Страница:
Наконец Павел просто стал напрямую умолять Никиту описать его эпоху и то, каким образом он попал в провал и очутился здесь.
Не сказать, что Никита не понял его, но реакция произошла не та. Он схватился за голову, расширил и без того широкие глаза, помолодел и стал бормотать, что все, что связано со временем – опасно, но ничего нельзя менять. Это был хоть какой-то, пусть слишком общий, но вразумительный ответ. Затем пошло обычное, и Павел ничего не понял. И в глазах Никиты он все-таки почувствовал, наряду со знанием, какое-то подлинное безумие, которое было само по себе и ни от чего не зависело. Но только иногда это пересекалось со знанием.
На скамейку рядом с ними бухнулся алкоголик и утвердил, что надо выпить. Но потом заглянул в глаза Никиты и тут же отбежал – в другую компанию. На его место села молоденькая девушка и тоже посмотрела на Никиту. Но во взгляде ее было такое знание, что Павлу стало страшно. Поезд остановился, надо было выходить, и Павел, на минуту задержавшись, вдруг спросил ее:
– Вы узнали, кто он?
– Почему же нет. Конечно, узнала. Я читаю по глазам все.
У Павла была мысль остаться, схватить старика, но по инерции он двинулся за ним, они выскочили… Павел отчаянно глянул в окно. Девушка смотрела на них и загадочно улыбалась. Ее губы что-то прошептали. Павлу показалось: «Ничего не бойтесь». Он махнул ей рукой, поезд тронулся, и Павел с ужасом осознал, что больше никогда ее не увидит. Она, его соотечественница (как это много значит), могла бы легко рассказать ему все. Но она унеслась в пространство, в дремучие бесконечные, но родные леса.
Поезд стремительно уходил в российскую запредельность.
Никита стоял на платформе неподвижно, словно древняя мумия. Павел неприязненно на него взглянул: та знает, а этот – не знает, или не хочет, а может, и не в силах говорить. Что делать?
В ответ Никита добродушно указал рукой на какой-то непритязательный пятиэтажный дом вдали. Павел подумал, что, может быть, эта девушка просто умеет читать суть и судьбу по глазам (такое известно), и немного успокоился. Но в душе было ощущение, что она «знает» из другого источника гораздо более глобального и невероятного.
Пошли к пятиэтажке. Никита все время спотыкался, падал, словно шел по лунной поверхности. Павел с трудом довел его до дома и, рассердившись, отказался идти в квартиру: «Нет времени», – усмехнулся он. Никита понимающе осклабился…
Но всего лишь через несколько дней Никита появился опять. И был прост. Пришел он прямо к Павлу, домой (ибо Павел, естественно, дал ему адрес), ранним утром.
У Далинина в этот день ночевал изрядно нагрузившийся Черепов. Они почти всю ночь читали, разбирая нюансы прозы Лотреамона, в оригинале, разумеется. Рядом лежали романы Густава Мейринка в хорошем новейшем переводе… И вдруг резкий звонок. Павел изумился. Никита прямо сиял и был доброжелателен, как дед-мороз. Конечно, в той степени, в которой это было для него возможно.
Втроем забрались на кухню, и Никита, присев, улыбаясь, выпалил, очень ясно, причем, как и положено людям ХХ или ХХI века следующее:
– Меня стукнуть хотят… Наверное, по голове. Я так думаю, впрочем.
Павлуша чуть-чуть озлился:
– Еще яснее, еще яснее, Никита! Напрягись! Кто хочет стукнуть, чем и почему, что произошло?
В конце концов из всех расспросов и ответов выяснилось, что за Никитой стали следить. Кто – неизвестно. Но об этом намекал еще Кирилл, когда Павел уезжал провожать Никиту. Причем следить начали довольно открыто и агрессивно. В этом смысле и надо было понимать слова Никиты, что его хотят стукнуть по голове.
Оживившись (и в чем-то даже просветленный), Никита рассказал за чаем и квасом одну не очень уж и странную историю. Из его выразительного, но спутанного рассказа выстраивалась следующая картина.
Два года назад, когда Никита еще жил на другой квартире, к нему приходили. По ночам, гости. Их было двое. Сами отпирали дверь и входили. Никита просыпался, но особо не двигался. Боялся больше самого себя, чем их. Эти двое молча сидели в углу на стульях и наблюдали за ним. Пристально и почти не отрываясь. Ничего иного не делали. Окно было большое и даже ночью светлело. Под конец Никита так привык к этим угрюмо-молчаливым ночным посещениям, что даже если просыпался, когда они с шорохом входили, то сразу засыпал, даже похрапывая.
– Со мной ведь всякие явления происходят, особенно ночью, – оскалясь, объяснял Никита. – И с головой тоже. Голова у меня сама по себе. Вот они и наблюдали. Сидели и смотрели. Записывали что-то потом.
– Он совсем четко говорит! – воскликнул Черепов, пораженный больше ясностью изложения, чем «наблюдением». «То, что наблюдают – неудивительно, а то, что он такой сегодня ясный, солнечный, прямо, как древний грек – это невпопад», – подумал Клим.
Павел был с ним согласен. Но все-таки Никиту надо спасать. Ведь и Кирилл подтверждал. Не ровен час – какой-нибудь маньяк скажет: или объясни, или убью. А что Никита может объяснить, он никогда не произносил больше двух-трех коротких фраз, ясных для современного человека. Только в ярость войдут и пристукнут сгоряча.
– Эта опасность вряд ли от государства. Они бы действовали иначе. Скорей – маньяки, Никита таких притягивает, – заключил Павел.
И тут Черепов проявил решительность.
– Никиту – к Ульяне! Дом огромный, она у меня сердобольная, припрячет. Да и нам интерес – эдакий тип при нас.
– Я согласен быть при нас, – кивнул головой этот древний будущий старичок, называемый Никитой.
В тот же день Никиту привезли в дом к Ульяне и спрятали.
Глава 29
Глава 30
Не сказать, что Никита не понял его, но реакция произошла не та. Он схватился за голову, расширил и без того широкие глаза, помолодел и стал бормотать, что все, что связано со временем – опасно, но ничего нельзя менять. Это был хоть какой-то, пусть слишком общий, но вразумительный ответ. Затем пошло обычное, и Павел ничего не понял. И в глазах Никиты он все-таки почувствовал, наряду со знанием, какое-то подлинное безумие, которое было само по себе и ни от чего не зависело. Но только иногда это пересекалось со знанием.
На скамейку рядом с ними бухнулся алкоголик и утвердил, что надо выпить. Но потом заглянул в глаза Никиты и тут же отбежал – в другую компанию. На его место села молоденькая девушка и тоже посмотрела на Никиту. Но во взгляде ее было такое знание, что Павлу стало страшно. Поезд остановился, надо было выходить, и Павел, на минуту задержавшись, вдруг спросил ее:
– Вы узнали, кто он?
– Почему же нет. Конечно, узнала. Я читаю по глазам все.
У Павла была мысль остаться, схватить старика, но по инерции он двинулся за ним, они выскочили… Павел отчаянно глянул в окно. Девушка смотрела на них и загадочно улыбалась. Ее губы что-то прошептали. Павлу показалось: «Ничего не бойтесь». Он махнул ей рукой, поезд тронулся, и Павел с ужасом осознал, что больше никогда ее не увидит. Она, его соотечественница (как это много значит), могла бы легко рассказать ему все. Но она унеслась в пространство, в дремучие бесконечные, но родные леса.
Поезд стремительно уходил в российскую запредельность.
Никита стоял на платформе неподвижно, словно древняя мумия. Павел неприязненно на него взглянул: та знает, а этот – не знает, или не хочет, а может, и не в силах говорить. Что делать?
В ответ Никита добродушно указал рукой на какой-то непритязательный пятиэтажный дом вдали. Павел подумал, что, может быть, эта девушка просто умеет читать суть и судьбу по глазам (такое известно), и немного успокоился. Но в душе было ощущение, что она «знает» из другого источника гораздо более глобального и невероятного.
Пошли к пятиэтажке. Никита все время спотыкался, падал, словно шел по лунной поверхности. Павел с трудом довел его до дома и, рассердившись, отказался идти в квартиру: «Нет времени», – усмехнулся он. Никита понимающе осклабился…
Но всего лишь через несколько дней Никита появился опять. И был прост. Пришел он прямо к Павлу, домой (ибо Павел, естественно, дал ему адрес), ранним утром.
У Далинина в этот день ночевал изрядно нагрузившийся Черепов. Они почти всю ночь читали, разбирая нюансы прозы Лотреамона, в оригинале, разумеется. Рядом лежали романы Густава Мейринка в хорошем новейшем переводе… И вдруг резкий звонок. Павел изумился. Никита прямо сиял и был доброжелателен, как дед-мороз. Конечно, в той степени, в которой это было для него возможно.
Втроем забрались на кухню, и Никита, присев, улыбаясь, выпалил, очень ясно, причем, как и положено людям ХХ или ХХI века следующее:
– Меня стукнуть хотят… Наверное, по голове. Я так думаю, впрочем.
Павлуша чуть-чуть озлился:
– Еще яснее, еще яснее, Никита! Напрягись! Кто хочет стукнуть, чем и почему, что произошло?
В конце концов из всех расспросов и ответов выяснилось, что за Никитой стали следить. Кто – неизвестно. Но об этом намекал еще Кирилл, когда Павел уезжал провожать Никиту. Причем следить начали довольно открыто и агрессивно. В этом смысле и надо было понимать слова Никиты, что его хотят стукнуть по голове.
Оживившись (и в чем-то даже просветленный), Никита рассказал за чаем и квасом одну не очень уж и странную историю. Из его выразительного, но спутанного рассказа выстраивалась следующая картина.
Два года назад, когда Никита еще жил на другой квартире, к нему приходили. По ночам, гости. Их было двое. Сами отпирали дверь и входили. Никита просыпался, но особо не двигался. Боялся больше самого себя, чем их. Эти двое молча сидели в углу на стульях и наблюдали за ним. Пристально и почти не отрываясь. Ничего иного не делали. Окно было большое и даже ночью светлело. Под конец Никита так привык к этим угрюмо-молчаливым ночным посещениям, что даже если просыпался, когда они с шорохом входили, то сразу засыпал, даже похрапывая.
– Со мной ведь всякие явления происходят, особенно ночью, – оскалясь, объяснял Никита. – И с головой тоже. Голова у меня сама по себе. Вот они и наблюдали. Сидели и смотрели. Записывали что-то потом.
– Он совсем четко говорит! – воскликнул Черепов, пораженный больше ясностью изложения, чем «наблюдением». «То, что наблюдают – неудивительно, а то, что он такой сегодня ясный, солнечный, прямо, как древний грек – это невпопад», – подумал Клим.
Павел был с ним согласен. Но все-таки Никиту надо спасать. Ведь и Кирилл подтверждал. Не ровен час – какой-нибудь маньяк скажет: или объясни, или убью. А что Никита может объяснить, он никогда не произносил больше двух-трех коротких фраз, ясных для современного человека. Только в ярость войдут и пристукнут сгоряча.
– Эта опасность вряд ли от государства. Они бы действовали иначе. Скорей – маньяки, Никита таких притягивает, – заключил Павел.
И тут Черепов проявил решительность.
– Никиту – к Ульяне! Дом огромный, она у меня сердобольная, припрячет. Да и нам интерес – эдакий тип при нас.
– Я согласен быть при нас, – кивнул головой этот древний будущий старичок, называемый Никитой.
В тот же день Никиту привезли в дом к Ульяне и спрятали.
Глава 29
Отметить спасение Никиты собирались почти все, знающие эту историю. Решили только подождать дня три. Пусть привыкнет. Никита, правда, сначала осерчал: сам перепрятывал себя в огромно-уютном деревянном доме, где хозяйничала Ульяна Черепова, сестра Клима. Ее муж Виктор, хотя и погруженный в свою в работу, одобрил спасение Никиты: он во всем одобрял жену. Ульяна, прежде чем пригласить гостей, предупреждала: перепрятывайся.
«И это понятно, – жаловалась она (пухлая, родная) братцу, отдыхавшему от вина. – Я Никиту полюбила. Это ж надо, куда его зашвырнуло: через тысячелетия – назад к нам. Как такого не полюбить. Он у меня на мою кошку в этом похож: Мурка-то, любит тоже перепрятываться. Знает, мир суров. То собака, то гроза, то смерть. Но у Никиты сложней. Я думаю, Климушка, он от своих мыслей перепрятывается. Они у него, наверное, жуткие для него самого. Как ты считаешь?»
Разговор происходил на другой день после приезда Никиты, на терраске, рядом со вбирающим в себя, зеленеющим, близким, но по-русски хаотическим садом; где-то вдали тявкала собачка, за оградой начинался бесконечный березовый, потом сосновый лес. Никита прятался чуть ли не в дупле (хотя был накормлен). Там, где-то в глубине, он вспоминал свой отроческий сон, приснившийся ему в его эпоху, лет через пятнадцать (по-нашему) после его рождения. В чреве своего сна он видел огромное пространство, покрытое лесами и полями, какие уже давно не существовали в его время, – поэтому такое видение вызвало в нем ужас и восхищение. Больше всего его поразило то, что в те времена (он так и ощутил во сне – древняя, очень древняя эпоха) жили люди.
И эти люди не знали, например, что на свете присутствуют «они», которые возникли потом. Да, эти древние многое, очень многое не знали. К счастью. И зачем они так забавно интересовались всякими машинами, своей глупой идиотской наукой – все это давно забыто, все эти нелепые ненужные игрушки, о которых он чуть-чуть слышал в рассказах о древней истории. Потому что пришли другие знания, основанные на ином, пред которыми все это оказалось пылью.
Вспоминая свои отроческие сны, сны своего времени, Никита здесь, в саду, однако, не плакал даже внутренне, потому что после отрочества наступило такое – он и не хотел вспоминать об этом. Не плакал он и о том, что попал в эту эпоху, которую так явственно увидел во сне, в своем нежном сознании, и в сновидении являлись точно такие же странные деревья, которые перед ним сейчас. Он вообще не умел плакать и не знал, что это. Но он, как и люди древности во все времена, хорошо знал страдание. Только реакция у него была другой – гораздо более страшной, чем слезы или бессильные молитвы.
И Никита был очень благодарен, что его спрятали, но не потому что боялся угроз, даже физической смерти и тому подобного, это было ничто в сравнении с тем, что случалось в его эпоху, – просто ему понравилась сама идея: спрятаться (хотя бы на время).
Черепов на сей раз плохо слушал сестру и вдруг перебил ее:
– Я-то, откровенно говоря, переживаю за Павла. Плохо, когда человек все понимает и все равно идет, пусть хоть трава не расти, пусть хоть пропасть впереди. Значит, какая-то сила его ведет, а не он сам. Если уж идти в пропасть, то в величайшую, немыслимую, а не в ту, куда он идет…
Ульянушка, которая вошла в ситуацию Павла совсем недавно, со слов Черепова, только и ответила:
– Ему за нас надо держаться, за нас всех…Тогда не пропадет.
Хотя было солнечно, тени в саду было достаточно, и деревья, травы и кусты создавали по-своему какой-то странный, хаотический уют, в котором вместе с тем могло возникать самое великое и безумное.
И наконец она сказала:
– Не нужно, Клим. Нам всем надо быть здесь.
Черепов кивнул головой.
– Одно не отрицает другое, – и он посмотрел на это пространство, тайное по своей сути, в котором жил. – Да мы все и так живем где надо. Здесь у нас что ни шаг, то метафизическая пропасть. Один Орлов чего стоит. На то она и Россия…
В это время Павел уже сошел с электрички, направляясь к дому Череповых. Он решил приехать раньше всех, тем более идея была не только в Никите, а просто собраться всем (даже Орлов и Буранов откликнулись) в этом уютно-мистическом, с занырами, доме, в гнезде, где рождались невиданные метафизические грезы и реалии, в котором всегда можно было отдохнуть.
Кроме того, последние дни у него стали сдавать нервы: неожиданно и, в конце концов, ни с того ни с сего. По утрам, когда он просыпался, ему стало казаться, что вот и свершилось: стоит ему только выйти сейчас из квартиры, и он увидит не шумную узнаваемую улицу, полную машин и знакомых лиц, а… глухое селение, деревенскую телегу, дома, где вместо оконных стекол – слюда, и конника в форме опричника времен Ивана Грозного… И кругом лес… Оглянется, а позади не его дом, а чья-то избушка. Что ему тогда делать? За кого его примут? За выходца с того света? За видение, навеянное дьяволом? Кому он сможет что-либо объяснить, даже если его язык будет понятен? Никому… в целом мире… Если только, может быть, где-нибудь в келье, если только его запрячут от греха подальше в монастырь, какой-нибудь прозорливец, страстотерпец и великий молитвенник за всех по-своему поймет его и будет хранить его и молиться за спасение его души. Душа в глубине своей все равно все та же, она вечная, и никакие провалы во времени не касаются ее… А если попадешь черт знает куда, в такую «эпоху» и в какую-нибудь страну, где даже ни одного твоего не то что слова, но и восклицания не поймут?.. Никите-то хорошо, его приняли за слабоумного (пусть благодарит материалиста-врача), стали обучать грамоте, слесарному делу… Значит, с самого начала вел себя правильно, сообразил, чем для него все это может кончиться. А сколько таких по всему миру погибло или заточено – в сумасшедших домах, в камерах спецслужб или секретных институтов? (Не один же Никита во всем миру эдакий)…
Такие грустные думы не переходили, однако ж, в веселую реальность, и когда Павлуша срочно выглядывал из окошка – все было на месте. «Нервы шалят, – укорял он себя. – Но это нормально. У всех бывает. Раз шалят, надо на воздух, на природу». И пока Павел шел родными переулочками к дому Ульянушки, наслаждаясь отключенной тишиной и людьми в глубине тишины, он все-таки решил, что не дай бог попасть в узнаваемую эпоху, даже самую-самую удаленную, ибо уж если рвануть, то или запредельно далеко назад, в страну чудес и истин, в Гиперборею (или, на худой конец, в Атлантиду), или уж в будущее, к Рассвету и конечной Катастрофе, – только в таком случае безумием беспредела оправдан риск. Во всем нужна радикальность.
Наконец, вот и заветное гнездо. И что же Павел увидел, когда вошел в сад? Высоко на дереве, у мощной ветки, собственно говоря, на ней, сидел Никита и как-то восторженно-собачьи улыбался. (Перепрятки закончились).
Недалеко от дерева, на лужайке, за круглым столом сидели в летних креслах Ульяна, Клим и муж Ульяны – Виктор. Они посматривали на Никиту – не без этого.
Павел вошел в самую глубь разговора.
– Какой он из будущего?! – возмущенно возражал Виктор, указывая пальцем на Никиту. – Да он просто псих. Мало ли кто что думает. Я знал одного, так тот динозавром себя считал. На четвереньках от таких дум ползал. Еле спрятали от психиатров. Пожалели.
Ульянушка хохотала; Черепов, однако, зевал.
– В этом доме можно иметь хоть один процент здравого смысла? – продолжал Виктор. – Я человек работящий, обыкновенный ученый, где уж мне до метафизики… Но вы все все-таки на него взгляните?
На ветке Никита действительно кой-кого напоминал, правда, не психа, а некое доисторическое существо, к тому же веселое.
Павла встретили с объятьями. Даже Никита хотел спрыгнуть с ветки, но потом раздумал. Впрочем, несмотря на улыбающийся рот, глаза его по-прежнему были навеки отсутствующие. Тут уже появилась небольшая выпивка, и через полчаса после нежных разговоров и водки у Павла полегчало на душе. Никита то подходил к столу, то уходил, иногда вдруг в водянистых глазах появлялась ласка и он бормотал: «Прятаться пойду…» Никто не возражал. «Ничего с него не возьмешь, – грустно подумал Павел. – Как стена, а что за стеной?.. Да он и сам не знает, сам себя потерял, одни следы остались…»
Когда стемнело (а тьма наступила мистически неожиданно), усталые, все разбрелись по комнатам. Никиту спрятали в малюсеньком закутке, он сам туда тянулся: «чем меньше, тем лучше», – шепелявил.
За один день он пристрастился к одной из кошек, Чернушке, и к маленькой собачонке. Захотел спать с ними вместе на матраце на полу и так и лег почти в обнимку, до сих пор, видимо, почитая этих зверей за доисторических чудищ. И странно-болезненно улыбался во сне, прижимая к щеке добродушную Чернушку. Павла уложили на слишком жаркую постель, к тому же одолевали мысли, и он долго не мог заснуть.
«Если я действительно, несмотря на страх, хочу туда, то Никита отпал, – ворочаясь, думал Павел. – Он не помощник в этом, не индикатор, от него нельзя получить знания, как это сделать по своей воле, целенаправленно использовать провал… Что же делать, где искать, к кому идти… Только не к Безлунному. Он вызывает отвращение у меня сейчас (даже не страх), а самое важное: в главном я ему кардинально не доверяю – определить место, подтолкнуть он всегда, конечно, может, но не в том направлении, что надо, – в самой безнадежной яме и окажешься. Что-то в нем есть сладенькое, хитрое, лисье, обманчиво-жуткое, не хочу… Метафизический упырь… Но если не Безлунный, то кто же?.. Надо искать… Может быть, сынок?.. Я о нем уже изрядно подзабыл… Но почему он? Что за сумасшедшая идея?!. Сначала где он и кто?.. А потом, что он может знать?.. Если, однако, по антилогике судить, то тогда… надежда есть…»
И Павел заснул.
А на следующее утро явилась Таня. Ульянушка обвинила ее, обнимая, что она последнее время пропала, исчезла с глаз всех, но выяснилось, что Таня на недельку уезжала к мужу, к своему Юре, который в одиночестве под Вологдой заканчивает свою летнюю командировочную работу. Делала она это уже не раз, так что вовсе она не «пропала».
Буквально через полчаса подъехал Егор, так что все были в сборе, не считая Марины. Орлов и Буранов, приглашенные «просто так, отдохнуть», ожидались днями позже. Они и раньше, бывало, правда, в разное время, порознь, наезжали дня на два «отдохнуть» в это метафизическое «гнездо» под родимой Москвой, которая разрослась до размера целой страны.
Какие-то родственнички Ульяны помогли, собрали прямо с огорода урожай, и еще что-то из чулана, и завтрак намечался отменный. Вообще, отметил Павел, метафизики не так уж плохо живут, несмотря на кризис, не богато, но далеко не бедно; как это они умудряются так жить при своей отключенности – на первый взгляд, трудно объяснить, но крупно помогают господин случай, наследство, обстоятельства, родственники, друзья, связи, интеллектуальная, не обременительная, но все же работа (кто-то преподавал философию или литературу и т. д.).
Черепов был как раз единственный, кто наотрез отказывался от самой минимальной, несложной социальной адаптации. Но зато и у него был выход – родная сестра, которая отчаянно помогала ему (помогала парадоксально, так как какую-либо существенную помощь Черепов не принимал). Орлов, правда выпадал из этой картины, и никто не знал, на что он живет, но это было естественно, так как сама Марина с гордостью утверждала, что Орлов – вне человека.
Большой круглый стол был обильно накрыт, окружен легкими креслами – прямо в саду, в блаженной тени родных деревьев, с которыми предки (да и сейчас некоторые) разговаривали как с живыми существами. Самовар, чай, квас, водка, наливки, собственное варенье из кладовой, калачи, пирожки, пышки – так и приглашали к российскому покою.
После ночных сновидений самое время было расслабиться. Разумеется, два кота были рядом, кружились под столом, кошка Чернушка и собачонка оказались тоже тут как тут. Огромный пес, хранитель сада, был на цепи и давно накормлен.
Никита, тем не менее, спал и сквозь сон настаивал на этом – решили тогда его не тревожить.
И разговор за столом сначала пошел легкий, прямо утренний, безоблачный, все шуточки да прибауточки, но в основном о конце света.
Внезапно из-за деревьев появился Никита, весь угрюмо-растрепанный. Павел вздрогнул, увидев его, но Никиту тут же попытались усадить за стол. Но он возражал и твердил, что хочет сначала пойти в глубь сада – сплясать среди деревьев. И он пошел туда, все дальше и дальше, но потом остановился, и было видно, как он, показавшийся вдруг огромным, размашистым, одиноко плясал в глуши садового леса. И был он сейчас похож на лешего, только далеко не с нашим разумом, доставшимся ему из глубин будущего.
Однако эта странная схожесть с лешим навела толстую старушку Авдотью Михайловну, родственницу Ульяны, на разговор о них самих, о леших то есть.
– Нынче лешие, – плаксиво пожаловалась Авдотья Михайловна, – немножко другие стали по сравнению с теми, о которых мне еще моя прабабушка рассказывала. Те завлекали диким хохотом, членораздельными криками, а теперешние работают под автомобили. Прямо точно звучат среди глухого лесу, как автомобильные громкие гудки. Иди, мол, ко мне, не плутай! И некоторые идут, хотя какие в сплошном лесу, где и дорог нет, могут быть автомобили. Идут, ползут, потому что в присутствии лешего на многих нападает затмение ума.
– Все как есть, – мрачно подтвердил Черепов, – какая среда, машинная, скажем, такова и нечистая сила.
– Подделываются, – пискнула Авдотья Михайловна, дуя в блюдце с горячим чаем.
Разговор о конце света она не поняла, но о леших все понимала. А Никита, тем не менее, все плясал и плясал. Из-за его присутствия разговор неизбежно перешел на теории времени. П. Д. Успенского тоже упомянули, кстати, тот нюанс в его гипотезах, что, умирая, человек тут же «рождается» снова тем же человеком, каким и был, и повторно проживает снова свою же жизнь, не подозревая, что он ее уже прожил, и так может продолжаться очень долго, почти до бесконечности, до определенного метафизического поворота, который потенциально может вырвать человека из этого страшного круга.
– Стоит ли играть в игры с тайными, для нас запретными, законами Вселенной? – улыбаясь, обратилась Таня к Павлу.
– Какие вы все страсти рассказываете, – чуть-чуть осерчала, прервав ее, кругленькая старушка, – я даже испугалась. А как же труп, если все повторяется?!
– Труп сам по себе. А жизнь сама по себе, – возразил кто-то.
– Это правильно, – глубокомысленно заключила толстая старушка Авдотья Михайловна, потянувшись за пирогом. – Я, бывало вот, несколько раз так случалось, – приду на базар, на котором до этого ни разу не была. И батюшки… точно помню, что я здесь когда-то уже бродила…
И она наблюдательно взглянула на окружающих.
– Это обычная история, – подтвердили ей.
Потом разговор совершенно заметался, и все более выходило на поверхность «безумие» мира и его парадоксальность. И его бесконечность, в конце концов, в видимых и невидимых формах, «разрывы» жизни.
Закончил этот наплыв Черепов, чуть-чуть мрачновато сказавший о том, что человек не может привыкнуть к тому, что Реальность включает в себя взаимоисключающие уровни, которые сходятся в Великом Центре Парадоксов, что разум человеческий, в отличие от разума богов, не способен и не приспособлен понять Реальность в целом, он может схватывать только фрагменты и отдельные уровни.
После этого Черепов с удовольствием крупно выпил и добавил:
– И на самом деле и «да» и «нет» существуют одновременно… И твоя Верочка, дорогой Павлуша, действительно одновременно трупом лежит в могиле, а на другом плане хохочет и пляшет на хорошей московской вечеринке шестидесятых годов, в чем ты и сам убедился. Вот только какова ситуация с ее истинным Я – это совсем другое дело. Высшие боги все это схватывают элементарно, но и мы, грешные, я имею в виду даже самого середнячка из нашего роду человеческого, можем это понять, только для этого надо крепко выпить…
Все немедленно согласились, что выпивка поможет кой-кому сравняться с богами. Смех в связи с этим не смолкал, пока Виктор вдруг не упомянул ни с того ни с сего об НЛО. Тут уж многие замахали ручками: опять об этой ерунде. И Виктор сам хитренько улыбнулся. Но все-таки раз вспомнили об этом, то нужно было как-то реагировать, и на этот раз вмешался Егор.
– Ну, вариант инопланетян мы оставим для отдела юмора в газетах, – только начал он, но Виктор его прервал:
– Но факты – вещь упрямая. По-видимому, что-то есть.
– Тогда, возможно, из параллельных миров!!! – вскрикнул Егор. – Только плохо верится: прежде всего, при чем здесь технология, летающие аппараты, в параллельных мирах – другая субстанция, иная материя, время, пространство, мышление – все иное, они обычно отгорожены друг от друга почти непроницаемой стеной…
– Но все-таки, есть же, по существу, более близкие к нам! – возразил Виктор.
– Воля ваша, но воздействие из этих миров, скорее всего, – энергетическое, в смысле психической, невероятной мощной энергии, а не каких-то нелепых НЛО! И вот здесь-то человек действительно, как дите, беспомощен! – и Егор почему-то захохотал. – Бросьте, Виктор! Это удовольствие еще предстоит, оно впереди…
– А, к примеру, когда? – нахохлившись, прошамкала толстая старушка.
– Не могу знать. Надеюсь, не доживу. Даже Рене Генон не уточнял дату. Но не дай бог попасть туда… Это вам не НЛО… Сестра китайского императора… пять тысяч лет назад примерно, недаром своим великим искусством воспрепятствовала этим ребятам из параллельных миров попасть к нам. Но по дороге к прогрессу это искусство, само собой разумеется, потерялось.
– А у меня, мальчики и девочки, другое объяснение, – вмешалась Танечка, откушивая наливочку. – Очень простое: если они есть, эти типы в НЛО, то они – конечно, наши, родные гуманоиды, с этой планетки, только из светлого будущего… Из такого «светлого», что они только и думают лишь о том, как из него сбежать в прошлое, в частности, к нам… Видно, крепко этих ребят прихватило, что они так надрываются… Да и на фотографиях, если это действительно правда, они гуманоидны, но так хрупки, малы и безобразны, как раз из будущего.
– О, Господи… Ну и наговоришь ты, Танечка, – обомлела Ульяна. – Нам только таких гостей не хватало, на нашу голову…
– Ну понять их можно, – задумчиво проговорил Егор. – Поди и Антихрист у них где-нибудь на горизонте маячит…
Между тем Никита уже закончил свою пляску и впервые вдруг громко запел, прислонившись к дереву, на своем языке будущего. Все тут же замерли.
О чем он пел? О провале во времени? О своей одинокой судьбе выпавшего из мирозданья? О конце рода человеческого? Или просто то была песня жгучей, таинственной и непонятной его эпохи, где и солнце уже светило по-другому?
И, может быть, две луны появились в ночном небе.
«И это понятно, – жаловалась она (пухлая, родная) братцу, отдыхавшему от вина. – Я Никиту полюбила. Это ж надо, куда его зашвырнуло: через тысячелетия – назад к нам. Как такого не полюбить. Он у меня на мою кошку в этом похож: Мурка-то, любит тоже перепрятываться. Знает, мир суров. То собака, то гроза, то смерть. Но у Никиты сложней. Я думаю, Климушка, он от своих мыслей перепрятывается. Они у него, наверное, жуткие для него самого. Как ты считаешь?»
Разговор происходил на другой день после приезда Никиты, на терраске, рядом со вбирающим в себя, зеленеющим, близким, но по-русски хаотическим садом; где-то вдали тявкала собачка, за оградой начинался бесконечный березовый, потом сосновый лес. Никита прятался чуть ли не в дупле (хотя был накормлен). Там, где-то в глубине, он вспоминал свой отроческий сон, приснившийся ему в его эпоху, лет через пятнадцать (по-нашему) после его рождения. В чреве своего сна он видел огромное пространство, покрытое лесами и полями, какие уже давно не существовали в его время, – поэтому такое видение вызвало в нем ужас и восхищение. Больше всего его поразило то, что в те времена (он так и ощутил во сне – древняя, очень древняя эпоха) жили люди.
И эти люди не знали, например, что на свете присутствуют «они», которые возникли потом. Да, эти древние многое, очень многое не знали. К счастью. И зачем они так забавно интересовались всякими машинами, своей глупой идиотской наукой – все это давно забыто, все эти нелепые ненужные игрушки, о которых он чуть-чуть слышал в рассказах о древней истории. Потому что пришли другие знания, основанные на ином, пред которыми все это оказалось пылью.
Вспоминая свои отроческие сны, сны своего времени, Никита здесь, в саду, однако, не плакал даже внутренне, потому что после отрочества наступило такое – он и не хотел вспоминать об этом. Не плакал он и о том, что попал в эту эпоху, которую так явственно увидел во сне, в своем нежном сознании, и в сновидении являлись точно такие же странные деревья, которые перед ним сейчас. Он вообще не умел плакать и не знал, что это. Но он, как и люди древности во все времена, хорошо знал страдание. Только реакция у него была другой – гораздо более страшной, чем слезы или бессильные молитвы.
И Никита был очень благодарен, что его спрятали, но не потому что боялся угроз, даже физической смерти и тому подобного, это было ничто в сравнении с тем, что случалось в его эпоху, – просто ему понравилась сама идея: спрятаться (хотя бы на время).
Черепов на сей раз плохо слушал сестру и вдруг перебил ее:
– Я-то, откровенно говоря, переживаю за Павла. Плохо, когда человек все понимает и все равно идет, пусть хоть трава не расти, пусть хоть пропасть впереди. Значит, какая-то сила его ведет, а не он сам. Если уж идти в пропасть, то в величайшую, немыслимую, а не в ту, куда он идет…
Ульянушка, которая вошла в ситуацию Павла совсем недавно, со слов Черепова, только и ответила:
– Ему за нас надо держаться, за нас всех…Тогда не пропадет.
Хотя было солнечно, тени в саду было достаточно, и деревья, травы и кусты создавали по-своему какой-то странный, хаотический уют, в котором вместе с тем могло возникать самое великое и безумное.
И наконец она сказала:
– Не нужно, Клим. Нам всем надо быть здесь.
Черепов кивнул головой.
– Одно не отрицает другое, – и он посмотрел на это пространство, тайное по своей сути, в котором жил. – Да мы все и так живем где надо. Здесь у нас что ни шаг, то метафизическая пропасть. Один Орлов чего стоит. На то она и Россия…
В это время Павел уже сошел с электрички, направляясь к дому Череповых. Он решил приехать раньше всех, тем более идея была не только в Никите, а просто собраться всем (даже Орлов и Буранов откликнулись) в этом уютно-мистическом, с занырами, доме, в гнезде, где рождались невиданные метафизические грезы и реалии, в котором всегда можно было отдохнуть.
Кроме того, последние дни у него стали сдавать нервы: неожиданно и, в конце концов, ни с того ни с сего. По утрам, когда он просыпался, ему стало казаться, что вот и свершилось: стоит ему только выйти сейчас из квартиры, и он увидит не шумную узнаваемую улицу, полную машин и знакомых лиц, а… глухое селение, деревенскую телегу, дома, где вместо оконных стекол – слюда, и конника в форме опричника времен Ивана Грозного… И кругом лес… Оглянется, а позади не его дом, а чья-то избушка. Что ему тогда делать? За кого его примут? За выходца с того света? За видение, навеянное дьяволом? Кому он сможет что-либо объяснить, даже если его язык будет понятен? Никому… в целом мире… Если только, может быть, где-нибудь в келье, если только его запрячут от греха подальше в монастырь, какой-нибудь прозорливец, страстотерпец и великий молитвенник за всех по-своему поймет его и будет хранить его и молиться за спасение его души. Душа в глубине своей все равно все та же, она вечная, и никакие провалы во времени не касаются ее… А если попадешь черт знает куда, в такую «эпоху» и в какую-нибудь страну, где даже ни одного твоего не то что слова, но и восклицания не поймут?.. Никите-то хорошо, его приняли за слабоумного (пусть благодарит материалиста-врача), стали обучать грамоте, слесарному делу… Значит, с самого начала вел себя правильно, сообразил, чем для него все это может кончиться. А сколько таких по всему миру погибло или заточено – в сумасшедших домах, в камерах спецслужб или секретных институтов? (Не один же Никита во всем миру эдакий)…
Такие грустные думы не переходили, однако ж, в веселую реальность, и когда Павлуша срочно выглядывал из окошка – все было на месте. «Нервы шалят, – укорял он себя. – Но это нормально. У всех бывает. Раз шалят, надо на воздух, на природу». И пока Павел шел родными переулочками к дому Ульянушки, наслаждаясь отключенной тишиной и людьми в глубине тишины, он все-таки решил, что не дай бог попасть в узнаваемую эпоху, даже самую-самую удаленную, ибо уж если рвануть, то или запредельно далеко назад, в страну чудес и истин, в Гиперборею (или, на худой конец, в Атлантиду), или уж в будущее, к Рассвету и конечной Катастрофе, – только в таком случае безумием беспредела оправдан риск. Во всем нужна радикальность.
Наконец, вот и заветное гнездо. И что же Павел увидел, когда вошел в сад? Высоко на дереве, у мощной ветки, собственно говоря, на ней, сидел Никита и как-то восторженно-собачьи улыбался. (Перепрятки закончились).
Недалеко от дерева, на лужайке, за круглым столом сидели в летних креслах Ульяна, Клим и муж Ульяны – Виктор. Они посматривали на Никиту – не без этого.
Павел вошел в самую глубь разговора.
– Какой он из будущего?! – возмущенно возражал Виктор, указывая пальцем на Никиту. – Да он просто псих. Мало ли кто что думает. Я знал одного, так тот динозавром себя считал. На четвереньках от таких дум ползал. Еле спрятали от психиатров. Пожалели.
Ульянушка хохотала; Черепов, однако, зевал.
– В этом доме можно иметь хоть один процент здравого смысла? – продолжал Виктор. – Я человек работящий, обыкновенный ученый, где уж мне до метафизики… Но вы все все-таки на него взгляните?
На ветке Никита действительно кой-кого напоминал, правда, не психа, а некое доисторическое существо, к тому же веселое.
Павла встретили с объятьями. Даже Никита хотел спрыгнуть с ветки, но потом раздумал. Впрочем, несмотря на улыбающийся рот, глаза его по-прежнему были навеки отсутствующие. Тут уже появилась небольшая выпивка, и через полчаса после нежных разговоров и водки у Павла полегчало на душе. Никита то подходил к столу, то уходил, иногда вдруг в водянистых глазах появлялась ласка и он бормотал: «Прятаться пойду…» Никто не возражал. «Ничего с него не возьмешь, – грустно подумал Павел. – Как стена, а что за стеной?.. Да он и сам не знает, сам себя потерял, одни следы остались…»
Когда стемнело (а тьма наступила мистически неожиданно), усталые, все разбрелись по комнатам. Никиту спрятали в малюсеньком закутке, он сам туда тянулся: «чем меньше, тем лучше», – шепелявил.
За один день он пристрастился к одной из кошек, Чернушке, и к маленькой собачонке. Захотел спать с ними вместе на матраце на полу и так и лег почти в обнимку, до сих пор, видимо, почитая этих зверей за доисторических чудищ. И странно-болезненно улыбался во сне, прижимая к щеке добродушную Чернушку. Павла уложили на слишком жаркую постель, к тому же одолевали мысли, и он долго не мог заснуть.
«Если я действительно, несмотря на страх, хочу туда, то Никита отпал, – ворочаясь, думал Павел. – Он не помощник в этом, не индикатор, от него нельзя получить знания, как это сделать по своей воле, целенаправленно использовать провал… Что же делать, где искать, к кому идти… Только не к Безлунному. Он вызывает отвращение у меня сейчас (даже не страх), а самое важное: в главном я ему кардинально не доверяю – определить место, подтолкнуть он всегда, конечно, может, но не в том направлении, что надо, – в самой безнадежной яме и окажешься. Что-то в нем есть сладенькое, хитрое, лисье, обманчиво-жуткое, не хочу… Метафизический упырь… Но если не Безлунный, то кто же?.. Надо искать… Может быть, сынок?.. Я о нем уже изрядно подзабыл… Но почему он? Что за сумасшедшая идея?!. Сначала где он и кто?.. А потом, что он может знать?.. Если, однако, по антилогике судить, то тогда… надежда есть…»
И Павел заснул.
А на следующее утро явилась Таня. Ульянушка обвинила ее, обнимая, что она последнее время пропала, исчезла с глаз всех, но выяснилось, что Таня на недельку уезжала к мужу, к своему Юре, который в одиночестве под Вологдой заканчивает свою летнюю командировочную работу. Делала она это уже не раз, так что вовсе она не «пропала».
Буквально через полчаса подъехал Егор, так что все были в сборе, не считая Марины. Орлов и Буранов, приглашенные «просто так, отдохнуть», ожидались днями позже. Они и раньше, бывало, правда, в разное время, порознь, наезжали дня на два «отдохнуть» в это метафизическое «гнездо» под родимой Москвой, которая разрослась до размера целой страны.
Какие-то родственнички Ульяны помогли, собрали прямо с огорода урожай, и еще что-то из чулана, и завтрак намечался отменный. Вообще, отметил Павел, метафизики не так уж плохо живут, несмотря на кризис, не богато, но далеко не бедно; как это они умудряются так жить при своей отключенности – на первый взгляд, трудно объяснить, но крупно помогают господин случай, наследство, обстоятельства, родственники, друзья, связи, интеллектуальная, не обременительная, но все же работа (кто-то преподавал философию или литературу и т. д.).
Черепов был как раз единственный, кто наотрез отказывался от самой минимальной, несложной социальной адаптации. Но зато и у него был выход – родная сестра, которая отчаянно помогала ему (помогала парадоксально, так как какую-либо существенную помощь Черепов не принимал). Орлов, правда выпадал из этой картины, и никто не знал, на что он живет, но это было естественно, так как сама Марина с гордостью утверждала, что Орлов – вне человека.
Большой круглый стол был обильно накрыт, окружен легкими креслами – прямо в саду, в блаженной тени родных деревьев, с которыми предки (да и сейчас некоторые) разговаривали как с живыми существами. Самовар, чай, квас, водка, наливки, собственное варенье из кладовой, калачи, пирожки, пышки – так и приглашали к российскому покою.
После ночных сновидений самое время было расслабиться. Разумеется, два кота были рядом, кружились под столом, кошка Чернушка и собачонка оказались тоже тут как тут. Огромный пес, хранитель сада, был на цепи и давно накормлен.
Никита, тем не менее, спал и сквозь сон настаивал на этом – решили тогда его не тревожить.
И разговор за столом сначала пошел легкий, прямо утренний, безоблачный, все шуточки да прибауточки, но в основном о конце света.
Внезапно из-за деревьев появился Никита, весь угрюмо-растрепанный. Павел вздрогнул, увидев его, но Никиту тут же попытались усадить за стол. Но он возражал и твердил, что хочет сначала пойти в глубь сада – сплясать среди деревьев. И он пошел туда, все дальше и дальше, но потом остановился, и было видно, как он, показавшийся вдруг огромным, размашистым, одиноко плясал в глуши садового леса. И был он сейчас похож на лешего, только далеко не с нашим разумом, доставшимся ему из глубин будущего.
Однако эта странная схожесть с лешим навела толстую старушку Авдотью Михайловну, родственницу Ульяны, на разговор о них самих, о леших то есть.
– Нынче лешие, – плаксиво пожаловалась Авдотья Михайловна, – немножко другие стали по сравнению с теми, о которых мне еще моя прабабушка рассказывала. Те завлекали диким хохотом, членораздельными криками, а теперешние работают под автомобили. Прямо точно звучат среди глухого лесу, как автомобильные громкие гудки. Иди, мол, ко мне, не плутай! И некоторые идут, хотя какие в сплошном лесу, где и дорог нет, могут быть автомобили. Идут, ползут, потому что в присутствии лешего на многих нападает затмение ума.
– Все как есть, – мрачно подтвердил Черепов, – какая среда, машинная, скажем, такова и нечистая сила.
– Подделываются, – пискнула Авдотья Михайловна, дуя в блюдце с горячим чаем.
Разговор о конце света она не поняла, но о леших все понимала. А Никита, тем не менее, все плясал и плясал. Из-за его присутствия разговор неизбежно перешел на теории времени. П. Д. Успенского тоже упомянули, кстати, тот нюанс в его гипотезах, что, умирая, человек тут же «рождается» снова тем же человеком, каким и был, и повторно проживает снова свою же жизнь, не подозревая, что он ее уже прожил, и так может продолжаться очень долго, почти до бесконечности, до определенного метафизического поворота, который потенциально может вырвать человека из этого страшного круга.
– Стоит ли играть в игры с тайными, для нас запретными, законами Вселенной? – улыбаясь, обратилась Таня к Павлу.
– Какие вы все страсти рассказываете, – чуть-чуть осерчала, прервав ее, кругленькая старушка, – я даже испугалась. А как же труп, если все повторяется?!
– Труп сам по себе. А жизнь сама по себе, – возразил кто-то.
– Это правильно, – глубокомысленно заключила толстая старушка Авдотья Михайловна, потянувшись за пирогом. – Я, бывало вот, несколько раз так случалось, – приду на базар, на котором до этого ни разу не была. И батюшки… точно помню, что я здесь когда-то уже бродила…
И она наблюдательно взглянула на окружающих.
– Это обычная история, – подтвердили ей.
Потом разговор совершенно заметался, и все более выходило на поверхность «безумие» мира и его парадоксальность. И его бесконечность, в конце концов, в видимых и невидимых формах, «разрывы» жизни.
Закончил этот наплыв Черепов, чуть-чуть мрачновато сказавший о том, что человек не может привыкнуть к тому, что Реальность включает в себя взаимоисключающие уровни, которые сходятся в Великом Центре Парадоксов, что разум человеческий, в отличие от разума богов, не способен и не приспособлен понять Реальность в целом, он может схватывать только фрагменты и отдельные уровни.
После этого Черепов с удовольствием крупно выпил и добавил:
– И на самом деле и «да» и «нет» существуют одновременно… И твоя Верочка, дорогой Павлуша, действительно одновременно трупом лежит в могиле, а на другом плане хохочет и пляшет на хорошей московской вечеринке шестидесятых годов, в чем ты и сам убедился. Вот только какова ситуация с ее истинным Я – это совсем другое дело. Высшие боги все это схватывают элементарно, но и мы, грешные, я имею в виду даже самого середнячка из нашего роду человеческого, можем это понять, только для этого надо крепко выпить…
Все немедленно согласились, что выпивка поможет кой-кому сравняться с богами. Смех в связи с этим не смолкал, пока Виктор вдруг не упомянул ни с того ни с сего об НЛО. Тут уж многие замахали ручками: опять об этой ерунде. И Виктор сам хитренько улыбнулся. Но все-таки раз вспомнили об этом, то нужно было как-то реагировать, и на этот раз вмешался Егор.
– Ну, вариант инопланетян мы оставим для отдела юмора в газетах, – только начал он, но Виктор его прервал:
– Но факты – вещь упрямая. По-видимому, что-то есть.
– Тогда, возможно, из параллельных миров!!! – вскрикнул Егор. – Только плохо верится: прежде всего, при чем здесь технология, летающие аппараты, в параллельных мирах – другая субстанция, иная материя, время, пространство, мышление – все иное, они обычно отгорожены друг от друга почти непроницаемой стеной…
– Но все-таки, есть же, по существу, более близкие к нам! – возразил Виктор.
– Воля ваша, но воздействие из этих миров, скорее всего, – энергетическое, в смысле психической, невероятной мощной энергии, а не каких-то нелепых НЛО! И вот здесь-то человек действительно, как дите, беспомощен! – и Егор почему-то захохотал. – Бросьте, Виктор! Это удовольствие еще предстоит, оно впереди…
– А, к примеру, когда? – нахохлившись, прошамкала толстая старушка.
– Не могу знать. Надеюсь, не доживу. Даже Рене Генон не уточнял дату. Но не дай бог попасть туда… Это вам не НЛО… Сестра китайского императора… пять тысяч лет назад примерно, недаром своим великим искусством воспрепятствовала этим ребятам из параллельных миров попасть к нам. Но по дороге к прогрессу это искусство, само собой разумеется, потерялось.
– А у меня, мальчики и девочки, другое объяснение, – вмешалась Танечка, откушивая наливочку. – Очень простое: если они есть, эти типы в НЛО, то они – конечно, наши, родные гуманоиды, с этой планетки, только из светлого будущего… Из такого «светлого», что они только и думают лишь о том, как из него сбежать в прошлое, в частности, к нам… Видно, крепко этих ребят прихватило, что они так надрываются… Да и на фотографиях, если это действительно правда, они гуманоидны, но так хрупки, малы и безобразны, как раз из будущего.
– О, Господи… Ну и наговоришь ты, Танечка, – обомлела Ульяна. – Нам только таких гостей не хватало, на нашу голову…
– Ну понять их можно, – задумчиво проговорил Егор. – Поди и Антихрист у них где-нибудь на горизонте маячит…
Между тем Никита уже закончил свою пляску и впервые вдруг громко запел, прислонившись к дереву, на своем языке будущего. Все тут же замерли.
О чем он пел? О провале во времени? О своей одинокой судьбе выпавшего из мирозданья? О конце рода человеческого? Или просто то была песня жгучей, таинственной и непонятной его эпохи, где и солнце уже светило по-другому?
И, может быть, две луны появились в ночном небе.
Глава 30
На другой день появилась Марина. Круглый стол в саду был неприбран, бушевал ветер, и листья падали невпопад, и огромный пес на привязи безнадежно спал, и неизвестно где спрятался Никита… Следы вчерашнего бдения давали знать.
Встретила Марину одна Таня. Все остальные еще спали после вчерашнего.
Они присели за тот же круглый стол, пусть и наполовину неприбранный, но свой, с отпечатками вчерашних слов и восклицаний. Марина была бледнее обычного, и глаза ее настолько уходили в себя, в свою бездну, что Таня ужаснулась и обрадовалась.
– Ты какая-то сегодня совсем божественная, – проговорила она, поцеловав Марину.
– Ну как ваш Никита? – чуть устало спросила Марина.
– Поет песни будущего. А мы слушаем, – ответила Таня.
– Танечка, и ты? – с грустью укорила ее Марина. – И тебе не надоело крутиться в этом? Прошлое, будущее. Триумфы, катастрофы. Можно ведь выйти из всего этого, наконец.
Встретила Марину одна Таня. Все остальные еще спали после вчерашнего.
Они присели за тот же круглый стол, пусть и наполовину неприбранный, но свой, с отпечатками вчерашних слов и восклицаний. Марина была бледнее обычного, и глаза ее настолько уходили в себя, в свою бездну, что Таня ужаснулась и обрадовалась.
– Ты какая-то сегодня совсем божественная, – проговорила она, поцеловав Марину.
– Ну как ваш Никита? – чуть устало спросила Марина.
– Поет песни будущего. А мы слушаем, – ответила Таня.
– Танечка, и ты? – с грустью укорила ее Марина. – И тебе не надоело крутиться в этом? Прошлое, будущее. Триумфы, катастрофы. Можно ведь выйти из всего этого, наконец.