Мамлеев Юрий. Блуждающее время

   Поздно ночью разошлись спать.
   А время не останавливалось. Судьбы шли и шли, только внутреннее и потаенное оставалось великим и непостижимым. И нетленным огоньком теплилась трансцендентная общность. Но в миру шумелось, отдаленным эхом доносились события за бугром.
   И вот как удар грома: Никита исчез. Это обнаружилось днем, и первой отозвалась на это Авдотья Михайловна:
   – Ваш-то пропал, – заявила она, кряхтя, Уле.
   – Как пропал?
   – Нету его нигде, – объяснила старушка, – сама вот ищу-ищу, и хожу-хожу, и не найду.
   Все бросились искать. Кошка на месте, и вообще все на месте, а Никиты – нет, словно опустел он. Порасспросили соседей, сходили в лес, нашли грибы, но Никиты и след простыл. Однако одна тетушка, торговавшая обычно на базаре, соседка через три дома, подсказала, что видела подозрительного старикана, бредущего к железнодорожной станции…
   И тогда поздно вечером Павел покинул «гнездо», надеясь найти Никиту в Москве…

Глава 33

   Дней пять Павел никак не мог напасть на след Никиты, найти его, и слегка нелепое волненье за судьбу старика владело им.
   «Хоть из будущего, а все-таки человек», – провиделось Павлу во сне. Безлунный не давал о себе знать. Да и его, по существу, никто не знал: найти Тимофея Игнатьича было несравнимо труднее, чем Никиту: ни адреса, ни телефона, и фамилия явно не отсюда, не из мира сего. Ни в каких справочниках, ни даже в энциклопедиях его тоже нет. О Рене Геноне хоть можно узнать из книг. А о Тимофее Игнатьиче – откуда? Общение было, в основном, по телефону. «Сам» на вид избегал показываться. Марина, и та видела его всего раза два. Говорят, что порой ночью приходит. (А к Павлу один раз приходил, тяжело вспоминать.) И Павел загрустил: к кому обратиться, где Никита?
   Наконец вдруг мелькнула мысль позвонить хохотушкину, Бореньке («Как это я о нем забыл!») Тот откликнулся: приходи. По дороге в голове Павла периодически возникали обрывки стихов:

 
Хохотушкин, нелепый и жуткий
Бродит гнойно по черным углам…
 

   И когда уже подходил к дому, вылезло другое стихотворение:

 
Хохотун я и томный ублюдок,
Одиноко брожу по дворам,
Жду небесных доверчивых уток…
 

   Дальше Павел не мог припомнить, но ждал ли Боренька «доверчивых уток» – было непонятно. Неизвестно было – и бродил ли он по дворам, тем более глобально одинокий.
   Боренька, открыв дверь, встретил Павла истерическим хохотом.
   – Никиту потеряли? – спросил он, корчась от смеха на диване.
   Павел терпеливо ждал, когда кончится припадок, выпил даже воды, осмотрел комнату. Она, низкая, темная, заваленная хламом, показалось ему еще более мрачной, чем в первое посещение.
   Наконец хохот кончился, глаза Бореньки наполнились ужасом, он подсел к Павлу и, заглянув ему в глаза, открыто сказал:
   – Добром это не будет. Не ловите его. Он сам меня поймал. Ну ладно. Скажу. Смех все сгладит и убьет, – глаза Бореньки расширились. – Его стало тянуть…
   – Тянуть? Куда?
   – Сразу после приезда из вашего «гнезда» пришел ко мне и попросил с ним съездить. Я и не спрашивал куда, разве такого человека можно спросить: куда мы едем?.. Куда-нибудь да приедем, на тот свет какой-нибудь в третьей степени. Хорошо, поехали, – продолжал Боренька. – Приезжаем на окраину Москвы, кругом – дома, непонятно, строятся или просто так; вдалеке – заброшенный дом, недостроенный, видно, бросили. Рядом холмик, камень. Никита туда идет и все повторяет: «Помню… помню… Но как все изменилось…»
   – Так и сказал, по-человечьи? – недоверчиво спросил Павел. – Не преувеличиваете?
   – Почти так. Ручаюсь. И вот стали мы бродить внутри этого строения. Никита уже по-своему что-то бормочет, но не плачет…
   – Почему ж он должен плакать?
   – А как же? Воспоминания. Может, он пять тысяч лет вперед это место посетил, а сейчас его узнал. Я бы и то заплакал. Может, он с любовью своей здесь пять тысяч лет вперед повстречался. И загрустил. Хотя, конечно, какие тогда, через пять тысяч лет, женщины будут – сказать трудно… А похоже… что он еще раньше, до приезда на вашу дачу, это место посетил, но не признал его еще до конца, смутился, и вот решил еще раз проверить…
   – Вы-то при чем?
   – Да разве Никиту поймешь, – развел руками хохотун. – Может, и при чем. Я в его ум влезть не могу.
   – И что дальше?
   – Ну, кажется, он там сейчас и поселился. Может, и грустит, но по-своему, не по-нашему.
   – Как же он по-своему, не по-нашему грустит?
   На этот вопрос Боренька вдруг опять дико захохотал, замахал ручками, упал на диван и раздалось:
   – И не спрашивайте, Павел, не спрашивайте!
   Больше Боренька вымолвить ничего не смог. Павел терпеливо ждал, даже взял книжку и стал читать.
   Боренька кончил и опасливо взглянул на портрет Достоевского.
   – Сведете в заброшенный домик-то? – прямо спросил Павлуша.
   – Сведу, сведу, куда от вас денешься. Смех все сгладит и убьет, – повторил Боренька.
   А между тем в Юлиных поисках произошли коренные изменения. Собственно, никаких изменений не произошло: он просто попал в тупик. Никиты не было. Но вдруг раздался звонок (Юлий ведь где-то жил «постоянно»), и Крушуев Артур Михайлович вызвал его к себе.
   – Я к тебе, Юля, как отец родной, – сокрушался Крушуев Артур Михайлович (при слове «отец» Юлик Посеев вздрогнул). – А ты вон какой растяпа. Старичка поганого, но вредного не можешь найти!
   Юлий тупо развел руками.
   – Провалился старик!
   – «Провалился», – передразнил Крушуев. – Пришлось на тебя сверхъестественный ресурс тратить. К Зоре обратиться… Не люблю я ничего сверхъестественного, – поморщился Артур Михайлович, – но цель оправдывает средства. По сверхъестественному – сверхъестественным! – вдруг взвизгнул он.
   Юлий воспринял это как должное.
   – И вот что обнаружила Зоря, она же у нас исключительная экстрасенска, напряглась и нашла. Смотри, – и он показал Юлию план, рисунок с какими-то домами…
   – И что? – выпучил глаза Юлий.
   – «И что?» – опять истерично передразнил Крушуев. – Смотри, здесь даже улица и номер дома обозначены… А рядом с ним – дом без номера. Зоря сказала: полуразрушенный. Вот в нем сейчас Никита и прячется. Бери топор, беги и не опоздай.
   – А ты проверял, Артур Михайлович? – грубовато и почему-то недоверчиво спросил Юлий. – Может, она ошибается?
   – Цыц! – прикрикнул Крушуев. – Чтоб Зоря ошиблась! Она или отказывается, а когда берется, никогда не ошибается. Это ресурс что надо!
   – А зачем мне топор, Артур Михайлович? – упрямо удивился Юлий. – Я его, как обычно, руками задушу.
   – Как хочешь. Я пошутил. Это уж твое дело, – задумчиво ответил Крушуев. – Завтра же и поезжай. Не тяни кота за хвост, смотри у меня.
   – Да разве я когда тянул, – слегка обиделся Посеев. – Я человек прямой, искренний. Не то что: то так, то сяк. Мол, то убью, а то нет. Я свой путь знаю.
   Помолчали. Опять задумались.
   – А как вообще-то дела у нас? – спросил Юлий.
   – Плохо, сынок, плохо. По нашим данным, в Москве и Питере нарождается много нехороших младенцев.
   – Каких это «нехороших»? Сволочей?
   – Именно. Прут будущие таланты, ясновидцы, мистики, философы, святые, просто с необычайными способностями, вообще какие-то исключительные младенцы появились. Даже трудно сказать, в чем необычном они себя проявят.
   – Вот это да! Не ожидал я, – растерянно взмахнул огромными руками Юлий.
   – Ученые могут появиться, причем не те, которых нам надо. Не дай бог еще писатели. А то и святые могут возникнуть…
   – Так что же делать?
   – Всех не передушить. Даже твоими руками, – заметил Крушуев, опасливо взглянув на уже застывшие руки Юлия с шевелящимися длинными пальцами. – Здесь нужно что-то глобальное придумать… Если б была наша власть, мы бы все окарикатурили, или в примитив превратили, или высмеяли бы по телевизору, по масс-медиа: и культуру, и науку, и философию, и литературу, и религию… все, все. В обезьяний шутовской круговорот бы пустили, Бога бы в развлечение превратили, как в американском Диснее… Жизнь стала бы так проста, как в Макдональдсе.
   – Мне трудно понять, но это, наверное, самое лучшее, – выдавил из себя Юлий.
   – Что тут понимать-то, Юлий? – с укором сказал Крушуев. – Другое дело, что у нас в стране это не пройдет. Народ не тот. В Макдональдс сходят, а жить и думать будут по-своему. Его ничем не прошибешь. Это уже проверено… Нет, здесь надо что-то еще более изощренное.
   – Умом-то, конечно, что тут понимать, Артур Михайлович, картина ясная, – возразил Юлий. – Я сердцем этого не понимаю. Мое дело – душить, а не думать. Хотя я часто задумываюсь. Не по своей воле. Я ведь тоже особый, хоть мы против всех особенных каких-нибудь боремся.
   Крушуев бросил подозрительный взгляд на Юлика.
   – Что ж в тебе такого особенного? Человек как человек. Звучит гордо, как говорят.
   – Да я так, шучу тоже, Артур… Мне, порой, бывает полезно пошутить, – вздохнул Юлий. – Конечно, я звучу гордо.
   – Ну вот так. Что ж, собирайся. Мне отдохнуть пора. Подумать.
   Юлик собрался и пошел к выходу. Теперь он знал свой путь. Проходя по коридору, он обернулся и увидел в чуть приоткрытой в одну комнату двери лицо женщины с распущенными волосами. Сверкнули жесткие, с волевой точкой внутри, и в то же время ледяные, глаза. То была Зоря. «Такая даже в постели, после оргазма, убьет», – усмехнулся про себя Юлик.

Глава 34

   Юлий не сразу, в тот же день, рванул к цели, а решил отоспаться дома. «Сбрендил немного Михалыч – все скорей да скорей. Чуть не топор в руки сует. Успею», – решил Юлик, и когда проснулся, поразился солнечному, словно застывшему утру. Это утро было обещающим.
   «Солнце, а понимает», – подумал он.
   …До цели добрался быстро и заброшенное строение сразу нашел и обследовал. Но тут его ждало разочарование: Никиты опять нет. Юлик сгоряча укусил сам себя: в длинную руку. А потом забормотал, как во сне: «Нет, не уйдешь от меня… будущий… Останусь здесь, заночую, но тебя вытащу из времен… Вытащу». Кровь из руки прижал кирпичом, чтоб остановилась.
   В бреду каком-то, неожиданном от неудачи, показалось, что дом этот словно отрывается от земли, но не в небо, а просто отрывается, уходит. И личики возникают кругом, но признать их трудно.
   «Боженька, помоги!» – завопил Юлик, а потом словно очнулся и удивился своему воплю.
   И тогда внезапно напала железная трезвость.
   «Никуда он не денется», – подумалось само собой. И Юлик стал медленно, почти ползая, осматривать помещение: где дыры, где провалы, где крысы, ночует ли кто.
   Как ни странно, все оказалось пустынным: ни человека, ни крысы.
   «Здесь хорошо убивать», – тяжело вздохнул он и посмотрел на небо сквозь провалы вверху.
   И уселся ждать, почти на четвереньках, в углу, тренируя руки – ломая кирпичи. Чтоб они, руки, были твердые, как у призраков.
   Но Никита все не приходил и не приходил.
   «Может, он вернулся туда, к себе, к своим, раз оттуда пришел, значит, и обратно можно», – забормотал под конец Юлий и наконец не выдержал: решил пройтись, отдохнуть, пообедать. Но вышел почему-то не на улицы, в город, а вбок, на кладбище. И еды там не было никакой. Там, под кустом, вспомнил и мать родную, и то, что горя он нахлебался, потому что она померла. «Словно я от мертвой матери родился, – останавливал он мысль, – оттого я такой лихой». Вспомнил сестру матери, тетю родную, которая сначала любила, а потом отказалась от него надолго.
   «Боюсь я тебя, Юля, – слезливо сказала она ему тогда. – Ты еще мальчик, а все ненавидишь. Как вырастешь, меня убьешь. Ты – такой. Я это нутром чую. Боюсь, потому что внутри тебя что-то растет страшное. А как ты кричишь по ночам!»
   Он и вправду тогда кричал, ночью, среди тишины, одиноко-громким криком, и все звал, звал кого-то, из черной дали чтоб явился, – но никто не приходил.
   Тетя даже не вставала с постели, а вся съеживалась в ней. И Юлик вспоминал дальше о членах своей семьи, лежа под кустом, царапая руками ограды и кресты, и камни на могилах. Только внутренний голос звал: «Ко-ко-ко», словно в глубине души кукарекал неизвестно откуда там взявшийся черный петух.
   Хотя было светло, черная бездна мира открылась ему. И не было в ней покоя, а одни страшные жизни – одна за другой, катятся и катятся одна темнее другой, пока, наконец, последняя не исчезала в пропасти тьмы.
   «Почему так, – думалось ему там, где-то около петуха. – Нет мне места нигде, нет уюта… Наверное, кто-то мешает, кто-то хочет, чтоб всегда была пропасть, а я хочу в парк». Но ему и в парке становилось темно. «Нет, Артур, как всегда, прав – убивать, убивать надо, всех, кто мешает, кто идет не туда…»
   Юлий привстал, поглядел на фамилии умерших, по-детски улыбнулся и укусил ограду могилы.
   «Вперед, вперед!» – и вдруг, вместо того чтобы возвращаться в строение, чуть не побежал в город, – захотелось вдруг выпить. Он редко пил. В частном ларьке купил водку и пил во дворике, как всегда, где детская площадка, и кормил птичек колбасой. Но от водки мутно трезвел, все покрылось туманом, но очень трезвенным, приятным, в котором он различал поющие детские голоса. «Как птицы живые», – думалось ему сквозь туман, но туман сгущался, и он вылил оставшуюся водку на песок детской площадки. И побрел туда – убивать Никиту.
   Когда добрался – Никиты не было. «Опять исчез», – удивился Юлий. И нашел в углу черную яму, показавшуюся ему необычайно чистой, – и быстро лег в нее: пировать нелепыми мыслями. А потом заснул, похрапывая в тишине. Теперь он уже никогда не кричал – и больше молчал, даже наяву.
   Наутро он и не думал просыпаться. Зато Никита внезапно возник. И когда подошли Павел и Боренька, они увидели такую картину: Никита сидел у провала, заменяющего дверь, весь в лучах утреннего, милосердного солнца, и рисовал что-то на приступочке на большом листе бумаги. Ветер слегка развевал его седые волосы.
   Боренька не хохотнул, а окликнул его. Тот вздрогнул и вдруг, вынув спички, поджег тот лист бумаги, на котором рисовал.
   – Ты что!!! – заорал Боренька и побежал.
   Павел за ним. Никита, сидя, покачивал головой, а лист горел мертвенно-живым пламенем.
   – Не ругай, пусть делает что хочет! – заявил Павел и даже не посмотрел на листок.
   – Да, может, он свою прошло-будущую жизнь рисует, какая она была, это же находка! – вскрикнул Боренька. – Он никогда раньше не рисовал! Только боюсь, взглянув, я бы умер от хохота. А хохот мой в темную сторону стал развиваться. Как змея, извиваясь.
   – Да скажите же что-нибудь, Никита! – закричал Павел. – Что-нибудь!
   Никита повернул к нему свое лицо, похожее на белую луну, и широко, безотносительно всего, улыбнулся.
   И в этот момент в далеком углу послышалось дикое завывание, не похожее, однако, на то, которое бывает на земле.
   То завыл вылезающий из черной ямы в углу Юлий. Он понял, что Никита здесь, и взвыл, но присутствие двух незнакомцев вызвало в этом вое совсем какие-то подпольные течения.
   Он шел прямо к ним, счастливый, радостно-дегенеративный, желающий обнять Никиту, даже поцеловать: пришел-таки наконец! И его злые намерения на какую-то минуту стихли от радости. Но мысль о незнакомцах убила все. Как он мог в мгновенье радости о них забыть?!
   Юлий подумал: можно ли при них убивать? Павел и Боренька, изумленные, смотрели на приближающегося Юлия.
   «Так это же тот, которого в подвале звали Громадным идиотом, – вспомнил, чуть не вскричав, Павел. – И он еще почему-то всегда искал Никиту…»
   Боренька же вообще и слыхом не слыхивал ни о Юлии, ни о Громадном идиоте, но взгляд Никиты застыл таким образом, что Боренька не мог даже хохотать. У него только подергивались губы.
   Но Никита и внимания даже не обратил на приближающегося. Юлий, по мере приближения, тоже немного растерялся: заговорил ум. И он, ум, твердил, что убивать в присутствии двух молодых людей не стоит, может получиться обратное, надо подождать пока уйдут.
   Юлий зарычал на эти мысли, но они не ушли. Пришлось их признать.
   – Александр, с подвала, – коротко представился он Павлу, в котором признал человека, посещающего тот самый «подвал».
   – Как вы здесь? – пробормотал Павел, смутно вглядываясь в лицо Юлия.
   – Отдыхаю, – путано ответил тот.
   – И мы тоже, – вставил Боренька. – Тут прекрасные места.
   – Крыс только нету, – прошипел Юлий. – Я всю ночь спал, ни одна не укусила. А может, тут они и есть, но только не кусаются.
   – Вы вот Никиту спрашивали там, в подвале? – подозрительно спросил Павел. – Зачем он вам?
   – Да низачем. Просто на меня находит. Он странный. А я о горе забываю, когда вижу странных людей, – и Юлий вдруг хохотнул, обнажив желтые гнилые и острые зубы. – Потому и хотел его видеть. А теперь чего-то не тянет.
   – Наверное, горя мало, – вставил Боренька.
   Между тем Никита отошел довольно порядочно в сторону, опять отыскал приступочку и свет с неба и бросился рисовать.
   Прежний лист безнадежно сгорел. Юлий посмотрел в его сторону и изумился, увидев портфель, в котором Никита держал, видимо, чистую бумагу и карандаши.
   «Ничего, теперь не уйдет, – подумал. – Спокойней надо, спокойней… И потише».
   – Что ж, – вмешался Боренька, – раз такая дикая встреча, то надо посидеть где-нибудь, помечтать… Присядем, что ли, вот тут, пока Никита рисует. Не будем его беспокоить пока.
   – Пока не надо, – сурово ответил Юлий.
   Решили, действительно, от растерянности присесть. В конце концов, что делать, пока Никита рисует, может быть, будущих человеков, их жен, не бродить же порознь по огромному помещению.
   «Хоть и идиот, но все-таки человек, – подумал Павел. – Надо с ним поласковей».
   И они присели, нашли бревнышки, Боренька вынул из сумки что-то, разлили…
   И вдруг на Павла напала страшная, провальная тоска. Такого еще с ним не было. Возникло ощущенье, что весь мир проваливается, словно фантазия дьявола, что нет ничего полноценного, реального, один вихрь отрицания, и душе остается только метаться на диких просторах так называемой «Вселенной» или падать куда-то во тьму. Словно нет в мире даже любви и тепла. Более того, в нем ничего нет, кроме круговорота разрушения, кроме снятия жизни и одиночества оголенной души, обреченной видеть все это.
   Но потом даже такое виденье пропало, и осталась у Павла одна черная тоска, огромная и необъяснимая, и казалось, даже если «все будет хорошо», тоска все равно не уйдет, наоборот. Станет еще больше, потому что она пришла не от мира сего. Показать, может быть, как ничтожен этот мир.
   И Павел, вместо того чтобы завыть, мгновенно решил заглушить всю эту боль иным: истерической исповедью. И пошло, и пошло!.. Боренька-то знал кое-что о провале в шестидесятые годы, он же был из своих, но Юлий совсем обалдел, только глаза сверкали, как мелькающие змеи, готовые душить.
   Павел дошел до этой сумасшедшей сцены с Алиной, и тут Юлик взвыл так, что Боренька вздрогнул, упал и прорвался: первый раз за это время он дико захохотал. Хохотал так, что даже ноги задрал.
   А Юлий рычал:
   – Алина… Да это ж матерь моя… Мать родная… И ее, правда, изнасиловал какой-то зверь, которого не нашли… И от него я родился, я… я… я!!!
   Павел выпучил глаза, кровь прилила к лицу:
   – Что ты бредишь!.. «Громадный идиот!..» Кто тебе говорил об этом?!
   – Мать померла от родов… Но тетя моя, сестра ее, мне все с подробностями рассказала… Потому, говорила, чтоб ты знал правду, кто ты есть… Я есть кто? А ты кто, сволочь?!
   Боренька притих и сел опять на бревнышко, которое слегка качнулось.
   – Ненавижу!!! – завыл Юлий, и руки приложил к груди. – Кто ты?!
   – А кто ты?
   – Почему ты врешь, ты ведь не он, не отец мой!!!
   – Я отец того, а не твой, – пробормотал Павел. – Я объяснил тебе, что со мной случилось. Я провалился в прошлое.
   – Ах, ты с Никитой заодно! – вдруг взвизгнул Юлий.
   И воцарилось молчание. Оба оказались в положении, когда теряют веру в реальность, когда Вселенная вокруг кажется фантастическим шаром ненависти и бредового сна.
   «Не верю, что он мой сын, этого не может быть, потому что это не может быть. Да он и старше меня, особенно на вид», – проходили мгновенные мысли в голове Павла. У Юлия же летало в голове надрывное: «Это обман! Убью…ю…ю! Убью…ю…ю!» Он хотел быть таким же убийцей, как Вселенная.
   А потом вдруг все остановилось, и подумалось: «Надо разобраться!»
   – Опиши мою мать. Я ее знаю по фото и по сестре, – тихо проговорил Юлий, губы его дергались, даже кровь потекла…
   Павел описал. «Сходится», – губами сказал Юлий. Они стали обмениваться деталями, датами, фактами, как будто все сходилось, приближалось к истине, но чем более обнажалась истина, тем страшнее им становилось.
   Истина оказывалась чернее лжи. Не ложь, а истина становилась изобретением и орудием дьявола. Но оба они не были готовы признать то, что обнаружилось за правдой. Пока орудие не работало в полную силу. «Все это выдумка черта», – думалось Павлу.
   Образовался темный, беспросветный тупик. Оба молчали в тупом ожидании неизвестно чего, может быть, последнего рывка, последней разгадки.
   И она наступила. Вдруг в мозгу Юлика вспыхнула молния: что же он, ведь в его кармане, в бумажнике, лежит фотография матери. Юлик мгновенно вынул ее и отдал Павлу.
   – На, смотри!
   Павел дрожащими руками взял: да, на него смотрело лицо той самой Алины, которую он якобы изнасиловал. На оборотной стороне было написано: «Дорогому сыночку от матери. Если я умру здесь, в больнице, ты все равно потом получишь эту фотографию. Храни ее вечно. И помни, твой отец неизвестен. Твоя мама». Сразу в нем что-то сломалось.
   – Сыночек, – пробормотал он, задыхаясь от слез и ужаса.
   Юлий подпрыгнул, как потусторонний камень.
   – Врешь! – завизжал он. – Не ты… Не ты… Ты где-то прослышал все это!
   – Сыночек… Сыночек… – только бормотал Павел. – Я же видел тебя во сне… Хотел, чтобы ты разорвал тайну времени…
   Юлий, вид которого стал крайне ужасный, вдруг замер: его поразило состояние Павла, его искренность, слезы; зародилась мысль: «Может, и вправду он… Кто-то же был моим отцом… Почему же не он?»
   Он не принимал такую реальность просто потому, что она была реальна. Но сомнения все расшатывали внутри: он, он, а вдруг он?
   «Но если он, этот интеллигент, человечек, который моложе его самого, пожалуй, значит… ужас: его отец-то из будущего… Он, Юлий, зачат бредовым, мягко говоря, патологическим, ненормальным, сумасшедшим путем. Значит, он – монстр, совершеннейший монстр, «пугало для богов», как любил говорить Крушуев. Лучше бы отец его был проклятым, убийцей детей, изувер… Он, Юлий, сам убийца. Нормальный убийца, а не монстр, зачатый, когда сломалось течение времени», – мгновенно вспоминал Юлий слова Крушуева о Никите.
   «Я сейчас завизжу», – подумал Юлий и завизжал.
   – Папенька! Папенька! – он опять подпрыгнул, и огромные руки его повисли на мгновение, как черные крылья. – Признаю! Хохочу! Признаю!..
   И тут сам Боренька наконец опять захохотал, раскатисто, на весь заброшенный, но без крыс, дом. И упал за бревно. Павел, как безумный, повернулся к нему:
   – Прекрати!
   Прерывая хохот, Боренька надрывно и с трудом, выдавил:
   – Не над вами же, Павел, не над вами!
   Потом опять потек дикий хохот и вырвались посреди слова:
   – Над миром… Над миром хохочу… Братья!
   Павел пнул Бореньку ногой:
   – Убирайся, уходи отсюда, оставь нас вдвоем, или тебе будет плохо!..
   Юлий продолжал подплясывать. Между тем Никита в своем углу по-прежнему невозмутимо и отключенно рисовал. Свет выделял его пустынное лицо.
   Боренька, сообразив, что всему есть предел и все разваливается, весь мир выпадает, как гнилые зубы, содрогаясь встал и чуть ли не бегом удалился, повинуясь металлу в голосе Павла… Наконец исчез за разрушенным строением. Теперь они остались вдвоем: папуля и сыночек.
   Павел бормотал что-то несусветное:
   – Прости меня… Я не насиловал твою мать… Это чепуха… Она сама хотела… Я полюбил ее тогда… Я выпал, я не знал где нахожусь… Я просто выпал… туда, к твоей матери. В ванную… Бедный ребенок… Как же ты жив??!
   С каждым его словом Юлий зверел все больше и больше. Лицо его представляло уже искажение искаженного.
   – А ты докажи мне, что мой папаша, – проскрипел он зубами. – Докажи. Я тебе указал, что я сын своей матери, Алины Ковровой, а ты мне еще ничего не доказал, – и он махнул кулаком в пространство. – Слезам не надо верить, говорят.
   – Я выпал из времени… Я выпал.
   – Ах, ты выпал, как тот старик… Ты с ним заодно.
   Юлий дико оглянулся. Никиты нигде не было, не было и на его месте, где он рисовал.
   – Где Никита?! – взвыл Юлий.
   Павел тоже оглянулся:
   – Его нет!
   На мгновенье Павел отключился: Никита ушел. Он огляделся. Это место, где они оказались, показалось ему в целом каким-то странным, «не нашим», «не человеческим»… Хотя что там особенного: заброшенный, недостроенный дом. Но дело было не в доме, а в пространстве. Ему показалось, что пространство становится другим. Юлий встал во весь рост и трубно, по-древнему заорал:
   – Никита… Никита!
   Потом сделал несколько прыжков в сторону, точно стараясь поймать невидимого Никиту, но потом, словно стукнувшись лбом о пустоту, пошатнулся и, как пьяный, подошел обратно к Павлу и сел на бревно.
   – Ушел, – проскрежетал Юлий. – И ты с ним, наверное, заодно… Выпали… На нашу голову…
   – Я люблю тебя, сынок…
   – А мне плевать… Я свои руки люблю, парень, – и Юлий протянул перед Павлом свои твердые жилистые руки. – Я этими руками много людей передушил, папаша… Убийца твой сын, вот кто я. – И Юлий приблизил свое лицо к лицу Павла.