Страница:
Клейдемос передал послание своему заместителю, который также прочитал его, обращая внимание на печать Павсания в конце послания.
— Когда ты отбываешь, командующий? — спросил Девксипп.
— Завтра на рассвете. Подготовься к вступлению в эту должность.
Офицер поднялся на ноги.
— Я знаю, что передаю своих людей в хорошие руки, — добавил Клейдемос, протягивая ему правую руку.
— Благодарю, командующий, — хватая его руку, с некоторым удивлением сказал заместитель. — Постараюсь проявить себя достойным этой чести.
Он надел шлем и вышел.
— Будешь спать в моей палатке, — сказал Клейдемос Лахгалу. — У меня нет отдельного шатра для гостей, у меня не бывает много посетителей.
Лахгал разделся, чтобы лечь в постель, он устал после такого долгого путешествия. У него было тело мужчины, но загорелая кожа сияла нежной красотой Востока. Клейдемос заметил, что он бреет свои бедра и волосы на лобке, словно хочет скрыть свою принадлежность к мужскому полу.
После того как Лахгал уснул, спартанец продолжал сидеть, глядя на угли в жаровне, которая стояла в центре палатки. Он вытянул руки, чтобы согреть их, и тут его взгляд упал на браслет с медными заклепками, который Филиппид, чемпион Олимпиады, подарил ему давным-давно. С него свисала разноцветная ракушка, которую подарил ему Лахгал, когда еще был ребенком, на побережье Кипра.
Клейдемос оторвал ее и бросил на землю, раздавив пяткой.
Царь Павсаний ждал ответа, но Клейдемос молчал, он был смущен.
— Ты не можешь ответить мне, правда? Твое сердце до сих пор с теми, кто вырастил тебя. Но в то же самое время ты не можешь задушить голос твоей истинной расы, кровь Аристарха, дракона. И именно поэтому я знаю, что ты поймешь и поддержишь мой план. Спарта более не может надеяться на то, что она выживет, имея ту же самую систему управления государством, которая была основана потомками Геркулеса. Число равных сокращается год от года. Однажды, что произойдет совсем скоро, в нашей армии не будет достаточного количества воинов, чтобы отразить любое вражеское нападение. Сами илоты, постоянно увеличивая свою численность, могут представлять угрозу. По этой причине Спарта должна измениться, все жители Лаконии должны стать ее гражданами, устраняя все различия.
— Но это невозможно, — холодно запротестовал Клейдемос. — Илоты ненавидят вас.
— И они будут ненавидеть нас до тех пор, пока будет продолжаться и поддерживаться такой порядок вещей. Но если мы дадим им статус и достоинство свободных людей, право владеть землей и оружием, пропасть, которая сейчас разделяет их с равными, прекратит свое существование. Возможно, медленно, но все же она будет перекрыта. Во многих других греческих государствах это уже произошло сотни лет назад. Посмотри на Афины: там строится империя на море, преумножаются богатства. Мой план может… нет, должен быть осуществлен! — воскликнул царь. — Но чтобы это произошло, должны быть отстранены от власти все те, кто стремится не допустить изменения системы управления, все приверженцы сохранения ее в прежнем виде. В случае необходимости, они должны быть уничтожены.
Клейдемоса потрясли слова Павсания, а тот продолжал более спокойным тоном:
— Практически, я одинок в этом своих стремлениях, у меня нет достаточных сил, чтобы довести дело до его осуществления. Мне нужен сильный союзник — самый сильный.
Казалось, что на какое-то мгновенье он погрузился в раздумья, затем пристально посмотрел прямо на Клейдемоса. Его глаза горели.
— Царь царей!
Молодой человек содрогнулся.
— Мой отец и мой брат погибли, пытаясь освободить Грецию от персов, я не предам их памяти, — сказал он, и встал, чтобы уйти.
— Сядь! — приказал царь тоном, не допускающим возражений. — Твой отец и твой брат, также как и Леонид и все его люди в Фермопилах, были напрасной жертвой. Их предала слепая глупость эфоров и старейшин Спарты. Они и являются теми, кто несет настоящую ответственность за гибель твоей семьи. Бесчеловечные законы, по которым они правят, вынудили твоего отца оставить тебя на горе Тайгет. Но сейчас эта эпоха подошла к концу, другая уже скоро начнется: Спарта должна измениться, иначе она погибнет, таща за собой илотов в своем стремлении к полному распаду. Поэтому ты мне и нужен. Я знаю, илоты прислушаются к тебе и последуют за тобой.
Пришло то время, когда я должен открыть тебе важные вещи. Мне известно, что в сражении при Платеях ты использовал лук. О нем я кое-что знаю. Я видел эмблему, вырезанную на нем: голова волка, царя Мессении. Человек, который учил тебя, был твоим дедом, старик Критолаос, который, конечно, рассказывал тебе о нем. О Критолаосе мне известно очень много. Я ведь командовал криптиями десять лет. Когда твой брат Бритос отправился в горы той ночью, со своей молосской гончей, я знал, что произошло. Также мне известно и о спартанском воине, который годами бродил в горах, в сером плаще, закрыв голову капюшоном…
— Мой отец? — Клейдемос вздрогнул.
— Да, твой отец. Послушай меня, ты носишь одно из самых знаменитых имен Спарты, в то же время ты наследник Критолаоса, вождя илотов. Однажды ты вернешься к ним и убедишь их поддержать мой план. Я же освобожусь от эфоров и старейшин, даже от царя Леотихида… В случае необходимости — с помощью царя Персии.
Ксеркс готов поддержать меня материальными средствами, которые производят должное впечатление, — уверенный в том, что когда-нибудь я стану его преданным сатрапом в Греции, превращенной в провинцию его необъятной империи. Этого никогда не будет; я разбил его армию при Платеях, и я разобью его снова. Но в данный момент мне нужны его деньги.
Ты должен знать, что у меня сильные друзья в других городах Греции, включая Афины. Сейчас я должен вернуться в Спарту, потому что эфоры что-то заподозрили. Я должен убедить их в своей верности. Но ты доставишь мое послание царю Персии. Ты передашь его хранителю императорского дворца в Келайнае во Фригии и останешься там до получения ответа царя. Затем ты вернешься в Византий. По моим подсчетам это произойдет в начале осени. А я уже буду снова здесь, на своем месте.
Клейдемос погрузился в размышления. Тому, что он услышал, было почти невозможно поверить. Понимая, что все, чего хочет добиться Павсаний, — правильно, он был совершенно потрясен. В таком мире он сможет сделать свободным народ, с которым он жил, начиная со своего рождения, не проливая крови и не отрицая имени Клеоменидов.
— Я поеду тогда, когда ты пожелаешь, — внезапно сказал он.
Павсаний проводил его до дверей. Он положил руку юноше на плечо.
— Мне бы хотелось узнать о тебе еще кое-что, — сказал он. — Кто такая Антинея?
— Антинея… — пробормотал Клейдемос, опуская голову. — Антинея была той, которую знал Талос.
И он удалился в звездную ночь.
Лахгал сопровождал его в качестве переводчика с языка варваров, которые эскортировали их по определенным трактам, чтобы путешественники не стали жертвой грабителей, которых было множество в этих внутренних областях.
Азия была необъятна и прекрасна: невысокие холмы, плавно переходящие в зеленеющие равнины, покрытые фиолетовыми цветами чертополоха и красными маками, сок которых приносил забвение беспокойным душам людей. Когда солнце опускалось к горизонту, небеса загорались ярко-красными облаками, края которых были темно-фиолетовыми, растворяющимися в густой синеве неба.
Бесконечные отары виднелись повсюду, они направлялись к своим загонам, поднимая плотные облака пыли, которую можно было увидеть с большого расстояния. Шерсть ягнят и овец блестела, словно золото, их блеяние постепенно затихало в безмолвной равнине, когда последний луч солнечного света исчезал в одно мгновенье.
Затем небесный свод, такой невообразимо ясный, покрывался мириадами сверкающих звезд, а с земли поднимался монотонный стрекот сверчков, к которому присоединялся лай собак из отдельных домов.
Запах Азии был насыщенный и всепроникающий, — благоухание баптисии, настолько сильное, что одурманивало, и сухой, горьковатый запах полыни. Только резкий запах шалфея напоминал Клейдемосу о детстве, проведенном в горах.
По ночам они могли наблюдать, как молчаливые группы людей, лица которых были закрыты покрывалами, едут верхом на чудовищных животных с мордами, как у овец, и двумя огромными горбами на спине. Отвратительные твари, которые издавали грубый вой, когда вставали на колени, чтобы хозяева могли сесть на них.
По мере того, как шло время, и солнце описывало все более широкую дугу на небе, вся местность изменялась.
Желтый цвет и цвет охры перемешивались с темно-зеленым цветом везде, где протекали река или ручей, извиваясь на солнечной равнине. Жара становилась почти невыносимой.
По вечерам дул яростный ветер, создавая множество смерчей, танцующих по опаленной земле. Эти столбы пыли изгибались и крутились, метались и туда и сюда, затем исчезали, как призраки, среди осыпающихся скал.
Но и с наступлением ночи этот обжигающий ветер не успокаивался. Непрекращающийся свист продолжался часами, пригибая кусты амаранта к сухой траве, как гигантских пауков.
Когда же, наконец, он ослабевал, обширная высокогорная равнина наполнялась шорохами, сухим треском и шелестом.
В темноте иногда можно было увидеть, как блестели глаза шакалов, а их вой в скалах поднимался к красной луне, когда она медленно восходила между одиноких вершин. Ее бледные лучи освещали уродливый дикий фиговый кустарник и мясистую листву рожковых деревьев.
Здесь и там в отдалении можно было различить черные тени вулканов, дремлющих столетиями. Рассказывали, что Тифон, отец ветров, живет глубоко в их чреве, что из его ужасающей пасти испускается огненное дыхание, от которого чахнет трава и вянут цветы, а усталые тела путешественников лишаются последних сил.
Однажды, когда они приближались к месту своего назначения, Клейдемос увидел нечто удивительное, чего никогда не сможет забыть: могучий платан возвышался в середине песчаной равнины, такой огромный, подобного которому он не видел никогда за всю свою жизнь. Его белый гладкий ствол сразу же делился на четыре, каждый из которых был таких же размеров, как ствол крупного дерева.
Он подошел ближе, восхищаясь платаном, чтобы отдохнуть в его тени.
Его удивление возросло еще больше, когда он увидел вооруженного человека, стоящего под кроной огромного дерева.
Клейдемос хорошо знал это оружие и украшения: перед ним был один из Бессмертных, член личной охраны Великого царя!
На нем была богато украшенная верхняя одежда с разрезами по бокам, штаны, собранные на лодыжках, которые были сшиты из драгоценной ткани, украшенной розами, вытканными серебряной нитью.
Его густые, тщательно причесанные и надушенные локоны доходили до вьющейся черной бороды, обрамляющей оливковое лицо. Золотые серьги в виде колец красовались в ушах, цветной кожаный колчан свисал с плеча. Лук был украшен серебром, а в правой руке поблескивало копье.
— Приветствую, — сказал Клейдемос, а Лахгал переводил его слова. — Я Клейдемос из Спарты и остановился, чтобы отдохнуть в тени этого дерева. Ты также путешественник, благородный господин? Не вижу твоих слуг или спутников.
Воин улыбнулся, обнажая белые зубы под усами, черными как смоль.
— Нет, — ответил он на своем языке, — я не путешествую. Я нахожусь здесь по приказу моего царя, Ксеркса, царя царей, света Азии, возлюбленного сына Ахура Мазды. Возвращаясь из Яуна и проходя через эти засушливые земли, он нашел убежище в тени этого дерева, величие и красота которого очаровали его. Он приказал, чтобы один из Бессмертных его охраны постоянно следил, чтобы никогда и никто не причинил бы никакого вреда этому платану.
Клейдемос удивился, когда Лахгал перевел слова персидского солдата.
— Ты хочешь сказать, что человек из охраны царя постоянно находится здесь, только чтобы охранять дерево?
— Правильно, — ответил Лахгал.
Они задержались там еще на некоторое время, попили воды из ручья, протекавшего рядом с деревом.
Бессмертный так и сидел на скамье, глядя в сторону горизонта…
Затем они продолжили свое путешествие.
Пройдя по дороге приблизительно один час, они оглянулись: дерево казалось еще больше, а воина можно было едва различить в дрожащем воздухе. Но наконечник его копья, освещаемый солнцем, сверкал серебром.
ГЛАВА 5
— Когда ты отбываешь, командующий? — спросил Девксипп.
— Завтра на рассвете. Подготовься к вступлению в эту должность.
Офицер поднялся на ноги.
— Я знаю, что передаю своих людей в хорошие руки, — добавил Клейдемос, протягивая ему правую руку.
— Благодарю, командующий, — хватая его руку, с некоторым удивлением сказал заместитель. — Постараюсь проявить себя достойным этой чести.
Он надел шлем и вышел.
— Будешь спать в моей палатке, — сказал Клейдемос Лахгалу. — У меня нет отдельного шатра для гостей, у меня не бывает много посетителей.
Лахгал разделся, чтобы лечь в постель, он устал после такого долгого путешествия. У него было тело мужчины, но загорелая кожа сияла нежной красотой Востока. Клейдемос заметил, что он бреет свои бедра и волосы на лобке, словно хочет скрыть свою принадлежность к мужскому полу.
После того как Лахгал уснул, спартанец продолжал сидеть, глядя на угли в жаровне, которая стояла в центре палатки. Он вытянул руки, чтобы согреть их, и тут его взгляд упал на браслет с медными заклепками, который Филиппид, чемпион Олимпиады, подарил ему давным-давно. С него свисала разноцветная ракушка, которую подарил ему Лахгал, когда еще был ребенком, на побережье Кипра.
Клейдемос оторвал ее и бросил на землю, раздавив пяткой.
***
— А сейчас, скажи мне, Клейдемос, ты, рожденный дважды, ты, имеющий два имени, кто ты на самом деле? Можешь ли ты сказать мне, ты сын Спарты, или людей, которые вырастили тебя на горе Тайгет?Царь Павсаний ждал ответа, но Клейдемос молчал, он был смущен.
— Ты не можешь ответить мне, правда? Твое сердце до сих пор с теми, кто вырастил тебя. Но в то же самое время ты не можешь задушить голос твоей истинной расы, кровь Аристарха, дракона. И именно поэтому я знаю, что ты поймешь и поддержишь мой план. Спарта более не может надеяться на то, что она выживет, имея ту же самую систему управления государством, которая была основана потомками Геркулеса. Число равных сокращается год от года. Однажды, что произойдет совсем скоро, в нашей армии не будет достаточного количества воинов, чтобы отразить любое вражеское нападение. Сами илоты, постоянно увеличивая свою численность, могут представлять угрозу. По этой причине Спарта должна измениться, все жители Лаконии должны стать ее гражданами, устраняя все различия.
— Но это невозможно, — холодно запротестовал Клейдемос. — Илоты ненавидят вас.
— И они будут ненавидеть нас до тех пор, пока будет продолжаться и поддерживаться такой порядок вещей. Но если мы дадим им статус и достоинство свободных людей, право владеть землей и оружием, пропасть, которая сейчас разделяет их с равными, прекратит свое существование. Возможно, медленно, но все же она будет перекрыта. Во многих других греческих государствах это уже произошло сотни лет назад. Посмотри на Афины: там строится империя на море, преумножаются богатства. Мой план может… нет, должен быть осуществлен! — воскликнул царь. — Но чтобы это произошло, должны быть отстранены от власти все те, кто стремится не допустить изменения системы управления, все приверженцы сохранения ее в прежнем виде. В случае необходимости, они должны быть уничтожены.
Клейдемоса потрясли слова Павсания, а тот продолжал более спокойным тоном:
— Практически, я одинок в этом своих стремлениях, у меня нет достаточных сил, чтобы довести дело до его осуществления. Мне нужен сильный союзник — самый сильный.
Казалось, что на какое-то мгновенье он погрузился в раздумья, затем пристально посмотрел прямо на Клейдемоса. Его глаза горели.
— Царь царей!
Молодой человек содрогнулся.
— Мой отец и мой брат погибли, пытаясь освободить Грецию от персов, я не предам их памяти, — сказал он, и встал, чтобы уйти.
— Сядь! — приказал царь тоном, не допускающим возражений. — Твой отец и твой брат, также как и Леонид и все его люди в Фермопилах, были напрасной жертвой. Их предала слепая глупость эфоров и старейшин Спарты. Они и являются теми, кто несет настоящую ответственность за гибель твоей семьи. Бесчеловечные законы, по которым они правят, вынудили твоего отца оставить тебя на горе Тайгет. Но сейчас эта эпоха подошла к концу, другая уже скоро начнется: Спарта должна измениться, иначе она погибнет, таща за собой илотов в своем стремлении к полному распаду. Поэтому ты мне и нужен. Я знаю, илоты прислушаются к тебе и последуют за тобой.
Пришло то время, когда я должен открыть тебе важные вещи. Мне известно, что в сражении при Платеях ты использовал лук. О нем я кое-что знаю. Я видел эмблему, вырезанную на нем: голова волка, царя Мессении. Человек, который учил тебя, был твоим дедом, старик Критолаос, который, конечно, рассказывал тебе о нем. О Критолаосе мне известно очень много. Я ведь командовал криптиями десять лет. Когда твой брат Бритос отправился в горы той ночью, со своей молосской гончей, я знал, что произошло. Также мне известно и о спартанском воине, который годами бродил в горах, в сером плаще, закрыв голову капюшоном…
— Мой отец? — Клейдемос вздрогнул.
— Да, твой отец. Послушай меня, ты носишь одно из самых знаменитых имен Спарты, в то же время ты наследник Критолаоса, вождя илотов. Однажды ты вернешься к ним и убедишь их поддержать мой план. Я же освобожусь от эфоров и старейшин, даже от царя Леотихида… В случае необходимости — с помощью царя Персии.
Ксеркс готов поддержать меня материальными средствами, которые производят должное впечатление, — уверенный в том, что когда-нибудь я стану его преданным сатрапом в Греции, превращенной в провинцию его необъятной империи. Этого никогда не будет; я разбил его армию при Платеях, и я разобью его снова. Но в данный момент мне нужны его деньги.
Ты должен знать, что у меня сильные друзья в других городах Греции, включая Афины. Сейчас я должен вернуться в Спарту, потому что эфоры что-то заподозрили. Я должен убедить их в своей верности. Но ты доставишь мое послание царю Персии. Ты передашь его хранителю императорского дворца в Келайнае во Фригии и останешься там до получения ответа царя. Затем ты вернешься в Византий. По моим подсчетам это произойдет в начале осени. А я уже буду снова здесь, на своем месте.
Клейдемос погрузился в размышления. Тому, что он услышал, было почти невозможно поверить. Понимая, что все, чего хочет добиться Павсаний, — правильно, он был совершенно потрясен. В таком мире он сможет сделать свободным народ, с которым он жил, начиная со своего рождения, не проливая крови и не отрицая имени Клеоменидов.
— Я поеду тогда, когда ты пожелаешь, — внезапно сказал он.
Павсаний проводил его до дверей. Он положил руку юноше на плечо.
— Мне бы хотелось узнать о тебе еще кое-что, — сказал он. — Кто такая Антинея?
— Антинея… — пробормотал Клейдемос, опуская голову. — Антинея была той, которую знал Талос.
И он удалился в звездную ночь.
***
Клейдемос осматривал богатый город Кизик, пройдя два моря, многолюдный Адрамиттий и Пергам, затем Эфес, порт которого кишел судами. Он совершил путешествие от величественного Меандра до Герополиса с его горячими источниками. Он видел Сарды, обширные и богатые, и полуразрушенный храм Великой Матери богов, испепеленный афинянами во время восстания ионян.Лахгал сопровождал его в качестве переводчика с языка варваров, которые эскортировали их по определенным трактам, чтобы путешественники не стали жертвой грабителей, которых было множество в этих внутренних областях.
Азия была необъятна и прекрасна: невысокие холмы, плавно переходящие в зеленеющие равнины, покрытые фиолетовыми цветами чертополоха и красными маками, сок которых приносил забвение беспокойным душам людей. Когда солнце опускалось к горизонту, небеса загорались ярко-красными облаками, края которых были темно-фиолетовыми, растворяющимися в густой синеве неба.
Бесконечные отары виднелись повсюду, они направлялись к своим загонам, поднимая плотные облака пыли, которую можно было увидеть с большого расстояния. Шерсть ягнят и овец блестела, словно золото, их блеяние постепенно затихало в безмолвной равнине, когда последний луч солнечного света исчезал в одно мгновенье.
Затем небесный свод, такой невообразимо ясный, покрывался мириадами сверкающих звезд, а с земли поднимался монотонный стрекот сверчков, к которому присоединялся лай собак из отдельных домов.
Запах Азии был насыщенный и всепроникающий, — благоухание баптисии, настолько сильное, что одурманивало, и сухой, горьковатый запах полыни. Только резкий запах шалфея напоминал Клейдемосу о детстве, проведенном в горах.
По ночам они могли наблюдать, как молчаливые группы людей, лица которых были закрыты покрывалами, едут верхом на чудовищных животных с мордами, как у овец, и двумя огромными горбами на спине. Отвратительные твари, которые издавали грубый вой, когда вставали на колени, чтобы хозяева могли сесть на них.
По мере того, как шло время, и солнце описывало все более широкую дугу на небе, вся местность изменялась.
Желтый цвет и цвет охры перемешивались с темно-зеленым цветом везде, где протекали река или ручей, извиваясь на солнечной равнине. Жара становилась почти невыносимой.
По вечерам дул яростный ветер, создавая множество смерчей, танцующих по опаленной земле. Эти столбы пыли изгибались и крутились, метались и туда и сюда, затем исчезали, как призраки, среди осыпающихся скал.
Но и с наступлением ночи этот обжигающий ветер не успокаивался. Непрекращающийся свист продолжался часами, пригибая кусты амаранта к сухой траве, как гигантских пауков.
Когда же, наконец, он ослабевал, обширная высокогорная равнина наполнялась шорохами, сухим треском и шелестом.
В темноте иногда можно было увидеть, как блестели глаза шакалов, а их вой в скалах поднимался к красной луне, когда она медленно восходила между одиноких вершин. Ее бледные лучи освещали уродливый дикий фиговый кустарник и мясистую листву рожковых деревьев.
Здесь и там в отдалении можно было различить черные тени вулканов, дремлющих столетиями. Рассказывали, что Тифон, отец ветров, живет глубоко в их чреве, что из его ужасающей пасти испускается огненное дыхание, от которого чахнет трава и вянут цветы, а усталые тела путешественников лишаются последних сил.
Однажды, когда они приближались к месту своего назначения, Клейдемос увидел нечто удивительное, чего никогда не сможет забыть: могучий платан возвышался в середине песчаной равнины, такой огромный, подобного которому он не видел никогда за всю свою жизнь. Его белый гладкий ствол сразу же делился на четыре, каждый из которых был таких же размеров, как ствол крупного дерева.
Он подошел ближе, восхищаясь платаном, чтобы отдохнуть в его тени.
Его удивление возросло еще больше, когда он увидел вооруженного человека, стоящего под кроной огромного дерева.
Клейдемос хорошо знал это оружие и украшения: перед ним был один из Бессмертных, член личной охраны Великого царя!
На нем была богато украшенная верхняя одежда с разрезами по бокам, штаны, собранные на лодыжках, которые были сшиты из драгоценной ткани, украшенной розами, вытканными серебряной нитью.
Его густые, тщательно причесанные и надушенные локоны доходили до вьющейся черной бороды, обрамляющей оливковое лицо. Золотые серьги в виде колец красовались в ушах, цветной кожаный колчан свисал с плеча. Лук был украшен серебром, а в правой руке поблескивало копье.
— Приветствую, — сказал Клейдемос, а Лахгал переводил его слова. — Я Клейдемос из Спарты и остановился, чтобы отдохнуть в тени этого дерева. Ты также путешественник, благородный господин? Не вижу твоих слуг или спутников.
Воин улыбнулся, обнажая белые зубы под усами, черными как смоль.
— Нет, — ответил он на своем языке, — я не путешествую. Я нахожусь здесь по приказу моего царя, Ксеркса, царя царей, света Азии, возлюбленного сына Ахура Мазды. Возвращаясь из Яуна и проходя через эти засушливые земли, он нашел убежище в тени этого дерева, величие и красота которого очаровали его. Он приказал, чтобы один из Бессмертных его охраны постоянно следил, чтобы никогда и никто не причинил бы никакого вреда этому платану.
Клейдемос удивился, когда Лахгал перевел слова персидского солдата.
— Ты хочешь сказать, что человек из охраны царя постоянно находится здесь, только чтобы охранять дерево?
— Правильно, — ответил Лахгал.
Они задержались там еще на некоторое время, попили воды из ручья, протекавшего рядом с деревом.
Бессмертный так и сидел на скамье, глядя в сторону горизонта…
Затем они продолжили свое путешествие.
Пройдя по дороге приблизительно один час, они оглянулись: дерево казалось еще больше, а воина можно было едва различить в дрожащем воздухе. Но наконечник его копья, освещаемый солнцем, сверкал серебром.
ГЛАВА 5
Тайна
Лахгал заболел. Климат высокогорной равнины подорвал его здоровье. У них кончились запасы продовольствия, нигде они не могли добыть пшеницы, поэтому вынуждены были питаться протухшей бараниной, что вызвало у юноши страшную рвоту.
Клейдемос останавливался в нескольких деревнях, чтобы его спутник отдохнул, и ждал, пока тому станет лучше и прекратятся спазмы желудка.
В одной из деревень от вождя племени Клейдемос узнал, что значительно большую опасность представляет не еда, а питьевая вода. Огромные горы на плато препятствуют свободному течению вод к морю, поэтому они загнивают или очень медленно впитываются в землю, насыщаясь ядовитыми испарениями. Причиняемый вред может быть так велик и опасен, что в некоторых случаях приводит к смертельному исходу.
— Больше всего страдает живот, — уверял вождь Клейдемоса. — Он становится таким слабым, что вообще не выносит никакой пищи; даже небольшой кусочек простого фрукта может вызвать страшную тошноту и рвоту.
— Есть ли какое-нибудь средство? — спросил Клейдемос вождя-фригийца, с которым он разговорился немногим более чем через два месяца путешествий по многочисленным деревням.
Вождь достал глиняный кувшин и налил из него немного темной жидкости в чашку. Это был настой мака, который вызывает забвение.
— Это успокоит колики желудка и снимет спазмы кишечника, — сказал он. — Тогда твой друг сможет немного поесть; его тело наберется сил и сможет бороться с болезнью.
Снадобье оказалось очень горьким. Но оно было насыщено ароматом дикой мяты и чабера, который рос в изобилии на окружающих полях; на самом деле фригийское название деревни означало «место чабера».
Клейдемос поверил словам вождя; он вспомнил, как месяц тому назад в местечке под названием Колоссаи, он видел реку, внезапно исчезнувшую под землей, словно поглотившей ее.
Местные жители уверяли, что вода ушла водопадом длиной в две стадии, и что долгими зимними вечерами они слышат, как вода бурлит и вспенивается в подземных пещерах.
Уже через неделю Лахгал стал поправляться; лихорадка ослабела и прошла, он уже мог проглотить кусок пшеничной лепешки, испеченной на камнях.
Учитывая свое состояние и окружающую обстановку, он прекратил ухаживать за собой: волосы отросли до плеч, смуглое лицо обрамляла густая борода. Бритва, щетка для растирания тела после ванны, щипчики были надолго позабыты на дне седельного вьюка.
— Теперь ты выглядишь мужчиной, — однажды сказал ему Клейдемос, когда они купались в реке.
Лахгал передернулся.
— Вы, спартанцы, — грубый народ. Вы не цените красоту и благовоспитанность. У вас нет ни собственного искусства, ни поэзии. Только военные песни, чтобы задавать ритм вашему шагу.
— Я вижу, ты знаешь слишком много о Спарте и спартанцах, — сказал Клейдемос с иронией.
— Конечно, знаю, — ответил Лахгал, — Я прожил с ними целые годы.
— Ты хочешь сказать, что ты жил с… царем Павсанием.
— Да, и что?
— Ты его любовник? — спросил Клейдемос напрямик.
Лахгал задрожал, опустив глаза в землю.
— Именно это ты хочешь узнать обо мне, Два-Имени? Действительно, наш герой Клеоменид хочет окунуться в дерьмо? Покопаться в невзгодах сирийского раба? Ну что же, если ты хочешь именно этого, то можешь немного развлечься, выслушивая непристойные рассказы, Лахгал может удовлетворить твое любопытство. О да, Два-Имени, Лахгал может рассказать много историй: кроме шрамов на моей спине, которые я показывал тебе, у меня есть и худшие, значительно более интимные шрамы. — Он поднял свои черные глаза, горящие яростью и стыдом. — Когда мы встретились на Кипре, мой хозяин уже заставлял меня заниматься проституцией, получая за это плату. Он даже приказал мне заниматься этим с тобой, чтобы и ты получил свою долю, если я понравлюсь тебе…
— Достаточно! — крикнул Клейдемос. — Я не хочу знать…
— О, да! Ты не хочешь знать, но узнаешь, во имя богов! Ты спросил меня о чем-то особенном, Два-Имени, всего минуту назад, или ты уже успел забыть? Так позволь мне рассказать тебе…
Моя красота стала моим проклятием. Как я завидовал всем обезображенным! Меня принуждали подчиняться омерзительным, отвратительным тварям и пройти через мерзости, вызывающие рвоту и отвращение.
Да, Два-Имени. Я стал любовником царя. Но был ли у меня выбор? Был ли у меня вообще когда-нибудь выбор? Все, что я пытался сделать, так это избежать худшего. Павсаний никогда не обращался со мной плохо. Он обещал, что сделает меня свободным…
Клейдемос не смог ничего возразить; Лахгал продолжал более спокойным тоном:
— После того как ты покинул Кипр, я надеялся, что когда-нибудь снова увижу тебя. Ты был единственным человеком, питавшим ко мне искреннюю привязанность, когда я увидел тебя в отчаянии, промокшим под дождем, под деревом во Фракии, я понял, что спас тебя, не позволив убить себя. Моя радость от встречи с тобой была огромной.
— Как и моя, — поддержал Клейдемос.
— Ну, сначала мне тоже так показалось. Но потом ты то ли что-то вообразил, то ли обнаружил, и ты оттолкнул меня от себя. Я чувствовал твое презрение месяцами, хотя ты и пытался скрыть его. Ракушка, которую я дал тебе в тот день на побережье, больше не висит на твоем браслете, хотя она была на месте, когда я в первый раз увидел тебя во Фракии.
— Лахгал… я не хотел сделать тебе больно, — сказал Клейдемос. — Я не могу судить тебя за то, что твоя судьба заставила тебя перенести, возможно, против твоей собственной воли. Я жил как солдат в течение четырех лет, видел так много крови и так много убийств, что вряд ли я могу поверить, что мужчина, который любит женщину или другого мужчину, может сделать мир хуже, чем он уже есть на самом деле.
Возможно настоящая причина того, что я задал тебе этот вопрос, кроется в тех ужасных сомнениях, которые терзают меня ночью, когда я пытаюсь уснуть. Я одинок в этом мире, Лахгал, у меня нет никого, с кем бы я мог поделиться и кому бы я мог доверять. Все, кого я любил, — мертвы. Находясь так далеко от дома, я чувствую, словно потерял всех и навсегда.
И когда ты появился вновь, слова царя снова пробудили во мне надежду; я снова почувствовал себя живым. Но я опасаюсь, что, возможно, не все, что мне рассказали, — правда.
Не знаю, искренне ли говорил царь о своих планах или просто использует меня для удовлетворения своего тщеславия. По лагерю во Фракии ходит множество слухов о нем. Говорят, что он тяжелый, жестокий человек, снедаемый ненасытной жаждой власти. Что его душу разъедает стремление к богатству и роскоши… что он раб своих страстей.
Уверен, ты понимаешь, как и что я чувствую, и все-таки за все эти месяцы нашего совместного путешествия ты никогда не сказал ни единого слова. Понимаю, что ты можешь прочитать сомнение на моем лице. И все же, если тебе известно то, чего я не знаю, ты ничего не рассказываешь мне об этом. Поэтому я думаю, что твоя связь с Павсанием должна быть прочнее всего остального; что малыша Лахгала, который дал мне цветную ракушку на побережье на Кипре, нужно забыть.
— Ты тоже изменился, — сказал Лахгал. — Твои глаза пустые, отсутствующие, обеспокоенные, твой голос часто бывает резким и грубым. Я все время чувствовал, что путешествую с незнакомым человеком. Как я мог разговаривать с тобой, как с другом? Я думал, ты презираешь меня. Когда мы уезжали, казалось, что ты счастлив выполнить свою миссию и поддержать планы Павсания; разве я мог представить себе, что у тебя возникли сомнения? И я знаю, что… что есть тайна, которую ты скрываешь от меня.
Клейдемос посмотрел на него озадаченно.
— Павсаний передал тебе послание, которое ты можешь прочитать на своей скифали, — настаивал Лахгал.
— Можешь узнать обо мне все, что хочешь, Лахгал. Когда я рассказывал тебе историю своей жизни, ты был совсем ребенком. Но то, что написано в этом послании, не касается ни тебя, ни меня. Это затрагивает, возможно, судьбы многих людей, всего населения в целом. Я не могу…
— Но ты читал это послание? — прервал Лахгал.
— Нет, еще нет. У меня приказ прочитать его только после завершения моей миссии.
— И ты даже никогда и не задумывался о том, чтобы прочитать его до этого срока?
— Я дал царю свое слово, а у меня только одно слово, Лахгал. Но, скажи мне, почему ты хочешь узнать, что написано в послании?
— Два-Имени, — Лахгал крутил и вертел руками, словно ища подходящие слова, — Два-Имени… я боюсь…
Клейдемос посмотрел на него с удивлением.
— Почему ты должен бояться? Ты болел, но серьезного ничего нет. Легко заболеть, когда путешествуешь в чужих странах — еда, вода…
— Совсем не это я имею в виду. Царь Павсаний уже посылал и другие послания Великому царю, но все, кто их доставляли, не возвращались никогда.
— Не понимаю.
— Я знаю только то, что сказал, Два-Имени, и больше ничего. Я совершенно точно знаю, что все те, кто доставляли эти послания, никогда не возвращались. Ты не понимаешь, почему я боюсь? Это послание может быть приказом убить меня. Если нет, то почему же царь приказал тебе не читать его до тех пор, пока не будет выполнена миссия?
— Послушай меня. Когда во Фракии я доставил тебе послание царя, я уже понимал, что простая мысль о возможности возвращения в Спарту, о воссоединении с женщиной, которая вырастила тебя, о встрече с людьми, которых ты любишь, вполне достаточна, чтобы заставить тебя снова захотеть жить, сражаться. Я думаю… я боюсь… что ты сделаешь все, чтобы получить то, что тебе обещано. Я не знаю, что говорил тебе царь на встрече, которая была у вас двоих. Конечно, важные вещи. Я знаю, что он о тебе очень высокого мнения. Жизнь сирийского слуги ничто по сравнению со всем этим. И именно поэтому я и боюсь, Два-Имени.
Через два дня мы прибудем в Келайнаи, куда ты должен доставить это послание, тогда ты и прочитаешь приказ Павсания. Я умоляю тебя, если будет приказано убить меня, пожалуйста, не перерезай мне горло; позволь мне самому лишить себя жизни. Я знаю одно зелье, которое вызывает приятное помрачение сознания, которое позволит без страданий уйти из жизни в бесконечную ночь…
Две большие слезы упали из темных глаз Лахгала. Он умолк, не смея взглянуть в лицо своему спутнику. Также молчал и Клейдемос.
Потрясенный, он думал обо всем, что произошло: об огромных надеждах, которые пробудили в нем слова Павсания, об ужасах действий, которые стали нечетко вырисовываться перед ним и которые он должен будет предпринять.
Но, может быть, Лахгал ошибается. Возможно, люди, о которых он говорил, исчезли по другим причинам; они могли заблудиться, или попасть в засаду на своем длинном пути к дому. Но в его заплечном мешке лежали пергаментный свиток с приказами царя, скифаль, его палка, в которой был ключ для прочтения приказов.
Он больше не носил палку с крюком из кизилового дерева, которую Критолаос выбрал для него; он сжег ее на погребальном костре Бритоса при Платеях. Она погибла, как и его детская жизнь, на том поле битвы, пропитанном кровью.
Дрожащий голос Лахгала вернул его в настоящее.
— Ты уже прочитал много смертных приговоров на своей скифали и раньше, Два-Имени, для тысяч людей.
Ты — спартанский воин, и ты, безусловно, должен следовать своему предназначению. Боги много раз спасали твою жизнь. Когда ты был ребенком, тебя спасли от волчьих клыков, а когда ты стал мужчиной, от тысяч фракийских стрел. Твои солдаты никогда не понимали, как ты можешь безнаказанно бросать вызов смерти на поле брани. Ты, хромой воин, ты, кому предначертано иметь два имени и две жизни, ты, кому удалось избежать смерти, которую ты хотел найти, совершив самоубийство своим собственным мечом… Это правда, Два-Имени. Великая судьба, должно быть, ожидает тебя, возможно ужасная. Тебе не удастся избежать ее.
В тот день, когда я увидел тебя во Фракии, ты был на дне, на самом дне. Я видел отчаяние в твоих глазах, но твое лицо оставалось каменным и решительным. Что может значить жизнь простого слуги, проданного задолго до того, как он смог подержать ее в своих собственных руках хотя бы мгновенье. Тело, занимающееся проституцией за пять оболов…
Клейдемос останавливался в нескольких деревнях, чтобы его спутник отдохнул, и ждал, пока тому станет лучше и прекратятся спазмы желудка.
В одной из деревень от вождя племени Клейдемос узнал, что значительно большую опасность представляет не еда, а питьевая вода. Огромные горы на плато препятствуют свободному течению вод к морю, поэтому они загнивают или очень медленно впитываются в землю, насыщаясь ядовитыми испарениями. Причиняемый вред может быть так велик и опасен, что в некоторых случаях приводит к смертельному исходу.
— Больше всего страдает живот, — уверял вождь Клейдемоса. — Он становится таким слабым, что вообще не выносит никакой пищи; даже небольшой кусочек простого фрукта может вызвать страшную тошноту и рвоту.
— Есть ли какое-нибудь средство? — спросил Клейдемос вождя-фригийца, с которым он разговорился немногим более чем через два месяца путешествий по многочисленным деревням.
Вождь достал глиняный кувшин и налил из него немного темной жидкости в чашку. Это был настой мака, который вызывает забвение.
— Это успокоит колики желудка и снимет спазмы кишечника, — сказал он. — Тогда твой друг сможет немного поесть; его тело наберется сил и сможет бороться с болезнью.
Снадобье оказалось очень горьким. Но оно было насыщено ароматом дикой мяты и чабера, который рос в изобилии на окружающих полях; на самом деле фригийское название деревни означало «место чабера».
Клейдемос поверил словам вождя; он вспомнил, как месяц тому назад в местечке под названием Колоссаи, он видел реку, внезапно исчезнувшую под землей, словно поглотившей ее.
Местные жители уверяли, что вода ушла водопадом длиной в две стадии, и что долгими зимними вечерами они слышат, как вода бурлит и вспенивается в подземных пещерах.
Уже через неделю Лахгал стал поправляться; лихорадка ослабела и прошла, он уже мог проглотить кусок пшеничной лепешки, испеченной на камнях.
Учитывая свое состояние и окружающую обстановку, он прекратил ухаживать за собой: волосы отросли до плеч, смуглое лицо обрамляла густая борода. Бритва, щетка для растирания тела после ванны, щипчики были надолго позабыты на дне седельного вьюка.
— Теперь ты выглядишь мужчиной, — однажды сказал ему Клейдемос, когда они купались в реке.
Лахгал передернулся.
— Вы, спартанцы, — грубый народ. Вы не цените красоту и благовоспитанность. У вас нет ни собственного искусства, ни поэзии. Только военные песни, чтобы задавать ритм вашему шагу.
— Я вижу, ты знаешь слишком много о Спарте и спартанцах, — сказал Клейдемос с иронией.
— Конечно, знаю, — ответил Лахгал, — Я прожил с ними целые годы.
— Ты хочешь сказать, что ты жил с… царем Павсанием.
— Да, и что?
— Ты его любовник? — спросил Клейдемос напрямик.
Лахгал задрожал, опустив глаза в землю.
— Именно это ты хочешь узнать обо мне, Два-Имени? Действительно, наш герой Клеоменид хочет окунуться в дерьмо? Покопаться в невзгодах сирийского раба? Ну что же, если ты хочешь именно этого, то можешь немного развлечься, выслушивая непристойные рассказы, Лахгал может удовлетворить твое любопытство. О да, Два-Имени, Лахгал может рассказать много историй: кроме шрамов на моей спине, которые я показывал тебе, у меня есть и худшие, значительно более интимные шрамы. — Он поднял свои черные глаза, горящие яростью и стыдом. — Когда мы встретились на Кипре, мой хозяин уже заставлял меня заниматься проституцией, получая за это плату. Он даже приказал мне заниматься этим с тобой, чтобы и ты получил свою долю, если я понравлюсь тебе…
— Достаточно! — крикнул Клейдемос. — Я не хочу знать…
— О, да! Ты не хочешь знать, но узнаешь, во имя богов! Ты спросил меня о чем-то особенном, Два-Имени, всего минуту назад, или ты уже успел забыть? Так позволь мне рассказать тебе…
Моя красота стала моим проклятием. Как я завидовал всем обезображенным! Меня принуждали подчиняться омерзительным, отвратительным тварям и пройти через мерзости, вызывающие рвоту и отвращение.
Да, Два-Имени. Я стал любовником царя. Но был ли у меня выбор? Был ли у меня вообще когда-нибудь выбор? Все, что я пытался сделать, так это избежать худшего. Павсаний никогда не обращался со мной плохо. Он обещал, что сделает меня свободным…
Клейдемос не смог ничего возразить; Лахгал продолжал более спокойным тоном:
— После того как ты покинул Кипр, я надеялся, что когда-нибудь снова увижу тебя. Ты был единственным человеком, питавшим ко мне искреннюю привязанность, когда я увидел тебя в отчаянии, промокшим под дождем, под деревом во Фракии, я понял, что спас тебя, не позволив убить себя. Моя радость от встречи с тобой была огромной.
— Как и моя, — поддержал Клейдемос.
— Ну, сначала мне тоже так показалось. Но потом ты то ли что-то вообразил, то ли обнаружил, и ты оттолкнул меня от себя. Я чувствовал твое презрение месяцами, хотя ты и пытался скрыть его. Ракушка, которую я дал тебе в тот день на побережье, больше не висит на твоем браслете, хотя она была на месте, когда я в первый раз увидел тебя во Фракии.
— Лахгал… я не хотел сделать тебе больно, — сказал Клейдемос. — Я не могу судить тебя за то, что твоя судьба заставила тебя перенести, возможно, против твоей собственной воли. Я жил как солдат в течение четырех лет, видел так много крови и так много убийств, что вряд ли я могу поверить, что мужчина, который любит женщину или другого мужчину, может сделать мир хуже, чем он уже есть на самом деле.
Возможно настоящая причина того, что я задал тебе этот вопрос, кроется в тех ужасных сомнениях, которые терзают меня ночью, когда я пытаюсь уснуть. Я одинок в этом мире, Лахгал, у меня нет никого, с кем бы я мог поделиться и кому бы я мог доверять. Все, кого я любил, — мертвы. Находясь так далеко от дома, я чувствую, словно потерял всех и навсегда.
И когда ты появился вновь, слова царя снова пробудили во мне надежду; я снова почувствовал себя живым. Но я опасаюсь, что, возможно, не все, что мне рассказали, — правда.
Не знаю, искренне ли говорил царь о своих планах или просто использует меня для удовлетворения своего тщеславия. По лагерю во Фракии ходит множество слухов о нем. Говорят, что он тяжелый, жестокий человек, снедаемый ненасытной жаждой власти. Что его душу разъедает стремление к богатству и роскоши… что он раб своих страстей.
Уверен, ты понимаешь, как и что я чувствую, и все-таки за все эти месяцы нашего совместного путешествия ты никогда не сказал ни единого слова. Понимаю, что ты можешь прочитать сомнение на моем лице. И все же, если тебе известно то, чего я не знаю, ты ничего не рассказываешь мне об этом. Поэтому я думаю, что твоя связь с Павсанием должна быть прочнее всего остального; что малыша Лахгала, который дал мне цветную ракушку на побережье на Кипре, нужно забыть.
— Ты тоже изменился, — сказал Лахгал. — Твои глаза пустые, отсутствующие, обеспокоенные, твой голос часто бывает резким и грубым. Я все время чувствовал, что путешествую с незнакомым человеком. Как я мог разговаривать с тобой, как с другом? Я думал, ты презираешь меня. Когда мы уезжали, казалось, что ты счастлив выполнить свою миссию и поддержать планы Павсания; разве я мог представить себе, что у тебя возникли сомнения? И я знаю, что… что есть тайна, которую ты скрываешь от меня.
Клейдемос посмотрел на него озадаченно.
— Павсаний передал тебе послание, которое ты можешь прочитать на своей скифали, — настаивал Лахгал.
— Можешь узнать обо мне все, что хочешь, Лахгал. Когда я рассказывал тебе историю своей жизни, ты был совсем ребенком. Но то, что написано в этом послании, не касается ни тебя, ни меня. Это затрагивает, возможно, судьбы многих людей, всего населения в целом. Я не могу…
— Но ты читал это послание? — прервал Лахгал.
— Нет, еще нет. У меня приказ прочитать его только после завершения моей миссии.
— И ты даже никогда и не задумывался о том, чтобы прочитать его до этого срока?
— Я дал царю свое слово, а у меня только одно слово, Лахгал. Но, скажи мне, почему ты хочешь узнать, что написано в послании?
— Два-Имени, — Лахгал крутил и вертел руками, словно ища подходящие слова, — Два-Имени… я боюсь…
Клейдемос посмотрел на него с удивлением.
— Почему ты должен бояться? Ты болел, но серьезного ничего нет. Легко заболеть, когда путешествуешь в чужих странах — еда, вода…
— Совсем не это я имею в виду. Царь Павсаний уже посылал и другие послания Великому царю, но все, кто их доставляли, не возвращались никогда.
— Не понимаю.
— Я знаю только то, что сказал, Два-Имени, и больше ничего. Я совершенно точно знаю, что все те, кто доставляли эти послания, никогда не возвращались. Ты не понимаешь, почему я боюсь? Это послание может быть приказом убить меня. Если нет, то почему же царь приказал тебе не читать его до тех пор, пока не будет выполнена миссия?
— Послушай меня. Когда во Фракии я доставил тебе послание царя, я уже понимал, что простая мысль о возможности возвращения в Спарту, о воссоединении с женщиной, которая вырастила тебя, о встрече с людьми, которых ты любишь, вполне достаточна, чтобы заставить тебя снова захотеть жить, сражаться. Я думаю… я боюсь… что ты сделаешь все, чтобы получить то, что тебе обещано. Я не знаю, что говорил тебе царь на встрече, которая была у вас двоих. Конечно, важные вещи. Я знаю, что он о тебе очень высокого мнения. Жизнь сирийского слуги ничто по сравнению со всем этим. И именно поэтому я и боюсь, Два-Имени.
Через два дня мы прибудем в Келайнаи, куда ты должен доставить это послание, тогда ты и прочитаешь приказ Павсания. Я умоляю тебя, если будет приказано убить меня, пожалуйста, не перерезай мне горло; позволь мне самому лишить себя жизни. Я знаю одно зелье, которое вызывает приятное помрачение сознания, которое позволит без страданий уйти из жизни в бесконечную ночь…
Две большие слезы упали из темных глаз Лахгала. Он умолк, не смея взглянуть в лицо своему спутнику. Также молчал и Клейдемос.
Потрясенный, он думал обо всем, что произошло: об огромных надеждах, которые пробудили в нем слова Павсания, об ужасах действий, которые стали нечетко вырисовываться перед ним и которые он должен будет предпринять.
Но, может быть, Лахгал ошибается. Возможно, люди, о которых он говорил, исчезли по другим причинам; они могли заблудиться, или попасть в засаду на своем длинном пути к дому. Но в его заплечном мешке лежали пергаментный свиток с приказами царя, скифаль, его палка, в которой был ключ для прочтения приказов.
Он больше не носил палку с крюком из кизилового дерева, которую Критолаос выбрал для него; он сжег ее на погребальном костре Бритоса при Платеях. Она погибла, как и его детская жизнь, на том поле битвы, пропитанном кровью.
Дрожащий голос Лахгала вернул его в настоящее.
— Ты уже прочитал много смертных приговоров на своей скифали и раньше, Два-Имени, для тысяч людей.
Ты — спартанский воин, и ты, безусловно, должен следовать своему предназначению. Боги много раз спасали твою жизнь. Когда ты был ребенком, тебя спасли от волчьих клыков, а когда ты стал мужчиной, от тысяч фракийских стрел. Твои солдаты никогда не понимали, как ты можешь безнаказанно бросать вызов смерти на поле брани. Ты, хромой воин, ты, кому предначертано иметь два имени и две жизни, ты, кому удалось избежать смерти, которую ты хотел найти, совершив самоубийство своим собственным мечом… Это правда, Два-Имени. Великая судьба, должно быть, ожидает тебя, возможно ужасная. Тебе не удастся избежать ее.
В тот день, когда я увидел тебя во Фракии, ты был на дне, на самом дне. Я видел отчаяние в твоих глазах, но твое лицо оставалось каменным и решительным. Что может значить жизнь простого слуги, проданного задолго до того, как он смог подержать ее в своих собственных руках хотя бы мгновенье. Тело, занимающееся проституцией за пять оболов…