Мамлеев Юрий. Блуждающее время

   – Ну о чем ты говоришь, Маренька. Я, просто так, понесло, да и малышек жалко.
   – Чужую судьбу не переломишь. Значит, они должны пройти сквозь это. (Мы тоже когда-то, может быть, еще и не так подзалетали…)
   – Ладно, что говорить… Я, глядя на твое лицо сейчас, что-то о тебе стала беспокоиться. В тебе есть перемены. Что-то назревает.
   Холодная улыбка дрогнула на губах Марины.
   – Чуешь все-таки. Заранее, – усмехнулась она.
   – Что у тебя? Как твоя черная дыра внутри, в душе? Что «там» ты увидела? – с тревогой спросила Таня.
   Марина улыбнулась.
   «Какая у нее напряженная улыбка», – подумала Таня.
   – Ты знаешь, я отошла немного от Орлова.
   – Да? Но он говорил, что ты – именно ты, а не кто-то иной на свете, могла бы полностью стать на его путь.
   Марина отвела взгляд от Тани.
   – Может быть. Но он все-таки по-прежнему недоступно-непостижим. Я могла бы, наверное, это преодолеть, с его помощью. Но я сейчас вижу иное, свое, нечто совершенно новое для себя…
   – Новое? Что это значит? Ведь известно, в духовной традиции нет ничего «нового», только Вечное, – быстро спросила Таня, пытаясь уловить взгляд Марины.
   – Конечно, для Абсолютно Вечного нет ничего нового. Но ведь для нас открыта только часть этого Вечного. Ошибка считать то, что дано нам в исторически данной духовной Традиции, законченным. Что, дескать, больше людям нашего цикла ничего не откроется. Даже Генон был склонен к этому. Но на самом деле – может открыться действительно новое, пусть и безумное, с точки зрения человека…
   – Опасно! Как бы тебя не убили за это, Мариночка.
   – Кто?
   – Невидимые силы. На многое покушаешься… Нет, нет, я смеюсь. Хотя могу и заплакать. – Таня вдруг выразила какое-то странное отчаянье. – Мне теперь понятно! Ты будешь уходить, ты будешь уходить, мое будущее, моя Мариночка, и я останусь одна, метафизически одна. На целом свете.
   – А как же Веданта, вечное Я? – сказала Марина.
   – Это всегда будет со мной. Ты что, Марина? От этого немыслимо отказаться.
   – Я абсолютно согласна. Это не все, но это необходимо.
   – Но другая половина моей души принадлежит тебе, моему «будущему», если говорить опять в этих нелепых терминах… Прости меня… Частью, для меня еще непостижимой, я связана с тобой. Не уходи.
   – Таня, это не тот уровень разговора. Слишком человеческий.
   – Ну вот. Я так и знала, что ты так ответишь. Еще бы: если я – твое прошлое, значит, в чем-то я твой ребенок, твое детство.
   – Ну уж только не детство. Ты скажешь. Я вообще никогда не была ребенком. Я помню это.
   – Ладно, не будем.
   От волнения Таня встала и начала нервно ходить вокруг, в тени этих берез, этого сада, но рядом с неподвижно-уходящей Мариной. Наступило молчание, а потом Марина мягко, но с какой-то высшей, вне мира сего, интонацией в голосе сказала:
   – Танечка, я действительно, может быть, уйду. Это еще не решено. Потому что слишком серьезно. Тут ошибиться нельзя.
   – Надеюсь, речь идет не о сопутствующей уходу физической смерти…
   Марина махнула рукой.
   – О чем ты говоришь. Это настолько третьестепенно. Но пойми, что в конечном итоге, в любом случае, я стану даже более доступной и открытой для тебя, чем сейчас. От тебя не будет ухода. Возможно, не сразу…
   – Уход, уход. В черную дыру, в бездну, в непостижимое, в неописуемое… Ну, хорошо, – Таня остановила свое хождение и вдруг спросила: – Марина, а как же Россия?
   – От нее не будет ухода. Россия – на самом деле великий параллельный мир, и он относится не только к нашей планете. И только одна ее небольшая часть – здесь, где мы теперь. Россия – не просто страна, она неизмеримо больше. Ты ведь сама знаешь об этом.
   – Да, – и у Тани появились слезы.
   – Ну вот опять, – вздохнула Марина.
   Она встала и подошла к Тане.
   – Таня, хватит человеческих реакций. Будь хоть немного холодной. Даже в этом случае.
   Таня молчала.
   Марина взглянула на дом, на гнездо, на сад. Кругом была тишина. Все еще спали.
   – Я иду домой, – коротко сказала она, – я только тебя и хотела видеть. Сказать. Для этого и приехала. И получилось удачно, без лишних встреч.
   – Я провожу тебя. До станции.
   – Не нужно, Таня. Не надо ничего драматизировать. Мы увидимся, и не раз, в Москве.

Глава 31

   На следующий день приехал Буранов. Его ждали с неожиданной надеждой. Собрались на небольшой лужайке, укрытой со всех сторон деревьями, и расселись прямо на траве. Их было несколько: Таня, Егор, Черепов с сестрой и сам Юрий Николаевич. Павел же внезапно ушел – погулять с Никитой по лесу.
   Один вид Буранова погрузил всех в созерцание, но в созерцание самих себя. Его глаза, излучающие глубинный свет, исходящий из его внутреннего существа, поражали, но вместе с тем ясно говорили о том, что и в каждом из нас таится это бессмертное существо, которое нужно только знать, и проявить, и стать им. Ибо оно – и есть ты. Наконец, при всей отрешенности, глаза Буранова выражали какое-то высшее милосердие – далекое от чисто человеческого, но, тем более, завораживающее. Было ясно, что он постоянно находится в этом состоянии, а все остальное просто третьестепенно в нем. И в этом состоянии есть и движение, и покой, внутри которого возникает это движение «ирреального» (по отношению к нашему миру). Нет ни тени страдания, тревоги – одно бесконечное ощущение бессмертия и Вечности. Есть ли тело или его нет – это ничего не меняет, ибо очевидно, что такое состояние Чистого сознания, и спокойной Бездны внутри смерть не может коснуться, настолько оно независимо от мира. Видимо, это его состояние давало ему невыразимое блаженство, нерушимую радость бессмертия. Чего еще искать, какой славы, кому молиться, что ожидать – когда все есть, ибо нет ничего больше, чем собственное Бессмертное Бытие. Мысль связана с миром, но источник мышления – вне мира и выше его.
   И присутствие Буранова именно так воздействовало на окружающих. «Он счастливец, – думала Таня, – ибо может постоянно быть в этом, а мы с Артемом – только мгновениями, только минутами, допустим даже, каждый день, – и то какие усилия, какая концентрация нужны для этого!»
   Правда, для Вечности нет ни часов, ни минут. Но у Буранова это просто естественное состояние, и ему не нужны никакие усилия.
   «Но Марина? Она ведь реализовала «это», – пронеслось в уме Тани, – почему же ее несет еще куда-то? Разве может быть что-то помимо Вечности и бессмертия, и к тому же то, что притягивает к себе?
   А Орлов? Он, видимо, знал это состояние (причем в его полноте) и вместе с тем… ушел… для нас неизвестно куда… Почему? Что они – сумасшедшие, метафизические безумцы, бросившиеся в Запредельное?!.»
   И вдруг, точно отвечая на ее мысли, Буранов прервал созерцание и спросил:
   – Вас всех, конечно, интересует Орлов?
   – Да уж, чего говорить, не без этого, – угрюмовато ответил за всех Черепов.
   – Отвечу так: все, что он делает, опасно и преждевременно. Вполне вероятно, есть нечто, что как будто превышает самые высшие возможности того, что мы условно называем человеком, что не открыто ни в какой духовной Традиции или Откровении. И это естественно, ибо открывается только то, что соответствует возможностям человека. Я не исключаю также, что могут наступать моменты, когда эти возможности вдруг расширяются, хотя все это неопределенно и неизвестно пока. Но здесь, на земле, надо прежде всего прийти к одному – к собственному вечному Я, к бессмертию, к своей неразрушимой природе. Полностью реализовать ее. И только тогда, когда эта реализация станет абсолютной, то есть уже после ухода с физического плана, только тогда будут видны вероятные черты Запредельного. Сначала будьте тем, кто вы есть, и только потом можно идти к тому, что вам не дано…
   – Юрий Николаевич, но ведь, может быть, Орлов реализовал это, и потом… вдруг… ушел в какую-то бездну, – произнесла Таня.
   – Но я ведь имел в виду полную реализацию, а она может наступить только вне этого относительного мира. Абсолютная реальность не может присутствовать «здесь» в полной мере, она должна умалиться. Вы можете здесь реализовать ее природу, и, следовательно, войти в эту реальность, но полностью она может быть раскрыта в Самой Себе, а не здесь. Это очень тонкий момент, правда.
   Черепов немного взволновался, Егор только тихонько вздыхал.
   – Значит, выходит, Орлов, наш Григорий Дмитриевич, – попыталась улыбнуться Таня, – слишком торопится, символично говоря, познать то, что никто не в силах познать, и идет в ту дверь, о которой даже неизвестно: существует ли она, и если да, то куда ведет?
   Буранов остановил свой взгляд на Тане. Его глаза излучали кроме молчания некую неподвижную энергию, исходящую из Пустоты, из Ничто внутри Себя.
   – Орлов – это исключительный случай, – наконец сказал он. – И у него нет милосердия к самому себе. Он пускается в плаванье к неизвестному наощупь, без опоры, во тьме, без ориентиров, без традиции, ибо никакой Традиции, никакой опоры для такого путешествия нет. Естественно, в этом случае, легко утонуть, и особым, кардинальным образом.
   – Тайна гнетет ошибкой, – прошептала Таня.
   – Вот и стихи об этом, – улыбнулся Буранов, и его улыбка сняла напряжение.
   – Оно конечно, – прервал Черепов, – в этом ведантийском пути огромная опора на опыт тысячелетий… Многие, прежде всего, ищут безопасности, – съязвил Черепов.
   Но Улюшенька ему молниеносно возразила (она лежала на травке, на животике, и все внимательно слушала):
   – Ну и что плохого в безопасности? Тебе особенно, Климушка, совсем не мешает об этом подумать.
   Буранов опять улыбнулся:
   – Скажите честно, Клим, вы хотите себя уничтожить? Да или нет?
   Черепов вздохнул.
   – Поймали все-таки, – проворчал он. – С вами да с Орловым невозможно… Со стыдом должен признаться: пока не хочу… Но все-таки учитывайте эту поправку: пока.
   – Типун тебе на язык, братец, – взволновалась Улюша. – Не верьте ему, Юрий Николаевич!.. Не хочет он себя уничтожить…
   – Ну уж такого рода метафизическое уничтожение почище всех земных, – подал голос Егор. – В такую полувечную яму можно попасть! Ого-го! Будет еще хуже Никитушки, выпавшего из мироздания.
   Но эта вспышка и сам образ Орлова погасили лишь на минуты саму ауру присутствия Буранова. Было понятно, что ничего дороже собственного Я нет.

Глава 32

   Буранов побывал в «гнезде» всего несколько часов, потом за ним приехали, чтобы отвезти домой.
   На следующий день Таня отправилась в Москву – повидать Марину. Некоторое (пусть весьма неопределенное) сходство ее ситуации и Орлова мучило Татьяну, вместе с тем она видела разницу: да Марина и сама подтверждала это. Но какая-то пугающая аналогия казалось ей, в чем-то была…
   Прошло восемь дней, довольно спокойных. В «гнезде» оставались, кроме Черепова и Ули, Павел, Егор и Никита. И конечно, Виктор, который, однако, приезжал с работы к вечеру. Толстая старушка Авдотья Михайловна уезжала поболеть в город. Орлов не появился.
   А Никитушка стал смирный, словно одичал в обратном смысле. Кошка Чернушка не расставалась с ним по ночам. Лизала.
   – Правильно говорил Буранов, – тихо сетовал Черепов. – Не надо торопиться. Впереди – вечность. Этот Орлов действительно совершеннейший торопыга. Наперед самого Господа хочет заскочить. Метафизический торопыга, конечно, – добавлял Черепов. – И правда, Клим, что торопиться-то. Хоть немножко вздохнуть-то надо от этой гонки…
   Улюшка утешала и объединяла всех.
   – Я бы вас всех расцеловала и обняла бы, – приговаривала она, расставляя на круглый стол в саду всякие яства. – Как здесь-то у нас, на Руси, хорошо. Тише едешь – дальше будешь… Вон и Никита присмирел. Вчера, правда, с курами целовался. Наверное, в светлом будущем кур не будет, он и удивляется на них по-своему… Целует…
   «Отдыхал» каждый как мог, но собирались часто. В один вечерок Никита почему-то навел на всех ужас своей неадекватностью.
   – И всегда так, – заявляла Уля, – то смешно, смешно, вроде кур целует, то вдруг ни с того ни с сего, такая жуть от него исходит, у меня даже коленки начинают дрожать… А потом думаю: нешто будущее этого человечества, пропади оно пропадом, таким диким будет, как этот Никита?
   И тут уж Виктор не выдержал:
   – Господа! – обратился он к присутствующим (Виктор был осведомлен, конечно, о всей ситуации в целом). – Весь ужас исходит оттого, что вы неправильно интерпретируете эти истории. Я считаю так: во-первых, Никита никакой не из будущего, а просто сумасшедший. Так что в этом ужасного? Мало ли душевнобольных на свете! Во-вторых. С Павлом. Здесь, конечно, насколько я понимаю, сложнее.
   Павел в знак согласия иронически кивнул головой.
   – Ну начнем и подойдем к этому научно, – продолжал Виктор. – Не верю я в эту чудовищность, в то, что можно попасть в живое прошлое. Ну не могу поверить, хоть режьте, хоть сто теорий предложите. Тогда весь мир, вся наша жизнь летит вверх тормашками, если так. Потому не верю.
   – Воля ваша, – пожал плечами Черепов.
   – И вот какое объяснение я предлагаю тому, что случилось с Пашей. Оставим в стороне наркотики, ЛСД, альтернативные сновиденья, галлюцинативный процесс, длящийся днями, совпадения, изменения сознания, даже астральные путешествия вне тела, о которых сейчас так много пишут…
   – Какое уж там вне тела, если ребенка родил, – мрачно заметил Павел и подумал о сыночке.
   Но Виктор, не обращая на него внимания, воспалился.
   – Оставим в стороне такого рода экзотику. В случае Павла здесь будет не так-то просто свести концы с концами, совпадений много, да и к тому же этот Тимофей Игнатьич… Безлунный тоже, которого толком никто не знает, и неизвестно даже, где он живет, кто он такой вообще. Знай себе позванивает. Так вот, я думаю, что ответ заключен в этом Безлунном. Точнее, Павел подпал под атаку черной магии. Его попросту на тот период околдовали, и естественно, этот Тимофей Игнатьич. На мой взгляд, он это для своего удовольствия делает, упражняется. То, что магия существует и воздействует – это я как ученый не отрицаю: этим занимались тысячелетиями, а тысячелетиями ерундой не занимаются. Сила эта мощная, хотя научного объяснения нет и никогда не будет. На мой взгляд, с околдованным может быть все что угодно, точнее, он может принимать за реальность то, по поводу чего его околдовали. В деревне моей бабушки-ведьмы людей в свиней оборачивали, и людишки даже похрюкивали, и, кстати, ум их трансформировался. Околдованный может лжепобывать и на Марсе, и какую-то правду там увидеть. Мне рассказывали такое…
   Все слушали не перебивая, занятые своим застольным делом.
   – И вот мой вывод: Павел временно был под воздействием мощного магического искусства, причем изощренного… Это все объясняет. И не исключено, что Павла опять, так сказать, заколдуют, поскольку Тимофей Игнатьич жив и на него, на Павла, глаз положил. И опять же никакого ужаса и низвержения основ нет: магия дело обычное, у моей бабушки в деревне… А в Африке, а в средние века…
   Улюшка наконец прервала:
   – Витенька, золотце, я тебя люблю, но не за это… Нельзя все так упрощать!
   – Да упрощать-то все можно, если со страху. Лучше упростить, чем прийти в ужас перед непонятным и неизвестным, так ведь люди считают? – вмешался Черепов.
   – Я не упрощаю. Всё упрощают до идиотизма только американцы, нам это не свойственно, – возразил Виктор.
   – Да дело не в этом, – мягко поправил Егор. – А дело просто в том, что Павел действительно был в прошлом. А объяснений или отрицаний этого можно придумать тысячи.
   Все замолчали. Ответ был исчерпывающим. Но Виктор остался при своем. Экскурс в «объяснения» больше уже никогда не возникал. Да и не до этого было, когда внезапно (в этот день Виктор уехал) появился Орлов. Было это похоже на чудо не потому, что приехать на дачу было трудно (мало ли автобусов, электричек, легковых машин), а потому – что Орлов. Заехал он, чтобы передать Черепову копию одного неизвестного миру древнего манускрипта (с Востока, где Индия сходится с Тибетом) с приложенным переводом на русский. Черепов давно умолял об этом тексте.
   Задержался Орлов буквально часика на два. Взглянул на Никиту, но без особого интереса. Уговорили покушать. Внутренне глаза Орлова были так чудовищно, невероятно далеки, как будто до них были миллионы световых лет, хотя вот они, рядом. Конечно, духовно далеки, не во всем, но в чем-то исключительно важном. Поэтому задавать Орлову, например, самые простые вопросы было еще более загадочно, чем эзотерические.
   «Это все равно что спрашивать у божества, как мне готовить кашу», – тупо подумал Павел, и все-таки спросил о том забавном окружении Григория Орлова, о тех людях, которых он видел во время своего давнего посещения.
   Орлов вдруг улыбнулся (что вызвало почти истерику у Черепова) и ответил довольно просто, что это было, конечно, случайное окружение.
   – Эти люди попали в настоящий духовный водоворот, и я решил укрепить их дух довольно парадоксальным образом. Важно было вытащить их из этого водоворота, а то бы они пропали. Я выполнил свой маленький человечий долг. (И близок к истерике был уже Павел…) Помог им встать на ноги. Изменить их путь нельзя, это, по большому счету, опасно для них самих, что должно быть, того не миновать. Но самый интересный из них – Спиридон. Я пустил их всех по ветру, теперь могут летать сами, не пропадут.
   – Григорий Дмитриевич, а что-нибудь там, в поселке, где мы были, вокруг вашего дома, есть интересные всякие люди? – довольно робко спросил Егор.
   – Есть, есть, поселок-то большой, – ответил Орлов. – У нас там чудесные староверы и замечательный маленький православный приход… Нежные люди, и отцов читают. Святого Паламу даже. В этом главная опора.
   – Конечно, – добавила Улюшка. – А как же еще… И Буранов то же самое говорит.
   – Точно. Для людей нужна опора. А она там. Это мы, грешные, так забрели в неведомое, что из всех мыслимых рамок вышли, – добродушно хохотнул Григорий Дмитриевич. – Но таких ведь не так уж много, даже у нас на Руси…
   – Ох, у нас-то… На Руси, – заохала Улюшка. – Много, много… Везде такие есть… Хотя бы староверов взять… Я их знаю… Я двух бегунов встречала – ну это, скажу я вам, Григорий Дмитриевич, – и она развела руками… – А юродивые? Небожители, а не люди…
   Все как-то повеселели, потом беседа перешла на другую тему. Но «бездн» не касались. Орлов взял кошку на руки, и, поглаживая ее, отпивал чаек.
   Потом встал, прощаясь. Подошел к Павлу и обнял его. И вскоре исчез во тьме дороги.
   – Продолжим вечерять, что-ли, – чуть растерянно проговорил Егор. – А что это он тебя обнял, Павел? Вот это да! К чему бы это?
   – Да ладно, – примиряюще бросил Черепов. – Он один раз поцеловал меня. И что? Небеса не рухнули, отнюдь… Не забудьте, что Гриша-то в оболочке человека. В конце концов.
   – Хорошо. Но почему он так прост был сегодня, – вскрикнул Павел. – Это потрясающе. Улыбался. Кошку гладил. Со мной чуть истерика не случилась!
   – А вот это серьезно, – вступился Черепов. – Мне Марина рассказывала, что если Орлов иногда бывает прост, сразу потом что-то невероятное происходит.
   Улюшка только всплеснула руками. И строго посмотрела на кошку, которую гладил Орлов.
   – А все-таки Святого Паламу вспомнили, – мечтательно проговорила она.
   – Я думаю, если говорить о нашей компании, то Орлов озабочен сейчас Мариной, – заключил Черепов и пошел читать манускрипт…
   Читал он его всю ночь, и всю ночь в глубокой тьме, среди шелестящих призрачных деревьев – наверху дома – горел огонек в одинокой комнатке Клима.
   Последующие дни прошли в некотором легком полураспаде, по крайней мере, внешне.
   Но Павел, не понимая уже, хочет ли он заброситься в иное, может быть, еще более опасное и сумасшедшее время, тем не менее, как-то по-человечески, вдруг немного привязался к Никите. Это началось еще с прогулки в лесу – хотя контакта там, по существу, никакого и не было. Но после всего Павел и думать не думал о «контакте». Однако вид старичка из далекого будущего, пугливо разговаривающего с грибами, настолько умилил Павла, что с этого и пошло.
   «Не грибов он боится, а самого себя», – заключил Павел.
   Но после визита Орлова совершенно неожиданно для себя Павел стал ощущать какое-то подобие контакта с Никитой. Они сидели вдвоем, рядом, на бревне посреди сада, у колодца. Никита как-то радостно взглянул на Павла, и Павел, ободренный его взглядом, напрямую спросил Никиту, кто такие «они», о которых старичок не раз упоминал.
   Старичок вздрогнул, но неожиданно ясно ответил:
   – «Они» – разные. Тебе которых надо?
   Павел растерялся, но, вспомнив пророчества, мягко так сказал, что те, которые самые «неприятные». Но старичок как будто ничего не понял. Но потом вдруг покраснел, надулся, напрягся, и, положив свою руку на колено Павла, выдавил из себя:
   – Зрение… Глаза у них… И сила… От какого-то ума сила…
   И потом полились слова, сначала непонятные, затем между возгласами типа «Мне бежать!» Павел различил некий смысл, который, если суммировать, заключался в том, что понять можно по их действию, но против силы у нас нет и не будет; взгляд у них – холодный, который сразу тебя схватывает, словно в стальное кольцо, и твоя жизнь уходит от непостижимой жестокости этого взгляда, безотносительно даже жертвы, жестокости самой по себе, охватывающей всю Вселенную обручем, без всякого намека на надежду или компромисс.
   Именно таким образом перевел Павел для себя дремучий язык Никиты, полный восклицаний и хаоса, и выразил его бормотание, тихие речи своими словами.
   И пока Никита опять повторял, вдруг столбенея, свой поток, Павел убедился, что мысль он уловил как будто правильно, но заключил ее в современную словесную форму.
   Никита выдавливал все это с трудом, точно ему мешала какая-то невозможность выразить самое главное во всех деталях, и приходилось обходиться какими-то обрывками. Большего Павел не смог добиться, а Никита вдруг закрыл глаза и замолчал, словно застыв на бревне.
   Вечером, под кустами, за ужином, Павел не удержался и рассказал о своих выводах.
   – Мрачноватый класс существ все-таки, тот, который к нам придет, – заключил Черепов. – Вспоминая всякие древние классификации потусторонних существ, не могу припомнить, чтоб акцент был именно на этом, на трансцендентной жестокости…
   – Я видел одни такие глаза, – прервал Егор. – Правда, во сне. Было обыкновенное банальное сновидение, как вдруг в него, точно из внешнего, потустороннего сновидению мира, вошло женское лицо, и взгляд был именно такой, но еще к тому же изучающий. Пристально изучающий меня самого, глядящий внутрь меня. Длилось, наверное, несколько секунд, но этого было достаточно, чтоб запомнить на всю жизнь.
   – Нет, это другое, Егор, – заметил, тяжело вздохнув, Черепов. – Ты вот все прекрасно тут напел, прямо поэзия какая-то, а не сон. Я бы не просыпался, если б на меня так посмотрели. Поди лицо-то женское?
   – Женское, – удивился Егор. – Но старушечье.
   – Ну вот видишь, – снизошел Черепов. – А с Никитой произошло настоящее кондовое, он и выразить это не может, только пляшет и поет. Нам до него расти и расти.
   – А все же кто «они», те, что у Генона, или еще другие какие? – вмешалась Уленька, доедая пирог и запивая его душистым чаем.
   Толстая старушка, Авдотья Михайловна, которая вернулась в тот вечер, отболев, возмутилась немного:
   – Что вы все по-научному, да по-научному говорите. Не надо так. Обо мне забываете. Я все слышала и скажу просто, по-нашему, по-простонародному: не иначе как черти на Землю придут, плотью обрастут, значит, и будут жить среди нас, человечества. Я ето без всяких книг понимаю: непременно так будет, на время. Но на долгое время Бог не попустит, иначе от нас ничего не останется. А вот Никита-то остался, – и она указала толстенькой ручкой на лунную дорожку в саду, где странно кувыркался старичок Никита, не оглядываясь ни на кого.
   – Авдотьюшка, – ответила Уленька, хихикнув, – да разве кто спорит? Ясное дело, черти. Но какие черти? – и она подняла вверх пухленький пальчик, – ведь черти чертям рознь. Вот Климушка и хочет определить какой вид, а это можно, скорей, по книгам и таблицам их душ и способностей.
   И Улюшка погладила себя по животику и опять хихикнула.
   Располагались они все так уютно, под кустами и деревьями, в центре только кружочек с простыней для ужина и самовара, что, казалось, другому пришло бы в голову, что и чертей никаких не существует на свете. Уленькино полненькое личико только и выглядывало из-за куста. И даже потусторонняя беседа о трансцендентных глазах будущих завоевателей Земли как-то смягчалась дымом от самовара и пирогами. Даже кошка, и та пришла и разлеглась, как барыня, у самовара.
   – Так бы и остановилось бы сейчас время, – вздохнула Улюшка. – Ан нет, не бывает так. Занесет нас силушка неведомая бог знает куда…
   Но пока все непрочь были подождать немного. Не потому, что магия сна и отдыха входила в плоть, этого не было, а потому что таинственный голос российской природы и подспудного желания быть вместе, несмотря на всю собственную своеобычность, вдруг заговорили на своем скрытом языке, обещая всеобщую теплоту. В конце концов даже теплоту трансцендентности нашей, родимой, укрывающей от бед, и погружающей в мистическую негу и в то же время открывающей окна в Бездну.
   И пока это длилось, длилось и молчание, длился и разговор о чужой потусторонности демонов, и шел дым от самовара, и кошка Чернушка нежилась, глядя в небо.