самку выдры и поинтересовался, не куплю ли я её. Насколько я мог понять, звонили из деревни милях в двадцати к северу. Я спросил, как он её поймал. Он собирал раковины на берегу, а она подошла к нему и стала нюхать ему ботинки, так он взял и "набросил на неё свою куртку". Я заметил, что эта выдра не может быть дикой, что она, вероятно, одна из моих выдр, и предложил ему тут же выпустить её. Но он возразил, выдры ведь стоят денег, даже просто шкурка обойдётся в четыре фунта стерлингов. Я сказал, что заплачу ему вдвое, только пусть отпустит её. Он заупрямился, сказал, что подумает и перезвонит мне через несколько минут.
   Полчаса спустя он сообщил мне, что переговоры закончились, ибо выдра исчезла.
   Так как способность испаряться была присуща как Тибби, так и Манди, то я не совсем уверен, кто же из них это был, но всё же посчитал, что Манди теперь стала слишком осторожной и не стала бы нюхать чужие ноги.
   Однако в следующий раз сомнений быть не могло. Звонивший сказал, что выдра буквально пришла следом за ним домой. Она хотела было войти, но он побоялся и отогнал её. Повинуясь внезапному вдохновению, я спросил:
   - А вы, случайно, не ходите на костылях?
   - Да, - удивлённо ответил он, - но вы-то откуда можете знать об этом?
   Я рассказал ему историю Тибби, и он пообещал мне дать знать, если она вернётся.
   Но он мне больше не звонил, а я не запомнил его имя и сам справок навести не смог.
   Пожалуй, если бы я не перенёс ту операцию и если бы мне ампутировали ногу, то на всю жизнь Тибби привязалась бы ко мне.
   
   У нас побывала ещё одна дикая кошка. Однажды летом из подполья, где когда-то жили выдры Мосси и Манди до того, как они ушли прочь, я услышал отчетливые звуки кошки, попавшей в беду. Это был тоненький, писклявый, жалобный визг, вернеевсего котёнка, а не кошки. Я притащил старую рыбацкую сеть и загородил ею все выходы, затем отправился на кухню, чтобы взять подходящую приманку. Открытая консервная банка сардин обладала самым сильным запахом из всего прочего, и я поставил её на землю снаружи сетки у одного из самых очевидных выходов. Я отошёл на несколько шагов, чтобы выждать, но ждать мне пришлось недолго. Через минуту котёнок так запутался в сетке, что мне понадобилось целых пять минут кропотливой работы, чтобы с помощью ножниц высвободить его оттуда. И тогда у меня в руках оказался малюсенький, очень истощённый детёныш дикой кошки. Он весил, должно быть, всего лишь несколько унций, не то чтобы фунтов, и сквозь его мягонький мех в руки мне крепко упирались его когти. Даже в таком состоянии исключительной слабости это было суровое маленькое существо, оно фыркало, шипело и царапалось в лучших традициях своей породы.
   Он уже был отлучён от титьки, так как принялся за еду уже через четверть часа после поимки, но совершенно очевидно был не в состоянии добывать себе пищу сам.
   Так или иначе, он, должно быть, отбился от родителей и остального выводка, судя по его состоянию, уже давненько, и к дому его, очевидно, привел запах рыбы у выдр. Мне не оставалось ничего другого, как оставить его у себя на некоторое время, а когда узнал, что эдинбургскому зоопарку срочно нужна самка дикой кошки, каковой оказался мой котёнок, я решил продержать её у себя, пока она полностью не поправит здоровье, и затем отдать в зоопарк в вольер к диким кошкам, где её уже ждал спутник жизни.
   Так я и сделал, но как это часто бывает с дикими животными, вырванными людьми из своей природной среды, она вскоре безвременно и зверски погибла. В эдинбургском зоопарке она находилась во временной клетке, ожидая знакомства со своим будущим супругом, а в соседней клетке был барсук, самый резвый и непредсказуемый представитель семейства куньих. Кошечка, которую назвали Феарна, так как она была из Камусфеарны, нашла всё-таки лазейку, в которую и просунула лапу в клетку барсука, в результате её так изуродовали, что её пришлось усыпить.
   
   Мосси и Манди, я почти уверен, принесли трёх щенят на острове у побережья Камусфеарны, где в прошлые годы было гнездовье выдр. Здесь большие валуны нагромоздились таким образом, что под ними были довольно удобные, но недоступные для человека палаты. Мы знали, что в гнезде никого не было в то время, как Мосси и Манди были в неволе, а затем были выпущены, но жили под домом; мы также знали, что там снова стали жить вскоре после того, как они ушли от нас. В конце лета 1964 года, когда я сидел и писал в своей комнате в Камусфеарне, то услышал очень пронзительный звук, нечто среднее между свистом и визгом, какой издают молодые выдры когда им хочется восстановить контакт с потерянным родителем. Звук доносился от водопада; я проковылял через поле и осторожновыглянул с берега, поросшего кустарником, который заслоняет водопад со стороны дома. И я вначале увидел только Мосси, самца; мне подумалось, что никакая другая выдра не может выглядеть так глупо, совершенно не замечая постороннего. Он сидел на карнизе скалы сбоку от пенящейся белой воды, чуть пониже того места, где на крутом берегу возле самой воды рос куст падуба, и как обычно, ничего не делал. Затем этот пронзительный зов послышался вновь, гораздо ближе, но ниже моего поля зрения. Я поднял голову немного повыше и увидел трех очень маленьких щеночков примерно такой же величины, как были Мосси и Манди, когда впервые попали к нам.
   Один из них сидел на камне посреди ручья ниже водопада, а двое других -на крутом высоком скалистом гладком утесе, на противоположном от Мосси берегу. Пока я наблюдал, один из них наполовину соскользнул, наполовину кувыркнулся в воду, побарахтался там немного, снова выбрался, и затем, глядя на гребень водопада, снова позвал. Я мельком тоже глянул вверх и едва заметил маленькую хитрую мордочку Манди, выглядывавшую из-за камня на самом гребне каскада, откуда скатывалась вода. Ситуация была очевидной: она забралась на водопад, а щенки не могли следовать за ней. Мосси же, как и во всех остальных ситуациях, насколько мне было известно, не знал, что делать. Это напомнило мне карикатуру в журнале "Нью-Йоркер", где семейство крыс пыталось забраться на корабль по якорному канату и задержалось у огромного диска, надетого на него от крыс. Крысята суетились на канате сзади родителей, а мать смотрела на них через плечо и говорила: "Да прекратите же трещать, ради Бога, дайте возможность отцу подумать". Надо полагать, Мосси теперь думал, но как обычно, безрезультатно. Я решил сделать себе фотографию на память об этой семье. Вряд ли Манди видела меня, но если она все-таки видела и решила увести детенышей вниз по течению до того, как я вернусь с аппаратом, то я принёс кусок сети и протянул её поперёк ручья у деревянного моста ниже по течению от дома. Затем я снова вернулся к водопаду с фотоаппаратом. Когда я пересекал поле, то понял, что тех криков больше нет, что они прекратились ещё до того, как я установил сеть. И когда я снова выглянул с берега, там не было ни выдр, ни их детёнышей. Я прошел вниз по течению к сети, но они тут не проходили, так как по обоим берегам ручья был мягкий песок, и, если бы они обошли сеть по берегу, там бы остались их следы. И как же это я, дурак, подумал, что мне удастся перехитрить Манди, которая так часто в прошлом убедительно доказывала, что может разгадать любую загадку, какую бы я ни выдумал? Она, должно быть, сразу увидела меня, и каким-то образом сумела в первую же минуту после моего ухода увести щенков и своего глупого супруга вверх через водопад в недоступное ущелье выше по течению. Манди, имея большой опыт общения с людьми, была свободной, и была преисполнена решимости оставаться свободной как сама, так и её щенки. И все же два с половиной года спустя, весной 1967 года она приковыляла в Камуссфеарну, вошла на кухню с лапой, перебитой вкапкане, и оставалась в доме до тех пор, пока лапа не зажила, а она в это время была снова на сносях. В беде она доверяла нам, это наивысшийкомплимент, который дикое животное может воздать человеку, который некогда был для него захватчиком.
   А то, что она доверяла только Камусфеарне и никакому другому дому, видно из того, что ей удалось выжить все эти годы отсутствия.
   
   5 ГОРЬКАЯ ВЕСНА
   
   1965-й год начался с такой ошеломляющей серии ударов, что, хоть я к тому времени и не ждал ничего иного, что боксёры называют суровым наказанием, меня чуть не выбросило с ринга совсем.
   За девять лет до этого, в 1956 году, я опубликовал результаты долгого и трудного исследования жизни и таинственной смерти одного сицилийца по имени Сальваторе Джулиано, которого итальянское правительство окрестило "бандитом", но чья глубокая политическая приверженность, начиная ещё со времён союзников до того, как Италия капитулировала и стала воевать вместе с ними, была очевидна даже самому поверхностному наблюдателю. Книга была опубликована в Англии в 1956 году под названием "Да хранит меня Господь от друзей моих", а в США - под заглавием "Бандит". Её перевели на несколько других языков, и она появилась в Италии в 1957 году как "Dagli amici mi Guardi Iddio", что по-сицилийски точно соответствует английскому названию. Её также печатали в отрывках на первой полосе итальянской национальной ежедневной газеты "Иль Темпо". В результате этих публикаций в Италии некто синьор Бернардо Матарелла, который был в то время в Риме министром почт и телесвязи, возбудил против меня и моего итальянского издателя судебное дело по обвинению в клевете. После обычных затяжных судебных проволочек дело слушалось в Милане. Мне не удалось проследить за ходом дела, но в конечном итоге я проиграл его. Меня приговорили к восьми месяцам тюремного заключения и присудили значительный денежный штраф. В Италии у меня были кое-какие деньги, и я их потерял, но из своих длительных изысканий я знал достаточно об ужасах и тяготах в итальянских тюрьмах и поэтому во время всего судебного процесса оставался в Англии. Мне нужно было только не ступать ногой на землю Италии, что включало в себя также корабль или самолёт, чтобы избежать ареста. Мне пришлось пережить один неприятный момент на борту французского авиалайнера, который из-за какой-то незначительной неисправности двигателя совершил непредвиденную посадку в римском аэропорту. Но пассажирам разрешили оставаться на борту, и хоть я и поволновался целых полчаса, всё-таки остался цел и невредим.
   Итальянский же издатель, ответчик вместе со мной, был оправдан по мотивам, что он лично не читал книги, которую опубликовала его фирма. Весь этот процесс и приговор вызвали в Италии большую сенсацию, главным образом из-за тайны, окружавшей странную смерть Джулиано, и эта новость появилась на первых полосах большинства ежедневных газет. В 1959 году была объявлена амнистия для "политических заключенных", и я мог вернуться в Италию. Я так и сделал, но ненадолго, и с бородой, так как к этому времени мне стало известно о врагах более опасных, чем правоохранительные органы. Борода, однако, не очень-то помогла мне. С её помощью и под прикрытием темных очков я направился в один трактир, куда обычно захаживал раньше, и заказал себе какое-то блюдо. Хозяин не подал и вида, что узнал меня, но тут же исчез на довольно-таки продолжительное время. Он практически так и не вернулся до тех пор, пока два карабинера не вошли в зал и подошли к моему столику. Один из них спросил:
   - Английский капитан Максвелл?
   Я был готов к такой игре и ответил:
   - Меня зовут Максвелл, но несколько дней я был полковником, а вообще-то в действительности я майор.
   - Закатайте, пожалуйста, рукава.
   У меня в паспорте в графе "Особые приметы" записано: "Родимые пятна на правом предплечье". У меня там пять больших родимых пятен похожих на земляничные ягоды, и чтобы свести их потребовалась бы значительная хирургическая операция. Я закатал оба рукава и положил руки на стол, но оказался совсем не готов к тому, что последовало дальше. На меня надели наручники так быстро, что я не успел даже выругаться на любом из известных мне языков. Положение моё было довольно неприглядным, где бы я ни находился, а в то время в трактир вошли какие-то туристы. Я опустил руки под стол и сделал вид, что изучаю меню. Затем сказал:
   - Вы просто морочите мне голову, я амнистирован, и против меня нет никаких обвинений. Сходите в участок и проверьте, если не хотите скандала.
   Один из карабинеров вёл себя очень важно и агрессивно, другой был новичком и чувствовал себя неуверенно. Первый сказал второму:
   - Оставайся здесь и следи за арестованным. Я сейчас вернусь.
   Я попросил своего тюремщика положить мне на стол газету, чтобы я делал вид, что читаю, и он любезно согласился. Минут через двадцать старший вернулся, снял наручники и сказал:
   - Англичане совсем не понимают шуток.
   Я ответил:
   - Не люблю сицилианских полицейских шуток.
   А он сказал, заказав выпивку на троих:
   - Не надо обижаться на нас, это всё они. Они вас не любят и им не нравится, что вы теперь здесь. Извините, виноват, но я бы на вашем месте убрался отсюда и поживей.
   Я струсил и так и сделал.
   Казалось, что на этом всё и кончилось, но всё вышло не так. В феврале 1965 года, девять лет после первой публикации книги и восемь лет спустя после процесса, некто князь Жанфранко Аллиата Монтреальский возбудил против меня дело в Королевском суде в Лондоне, поручив его одному из знаменитых адвокатов. Он объяснил задержку тем, что не читал книги по-итальянски и не видел публикации в газете. Он впервые узнал об этом, когда ему показали английское издание в США.
   Это обстоятельство важно потому, что оно дало ему возможность возбудить против меня дело в Англии, а не в США.
   Он предъявил мне и моим британским издателям иск по ущербу в клевете. Никто, насколько мне известно, вначале и не сомневался, что мы выиграем это дело. Те абзацы, на которые жаловались, были вовсе не моими мыслями, а свидетельскими показаниями (впоследствии дискредитированными), полученными на процессе Витербо при суде над людьми Джулиано, и поэтому считавшимися неоспоримыми. Процесс затянулся, обошёлся ужасно дорого, и мы проиграли его. Судья вынес решение, что точное и четкое сообщение о процессе в британском суде неоспоримо, но этот принцип не обязательно распространяется на процессы в других странах, а также это не относится к моему изложению "материала".
   Весь этот процесс я пережил как кошмар, мне трудно было поверить в то, что происходит. И всё же у меня теперь есть статья из "Таймз" об этом процессе, которая свидетельствует о том, что я не ошибся.
   Он (князь Аллиата) не возбудил дела против... издателей итальянской книги "Да хранит меня Господь от друзей моих" потому, что другое лицо, упомянутое в оговоренных абзацах, синьор Мартинелла, министр, уже возбудил иск и выиграл. Об этом деле писали в итальянских газетах, и он (свидетель) считал, что с его стороны было бы излишним заявлять иск.
   И затем, после четырёх вопросов и ответов относительно размеров ущерба репутации князя: "Свидетель (князь Аллиата) признал, что с 1956 по 1960 год никто не обращал его внимания на эту книгу".
   
   Здесь могут быть кое-какие лингвистические недоразумения, так как князь Аллиата давал показания через переводчика. А процесс Мартинеллы имел место в 1958 году.
   Я стал испытывать жгучее чувство нереальности происходящего, даже засомневался было в своей способности сложить число лет на пальцах одной руки, и это не усилило моей рассудочности на скамье свидетелей. Работа, которую я проделал, была выполнена так давно, что наиболее точным ответом, который я мог дать на большинство из заданных мне вопросов, был: "Не помню".
   
   Он (то есть я) утверждает, что в книге вовсе не подчёркиваются определённые, исключительно сенсационные сведения о процессе Витербо. Он сократил описание (ужасного отравления)до трёх-четырёх строк; тот человек визжал минут двадцать, и его было слышно даже за стенами тюрьмы.
   
   Затем всплыл вопрос о вероятном свидетеле на процессе Витербо, который заплатил большие деньги за то, чтобы не давать свидетельские показания в суде.
   
   Адвокат:
   - Вы так считаете?
   Я, очевидно, так и считал в то время.
   - Вы верите этому?
   - Нет.
   Свидетель (то есть я) заявил, что не имел в виду что-либо скрывать. Если бы у него (свидетеля) было 50 миллионов лир, то он, конечно, заплатил их, чтобы не появляться в суде.
   (Я бы, разумеется, сделал это, так как возможные свидетели в этом и подобных ему процессах жили недолго и умирали в муках).
   Его высочество:
   - Вы отдаёте себе отчёт, что вы говорите?
   Позднее адвокат спросил меня, зачем я упоминал о князе Аллиате.
   
   Его высочество:
   - Чтобы очернить его, не так ли?
   Свидетель:
   - Нет. Это не так.
   
   И так это тянулось изо дня в день. Вскоре я понял, что судья мне вовсе не сочувствует, и несколько позднее я утратил доверие к присяжным. Иногда дело даже переходило в фарс.
   
   Г-н Хэрст (мой адвокат) спросил, можно ли ему упомянуть о вопросе, который не вызывает разногласий у сторон. Один из корреспондентов газеты "Таймз" попросил его отметить, что в отчёте о вчерашнем заседании в результате неудачной записипоказаний г-на Максвелла, слова "Генерал Люка", - и это было проверено по стенограмме, -были, к несчастью, переданы так: "Преступник Люка". Его (адвоката)
   просили уточнить, что должно быть записано :"Генерал Люка".
   Его высочество.
   - Благодарю вас.
   
   20 февраля, на седьмой день слушания его высочество вынес решение о том, что "эти слова не были опубликованы по случаю квалифицированной привилегии".
   Попросту говоря, это означало, что моя посылка о том, что меня нельзя привлекать к ответственности за цитирование слов, приведённых на процессе Витербо несостоятельна.
   По мнению судьи Глин-Джоунза, хотя такой прецедент и бывал на других английских судах, это не всегда относится кматериалам иностранных судов, и моё изложение процесса Витербо ни в коем случае, с юридической точки зрения, не является "отчётом" о нём. И наконец появилось резюме его высочества.
   Его высочество, обращаясь к присяжным, сказал, что каждый из адвокатов сообщил о том, что у него уже сложилось своё мнение по этому делу, и если это так, то это мнение, по словам г-на Хэрста, может выявиться при выступлении его высочества перед присяжными. По мнению его высочества, судья вряд ли может составить себе мнение, пока он слушает дело, и он уполномочен сообщить присяжным о том, что это было... Так как значительная часть свидетельских показаний в действительности касалась вопроса о привилегии, а также заявлений ответчика, предполагающих злой умысел, то его высочество доведёт до сведения присяжных, почему он постановил, что данная публикация не подпадает под действие привилегии.
   Уже давно существует закон о том, что нас всех интересует судебное производство в нашей стране, и поэтому точный и чёткий отчёт о судебном деле может быть опубликован в интересах общественности. Если же в ходе дачи показаний кто-либо скажет что-нибудь порочащее о ком-то другом, то тогда этот человек, к сожалению, должен будет смириться с этим. Этот принцип, однако, не распространяется на отчёты о судах в других странах. Только отдельные иностранные суды, которые представляют достаточный интерес для нас здесь, публикацияматериалов которых может квалифицироваться как привилегия: где, например, суд был над британским подданным, или же процесс был таковым, что отчёт о нём должен быть опубликованным здесь:
   
   И всё же в мировой прессе было опубликовано более трёх миллионов слов о Джулиано. Очевидно, - думал я, - что масло должно быть масляным во взглядах Его высочества на закон. Я также серьёзно считаю, что он мог бы выступить таким образом и на процессе Витербо со всей своей откровенностью и искренностью, и что даже его собственная кончина вызвала бы у него большое удивление, - если, разумеется, у него было бы время поразмыслить над этим.
   Оставался только вопрос об уплате штрафа. "Его высочеству не дано предлагать какую бы то ни было сумму. Некоторые весьма пожалеют по этому поводу, так как такое предложение даже в широких пределах о предполагаемой сумме могло бытьвесьма полезным, ибо присяжные не связаны тем, что говорит судья. В это время, помнится, я испытал весьма любопытное чувство утраты sequitur, - для меня это имело так же мало смысла, как и связанные с ним даты.
   Присяжные, посовещавшись почти два часа, присудили Аллиате 400 фунтов стерлингов. Наша сторона заплатила в суд 325 фунтов, мы таким образом должны были платить судебные издержки за обе стороны. Общие же расходы приближались к пятизначной цифре, и я выходил из суда зная, что пройдут годы, прежде чем я смогу уплатить свою долю, если вообще смогу. Я надеюсь встретиться с его высочеством в потусторонней жизни, если мы, разумеется, попадём в одно и то же место.
   Во всех этих перипетиях читатель может и запутаться, как запутался в них и я.
   Итак, суд присудил Аллиате только 400 фунтов, но это было на 75 фунтов больше, чем наша сторона внесла в суд, а по правилам этой похожей на шахматы игры, которая называется британским законом о клевете, это означало, что мы несём ответственность за все издержки, расходы, которые были совершенно разорительны для меня.
   
   Через несколько недель вслед за судом с Аллиатой у меня умерла мать после долгой и тяжёлой болезни. И когда в апреле я вернулся в Камусфеарну, у меня было глубокое чувство недоброго предзнаменования. Было бы гораздо лучше, если бы я прислушался тогда к нему и закрыл Камусфеарену, но стремление сопротивляться и бороться с невзгодами было всё ещё сильно во мне, подстёгиваемое негодованием от того, какой оборот принял процесс Аллиаты.
   
   Было только одно отрадное событие, но и оно было непродолжительным. В последний раз в Камусфеарну вернулись дикие серые гуси. Из года в год с тех пор, как мы привезли выводок ещё неоперившихся птенцов из поредевшей стаи на большом озере в Монтрейте, эти гуси и их потомство имели обыкновение возвращаться к нам поздней весной, перезимовав и чудесным образом не пострадав от руки человека в каком-то неизвестном нам южном краю.
   Их истоки восходят к моему далёкому прошлому, ещё в довоенные дни, когда я собрал в Монтрейте целую коллекцию диких гусей со всего света, когда снежные гуси из Северной Америки и гуси с полосатой головой из Тибета паслись на покатых лужайках склонов у старого замка, а в самом саду были экзотические редкости. Там были маленькие белогрудки, которых я сам привёз из Лапландии в последнее лето перед войной. Они отвечали на зов резким гомоном, который напоминал мне об огромной тундре и о блеске тихой озёрной воды под полночным солнцем, о кислом привкусе оленьего жира и запахе форели, варящейся на костре.
   Там, помнится, была гусыня с мыса Бэррэн, которая иногда заходила через открытые стеклянные двери в библиотеку и усаживалась перед камином, а её нежное сизое как у голубя оперенье подрагивало при этом от удовольствия. А во время вечернего перелёта воздух наполнялся хлопаньем крыльев и отрешённой музыкой серых и снежных гусей с залива. Во время войны, когда всё хорошее зерно требовалось для потребления людей, среди наиболее редких видов была ужасно высокая смертность, почти половина из них погибла через сутки от отравления, вызванного поставкой протравленной пшеницы. Несмотря на это несчастье, только у меня во всей Европе сохранилась кое-как эта коллекция, и таким образом, хоть ипоредевшая, она была уникальна. К этому времени я переехал на северо-запад Шотландии, а Питер Скотт избрал себе Слимбридж как идеальное место для того, что теперь стало знаменитым на весь мир Фондом диких птиц. Он приобрёл этот участок, но не было достаточно очевидных средств быстро приобрести что-либо, кроме зимующих в Британии видов диких гусей, чтобы поселить их там. Он приехал в Монтрейт и нашёл там всё ещё выживших около двадцати видов, три четверти из которых были единственными представителями этих птиц на европейском континенте. Было бы трудно не уступить его стремлению приобрести их, даже если бы у меня и были причины отказать, но у меня их не было. Итак, они отправились в Слимбридж все, так сказать, за исключением выводка полнокровных серых гусей, потомков многих поколений птиц, которых я поднял на крыло в заливе Уигтаун в те времена, когда был заядлым охотником на дичь.
   Остались только дикие серые гуси, они плодились на берегу залива и на острове до тех пор, пока их численность, пасшаяся на сельскохозяйственных угодьях усадьбы, не стала привлекать сердитого внимания. Временами их было более ста, хотя их стая, возможно, пополнялась по-настоящему дикими птицами, которые зимовали в устьях рек Кри и Блэндох. Их участь, во всяком случае, была такова же; их считали за паразитов, а то, что они были почти ручными, ещё больше облегчало ихуничтожение. В то время, как я привёз в Камусфеарну выводок неоперившихся гусят, на озере в Монтрейте оставалось только четыре взрослых пары, а теперь там нет ни одной.
   В своё время дикие серые гуси начали размножаться в Камусфеарне, всегда на одном и том же маленьком поросшем кустарником озёрке в миле от нас, через дорогу от Друимфиаклаха. Мораг Мак-Киннон подкармливала их и всячески ухаживала за ними, она придумала им всем имена, даже когда изначальная пятёрка увеличилась до тринадцати. Это было наибольшее число, которого они достигли, и не только потому, что гусынь всегда было больше, чем гусаков, что приводило к определённому количеству неоплодотворённых яиц, но также и потому, что не было такой весны, чтобы вся стая целиком вернулась со своей неведомой нам зимовки, а однажды нам даже пришлось привезти новый выводок из Монтрейта, чтобы стая не вымерла. Некоторых из них неизбежно подстрелили, другие, возможно, остались в стаях, принявших их к себе, и улетели весной на север, чтобы плодиться в диких, покрытых лавой горах Исландии.