Манфреди Валерио Массимо. Спартанец

 
   Прошло лето и осень, но как ни странно, не произошло ничего такого, что могло бы нарушить их жизнь. Талос снова приступил к работе, но то и дело с луком, спрятанным под плащом, возвращался к ручью.
   На лесных полянах, скрытых от посторонних взоров, он возобновил занятия с луком, оттачивая свое мастерство, теперь уже под руководством Караса, своего загадочного друга. Даже на охоту они ходили вместе, и стрелы Талоса без промаха сражали оленей и кабанов, которых потом забивали и разделывали в лачуге Караса. Если кто-нибудь заметил бы такое оружие в руках илота, у него, несомненно, возникли бы неприятности.
   Талос понял, что его товарищ был Критолаосу ближе, чем он мог себе представить; из слов Караса становилось понятно, что его осведомленность очень велика, хотя он никогда ни о чем не говорил прямо, а всего лишь намеками. Под руководством Караса Талос научился с беспощадной точностью сражаться с помощью своей пастушьей палки. Оба они были настолько увлечены и поглощены изнуряющими поединками и изучением приемов боевых искусств, что Талос часто возвращался домой с синяками на теле, а его кости трещали от крепких объятий мускулистых рук друга-соперника.
   Своей матери и Антинее, которые озабоченно расспрашивали о шрамах и ушибах, Талос отвечал, что они получены в результате игр, которые пастухи изобретали, чтобы скоротать долгие послеполуденные часы на высокогорных пастбищах.
   Ужасающие события прошлого года стали постепенно стираться из памяти, словно они происходили давным-давно, и Талос начал привыкать к представлению о такой жизни, которая может продолжаться и дальше, согретая робкой и ненавязчивой любовью матери, защищенная ободряющим присутствием Караса, воспламененная его страстью к Антинее.
   И Антинея любила его, и так горячо, что не могла и думать ни о чем другом. Всего только несколько коротких месяцев тому назад, там, в доме ее отца, Талос был всего лишь хромым мальчиком, который привел своих овец с гор, угрюмым юношей, кого она легко поднимала на смех. А сейчас она ничего не видела, кроме него: если он хмурился, хоть на мгновенье, она чувствовала, как ее охватывает грусть и тоска; если она видела, что он улыбается, ее настроение улучшалось, а лицо прояснялось.
   Она вспоминала с бесконечной нежностью, как любила его в первый раз, медленно, осторожно, чтобы не причинить ему боль; вспоминала ту неизвестную, восхитительную силу, которая руководила ее телом, руки Талоса на ее бедрах, волну пламени, которая зажигала огонь в ее лоне и сердце.
   Она знала, что владеет самым прекрасным сокровищем на свете, и была уверена, что не будет конца тому, ради чего она существует. Когда она жила у своего отца, то с волнением ждала прихода Талоса, и в назначенный день, до рассвета, лежа в постели, еще в темноте, представляла себе, как он шнурует сандалии и берет свою пастушью палку, выходя из дома в сиянии утренних звезд.
   Он должен открыть загон и выпустить отару, затем спуститься по склону, пройти через лес и выйти из него уже при свете зари, с волосами, влажными от росы, в сопровождении огромного барана с загнутыми рогами.
   Он пройдет через равнину под оливковыми деревьями, как молодой бог. Она же пойдет во двор, помоется в ручье, и тогда услышит далекое блеяние ягнят, потом появится он, улыбаясь, и его глубокий открытый взгляд будет полон любви к ней. И тогда она, босоногая, побежит встречать его, громко окликая по имени, повиснет на шее, кружась вокруг него, смеясь и теребя его волосы.
   Антинея знала, что мальчики ищут для себя товарища, когда приходит время, но она также знала, что Талос никого не хочет видеть, кроме нее. Придет и такое время, когда она сможет спать рядом с ним каждую ночь, готовить ему пищу и греть воду, в которой он вымоется, возвращаясь с пастбища. И она будет чинить его одежду долгими зимними вечерами при свете огня, а если он внезапно проснется ночью, потревоженный дурными снами, она вытрет пот с его лба и будет гладить по волосам, до тех пор, пока он не заснет снова.
   С такими мыслями Антинея провела лето и осень, работая с Талосом в поле или сопровождая его на высокогорные пастбища до тех пор, пока холодный северный борей не сорвал последние листья с деревьев. Точно так, как природа следует своими путями, и она была уверена, что ее жизнь плавно продолжится рядом с юношей, которого она любила.
   Но планы богов были совсем иными.
   Однажды в конце зимы, когда Талос сидел перед своим домиком, созерцая закат солнца за притихшим голым лесом, он увидел свою судьбу, которая шла по тропе, пересекающей поляну: странная сгорбившаяся старуха, в каком-то тряпье, шагала там, опираясь на длинную палку. Седые волосы были собраны в пучок на затылке, завязанный белой шерстяной лентой, с которой свисали бренчащие металлические диски.
   Старуха сразу же заметила Талоса и свернула с тропинки, направляясь к нему. Юный пастух наблюдал за ней с дурными предчувствиями, почти со страхом: изможденное лицо покрыто густой сетью глубоких морщин, но тело удивительно энергичное, шаг бойкий, быстрый, решительный.
   Талос задрожал. Он не мог не вспомнить в этот момент все сказки, которые рассказывал ему Критолаос, когда он был еще ребенком, чтобы заставить быстро уснуть без жалоб и хныканья. К примеру, сказку о жестокой Келеносе, которая бродит под видом старухи по ночам, в поисках малышей, чтобы схватить и унести их в свое отвратительное, страшное гнездо на далеком острове.
   «Что за глупость!» — подумал он про себя, по мере ее приближения. Но все же юноша никак не мог понять, с чего этой старухе скитаться в горах одной, когда наступает ночь.
   Наконец она оказалась рядом с ним и подняла свои серые глаза, чтобы встретиться с его взглядом: глаза, сверкающие зловещим огнем в темных глазницах.
   — Пастух, — обратилась она хриплым голосом к юноше, — на этой земле живет человек, которого зовут Карас. Я должна увидеть его, и незамедлительно. Где я могу найти его?
   Талос встревожился; меньше всего он ожидал услышать нечто подобное из уст столь странного существа.
   — Откуда тебе известно это имя? — спросил он недоуменно.
   — Ни о чем меня не расспрашивай, — ответила женщина тоном, не допускающим возражений. — Ответь на вопрос, если можешь.
   Талос показал на дорогу, по которой она пришла.
   — Вернись на тропу, — сказал он. — И следуй по ней к горе. Когда дойдешь до развилки, поверни налево. Войдешь в лес. Продолжай идти, пока не дойдешь до полянки. Там ты увидишь ручей, а рядом и будет хижина. Постучи в дверь три раза, Карас откроет тебе. Но ты уверена, что хочешь пойти туда сейчас? Уже темно, а лес ночью опасен. Волки голодны; они часто нападают на стада.
   — Не пугают меня волки, — ответила старуха, странно улыбаясь.
   Она устремила на юношу свой леденящий взор.
   — И ты ведь тоже не боишься. Разве ты сам не молодой волк?
   Она повернулась и пошла обратно к тропинке, не сказав больше ни единого слова. В темноте Талос услышал звенящее бренчание погремушек на посохе, которым старуха привыкла пользоваться при ходьбе. Он вернулся в дом, чтобы согреться около огня, но дрожал он не только от холода.
   — Кто эта женщина, что была здесь с тобой? — спросила мать, подавая ему миску с супом.
   — Старуха, которую я никогда раньше не видел в округе. Она спрашивала про Караса.
   — Карас? А где он сейчас?
   — Он пошел в свою хижину, вверх по ручью.
   — Но тебе не следовало говорить ей об этом. Карас не хочет, чтобы туда приходили незнакомцы.
   — О, мама, что плохого может сделать бедная старуха? Она странная, это правда, но кажется скорее безумной, чем опасной. Пойти через лес в такой час, одной…
   Талос молча начал есть, внимательно припоминая все, что произошло. В ушах звенело ее странное высказывание:
   — Разве ты сам не молодой волк?..
   Именно так назвал юношу Критолаос перед смертью, и Карас приветствовал его точно таким же образом. Он быстро покончил с едой, надел плащ и пошел к двери.
   — Куда ты уходишь? — забеспокоилась мать. — Уже совсем темно, сегодня даже нет луны. Ты же сам сказал, что нет никаких причин беспокоиться о Карасе.
   — Я не беспокоюсь о нем. Но эту бедную женщину может разорвать на куски какой-нибудь волк.
   — Сейчас она, наверное, уже дошла до дома. Если на нее напали волки, то ты уже ничего не сможешь сделать, чтобы помочь ей.
   — Хорошо, тогда я хочу узнать, кто она, мама, и собираюсь выяснить это немедленно. Не беспокойся обо мне, если я не вернусь вечером. Я вооружен и могу постоять за себя, я буду там совсем скоро. Ложись спать, ты, должно быть, устала.

***

   Мощное тело Караса закрыло собой весь дверной проем. Изнутри хижина была освещена красными отблесками пламени, полыхавшего в очаге. Мужчина широко раскрыл глаза, словно не веря тому, что видел перед собой.
   — Периалла! — воскликнул он. — Ты здесь?
   — Быстро впусти меня, — сказала старуха. — Я почти оцепенела от холода.
   Карас отодвинулся в сторону, старуха вошла, задевая его, схватила табурет и села, согревая руки над огнем. Карас сел рядом с ней.
   — Ты голодна? — спросил он.
   — Да, я очень голодная; в пути с самого рассвета, и во рту не было ни крошки, если не считать куска черствого хлеба и нескольких оливок, что мне достались на постоялом дворе.
   Карас принес ей хлеб и сыр.
   — Разве у тебя нет вина? — потребовала старуха. — В горле совсем пересохло.
   Карас достал бутыль с полки и налил красное вино в деревянную кружку.
   Он подождал, пока она сделает несколько глотков и, проверив, закрыта ли дверь, снова сел рядом со старухой.
   — Тогда скажи мне, что случилось? Не могу понять, каким образом ты здесь очутилась, как смогла найти меня? — спросил он, пристально, с подозрением глядя на женщину.
   — Как я нашла тебя? О, Карас, — отвечала она, — что может остаться тайным от меня, Периаллы, пророчицы, голоса Дельфийского бога?
   Карас отвел глаза.
   — Нет, — продолжала женщина, — тебе не стоит беспокоиться, никто не преследует меня, но…
   — Но?
   — Но я думаю, что у нас скоро будут гости.
   Карас вскочил и потянулся к тяжелой дубинке, прислоненной к стене за спиной.
   — Успокойся, — продолжала женщина. — Опасности нет никакой, но если предчувствие не обманывает меня, молодой волк только что взял мой след и идет по нему.
   — Что ты имеешь в виду?
   — Я говорю не о животном. Это молодой пастух, которого я встретила на поляне, он и сказал мне, как пройти к твоей лачуге. — Периалла нахмурила седые брови, словно пытаясь что-то вспомнить.
   — Я хорошо рассмотрела его, — медленно продолжала она, тщательно произнося каждое слово. — У него сердце волка… ибо он не боится ходить через лес ночью. Я прочитала подозрение в его глазах. Он придет.
   Карас уставился на нее, нахмурясь:
   — Ты знаешь, кто он такой?
   — Нет, — сказала женщина. — Но он не пастух.
   Карас налил еще вина.
   — Почему ты покинула храм?
   — Я была вынуждена, — вздохнула женщина. — Я позволила своим устам обманывать и продала свою душу… за высокую цену. — Она проглотила вино сразу все до дна, затем разразилась грубым смехом.
   — Знаешь ли ты, почему в городе спартанцев царь Леотихид сидит на троне, по праву принадлежащему Демарату, живущему в изгнании в течение долгих лет?
   Карас не понимал. Женщина схватила прядь его волос своими скрюченными пальцами и с силой дернула.
   — Я скажу тебе, — продолжила она. — Даже если ты и тупоумный и не можешь понять этого сам… Потому что я, Периалла, дельфийская пифия, голос Феба, продала его. — Она снова рассмеялась, и на этот раз голос ее звучал почти истерически.
   — Я знаю, что Демарата свергли еще перед битвой афинян с персами при Марафоне, потому что было обнаружено, что он не приходится сыном своему отцу.
   — Глупец, — прошипела женщина. — Именно я сделала его незаконнорожденным, убежденная красноречием царя Клеомена, который ненавидел его, и золотом Кобона, его афинского друга.
   Карас слушал, широко раскрыв глаза.
   — Такое несметное количество золота; никогда не видела столько золота за всю свою жизнь… и для тебя тоже было достаточно, — добавила она, качая головой. — Никогда не забуду Караса, пастуха, который подобрал меня, измученную и умирающую от голода, когда я убежала от тех, кто обратил меня в рабство.
   — Тебе не следовало этого делать, — прошептал Карас смущенно.
   — Ну, а я сделала. Тогда мне казалось, что все останется в тайне… прошло почти четыре года…
   — Кобон, — размышлял Карас, — я помню его. Он был писцом в храме?
   — Да, память хорошо служит тебе. Кобона поддерживали афиняне, я уверена. Они не могли простить царю Демарату, что тот оказал сопротивление царю Клеомену, когда Клеомен хотел наказать эгинцев, сдавшихся персам во время марафонского сражения.
   — Тогда, если я правильно понимаю тебя, афиняне и Клеомен вместе задумали уничтожить Демарата.
   Старуха взглянула на него со странной ухмылкой.
   — Возможно, Карас, но не думаю, что это так уж важно для любого из нас. Совет Святилища вынес вердикт: я проклята. Отныне и навеки.
   Она подняла голову, металлические диски на ее ленте зазвенели.
   — Изгнана… да, но они не осмелились приговорить меня к смерти.
   Ее глаза сверкали в свете затухающею пламени очага.
   — Они все еще боятся Периаллу.
   — Можешь остаться здесь, если хочешь, — предложил Карас. — У меня есть отара…
   — Тихо! — прервала его женщина, прикладывая руку к уху. — Кто-то там, снаружи…
   Карас схватил дубинку и бросился к двери.
   — Стой, Карас, это я! — Талос как раз собирался войти. — Быстро, следуй за тем человеком, — велел он, схватив руку, угрожающе замахнувшуюся дубинкой и указывая на фигуру в капюшоне, убегающую к краю поляны. Вместе они кинулись за ним. Карасу почти удалось схватить соглядатая, но человек в капюшоне изловчился и прыгнул в густые заросли, Карас быстро потерял его следы. Талос задыхаясь, прибежал обратно.
   — Проклятье. Эта нога!.. Я бы мог поймать его, но споткнулся. Как раз в этот момент ты выскочил из хижины и едва не размозжил мне голову тем самым бревном, которое было у тебя в руке.
   — Прости, Талос, но в такой темноте… Кто это был?
   — Я не знаю. Возможно, спартанец. Я тропился к тебе, потому что старуха…
   — Я знаю, — прервал его Карас.
   — Ну, на полпути на тропинке я увидел, как он вышел из леса, и последовал за ним. К сожалению, я должен был часто останавливаться позади него, потому что тропинка полна сухих листьев и веток, а я не хотел шуметь. Человек дошел до хижины, и оказалось, что он подглядывает в окно. Я подкрадывался все ближе и ближе, чтобы прыгнуть на него, но в темноте споткнулся о сухую ветку. Он вырвался, когда я падал на землю, и убежал. Но не понимаю, почему твоя собака не напала на него.
   — Этот маленький мерзавец опять убежал сегодня ночью. Это время случек; сейчас он скулит в пылу страсти около какой-нибудь сучки, у которой течка.
   Они вошли в дверь, оставленную широко открытой, но Талос остановился на пороге, удивленный тем, что увидел старуху, которая разговаривала с ним, на поляне, а сейчас спокойно сидела у очага.
   — А, молодой волк, — сказала она, не оборачиваясь. — Я знала, что ты должен придти.
   — Правильно, — сказал Карас. — Но до волка здесь побывал спартанский змей, он шпионил за нами.
   — Я что-то заметила, — сказала старуха. — Но в эти дни мой разум затуманен. Взор изменяет мне.
   — Входи смело, Талос, — сказал Карас юноше, который неуверенно топтался около двери. — Эта женщина тебе не враг. Она может сотворить и непоправимое зло, и большое добро, в зависимости от того, к чему склоняется ее сердце, но ты не должен ее бояться. Однажды ты узнаешь, кто она на самом деле. Сейчас она собирается остаться здесь со мной, потому что ей некуда идти. Удача отвернулась от нее, судьба нанесла ей страшный удар.
   — Проходи сюда, — сказала женщина, все еще не оборачиваясь к юноше.
   Талос прошел к очагу с другой стороны и сел на пол, на одну из циновок. Лицо женщины, освещаемое только последними тлеющими красными углями, казалось призрачным. Серые глаза остановили на нем свой взгляд из-под полуопущенных век.
   — В нем есть что-то пугающее, — вдруг сказала она, поворачиваясь к Карасу. — Но не могу я понять, что именно.
   Талос встревожился: как эта женщина могла говорить такие вещи? Кто она такая? Ему никогда не приходилось видеть никого, похожего на нее.
   Старуха закрыла глаза, потом что-то достала из своего мешка и бросила на тлеющие угольки, в воздух поднялось густое облако дыма, насыщенного благовониями.
   — Нет, Периалла! — воскликнул Карас.
   Женщина даже не взглянула на него и склонилась над очагом, вдыхая поднимающиеся пары. Она схватила посох, который стоял около нее, начала ритмично раскачивать его, позвякивая побрякушками.
   Талос почувствовал, что он пьянеет, словно крепкое вино ударило ему в голову.
   Периалла часто и тяжело дышала, сотрясаемая дрожью. Тело оцепенело, на лбу выступили капли пота. Вдруг из груди ее исторглись горькие, болезненные стенания, словно острый клинок пронзил нутро:
   — Всемогущие боги! — пронзительно вскрикнула она. — Всемогущие боги, позвольте Периалле видеть!
   Старуха изнемогала, голова склонилась вперед, ловя губами воздух. Вдруг она встала, опираясь на посох, открыла глаза. Они были неподвижными, широко раскрытыми, остекленевшими. Глухой далекий вой послышался в лесу. Женщина начала говорить:
   — Твое знамение… О, Бог Волков, Феб, Периалла слышит тебя… Периалла видит…
   Она стала звенеть побрякушками, произнося нараспев странные слова, а мужчины молча наблюдали за ее трансом, не смея пошевелить и пальцем. В неразборчивом бессмысленном речитативе отдельные слова становились отчетливыми, как ветки дерева, всплывающие на поверхность, в море тумана, затем слова стали приобретать смысл, связываясь друг с другом:

 
Дракон и волк сначала
С безжалостной ненавистью
Изранили друг друга.
Потом Лев Спарты
Пронзенный, пал, копьем сраженный.
Мидянин высоко его метнул.
И тот, кто струсил, поднял меч,
Хранитель стада взял свой гнутый лук
Спеша к бессмертной славе вместе…
 

   Периалла закрыла глаза и успокоилась, затихая. Затем снова начала вертеть посох в руках. Из уст ее исходил странный, равномерный речитатив, сначала приятный и низкий, и затем жесткий, резкий.
   Пророчица, казалось, что-то искала в своих видениях. Беспокойные, ужасные мысли промелькнули во взоре и отразились на лбу, который немыслимо сморщился, словно охваченный внезапной болезненной судорогой. Ее глаза, казалось, уставились в пустоту, затем остановились на Талосе. Вдруг, совершенно неожиданно вырвались слова:

 
Сияющая слава подобна солнца закату
К людям бронзы он спиной повернулся,
Эносигей сотрясает землю Пелопа.
Крику крови закрыл свои уши он.
Голос сердца могучий
Призвал в город мертвых его.
Затем, истратив свои последние силы,
Она со стоном рухнула на землю.
Начиная с этого дня, стала свершаться судьба Талоса.
 

   Периалла исчезла точно так же, как и появилась, хотя образ странствующей старой пророчицы сохранялся в течение долгих лет в рассказах горных пастухов.
   Обман открылся, царя Клеомена свергли с престола за то, что он отправил в изгнание Демарата. Однажды на рассвете Клеомен покинул Спарту, закутанный в плащ, в седле черного породистого коня.
   К нему присоединилось несколько его близких друзей, среди которых был и Крафиппос, владелец Пелиаса и Талоса. Крестьянин с дочерью были вынуждены покинуть ферму, чтобы отправиться вместе со своим хозяином в дальние края.
   И вот, как-то летним вечером Талос стоял во дворе и наблюдал, как Антинея уезжает вместе с отцом. Он провожать ее взглядом, размахивая обеими руками в воздухе до тех пор, пока она не растворилась за пеленой горячих слез. Сердце его замкнулось, — так раненый дикобраз расправляет свои иглы: больше никогда никакая женщина не сможет быть столь желанной и прекрасной в его глазах.
   Он вернулся к горе, когда Спарта приветствовала нового царя: Леонида, сына Анаксандрида из рода Геркулеса.

ГЛАВА 7
Великий царь

   Изгой Демарат сидел в передней великолепного зала, мрачно наблюдая за дверями, украшенными эмалевым узором, охраняемыми с двух сторон двумя рослыми воинами Бессмертной Стражи. За дверями находился трон царя Ксеркса, сына Дария Великого, который вскоре должен был принять его.
   Он видел, как зал покинул карфагенский посол в прекрасной пурпурной мантии, отороченной золотом, сопровождаемый двумя жрецами в головных уборах, усыпанных драгоценными камнями.
   Они возбужденно разговаривали друг с другом на своем непостижимом языке, и вид у них был явно удовлетворенный.
   Демарат с горькой усмешкой посмотрел на свои поношенные сапоги, схватил меч и поправил на плечах серый шерстяной плащ, приводя его по возможности в наиболее благопристойный вид. Он взял подмышку шлем с гребнем, единственный оставшийся свидетель его былой принадлежности к царскому трону, и встал: наступил долгожданный момент. Он подошел к дверям, его встретили управляющий и переводчик, грек из Галикарнаса.
   — О, Демарат, Великий царь ждет тебя, — провозгласил он.
   Спартанец последовал за ними через дверь, которую в этот момент услужливо открывали два стража. Войдя в зал, он был потрясен великолепным мрамором, красочными эмалевыми узорами, золотом и драгоценными камнями, коврами. Он даже и представить себе не мог, что такие несметные сокровища могут находиться в одном месте. Балдахин в конце зала увенчивал трон Ксеркса. У правителя была длинная вьющаяся борода, на голове — убор из золота, в правой руке — скипетр слоновой кости, инкрустированный россыпью драгоценных камней. Два слуги, стоящие позади царского трона, медленного обмахивали царя огромными опахалами из страусовых перьев. У подножия трона гепард лениво вылизывал свою шкуру, но внезапно поднял маленькую голову и неподвижным взглядом уставился на небольшую приближающуюся группу.
   Они остановились у подножия трона; грек-переводчик и управляющий распростерлись ниц на полу. Демарат продолжал стоять и приветствовал царя кивком. Царь бросил раздраженный взгляд на управляющего, который все еще лежал лицом вниз на полу, и что-то резко и отрывисто выкрикнул переводчику-греку. Переводчик, повернув голову в сторону, отчаянно зашептал:
   — Ты должен пасть ниц, сейчас же! Встань на колени и коснись пола лбом.
   Демарат, с безмятежным видом, неотрывно смотрел на царя.
   — Не будь глупцом, — прошипел переводчик, а управляющий продолжал резко выкрикивать настоятельные требования на своем непостижимом языке.
   Демарат смотрел на него с презрением, и затем повернулся к явно разъяренному монарху, который застыл в неподвижной позе, как статуя, в торжественности своих тяжелых царственно-великолепных одеяний.
   — Я Демарат, сын Аристона, царь спартанцев, — сказал он. — Я прибыл с благодарностью за твою благосклонность и гонимый необходимостью и невзгодами, но не для того, чтобы кланяться тебе в ноги, владыка. У спартанцев, свободных людей, не принято падать ниц ни перед кем, ни при каких обстоятельствах и никогда.
   Он молча посмотрел на царя царей.
   Грек-переводчик, по знаку церемониймейстера, который стоял на ступенях трона, поднялся на ноги вместе с управляющим и торопливо, не без дрожи в голосе перевел слова Демарата. Впервые за долгие годы покорного и безупречного рабского служения, он вынужден был переводить слова отказа своему хозяину.
   Последовало долгое замешательство. Даже медленные, равномерные движения опахал прекратились на какое-то мгновенье. Бесконечно долго Ксеркс и Демарат смотрели в лицо друг другу, а управляющий, бледный как полотно, почувствовал, как его внутренности тают в жирном, отвислом животе.
   Царь царей заговорил:
   — О Демарат, ни одному смертному никогда, ни при каких обстоятельствах не дозволялось бросить вызов нашему величию, как сделал это ты! Но наша воля, как тебе известно, такова, что мы считаем тебя царем спартанцев, и царем, близким нам. И, следовательно, мы понимаем, что ты, как истинный царь, даже в невзгодах, не склоняешь своей головы.
   Переводчик и управляющий вздохнули с облегчением, едва веря своим собственным ушам. Демарат слегка поклонился в знак благодарности. Великий царь продолжал:
   — Скажи нам, о Демарат, кто они, эти спартанцы, ибо такое имя нам неизвестно.
   Демарат пришел в замешательство; казалось невероятным, что персидский владыка может не знать о существовании самого сильного и могущественного народа Эллады!
   Он отвечал:
   — О, мой господин, спартанцы — самые сильные и самые доблестные из греков. Никто не может сравниться с ними в войне, никто не может покорить их. Над ними нет другого господина, кроме закона, перед которым все равны, даже цари.
   Ксеркс поднял брови. Управляющий понял, еще даже не услышав перевода, что все сказанное чужеземцем, сильно удивило владыку, который хорошо понимал греческий язык, и пользовался услугами переводчика, в основном, только ради соответствия правилам этикета, а также, чтобы добиться полного понимания всех тонкостей сказанного.
   Ксеркс жестом отдал приказ церемониймейстеру, и в зал внесли скамью с пурпурной подушкой,
   Демарат сел. Затем царь снова заговорил:
   — Мы ничего не знаем про спартанцев, о которых ты рассказывал. Нам бы хотелось поверить твоим словам, даже если это и нелегко. Мы, однако, знаем афинян. Они самые нечестивые из людей, они осмелились оказать помощь нашим ионийским подданным, когда те восстали. Мы решили наказать их так, чтобы гибель этого народа послужила примером всем прочим, так, чтобы никогда более никто даже не осмелился бы поставить под сомнение наше могущество. Все греки, живущие на континенте и на островах, должны признать нашу власть, никогда более и не помышляя о сопротивлении. Ты знаешь этих людей лучше, чем кто-либо, ты можешь оказать нам большую помощь. Такова наша вера и желание.