Марриет Фредерик. Многосказочный паша

   — Никогда и не слыхивал о нем, — отвечал паша.
   — Странно! Я полагал, что всякий знает этого отважного мореплавателя. Я кстати замечу здесь, что впоследствии читал о его путешествиях. Он рассказывает, как о примечательном явлении, о теплом паре, выходившем из одной ледяной горы, который был ни что иное, как теплый воздух, выходивший из моей пещеры, когда в ней было сделано отверстие. Это обстоятельство явно подтверждает достоверность его замечаний, равно как мое пребывание в ледяной горе, о котором имею честь рассказывать Вашему Благополучию.
   Но надежды мои скоро исчезли; голоса ослабевали, и я чувствовал, что был придавлен слоем льда во время прохода по нему корабля. Встав, я увидел, что вода, наполнявшая отверстия, сделанные пилой, замерзла, и что я был снова заперт, быть может, навсегда. Я чуть не помешался от отчаяния, рвал платье, колотил головой о ледяные стены и пытался прекратить мучительное существование. Наконец я лег утомленный усилиями, и пролежал несколько дней в каком-то странном отсутствии мыслей. Но в душе есть что-то, всегда возвышающее человека над царством отчаяния. Надежда не покидает нас и в ледяной горе. Она поддерживает до конца, и хотя в отчаянии мы отвергаем ее напутствие, она следит за нами и готова помочь нам, лишь только мы захотим послушаться ее ободряющих внушений. Я всегда находился под влиянием надежды и шесть месяцев питался ею и моржовым мясом.
   Стояло уже лето, и лед, в котором я сидел, очевидно, начинал таять. Однажды утром я чрезвычайно изумился, заметив, что солнечные лучи изменяли свое направление каждые четверть часа. Если бы это случилось только один день и не в определенные часы, я бы подумал, что ледник перевертывало различными течениями, но правильность явления поражала меня. Я продолжал наблюдать; странный феномен повторялся чаще и чаще; наконец, лучи стали изменяться каждую минуту. После некоторого размышления у меня возникла ужасная мысль, что я нахожусь теперь у берегов Норвегии и попал в течение страшного водоворота, который зовут Мальстрем, что я буду поглощен им. Пока я так думал, вращение происходило каждые пять минут. «Это он!» — вскричал я в отчаяньи, когда внезапно наступил страшный мрак. Я погрузился в водоворот! Все кончено.
   Да не покажется странным Вашему Благополучию, что, когда прошли первые муки, причиненные ожиданием неминуемой гибели, я перестал ощущать страх, я смеялся над своим положением. Я был бесчувственен и ожидал дальнейшего с непостижимым равнодушием. По ногтю я узнал, что нахожусь уже шесть месяцев в кедрах земного шара, куда водоворот увлек меня, когда однажды вдруг ослепило меня сильным солнечным лучом, пробившимся через ледяную оболочку моей темницы, и я почувствовал, что опять ношусь на поверхности воды.
   — Аллах кебир! Аллах всесилен! — воскликнул паша. — Святой пророк! Где ты выплыл?
   — В гавани Порт-Рояль, на Ямайке, Ваше Благополучие. Вы с трудом этому поверите, но клянусь, что это сущая правда!
   Трение и вода, пока я находился в пропасти дна морского, значительно уменьшили объем ледника; жар солнца в этой стороне очень силен; лед вскоре растаял, и я остался один среди моря, верхом на остове моего моржа. Я с нетерпением ожидал, что меня прибьет к берегу, который виднелся на расстоянии одной мили, но прежде чем подул попутный ветер, шайтан принес огромную акулу. Мне, извергнутому жерлом Мальстрема, приходилось погибнуть от зубов этой хищной рыбы! Если бы я не успел поднять ногу, ее бы не было, потому что акула разинула уродливую пасть и отхватила половину моей лошади. Она продолжала отрывать от нее кусок за куском, так что я наконец начал опасаться, чтобы не дошла очередь и до всадника, когда, к моему счастью, заметила нас лодка с неграми, которые охотились за летучей рыбой и поспешили ко мне на помощь; они взяли меня к себе в лодку и представили губернатору, которому я рассказал все свои приключения, но англичане думают, что чудеса случаются только с ними и что никто не может испытать того, о чем они еще не слыхивали. Он назвал меня лжецом и велел бросить в темницу, а так как недавно поймали здесь пиратскую шхуну и повесили весь экипаж, то и причислил он меня к этой шайке и готовил мне такую же участь. К счастью, по справке оказалось, что они повесили уже сорок семь человек, а экипаж состоял только из тридцати; таким образом я ускользнул от английского правосудия, и мне позволили оставить остров.
   Меня приняли на корабль, отправлявшийся в Америку, на том условии, чтоб' я работал на нем за свой проезд.
   Мы обогнули Багамские острова и были на западе от них при легком ветре, когда однажды утром явилось несколько тайфунов на различных расстояниях. Я был в то время внизу и, никогда не видев этого замечательного явления, поспешил выйти на палубу, чтобы удовлетворить свое любопытство.
   — Что такое тайфун? — спросил паша. — Мы никогда о нем не слышали.
   — Тайфун, Ваше Благополучие, есть поднятие огромной массы воды к облакам в виде столба; это одно из тех исполинских явлений морской природы, которыми она показывает всю ничтожность самых могучих изобретений человека.
   — Гм! Так это тайфун? — сказал паша. — По твоему объяснению я и теперь столько же знаю о тайфуне, сколько и прежде.
   — Я опишу его Вашему Благополучию гораздо подробнее, потому что никто не может знать этого лучше меня.
   Черное облако плыло над нашими головами и быстро снижалось; оно вдруг остановилось; часть его начала густеть более и более и приняла вид огромного повисшего в воздухе мешка. Из нижнего конца этого мешка высунулся тонкий длинный язык из пара, который спустился до половины расстояния между облаком и поверхностью моря. Между тем волны вздымались все выше и выше, пока не закипели, как в огромном котле, далеко отбрасывая пену во все стороны. Через несколько минут поднялась тонкая нить воды в воздухе и устремилась прямо в язычок облака. Соединившись с ним, нить воды стала толстеть в объеме, пока не произвела водяного столба в несколько футов в поперечнике. Таким образом долго пило жадное облако морскую воду. Когда оно насытилось, столб лопнул; море сделалось спокойным no-прежнему; облако полетело на крыльях ветра разлить благотворным дождем свое бремя над сухими странами.
   Пока я стоял на оконечности кормовой части, дивясь чудному явлению природы, большая мачта переломилась и ударила меня с такой силой, что я полетел в море. Новый тайфун стал образовываться вблизи корабля, и капитан с экипажем, устрашенные опасностью, подняли все паруса, чтобы избежать гибели, и поплыли в сторону, не обращая внимания на мое падение. Едва я вынырнул на поверхность, как заметил, что вода была в сильном волнении; уплыть было невозможно, потому что я находился в самом кругу водоворота. Я предался своей судьбе.
   Море волновалось сильнее и сильнее, меня все более влекло к центру водовращения, и лишь только я в него попал, немедленно был поднят спиральной нитью воды, которая быстро возвышалась винтовым движением, чтобы соединиться с языком, высунутым из густого облака. Я, сидя на волне, возвышался, подобно мячику, который бы бросили в фонтан, бьющий на дворе Вашего Благополучия. Случайно открыл я глаза и увидел невдалеке наш корабль, с палубы которого направлены были все подзорные трубы на это необыкновенное явление.
   — Что тут необыкновенного! — заметил паша.
   — Я вскоре достиг языка облака, который, казалось, с нетерпением ожидал меня. Мои волосы прежде всего подверглись его притягательной силе: я был поднят за них вверх и начал вертеться с увеличивающейся быстротой, подымаясь все выше. Наконец меня втянуло благополучно; я сел, чтобы перевести дыхание, которое у меня захватывало.
   — На чем ты сел, Гуккабак?
   — На облаке, Ваше Благополучие.
   — Святой пророк! Облако сдержало тебя?
   — Если Ваше Благополучие примете в соображение, что облако напиталось бездной бочек воды, то легко себе представите, что оно было в силах сдержать мою особу.
   — Правда, — сказал паша. — Это чудесная история, но прежде, чем ты станешь продолжать ее, хочу я знать, из чего состоит облако.
   — Это трудно объяснить Вашему Благополучию; я могу только сравнить его с сырой периной. Я нашел облако чрезвычайно холодным и влажным и получил тогда ревматизм, которым страдаю до сих пор.
   Когда облако достаточно напиталось, столб лопнул, и мы быстро поднялись, так что наконец достиг я такой высоты, что дрожал от холода как осиновый листок. Мы пролетели мимо радуги, и я очень изумился, что ключ и ножик стали двигаться в кармане моего полукафтана; вскоре они выскочили из кармана и направились прямо на фиолетовые лучи дуги, которые, изволите видеть, весьма сильно намагничены. Я упомянул об этом странном обстоятельстве одной французской даме, которую встретил в своих путешествиях, и узнал потом, что она сообщила эту новость во все ученые общества, а они выдали ее за свое открытие, но так как дама была очень милая женщина, то я простил ей научную кражу. Тут мне захотелось посмотреть на землю: я проткнул пальцем дырочку в облаке и изумился, видя, что она быстро вертится. Мы находились вне сферы земного притяжения и потому стояли неподвижно. Я просидел здесь уже шесть часов и хотя тогда, когда мы поднимались, был почти прямо над берегом Америки, однако теперь ясно различал в стороне пик мыса Доброй Надежды. С такой высоты я мог не только составить себе правильную идею о форме нашей планеты, но даже понять ее чудное устройство, потому что мое зрение проникало глубоко в недра земли. Согласитесь, Ваше Благополучие, что, если хотят узнать что-нибудь любопытное, необходимо посидеть на облаке.
   — Правда, — отвечал паша. — Но продолжай.
   Меня чрезвычайно занимал химический процесс превращения соленой воды в пресную, который происходил там с необыкновенной быстротой.
   — Вашей Высокостепенности, может быть, покажется интересным описание этого процесса?
   — Нет, Гуккабак, это вовсе не интересно. Продолжай.
   Удовлетворив совершенно любопытство, начал я опасаться насчет своего странного положения. О средствах для продолжения жизни я не заботился, их было слишком достаточно…
   — Слишком достаточно! Как? Что же ты ел?
   — Свежую рыбу, Ваше Благополучие.
   Множество рыб попалось вместе со мной в водяной столб, не считая лягушек и камней. Маленькие озера чистой воды были разбросаны вокруг меня на облаке. Только холод был ужасный, и мне казалось, что я никак не проживу долее двух часов в такой стуже. Что касается того, как попасть на землю, это оставалось задачей, которую я не мог разрешить.
   Но она уже решилась, потому что облако, окончив свои химические процессы, свое пищеварение, начало так же быстро спускаться, как прежде поднималось. Оно соединилось со многими другими облаками. Видя, как они пересылают друг другу свои электрические заряды при всяком столкновении, я трепетал от мысли, что если попаду в молнию, то полечу вниз с громовым ударом и сожгу где-нибудь дом, если не погибну прежде от стрел небесной артиллерии. Я был, однако же, так счастлив, что избежал беды. Облако мое спустилось ниже и понеслось с такой быстротой и с таким шумом, что я догадался, что мы участвуем в урагане.
   Приблизившись к земле, облако не могло воспротивиться силе ее притяжения и принуждено было избавиться от своего бремени: я упал с потоком воды, с градом рыб, лягушек, жаб и камней. Ураган был во всей силе. Ветер ревел и дул так, что и я, вместе с лягушками, упал под острым углом.
   — Под чем, ты говоришь, упал? — прервал паша — Я не понимаю.
   — Я упал под острым углом, то есть по косвенному направлению, Ваше Благополучие, описывая гипотенузу между основанием и перпендикуляром, образованными сложной силой ветра и силой притяжения.
   — Святой пророк! Кто поймет такую чепуху! Говори яснее. Смеешься ты, что ли, над нашими бородами?
   — Мин Аллах! Помилуй Бог! Раб ваш смеет ли есть грязь в присутствии благовонного ума своего эфенди и благодетеля?
   Я хотел сказать, что такова была сила ветра, что она несла меня по косвенному направлению и так треснула о вершину одной волны — к счастью, это было еще над морем, — что я отлетел от нее и потом несся еще рикошетом по нескольким другим волнам, прыгая с одной на другую, как ядро, пущенное по поверхности моря, или как камешки, которые бросают для забавы в пруд греческие мальчишки. Последний скачок сделал я на снасти небольшого корабля, но не успел опомниться, как слетел с них вниз и, к счастью, уцепился ногами за руль. В таком положении я оставался некоторое время, пока матросы не втащили меня за ноги на палубу. Ураган стих, облака исчезли, солнце засияло во всем блеске, и природа, казалось, лукаво улыбалась причиненным несчастьям. Корабль пристал к берегу, я вышел на сушу и узнал, что мы прибыли в Иль-де-Франс. Таким образом в течение двадцати часов я был перенесен с одного конца земли на другой! Я нашел остров совершенно разоренным: труды нескольких годов были истреблены ужасами одного часа, жатвы исчезли, дома сравнялись с землей, обломки кораблей лежали на берегу, только естествоиспытатели расхаживали по острову, подбирая жаб и лягушек и ругаясь между собой во все горло из-за того, откуда они взялись, из почвы ли, или с облаков. Все показывало следы страшного опустошения. Несмотря на то, я был принят с радушием земляками-островитянами, и мы от радости плясали и пели целые сутки. Я сочинил новую миленькую кадриль, которую назвал «Ураган» и которая привела в восторг всех жителей и с лихвой вознаградила их за все убытки.
   Но в гостях хорошо, а дома еще лучше; с нетерпением ожидал я случая возвратиться на родину, и так как один голландский корабль отправлялся в Марсель, я почел за счастье получить на нем место на таких же условиях, на каких отправился из Вест-Индии. Мы отплыли, но пробыв только двадцать четыре часа в море, я увидел, что капитан мерзавец и ужасный деспот. Так как я был измучен и не мог исполнять трудной должности на мачтах, то меня до того забили, что я чуть-чуть не спятил с ума; я был в нерешительности, убить ли капитана, или броситься за борт, или покориться судьбе. Однажды ночью, когда я лежал, страдая от полученных днем побоев, со мной случилось важное происшествие, которое было для меня причиной принятия ислама и восклицания, обратившего на себя внимание Вашего Благополучия, когда вы прогуливались переодетые.
   — За что меня так преследуют? — восклицал я в отчаянии.
   В ту самую минуту, как я произносил эти слова, предстал передо мной почтенный муж с лучезарной бородой и с книгой в руке и отвечал мне:
   — Потому что ты, Гуккабак, не принял еще истинной веры.
   — Какая же истинная вера? — спросил я в страхе и удивлении.
   — Нет божества, кроме Аллаха единого, — отвечал почтенный муж, — и я пророк его.
   — Аллах! — воскликнул паша. — Так это был Магомет.
   — Это был он, Ваше Благополучие, хотя тогда я и не знал этого.
   — Докажи мне, что это истинная вера, — сказал я ему.
   — Изволь, — отвечал он. — Я излечу сердце неверного капитана.
   На следующее утро, к большому моему изумлению, явился ко мне капитан корабля, со слезами на глазах, просить прощения за свои жестокости; велел перевести меня в свою каюту, положил на собственную постель и ухаживал за мной, как за родным сыном. В скором времени я выздоровел. Он позволил мне не работать, просил меня считать себя гостем и оказывал всевозможные услуги.
   — Велик Бог! — воскликнул паша.
   Я лежал на постели, когда почтенный муж с лучезарной бородой и с книгой снова предстал передо мной.
   — Убедился ли ты теперь?
   — Да, — отвечал я.
   — Так докажи истину слов твоих принятием моей веры, лишь только будешь в состоянии это сделать. Ты будешь награжден за то, но не теперь, а когда благочестие твое будет испытано. Признавай меня; продолжай службу на море, и когда впоследствии ты будешь стоять в кипрском диване перед двумя особами, бывшими одного с тобой ремесла, расскажи им мое веление. Ты сделаешься начальником флота паши, который под твоим предводительством будет счастлив и победоносен. Такова награда, ожидающая тебя за твою верность.
   Вот уже четыре года, как я принял истинную веру, но всегда мучаюсь сомнением, не видя исполнения пророчества. Да и возможное ли дело, встретить когда-нибудь в диване двух цирюльников?
   — Святой пророк! Как чудно! Ведь Мустафа был цирюльником, и я также! — воскликнул паша.
   — Велик Бог! — отвечал ренегат, распростершись. — Так я начальствую над флотом?
   — С этой же минуты, — отвечал паша. — Мустафа, да будет известна всем моя воля.
   — Но нынешний начальник флота, — возразил Мустафа, который не дал себя провести лукавому ренегату, — очень любим народом.
   — Так возьми и отрежь ему голову. Может ли он сопротивляться повелениям пророка?
   Визирь ударил челом, и паша оставил диван. Ренегат с улыбкой на устах, а Мустафа с изумлением смотрели друг на друга несколько секунд.
   — У тебя великие способности, Гуккабак, — заметил визирь.
   — Благодаря вашему покровительству, которое буду стараться заслужить и вперед.
   И ренегат оставил диван. Мустафа все еще стоял в изумлении.

Глава XIV

   — Мустафа, — сказал паша, отнимая от губ трубку, которую молча курил с полчаса. — Я думаю, что довольно странно, что наш святой пророк — да будет благословенно имя его! — был слишком милостив к этому сыну шайтана, Гуккабаку, религия которого вся в тюрбане. Не удивительно ли, что он присылает его сюда начальником над моим флотом?
   — То была воля Вашего Благополучия, — отвечал Мустафа.
   — Машаллах! Разве мог я противиться воле пророка?
   Мустафа курил трубку и не отвечал ничего.
   — Он хороший рассказчик, — сказал паша после короткого молчания.
   — Да, — отвечал Мустафа сухо. — Ни один из наших правоверных кессегу не может в этом сравниться с ним, но теперь мы увидим, каков он будет на море. Так как
   Яфнал, что Вашему Благополучию нужны развлечения и что долг раба вашего заботиться об этом, то со вчерашнего вечера делал всевозможные поиски и наконец открыл, что недалеко от нашего города расположился караван богомольцев и что между ними есть кессегу. Он отправляется в Мекку для поклонения гробу пророка и чтобы набрать побольше сюжетов для рассказов. Я послал за ним рабов, и он, наверное, поспешит облобызать туфли Вашей Высокостепенности. — Мустафа низко поклонился.
   — Аферин! Превосходно! — воскликнул паша. — Скоро ли он придет?
   — Прежде чем эта трубка, которая имеет честь быть в великолепнейших устах Вашего Благополучия, будет выкурена, туфли кессегу будут лежать у порога дворца вашего.
   — Хорошо, Мустафа! Раб, — продолжал паша, обращаясь к греку, который стоял в углу комнаты со сложенными на груди руками и потупленными в земле глазами, — принеси кофе и крепкой воды гяуров!
   Трубка паши была набита снова; они с визирем выпили по чашке кофе и осушили порядочную фляжку запрещенного напитка.
   — Тут непременно есть ошибка, Мустафа. Не в коране ли говорится, что все хорошее создано для правоверных? А вино разве не хорошо? Может ли быть оно запрещено? Или назначено оно для гяуров? Плюю на могилы отцов их!
   — Точно, — сказал Мустафа, поставил кружку и глубоко вздохнул.
   Мустафа не ошибся в расчетах. Не успел еще паша выкурить трубку, как доложили о прибытии рассказчика. Нетерпеливый паша захлопал в ладоши, и рассказчик вошел.
   — Кош амидеид! Здравствуй! — сказал паша вошедшему кессегу, который был очень хорошо сложен и имел возраст не более тридцати лет от роду.
   — Я здесь по приказанию Вашего Благополучия, — сказал красавец сказочник приятным голосом, приветствуя пашу обычными поклонами.
   — Чем может служить своему повелителю подлейший из рабов его, Менуни?
   — Расскажи нам какую-нибудь повесть, и ты получишь за это награду.
   — Я хуже праха, попираемого ногами Вашего Высокомочия, и посыплю голову свою пеплом, если не вознесусь до седьмого неба при созерцании великолепной бороды вашей. Охотно соглашаюсь исполнить волю Вашего Благополучия, потому что в коране говорится…
   — Оставь в покое коран, Менуни! Нам бы лучше хотелось услышать повесть. Расскажи нам что-нибудь.
   — Горжусь честью, что могу рассказывать повести самой мудрости. Лицо мое просветлеет навеки. Не рассказать ли Вашему Благополучию про любовь Лейлы и Менуна?
   — Нет, нет, — отвечал паша, — что-нибудь позанимательнее.
   — Ну так я расскажу повесть про царевну Бабе-би-Бобу.
   — Это, кажется, будет получше, Мустафа? — сказал паша.
   — Кто может предвидеть это лучше Вашего Благополучия? • — отвечал Мустафа — Менуни, паша приказывает тебе начать.
   — Повинуюсь. Мудрости Вашего Благополучия, вероятно, хорошо известна география?..
   — Не помню. Не были ли, Мустафа, когда-нибудь туфли ее у порога нашего?
   — Думаю, — отвечал Мустафа, — что она прошла всю землю, а потому, верно, была и здесь. Начинай, Менуни, и избегай подобных вопросов. Мудрость Его Благополучия знает все.
   — Точно, — сказал паша, поглаживая с достоинством свою бороду.
   — Я осмелился предложить этот вопрос, — продолжал Менуни голосом, который уподоблялся звукам флейты в тихий летний вечер, — потому что почитал это знание необходимым для точного понятия части света, в которой было происшествие, заключающееся в моем повествовании. Но я начну рассказ свой; он потечет стройно и плавно, как верблюд идет по степи на пути ко гробу нашего великого пророка.

Царевна Бабе-би-Бобу

   К северо-востоку от обширного Индийского полуострова находится страна благословенная; земля в ней обильна всеми возможными произведениями природы, и вечноголубое небо лелеет ее в своих объятьях. Государство это граничит к востоку с Лузитанией, которая, как всему свету известно, лежит на севере от нас, у берегов Исландии, получившей это название от чрезвычайно жаркого климата своего. На юге примыкает оно к длинному полуострову — название его не припомню — ну, да все равно. Известно, что этот полуостров простирается до морей, находящихся во владениях великого татарского хана. К западу от этого царства лежит страна… название ее позабыл, а к северу еще другая страна…. и ее имени мне теперь не вспомнить. Зная, что мудрость Локмана то же самое в сравнении с ученостью Вашего Благополучия, что простое хлебное зерно перед спелой дыней, я после этого описания считаю излишним напоминать Вашему Высокомочию, что дело идет о могущественном государстве Суффрском.
   — Ты совершенно прав, Менуни, — отвечал паша. — Продолжай!
   К величайшему счастью раба Вашего Благополучия, он находится в присутствии самой мудрости, потому что я сам еще наверное не знал названия этого государства, — говорил Менуни. — Память изменила мне при взгляде на высокую особу вашу — так легкая газель бежит в степь, слыша приближение каравана. В этой прелестной стране, где соловей без умолку поет нежные песни своей возлюбленной розе, где розы до тех пор испускают благоухание, пока воздух весь не превратится в самое благовонное курение, и, вдыхая его, правоверные предвкушают блаженство, ожидающее их у порога рая при встрече с девственными гуриями золотой долины, — в этой благословенной стране жила индийская царевна. Небо наделило ее всеми возможными прелестями, и одна улыбка царевны осчастливливала человека на целый век. Восемнадцать раз наступала уже весна со дня ее рождения, но она все еще одиноко жила во дворце своем по причинам, которые я буду иметь счастье впоследствии объяснить Вашему Благополучию.
   В этой стране, населенной тогда, по воле Аллаха, неверными, вероятно, для размножения рабов на служение правоверным, потому что они впоследствии тут поселились, — в этой стране женщины ходили без покрывал; они пресмыкались в преступном неведеньи этого священного обычая правоверных, и во время торжественных церемоний всякий мог любоваться их красотой, хотя, правду сказать, она всегда украшалась милой стыдливостью. За это ужасное преступление заповедей великого пророка души суффрских женщин, конечно, заслуживали бы вечную гибель, если бы только у женщин были души. По словам Мену, еще далеко до того времени, когда просвещение разольется от правоверных на все прочие народы, и они в состоянии будут понять величие, безопасность наших гаремов, оценить вечно обитающее в них нерушимое блаженство, и сверх того я долгом считаю заметить Вашему Благополучию…
   — Продолжай рассказ свой, Менуни! — прервал его Мустафа. — Его Высокомочие не любит замечаний.
   — Именно, — заметил паша, — твое дело рассказывать повесть, а мы уже выскажем свое мнение о ней, когда ты кончишь.
   — Сама мудрость говорит устами вашими, — сказал Менуни, наклонив голову, и потом продолжал рассказ.
   По смерти суффрского царя наследовала престол его прекрасная Бабе-би-Бобу (таково было имя царевны; на языке той страны оно означало: густые сливки). Согласно завещанию покойного родителя, утвержденному всеми важнейшими государственными чинами, царевна, достигнув двенадцатилетнего возраста, должна была избрать себе супруга, но с тем непременным условием, чтобы избранный юноша был одной касты с ней и чтобы на лице у него и на руках не было ни пятен, ни рубцов. И поэтому, когда два года спустя после смерти отца ей исполнилось двенадцать лет, во все концы государства отправлены были скороходы и гонцы на легких драмадерах и на лошадях чистой арабской крови; они всюду провозглашали волю покойного царя. Скоро молва донесла весть об этом событии в соседние государства, а оттуда она разлилась по всему свету; на земном шаре не было человека, который не знал бы, что в скором времени царевна Бабе-би-Бобу изберет супруга. Но в самом суффрском царстве вся молодежь взволновалась, потому что каждый надеялся обратить на себя внимание царевны; все женщины, без исключения, принимали деятельное участие в этой суматохе, потому что… потому…