Многие жители дома у маяка слышали эти голоса, и все рассказы о них сходятся в том, что они низки по тембру и неразборчивы, но я лично сам слыхал резкие возгласы и выражения, которые можно было бы понять, если бы я знал их язык.
К 21 июня 1965 года работа была почти закончена, и я привез на Кайлиакин жену и двух наших друзей, Гордона Макинтоша и Яна Камерона, который сейчас работает инструктором в организации "Стремление наружу" в Эпплкросе. Этот здравомыслящий и преуспевающий деловой человек так описывает то, что с ним произошло:
- Около девяти вечера приятным тихим летним вечером я только что вернулся на остров на моторной лодке из деревни Кайлиакин, и меня встретил у причала маяка Ричард. Он сообщил мне, что ещё надо сделать кучу разных работ, и первая, самая важная - это притащить стопятидесятилитровую бочку с причала на место нового электрогенератора на самую вершину острова рядом с огороженным садом. С ним был Нодди Дрисдейл, работавший у него помощником на острове, и так как они оба очень сильные, то я ограничился больше советами, чем практической помощью. Они изрядно попотели, вкатывая бочку в гору, а я плёлся сзади. Когда они, наконец, притащили бочку в будку генератора, я понял, что в тесноте я только мешаю им, и вызвался пойти набрать дров. Жена Ричарда, Джоан, и их шестилетняя дочь к этому времени ушли в дом.
Я набрал большую охапку дров и уже спускался по тропинке к главному дому, как увидел, что из-за угла вышел какой-то человек и стал подниматься по тропе навстречу мне. Я точно знал, кто есть на острове, и подумал, что это был Ян Камерон, тот приятель, с которым я туда приехал, но заметил, что вместо обычной, юбки теперь на нём брюки. Это меня не очень удивило, так как юбка у негобыла новая, а мы все делали грязную работу, и я подумал, что он благоразумно переоделся, чтобы не испачкаться. Однако, когда человек подошёл поближе, выяснилось, что он мне вовсе незнаком. Это был молодой человек, я бы сказал, лет двадцати пяти, и одет так, как обычно одеваются здесь: рыбацкий свитер с высоким воротником и темные брюки. Увидев, что это совершенно незнакомый мне человек, я стал думать, что мне сказать, когда поравняемся, как совершенно внезапно он исчез, как будто бы его и не было вовсе. То он был всего в нескольких шагах от меня, и вдруг исчез. Ему совершенно негде было спрятаться, хоть я и стал оглядываться и искать его. Я всё ещё смотрел по сторонам, когда от дизельной вниз по тропе спустился Ричард. Я спросил его, есть ли кто-нибудь ещё на острове, и как может некто совершенно настоящий вдруг так исчезнуть. Он вроде бы и не очень удивился, а я в то время вовсе не испугался, так просто, был совсем сбит с толку. Но в течение вечера на меня нахлынула как бы запоздалая реакция, я хоть и не стал по настоящему бояться, но вряд ли бы уснул, если бы не ночевал в одной комнате с Яном.
В записках Ричарда есть одно предложение, которое очень тесно увязывается с моими вопросами к бывшему смотрителю маяка. "Никто не припомнит, чтобы голоса слышались весной или летом, это были как бы сезонные призраки, появляющиеся лишь осенью и зимой, хотя привидения могут встречаться в любое время года. Мораг Мак-Киннон, моя бывшая соседка из Друимфиаклаха над Камусфеарной, в начале 1966 года прожила несколько недель в этом доме вместе с парнишкой, который готовил соседний остров к ещё одному моему проекту, который я опишу ниже. Она писала :"Я лично слышала голоса только один раз. Однажды воскресным утром примерно в 8-15 я была в постели и подумала, что потихоньку заговорило радио, и удивилась, так как не слышала, чтобы парень встал. Голоса звучали довольно глухо, то громче, то тише, и говорили на каком-то иностранном языке. Я встала и увидела, что приёмник выключен, а паренёк ещё спит, и я вдруг поняла, что голоса прекратились, как только я вышла из своей спальни. Все, кто их слышал, говорили мне, что это не страшно, и теперь, услышав их сама, я согласна с этим, и в то же время я больше не сомневаюсь в том, что голоса действительно разговаривали, но только не на английском или гэльском (Мораг говорит на этих языках). И это, конечно же, не просто бабушкины сказки подобно множеству историй о призраках в этих краях.
Кайлиакин назван в честь короля Норвегии Хако, который за семьсот лет до моей покупки дома у маяка бросил якорь флота захватчиков с подветренной стороны у острова, готовясь к своей последней катастрофической попытке завоевать Шотландию. Его имя осталось за Кайлиакином, проливом Хако, и может быть от него также остались и призраки, так как невидимые обитатели острова с маяком разговаривают на языке, который теперь неведом в Шотландии.
Единственный случай, когда я почти столкнулся с чем-то необычным на Кайлиакине, был в апреле 1965 года. Ричард уезжал домой на выходные, и я поехал в Кайлиакин за ним на машине. В доме никого не осталось, и мы заперли его. Электропроводка былапочтизакончена,но генератор ещё не установлен. В понедельник, когда я привёз Ричарда обратно, в деревне нас тут же спросили, кто был на маяке на выходных.
"Никого" - ответили мы. Но нам сказали, что всю предыдущую ночь в окне кухни горел свет, не очень яркий, как бы от двух свечей или от небольшой керосиновой лампы. Этому было много свидетелей, и они посчитали, что, несмотря на свои планы, мыкого-то оставили в доме на выходные. Я сказал Ричарду, что он, должно быть, оставил горящую лампу, но он был совершенно уверен, что ничего подобного не было. Мы переехали на остров и осмотрели окна и двери. Всё было заперто, как и при отъезде. Мы зашли на кухню и тщательно, как страховые агенты, всё осмотрели, но не нашли никаких следов того, что могло бы стать источником света или хотя бы произвести такое впечатление.
Сам я никогда не слышал голосов, так как за всё время, пока этот дом был моим, до сих пор я провёл там только две ночи в июле 1965 года в компании друзей. Это было ещё на том этапе, когда мне казалось, что всё ещё впереди, я любил Кайлиакин и всё, что было там, и я собирался там жить.
8 КОЕ-ЧТО ИЗ СТАРОГО И НЕЧТО НОВЕНЬКОЕ
Установившиеся привычки и умонастроения сохраняются долго, в моём случае настолько долго, что влияют на мои взгляды на эти маяки.
В течение всей своей взрослой жизни мне почти непременно надо было начинать что-либо новое, быть первопроходцем, исcледовать либо целину, либо недостаточно изученные земли.
Возможно это происходило от подсознательного желания избежать конкуренции, чтобы никто не мог сказать, что мне не удалось того, в чем преуспели другие. Хоть я и был "образован", но вовсе не приспособлен к той жизни, которую мне хотелось вести. Я был практически любителем в любой сфере, у других же на знамени был странный, но мощный девиз "квалификация". Тогда как у них были степени по зоологии, психологии, медицине, биологии и вызывающие зависть аббревиатуры после фамилии, я же вышел из Оксфорда с дипломом "Управляющего хозяйством", и так как всё это произошло как бы против моей воли, я так и не стал управлять каким-либо хозяйством, да и желания у меня такого не было.
Я упрямо следовал своим интересам, посещал лекции по медицине и зоологии, пытался научиться писать картины у Раскина. В результате, как я, так и несколько других товарищей, которые совсем не испытывали интереса к официально изучаемому предмету, провалили зачеты в конце первого же курса. На втором курсе мы по-прежнему посещали абсолютный минимум лекций по сельской экономике, во время семинаров по истории экономики, неорганической химии или почвоведению мы обычно играли друг с другом в крестики и нолики и уходили с каждой лекции такими же невежественными, какими и приходили на неё.
Когда один исключительно напыщенный профессор, современник Старого винчестерского колледжа, безапелляционно навесил на нас троих ярлык "непутёвых"
и когда это стало общеизвестно, мы решили оправдать это прозвище. Когда этот толстячок со вставной челюстью, удивительно косивший глазом в угол потолка, начинал свою лекцию словами: "А сегодня, господа, я намерен сообщить вам кое-что о свойствах хлористого кальция...", мы обычно подмигивали друг другу и шептали "непутёвые?" Это слово означало крестики и нолики, от лекторов мы же научились лишь почти зловеще подражать их голосу и манерам. Так что, когда пришла пора сдавать зачёты во второй раз после незаслуженной поблажки на первом курсе, мы оказались в не лучшем положении, чем прежде. Мы посовещались. Все сошлись на том (за стаканом темного шерри и сигаретами марки "Балканское собрание" в аудитории старого пастората, отделанной дубовыми панелями), что это вовсе не профилирующий экзамен, который нужен лишь для того, чтобы остаться в университете, так что не будет никакого вреда, если мы смухлюем. С другой стороны, нам следует избавить наших родителей и опекунов от кучи неприятностей, связанных с предстоящим отчислением. По существу это было верно, во всяком случае это была только та сторона медали, которую нам хотелось видеть, хотя теперь я не очень-то горжусь нашим решением.
Итак мы решили шпаргалить. Никаких полумер, никаких возможностей провала, мы разработали план на широкую ногу. Мы собрались выкрасть все экзаменационные работы, совершив ряд безупречных и незаметных грабежей в четырёх разных домах в различных местах. Надо было четко рассчитать время, совсем незадолго до экзаменов, чтобы, если начальство вдруг засомневается после кражи, то было бы слишком трудно заменить документы. И в то же время это должно было быть достаточно заблаговременно, чтобы мы смогли воспользоваться результатами кражи.
Мы посчитали, что шесть дней будет идеальный вариант, и к тому же тогда будет безлунная ночь для нашего жуткого предприятия. Это было ужасно для нас всех, этот расчетливый риск, так как, если нас поймают, это будет безоговорочный и позорный конец нашей университетской карьеры, и гораздо большее огорчение нашим родным, чем если бы нас отчислили за неуспеваемость или прогулы. Но особенно жутко было мне, так как, будучи самым легким и проворным из всей нашей четвёрки, именно я должен был совершать кражи, а остальные либо стояли на атасе, либо отвлекали внимание. Думается, мы были самыми предусмотрительными грабителями-любителями, мы достали маски, перчатки и фонари с тонким, как карандаш, лучом, провели тщательнейшую разведку, "позаимствовали" пару ключей, и изготовили по ним дубликаты. Мы совершенно точно знали, где будет находиться в данную ночь каждый из членов экзаменационной комиссии. Мы приготовили две автомашины с фальшивыми номерами и сняли с них обязательный для студентов зелёный сигнальный фонарь. Я помню первый дом в Минстер-Ловеле и как тяжёлый запах цветущей в июне глицинии мешал мне пробираться наощупь по длинной водосточной трубе. Машина ждала меня где-то за полем, совсем на другой дороге, и я должен был два раза крикнуть совой, когда сделаю дело и буду возвращаться назад. Я не рассчитал время, которое потребуется, чтобы переписать билет (дрожащими руками в перчатках) при тоненьком свете фонарика, и водитель машины (с накладными усами и гримом, достаточно хорошем при скупом освещении), устав ждать, сам крикнул совой, как мы договаривались, лишь на случай опасности. Это было так неожиданно, я подумал, что это предупреждение о тревоге, и потратил целых четверть часа, пока исключительно кружным путём пробирался к машине. Таким образом я почти на полчаса опоздал к следующему дому, и здесь-то я впервые по настоящему испугался. Я взобрался по водосточной трубе, влез в окно и очутился в комнате в кромешной темноте, когда рядом со мной кто-то отчётливо задышал. Этого никто из нас не предусмотрел, сердце у меня, должно быть, застучало так же слышно, как это сопенье, и я не знал, что мне делать. Я понимал, что в полутора метрах от меня справа должен был стоять стол, а сопенье доносилось прямо спереди. Очень осторожно я продвинулся вправо и нащупал стол, затем положил на него фонарик, включил свет и сразу же выпрямился. Там, с ужасом глядя на фонарь, а не на меня, стоял мой соратник, который должен был караулить снаружи. Так как я опоздал на полчаса, он посчитал, что меня поймали, и решив, что лучше хоть половинка, чем ничего, сам забрался в тот самый дом.
Нам не удалось лишь одно: билеты по истории экономики оказались в сейфе, открыть который мне как вору-любителю было не по силам. Это была жуткая неудача, так как провал этой важной работы мог поставить под сомнение нашу успешную сдачу остальных. Ответ на эту проблему почти полностью укладывался в традиции нашего университета. На экзамены мы должны были являться в форме, которая вполне подходила для наших целей: белые рубашки с жесткими манжетами и галстук-бабочка.
Мы обернули жесткие манжеты белой чертёжной бумагой и микроскопическим почерком исписали её бледными желтыми чернилами. Сокращённо мы записали туда все доступные нам сведения и факты. Вот это-то, а также мощные бифокальные очки (которые вызвали насмешки), дали нам возможность во время экзамена постоянно пользоваться этой практически энциклопедией по нашему предмету. А без увеличительного стекла манжеты наши казались лишь слегка испачканными.
Так неблагородно сдали мы свои зачёты и остались в Оксфорде ещё на два года, продолжая бездельничать и заниматься другими делами, и тут подошло время выпускных экзаменов. И всё же по академическим стандартам мы тратили время впустую. Один из нас с головой ушёл в чуть ли не клинические опыты поисследованию дамской тазовой области во всех фазах её возбуждения (за два года более пятидесяти опытов), другой подобным же образом увлёкся мужской анатомией, третий испробовал la dolce vita с громадными машинами, икрой, шампанским и начинающими актрисами, еженощно ублажая себя пластинками Карузо и куантро (прекрасная штука, но каково похмелье!), а я оставался девственником и по-прежнему предавался своим детским увлечениям естествознанием и художничеством.
Не очень-то это поучительная история, но Оксфорд научил меня одному. В течение двух последующих лет я совсем не занимался своим предметом, а в первый же день последнего семестра у меня случился острый приступ желтухи, и целых двенедели из теоретически восьми в моём распоряжении пропали. Я обратился к своему опекуну и, сославшись на плохое здоровье, попросил разрешенья удалиться со сцены восвояси, и не сдавать выпускные экзамены, которые, очевидно, провалю. Отказ яполучил категорический, к тому же в нём содержались и санкции, так что я обязан был держать экзамены, невзирая на результаты. У меня не было выбора, и мне пришлось принять его условия. Выпускные экзамены были конкурсными, ко всем нам "непутёвым" отношение было самое серьёзное, и речи не могло быть о том, чтобы шпаргалить на этот раз и таким образом лишить какого-либо более достойного студента заслуженной награды. Так что в течение этого короткого времени мы работали, работали, очень усердно работали, даже почти не спали. Все экзамены мы сдали с отличием и, совершив это, доказали, что при полной отдаче трехлетний курс обучения можно пройти за полтора месяца.
Сразу же по получении диплома мне предложили работу в качестве личного секретаря сэра Арчибальда Кларк-Керра, который тогда был послом в Ираке. Это был, как он выразился, "черный ход на дипломатическую службу". Я хотел было ухватиться за эту возможность, но мой дядя и опекун, лорд Юстас Перси, бывший тогда министром без портфеля, категорически заставил меня отказаться. Ему очень не нравилось нестандартное отношение к жизни Кларка-Керра в целом и к сложившемуся укладу в частности. (Среди многого прочего - его исключительно оригинальное поведение в браке: тот разошёлся с женой, а впоследствии снова женился на ней же). Это был крупный поворотный момент в моей жизни. Когда я сказал об этом Кларку-Керру, тот ответил:
- Ты делаешь большую ошибку. Я поднимаюсь на вершину и мог бы взять тебя с собой.
Я спросил его, где же та вершина, и он ответил:
- Вашингтон. Посол в США - это вершина в моей профессии. И я собираюсь её достичь.
Так оно и вышло. На следующий год, в 1938, он стал послом в Китае, в 1942 году - послом в СССР, а в 1946 году, уже будучи лордом Инверчапелом из Лох-Энка - послом в Соединённых штатах Америки. Но дядя мой настоял, и я не сопровождал егопри этой триумфальной карьере. Иногда он писал мне. Из Гонконга: "Чувствую себя как в унитазе. Причиной тому - торчащее из треснутого потолка над моей головой дно ванны, которое выглядит так же неприлично, как зад епископа. Я говорю епископа потому, что всегда считал, что у них самый большой и белый зад, хотя, пожалуй, премьер-министр тут не уступит." И из Москвы во время осады Сталинграда, в самый мрачный час войны: "Несмотря на все внешние признаки противного, я так же уверен, что мы победим в войне, как и уверен, что буду послом в США. Я всё ещё могу взять тебя к себе, если хочешь, могу похлопотать."
Но я в то время очень увлёкся своей работой в качестве инструктора SОЕ и не согласился.
Диплом мне совсем был не нужен, хотя титул мой смотрелся хорошо на бланках солидной сельскохозяйственной фирмы, в которой я работал последующие полтора года. А мне хотелось путешествовать (гораздо больше, чем позволяли мои возможности коммивояжера, так как, несмотря на громкий титул, моя работа состояла именно в этом). Я не чувствовал себя пригодным для протокольных церемоний в посольствах, поэтому уволился из этой компании и стал планировать свою жизнь по многообещающим направлениям, но в это время началась война. Мне хотелось, попросту говоря, быть исследователем, но не в крупном плане в качестве члена больших экспедиций ( отсутствие нужной квалификации исключало это, так как трудно себе представить, как можно попасть с моим дипломом управляющего сельскимхозяйством,скажем,вполярнуюили амазонскую экспедицию), а в одиночку, бирюком, тратя минимум из своих средств на каждое путешествие, и затем описывая свои похождения по возвращении. Опытные друзья предостерегали меня от слишком амбициозного начала, указывали на опасности. Мне следует начать, говорили они, с относительно короткого путешествия и ограниченной, конкретной цели в пределах круга моих интересов. В орнитологии, к примеру, ещё никто не доказал, что прекрасная уточка Стеллера (гага), которая водится на сибирском побережье, в действительности размножается в Варангер-фьорде,где северная оконечность скандинавских стран граничит с Россией на 70-й параллели в четырёхстах милях к северу от полярного круга. Более того, до сих пор нет известных фотографий этой птицы в природной среде, так что книжные иллюстрации передают верно лишь цвет, а характерные позы придуманы художником.
Так вот туда я и поехал, в тундру восточной Финляндии, один, ровно со 100 фунтами стерлингов на всё путешествие. И хоть мне и не удалось доказать, что утка Стеллера разводится там, я сумел-таки сделать уникальную серию фотографий, и, что ещё удивительней, умудрился принять роды у одной лапландской женщины, не погубив при этом ни ребёнка, ни мать. Это был мальчик, и его отец сказал, что назовёт его моим именем, так что, может быть, среди остатков народа кочевых оленеводов в северной Скандинавии есть лапландец по имени Гейвин. Когда я пишу эти строки в 1967 году, ему должно быть тридцать лет.
Вероятно, то же самое желание прокладывать новые пути побудило меня после войны заняться организацией рыболовецкого хозяйства гигантских акул на острове Соэй на Гебридах. Эти три года, однако обошлись мне в гораздо большую сумму, чем 100 фунтов стерлингов; они в действительности съели у меня всё до последнего пенни и довольно большое количество чужих пенни. Однако, хоть и весьма неуклюже, я сделал нечто новое и приумножил свои научные знания несмотря на отсутствие какой-либо квалификации. Когда в 1956 году неизвестный ранее науке зверёк был фактически назван моим именем, максвеллова выдра (Lutrogale perspicillata maxwelli), я, наконец, почувствовал, что начинаю оправдывать свой диплом в управлениисельским хозяйством.
И вот с таким опытом попыток стать первопроходцем в сочетании с настоятельной необходимостью как-то восстановить свои силы, когда я вернулся калекой в Камусфеарну, может быть, и нет ничего удивительного в том, что я стал присматриваться к островам с маяками, обдумывая их возможности воплотить какой-либо новый невероятный проект. У меня возник план для острова Орнсэй, но он был ещё очень далёк и слишком амбициозен, требовал гораздо больших затрат, чем у меня было средств, даже если бы Северный совет по маякам дал бы на него добро. Я хотел, в отдалённом будущем, устроить там бассейн для морских свиней и изучать их так, как это делается с дельфинами в нескольких крупных океанариумах мира. Мне представлялось вполне вероятным, что чрезвычайные умственные способности и возможности дельфинов равны, а может даже уступают морским свиньям, и всё же, насколько мне было известно, такого эксперимента никто не проводил. Скалистые образования острова Орнсэй хорошо подходили для того, чтобы устроить просторный морской бассейн, но я всё же давал себе отчёт, что этому проекту придётся подождать, и что пройдут многие годы, прежде чем у меня появятся говорящие морские свиньи.
Для Кайлиакина, однако, я задумал гораздо более непосредственную и практическую схему, нечто такое, что будет совершенно новым. Я вознамерился устроить здесь гагачью колонию или, по крайней мере, выяснить, возможно это или нет. Если мне это удастся, то я открою путь к созданию нового промысла для фермерского населения Западного нагорья и островов.
Есть люди, которым не надо представлять гагу, для других, которые не очень интересуются орнитологией, смысл этого слова ограничивается гагачьим пухом (редко содержащим сам пух), который применяют в перинах в холодную погоду.
Строго говоря, гага обыкновенная по научному называется Somateria mollissima и представляет собой самого скромного представителя экзотической группы морских уток, в которую входят блестящие королевская гага, гага Фишера и гага Стеллера.
Самцы всех этих пород очень представительны и, за исключением последней (которая невелика, легка и пуглива), это большой, солидный толстозадый океанский народ, неуклюжий на земле, так как лапы у них слишком сдвинуты назад для приличнойпоходки, но великолепные ныряльщики и превосходные в полёте, когда они как бы набирают инерцию из-за своего веса, как сорвавшийся с тормозов грузовик на крутом склоне.
Гаги в чем-то больше похожи на животных, чем на птиц, может быть, такое впечатление создаётся из-за их веса и сплющенного тела или же от их совершенно не птичьего голоса, или же от того, что их массивный клюв прямой линией восходит к макушке черепа без какой-либо вмятины. А может это происходит от их странного и очень специфического запаха, который вроде бы и не имеет никакого отношения к птицам. В них есть, однако, какое-то необыкновенное очарование для большинства людей, которые так или иначе сталкивались с ними.
Селезень во время брачного периода - это превосходное создание, наводящее на мысль о парадной форме адмирала какого-то неизвестного флота. Первое впечатление: что-то черное и белое, но при более близком рассмотрении голова с черной шапочкой, которая издали кажется просто белой, обретает текстуру белого атласа и там просматриваются пёрышки бледно мерцающей электрической зелёной искры на задней половине щеки и на затылке. Грудь, выше резкой разделительной линии от пуза - светло бежевая, почти персиковая. С белой спины перья подкрылка того же самого цвета расходятся как изогнутые сабли по черным бокам, чем значительно усиливается впечатление о военной форме, предназначенной для торжеств и помпезных мероприятий. Всё это великолепие выглядит так официально, что создаётся впечатление, что им от этого даже неудобно, скованно, уверенность и грация всех их движений на земле просто обескураживают. Можно ожидать, что такой мощный мужественный тип просто не способен ни на что другое, как грубый и короткий вскрик, но его брачный клич, издаваемый, когда селезень далеко откидывает свою великолепную голову на плечи, похож на звук деревянного духового инструмента, нечто среднее между нижней нотой флейты и высшей нотой гобоя.
Этотакая нежная и чистая серенада, что она как бы сливается с тихим синим морем и мелкими алмазно переливающимися всплесками волн на белом песке под летними небесами.
Как и у всех гаг, самка в сравнении с самцом более аляповата, но тем не менее весьма впечатляюща. Она тёплого коричневого орнамента изъеденного червоточиной дерева по всему телу, массивная, с толстой шеей, как бы налитая свинцом, голос у неё басовит как при удовольствии, так и при жалобе. При таком голосе и повадках, представляется, что она способ на выходить из любой ситуации, но к сожалению, это далеко не так.
Гаги водятся в Камусфеарне и на большей части северо-западного побережья Шотландии и тысяче её островов. Однако, они живут в самых неподходящих условиях, почти приглашая к уничтожению своего рода. Они предпочитают устраивать свои гнёзда среди нагромождения других выводков, и чаще всего получается так, что они кладут яйца в самой гуще своих злейших врагов, больших чаек. Так, на острове маяка Камусфеарны, где гнездятся две-три сотни серебристых чаек и меньших чаек обыкновенных (не говоря уж о десятках пар этого крупного стервятника моря, больших черноспинных чаек, около тридцати-сорока гаг ежегодно откладывают яйца.
К 21 июня 1965 года работа была почти закончена, и я привез на Кайлиакин жену и двух наших друзей, Гордона Макинтоша и Яна Камерона, который сейчас работает инструктором в организации "Стремление наружу" в Эпплкросе. Этот здравомыслящий и преуспевающий деловой человек так описывает то, что с ним произошло:
- Около девяти вечера приятным тихим летним вечером я только что вернулся на остров на моторной лодке из деревни Кайлиакин, и меня встретил у причала маяка Ричард. Он сообщил мне, что ещё надо сделать кучу разных работ, и первая, самая важная - это притащить стопятидесятилитровую бочку с причала на место нового электрогенератора на самую вершину острова рядом с огороженным садом. С ним был Нодди Дрисдейл, работавший у него помощником на острове, и так как они оба очень сильные, то я ограничился больше советами, чем практической помощью. Они изрядно попотели, вкатывая бочку в гору, а я плёлся сзади. Когда они, наконец, притащили бочку в будку генератора, я понял, что в тесноте я только мешаю им, и вызвался пойти набрать дров. Жена Ричарда, Джоан, и их шестилетняя дочь к этому времени ушли в дом.
Я набрал большую охапку дров и уже спускался по тропинке к главному дому, как увидел, что из-за угла вышел какой-то человек и стал подниматься по тропе навстречу мне. Я точно знал, кто есть на острове, и подумал, что это был Ян Камерон, тот приятель, с которым я туда приехал, но заметил, что вместо обычной, юбки теперь на нём брюки. Это меня не очень удивило, так как юбка у негобыла новая, а мы все делали грязную работу, и я подумал, что он благоразумно переоделся, чтобы не испачкаться. Однако, когда человек подошёл поближе, выяснилось, что он мне вовсе незнаком. Это был молодой человек, я бы сказал, лет двадцати пяти, и одет так, как обычно одеваются здесь: рыбацкий свитер с высоким воротником и темные брюки. Увидев, что это совершенно незнакомый мне человек, я стал думать, что мне сказать, когда поравняемся, как совершенно внезапно он исчез, как будто бы его и не было вовсе. То он был всего в нескольких шагах от меня, и вдруг исчез. Ему совершенно негде было спрятаться, хоть я и стал оглядываться и искать его. Я всё ещё смотрел по сторонам, когда от дизельной вниз по тропе спустился Ричард. Я спросил его, есть ли кто-нибудь ещё на острове, и как может некто совершенно настоящий вдруг так исчезнуть. Он вроде бы и не очень удивился, а я в то время вовсе не испугался, так просто, был совсем сбит с толку. Но в течение вечера на меня нахлынула как бы запоздалая реакция, я хоть и не стал по настоящему бояться, но вряд ли бы уснул, если бы не ночевал в одной комнате с Яном.
В записках Ричарда есть одно предложение, которое очень тесно увязывается с моими вопросами к бывшему смотрителю маяка. "Никто не припомнит, чтобы голоса слышались весной или летом, это были как бы сезонные призраки, появляющиеся лишь осенью и зимой, хотя привидения могут встречаться в любое время года. Мораг Мак-Киннон, моя бывшая соседка из Друимфиаклаха над Камусфеарной, в начале 1966 года прожила несколько недель в этом доме вместе с парнишкой, который готовил соседний остров к ещё одному моему проекту, который я опишу ниже. Она писала :"Я лично слышала голоса только один раз. Однажды воскресным утром примерно в 8-15 я была в постели и подумала, что потихоньку заговорило радио, и удивилась, так как не слышала, чтобы парень встал. Голоса звучали довольно глухо, то громче, то тише, и говорили на каком-то иностранном языке. Я встала и увидела, что приёмник выключен, а паренёк ещё спит, и я вдруг поняла, что голоса прекратились, как только я вышла из своей спальни. Все, кто их слышал, говорили мне, что это не страшно, и теперь, услышав их сама, я согласна с этим, и в то же время я больше не сомневаюсь в том, что голоса действительно разговаривали, но только не на английском или гэльском (Мораг говорит на этих языках). И это, конечно же, не просто бабушкины сказки подобно множеству историй о призраках в этих краях.
Кайлиакин назван в честь короля Норвегии Хако, который за семьсот лет до моей покупки дома у маяка бросил якорь флота захватчиков с подветренной стороны у острова, готовясь к своей последней катастрофической попытке завоевать Шотландию. Его имя осталось за Кайлиакином, проливом Хако, и может быть от него также остались и призраки, так как невидимые обитатели острова с маяком разговаривают на языке, который теперь неведом в Шотландии.
Единственный случай, когда я почти столкнулся с чем-то необычным на Кайлиакине, был в апреле 1965 года. Ричард уезжал домой на выходные, и я поехал в Кайлиакин за ним на машине. В доме никого не осталось, и мы заперли его. Электропроводка былапочтизакончена,но генератор ещё не установлен. В понедельник, когда я привёз Ричарда обратно, в деревне нас тут же спросили, кто был на маяке на выходных.
"Никого" - ответили мы. Но нам сказали, что всю предыдущую ночь в окне кухни горел свет, не очень яркий, как бы от двух свечей или от небольшой керосиновой лампы. Этому было много свидетелей, и они посчитали, что, несмотря на свои планы, мыкого-то оставили в доме на выходные. Я сказал Ричарду, что он, должно быть, оставил горящую лампу, но он был совершенно уверен, что ничего подобного не было. Мы переехали на остров и осмотрели окна и двери. Всё было заперто, как и при отъезде. Мы зашли на кухню и тщательно, как страховые агенты, всё осмотрели, но не нашли никаких следов того, что могло бы стать источником света или хотя бы произвести такое впечатление.
Сам я никогда не слышал голосов, так как за всё время, пока этот дом был моим, до сих пор я провёл там только две ночи в июле 1965 года в компании друзей. Это было ещё на том этапе, когда мне казалось, что всё ещё впереди, я любил Кайлиакин и всё, что было там, и я собирался там жить.
8 КОЕ-ЧТО ИЗ СТАРОГО И НЕЧТО НОВЕНЬКОЕ
Установившиеся привычки и умонастроения сохраняются долго, в моём случае настолько долго, что влияют на мои взгляды на эти маяки.
В течение всей своей взрослой жизни мне почти непременно надо было начинать что-либо новое, быть первопроходцем, исcледовать либо целину, либо недостаточно изученные земли.
Возможно это происходило от подсознательного желания избежать конкуренции, чтобы никто не мог сказать, что мне не удалось того, в чем преуспели другие. Хоть я и был "образован", но вовсе не приспособлен к той жизни, которую мне хотелось вести. Я был практически любителем в любой сфере, у других же на знамени был странный, но мощный девиз "квалификация". Тогда как у них были степени по зоологии, психологии, медицине, биологии и вызывающие зависть аббревиатуры после фамилии, я же вышел из Оксфорда с дипломом "Управляющего хозяйством", и так как всё это произошло как бы против моей воли, я так и не стал управлять каким-либо хозяйством, да и желания у меня такого не было.
Я упрямо следовал своим интересам, посещал лекции по медицине и зоологии, пытался научиться писать картины у Раскина. В результате, как я, так и несколько других товарищей, которые совсем не испытывали интереса к официально изучаемому предмету, провалили зачеты в конце первого же курса. На втором курсе мы по-прежнему посещали абсолютный минимум лекций по сельской экономике, во время семинаров по истории экономики, неорганической химии или почвоведению мы обычно играли друг с другом в крестики и нолики и уходили с каждой лекции такими же невежественными, какими и приходили на неё.
Когда один исключительно напыщенный профессор, современник Старого винчестерского колледжа, безапелляционно навесил на нас троих ярлык "непутёвых"
и когда это стало общеизвестно, мы решили оправдать это прозвище. Когда этот толстячок со вставной челюстью, удивительно косивший глазом в угол потолка, начинал свою лекцию словами: "А сегодня, господа, я намерен сообщить вам кое-что о свойствах хлористого кальция...", мы обычно подмигивали друг другу и шептали "непутёвые?" Это слово означало крестики и нолики, от лекторов мы же научились лишь почти зловеще подражать их голосу и манерам. Так что, когда пришла пора сдавать зачёты во второй раз после незаслуженной поблажки на первом курсе, мы оказались в не лучшем положении, чем прежде. Мы посовещались. Все сошлись на том (за стаканом темного шерри и сигаретами марки "Балканское собрание" в аудитории старого пастората, отделанной дубовыми панелями), что это вовсе не профилирующий экзамен, который нужен лишь для того, чтобы остаться в университете, так что не будет никакого вреда, если мы смухлюем. С другой стороны, нам следует избавить наших родителей и опекунов от кучи неприятностей, связанных с предстоящим отчислением. По существу это было верно, во всяком случае это была только та сторона медали, которую нам хотелось видеть, хотя теперь я не очень-то горжусь нашим решением.
Итак мы решили шпаргалить. Никаких полумер, никаких возможностей провала, мы разработали план на широкую ногу. Мы собрались выкрасть все экзаменационные работы, совершив ряд безупречных и незаметных грабежей в четырёх разных домах в различных местах. Надо было четко рассчитать время, совсем незадолго до экзаменов, чтобы, если начальство вдруг засомневается после кражи, то было бы слишком трудно заменить документы. И в то же время это должно было быть достаточно заблаговременно, чтобы мы смогли воспользоваться результатами кражи.
Мы посчитали, что шесть дней будет идеальный вариант, и к тому же тогда будет безлунная ночь для нашего жуткого предприятия. Это было ужасно для нас всех, этот расчетливый риск, так как, если нас поймают, это будет безоговорочный и позорный конец нашей университетской карьеры, и гораздо большее огорчение нашим родным, чем если бы нас отчислили за неуспеваемость или прогулы. Но особенно жутко было мне, так как, будучи самым легким и проворным из всей нашей четвёрки, именно я должен был совершать кражи, а остальные либо стояли на атасе, либо отвлекали внимание. Думается, мы были самыми предусмотрительными грабителями-любителями, мы достали маски, перчатки и фонари с тонким, как карандаш, лучом, провели тщательнейшую разведку, "позаимствовали" пару ключей, и изготовили по ним дубликаты. Мы совершенно точно знали, где будет находиться в данную ночь каждый из членов экзаменационной комиссии. Мы приготовили две автомашины с фальшивыми номерами и сняли с них обязательный для студентов зелёный сигнальный фонарь. Я помню первый дом в Минстер-Ловеле и как тяжёлый запах цветущей в июне глицинии мешал мне пробираться наощупь по длинной водосточной трубе. Машина ждала меня где-то за полем, совсем на другой дороге, и я должен был два раза крикнуть совой, когда сделаю дело и буду возвращаться назад. Я не рассчитал время, которое потребуется, чтобы переписать билет (дрожащими руками в перчатках) при тоненьком свете фонарика, и водитель машины (с накладными усами и гримом, достаточно хорошем при скупом освещении), устав ждать, сам крикнул совой, как мы договаривались, лишь на случай опасности. Это было так неожиданно, я подумал, что это предупреждение о тревоге, и потратил целых четверть часа, пока исключительно кружным путём пробирался к машине. Таким образом я почти на полчаса опоздал к следующему дому, и здесь-то я впервые по настоящему испугался. Я взобрался по водосточной трубе, влез в окно и очутился в комнате в кромешной темноте, когда рядом со мной кто-то отчётливо задышал. Этого никто из нас не предусмотрел, сердце у меня, должно быть, застучало так же слышно, как это сопенье, и я не знал, что мне делать. Я понимал, что в полутора метрах от меня справа должен был стоять стол, а сопенье доносилось прямо спереди. Очень осторожно я продвинулся вправо и нащупал стол, затем положил на него фонарик, включил свет и сразу же выпрямился. Там, с ужасом глядя на фонарь, а не на меня, стоял мой соратник, который должен был караулить снаружи. Так как я опоздал на полчаса, он посчитал, что меня поймали, и решив, что лучше хоть половинка, чем ничего, сам забрался в тот самый дом.
Нам не удалось лишь одно: билеты по истории экономики оказались в сейфе, открыть который мне как вору-любителю было не по силам. Это была жуткая неудача, так как провал этой важной работы мог поставить под сомнение нашу успешную сдачу остальных. Ответ на эту проблему почти полностью укладывался в традиции нашего университета. На экзамены мы должны были являться в форме, которая вполне подходила для наших целей: белые рубашки с жесткими манжетами и галстук-бабочка.
Мы обернули жесткие манжеты белой чертёжной бумагой и микроскопическим почерком исписали её бледными желтыми чернилами. Сокращённо мы записали туда все доступные нам сведения и факты. Вот это-то, а также мощные бифокальные очки (которые вызвали насмешки), дали нам возможность во время экзамена постоянно пользоваться этой практически энциклопедией по нашему предмету. А без увеличительного стекла манжеты наши казались лишь слегка испачканными.
Так неблагородно сдали мы свои зачёты и остались в Оксфорде ещё на два года, продолжая бездельничать и заниматься другими делами, и тут подошло время выпускных экзаменов. И всё же по академическим стандартам мы тратили время впустую. Один из нас с головой ушёл в чуть ли не клинические опыты поисследованию дамской тазовой области во всех фазах её возбуждения (за два года более пятидесяти опытов), другой подобным же образом увлёкся мужской анатомией, третий испробовал la dolce vita с громадными машинами, икрой, шампанским и начинающими актрисами, еженощно ублажая себя пластинками Карузо и куантро (прекрасная штука, но каково похмелье!), а я оставался девственником и по-прежнему предавался своим детским увлечениям естествознанием и художничеством.
Не очень-то это поучительная история, но Оксфорд научил меня одному. В течение двух последующих лет я совсем не занимался своим предметом, а в первый же день последнего семестра у меня случился острый приступ желтухи, и целых двенедели из теоретически восьми в моём распоряжении пропали. Я обратился к своему опекуну и, сославшись на плохое здоровье, попросил разрешенья удалиться со сцены восвояси, и не сдавать выпускные экзамены, которые, очевидно, провалю. Отказ яполучил категорический, к тому же в нём содержались и санкции, так что я обязан был держать экзамены, невзирая на результаты. У меня не было выбора, и мне пришлось принять его условия. Выпускные экзамены были конкурсными, ко всем нам "непутёвым" отношение было самое серьёзное, и речи не могло быть о том, чтобы шпаргалить на этот раз и таким образом лишить какого-либо более достойного студента заслуженной награды. Так что в течение этого короткого времени мы работали, работали, очень усердно работали, даже почти не спали. Все экзамены мы сдали с отличием и, совершив это, доказали, что при полной отдаче трехлетний курс обучения можно пройти за полтора месяца.
Сразу же по получении диплома мне предложили работу в качестве личного секретаря сэра Арчибальда Кларк-Керра, который тогда был послом в Ираке. Это был, как он выразился, "черный ход на дипломатическую службу". Я хотел было ухватиться за эту возможность, но мой дядя и опекун, лорд Юстас Перси, бывший тогда министром без портфеля, категорически заставил меня отказаться. Ему очень не нравилось нестандартное отношение к жизни Кларка-Керра в целом и к сложившемуся укладу в частности. (Среди многого прочего - его исключительно оригинальное поведение в браке: тот разошёлся с женой, а впоследствии снова женился на ней же). Это был крупный поворотный момент в моей жизни. Когда я сказал об этом Кларку-Керру, тот ответил:
- Ты делаешь большую ошибку. Я поднимаюсь на вершину и мог бы взять тебя с собой.
Я спросил его, где же та вершина, и он ответил:
- Вашингтон. Посол в США - это вершина в моей профессии. И я собираюсь её достичь.
Так оно и вышло. На следующий год, в 1938, он стал послом в Китае, в 1942 году - послом в СССР, а в 1946 году, уже будучи лордом Инверчапелом из Лох-Энка - послом в Соединённых штатах Америки. Но дядя мой настоял, и я не сопровождал егопри этой триумфальной карьере. Иногда он писал мне. Из Гонконга: "Чувствую себя как в унитазе. Причиной тому - торчащее из треснутого потолка над моей головой дно ванны, которое выглядит так же неприлично, как зад епископа. Я говорю епископа потому, что всегда считал, что у них самый большой и белый зад, хотя, пожалуй, премьер-министр тут не уступит." И из Москвы во время осады Сталинграда, в самый мрачный час войны: "Несмотря на все внешние признаки противного, я так же уверен, что мы победим в войне, как и уверен, что буду послом в США. Я всё ещё могу взять тебя к себе, если хочешь, могу похлопотать."
Но я в то время очень увлёкся своей работой в качестве инструктора SОЕ и не согласился.
Диплом мне совсем был не нужен, хотя титул мой смотрелся хорошо на бланках солидной сельскохозяйственной фирмы, в которой я работал последующие полтора года. А мне хотелось путешествовать (гораздо больше, чем позволяли мои возможности коммивояжера, так как, несмотря на громкий титул, моя работа состояла именно в этом). Я не чувствовал себя пригодным для протокольных церемоний в посольствах, поэтому уволился из этой компании и стал планировать свою жизнь по многообещающим направлениям, но в это время началась война. Мне хотелось, попросту говоря, быть исследователем, но не в крупном плане в качестве члена больших экспедиций ( отсутствие нужной квалификации исключало это, так как трудно себе представить, как можно попасть с моим дипломом управляющего сельскимхозяйством,скажем,вполярнуюили амазонскую экспедицию), а в одиночку, бирюком, тратя минимум из своих средств на каждое путешествие, и затем описывая свои похождения по возвращении. Опытные друзья предостерегали меня от слишком амбициозного начала, указывали на опасности. Мне следует начать, говорили они, с относительно короткого путешествия и ограниченной, конкретной цели в пределах круга моих интересов. В орнитологии, к примеру, ещё никто не доказал, что прекрасная уточка Стеллера (гага), которая водится на сибирском побережье, в действительности размножается в Варангер-фьорде,где северная оконечность скандинавских стран граничит с Россией на 70-й параллели в четырёхстах милях к северу от полярного круга. Более того, до сих пор нет известных фотографий этой птицы в природной среде, так что книжные иллюстрации передают верно лишь цвет, а характерные позы придуманы художником.
Так вот туда я и поехал, в тундру восточной Финляндии, один, ровно со 100 фунтами стерлингов на всё путешествие. И хоть мне и не удалось доказать, что утка Стеллера разводится там, я сумел-таки сделать уникальную серию фотографий, и, что ещё удивительней, умудрился принять роды у одной лапландской женщины, не погубив при этом ни ребёнка, ни мать. Это был мальчик, и его отец сказал, что назовёт его моим именем, так что, может быть, среди остатков народа кочевых оленеводов в северной Скандинавии есть лапландец по имени Гейвин. Когда я пишу эти строки в 1967 году, ему должно быть тридцать лет.
Вероятно, то же самое желание прокладывать новые пути побудило меня после войны заняться организацией рыболовецкого хозяйства гигантских акул на острове Соэй на Гебридах. Эти три года, однако обошлись мне в гораздо большую сумму, чем 100 фунтов стерлингов; они в действительности съели у меня всё до последнего пенни и довольно большое количество чужих пенни. Однако, хоть и весьма неуклюже, я сделал нечто новое и приумножил свои научные знания несмотря на отсутствие какой-либо квалификации. Когда в 1956 году неизвестный ранее науке зверёк был фактически назван моим именем, максвеллова выдра (Lutrogale perspicillata maxwelli), я, наконец, почувствовал, что начинаю оправдывать свой диплом в управлениисельским хозяйством.
И вот с таким опытом попыток стать первопроходцем в сочетании с настоятельной необходимостью как-то восстановить свои силы, когда я вернулся калекой в Камусфеарну, может быть, и нет ничего удивительного в том, что я стал присматриваться к островам с маяками, обдумывая их возможности воплотить какой-либо новый невероятный проект. У меня возник план для острова Орнсэй, но он был ещё очень далёк и слишком амбициозен, требовал гораздо больших затрат, чем у меня было средств, даже если бы Северный совет по маякам дал бы на него добро. Я хотел, в отдалённом будущем, устроить там бассейн для морских свиней и изучать их так, как это делается с дельфинами в нескольких крупных океанариумах мира. Мне представлялось вполне вероятным, что чрезвычайные умственные способности и возможности дельфинов равны, а может даже уступают морским свиньям, и всё же, насколько мне было известно, такого эксперимента никто не проводил. Скалистые образования острова Орнсэй хорошо подходили для того, чтобы устроить просторный морской бассейн, но я всё же давал себе отчёт, что этому проекту придётся подождать, и что пройдут многие годы, прежде чем у меня появятся говорящие морские свиньи.
Для Кайлиакина, однако, я задумал гораздо более непосредственную и практическую схему, нечто такое, что будет совершенно новым. Я вознамерился устроить здесь гагачью колонию или, по крайней мере, выяснить, возможно это или нет. Если мне это удастся, то я открою путь к созданию нового промысла для фермерского населения Западного нагорья и островов.
Есть люди, которым не надо представлять гагу, для других, которые не очень интересуются орнитологией, смысл этого слова ограничивается гагачьим пухом (редко содержащим сам пух), который применяют в перинах в холодную погоду.
Строго говоря, гага обыкновенная по научному называется Somateria mollissima и представляет собой самого скромного представителя экзотической группы морских уток, в которую входят блестящие королевская гага, гага Фишера и гага Стеллера.
Самцы всех этих пород очень представительны и, за исключением последней (которая невелика, легка и пуглива), это большой, солидный толстозадый океанский народ, неуклюжий на земле, так как лапы у них слишком сдвинуты назад для приличнойпоходки, но великолепные ныряльщики и превосходные в полёте, когда они как бы набирают инерцию из-за своего веса, как сорвавшийся с тормозов грузовик на крутом склоне.
Гаги в чем-то больше похожи на животных, чем на птиц, может быть, такое впечатление создаётся из-за их веса и сплющенного тела или же от их совершенно не птичьего голоса, или же от того, что их массивный клюв прямой линией восходит к макушке черепа без какой-либо вмятины. А может это происходит от их странного и очень специфического запаха, который вроде бы и не имеет никакого отношения к птицам. В них есть, однако, какое-то необыкновенное очарование для большинства людей, которые так или иначе сталкивались с ними.
Селезень во время брачного периода - это превосходное создание, наводящее на мысль о парадной форме адмирала какого-то неизвестного флота. Первое впечатление: что-то черное и белое, но при более близком рассмотрении голова с черной шапочкой, которая издали кажется просто белой, обретает текстуру белого атласа и там просматриваются пёрышки бледно мерцающей электрической зелёной искры на задней половине щеки и на затылке. Грудь, выше резкой разделительной линии от пуза - светло бежевая, почти персиковая. С белой спины перья подкрылка того же самого цвета расходятся как изогнутые сабли по черным бокам, чем значительно усиливается впечатление о военной форме, предназначенной для торжеств и помпезных мероприятий. Всё это великолепие выглядит так официально, что создаётся впечатление, что им от этого даже неудобно, скованно, уверенность и грация всех их движений на земле просто обескураживают. Можно ожидать, что такой мощный мужественный тип просто не способен ни на что другое, как грубый и короткий вскрик, но его брачный клич, издаваемый, когда селезень далеко откидывает свою великолепную голову на плечи, похож на звук деревянного духового инструмента, нечто среднее между нижней нотой флейты и высшей нотой гобоя.
Этотакая нежная и чистая серенада, что она как бы сливается с тихим синим морем и мелкими алмазно переливающимися всплесками волн на белом песке под летними небесами.
Как и у всех гаг, самка в сравнении с самцом более аляповата, но тем не менее весьма впечатляюща. Она тёплого коричневого орнамента изъеденного червоточиной дерева по всему телу, массивная, с толстой шеей, как бы налитая свинцом, голос у неё басовит как при удовольствии, так и при жалобе. При таком голосе и повадках, представляется, что она способ на выходить из любой ситуации, но к сожалению, это далеко не так.
Гаги водятся в Камусфеарне и на большей части северо-западного побережья Шотландии и тысяче её островов. Однако, они живут в самых неподходящих условиях, почти приглашая к уничтожению своего рода. Они предпочитают устраивать свои гнёзда среди нагромождения других выводков, и чаще всего получается так, что они кладут яйца в самой гуще своих злейших врагов, больших чаек. Так, на острове маяка Камусфеарны, где гнездятся две-три сотни серебристых чаек и меньших чаек обыкновенных (не говоря уж о десятках пар этого крупного стервятника моря, больших черноспинных чаек, около тридцати-сорока гаг ежегодно откладывают яйца.