Маршалл Алан. В сердце моем

   Рев толпы заставил его замолчать, зрители с криками подступали к помосту.
   Хадсон внезапно сдался. Циничная усмешка скользнула по его губам.
   - Ладно, ладно, - сказал он и с подчеркнутой неохотой обратился к Рэду: - Ну, давай сюда, на помост. Будешь драться с Бобом.
   Опершись рукой о край помоста, Рэд подпрыгнул и встал рядом с Хадсоном. Рэд был в потрепанных штанах, подхваченных кожаным поясом, рукава линялой рабочей рубахи были засучены выше локтей. Скрестив руки на груди, он с улыбкой глядел на толпу.
   Его приветствовали громкими криками, аплодисментами - они считали его своим. Это он должен был отомстить за высокую входную плату, за пренебрежительную осанку и стальные мускулы боксеров на помосте - за все, что было даровано этим свободным бродягам и их хозяину и чего были лишены они сами.
   - Условия вам известны, - говорил между тем Хадсон. - Три раунда по две минуты. Если после этого ребята, вызвавшие моих боксеров, будут стоять на ногах, они получат приз - два фунта этот паренек и пятерку - землекоп.
   И тут же громко возвестил:
   - Билеты покупаются у входа в балаган. Не устраивайте давки. Места хватит всем.
   В кассе рядом с помостом седовласый мужчина с сигарой в зубах предупреждал:
   - Пять шиллингов. Дети платят половину. Спокойно, спокойно, не толкайтесь.
   Хадсон спрыгнул с помоста и, заняв свое место у входа, стал проверять билеты. Мне он только кивнул. Мне билета не требовалось. Хадсон считал меня членом циркового мирка. Он показал пальцем в сторону - там возле столба стояли Рэд и местный паренек.
   - Пойди туда, - почти не разжимая губ, бросил он мне. - Надо бы подбодрить того мальца.
   Я остановился рядом с Рэдом и пареньком. Не глядя на меня, Рэд спросил:
   - Ну, как у меня получилось?
   - В порядке.
   Он снял с себя рубашку. Под ней оказалась белая спортивная майка. Местный паренек искоса поглядывал на Рэда. Паренек явно нервничал. Сжав зубы, он пытался сдержать судорожное подергивание лица.
   - Успокой его, - шепнул я Рэду.
   Рэд наклонился и заговорил с пареньком:
   - Старайся держать его на дальнем расстоянии, сынок. Тогда тебе нечего бояться. Не слушай, если твои дружки станут орать, давай, мол, свали его одним ударом. Если ты их послушаешь, он тебе обязательно влепит.
   Спустя немного времени паренек сидел, прислонившись спиной к столбу, и тяжело дышал; лицо его было в крови, один глаз заплыл. Это было после второго раунда. Крики дружков и пассивность противника подстегнули его; забыв про осторожность, паренек нанес Новичку сильный апперкот. Тот разозлился и стал гонять его по кругу, беспощадно молотя кулаками, пока не прозвучал сигнал к концу раунда и не спас беднягу.
   Хадсон, склонившись над пареньком, массировал его пониже ребер. Тот сидел с открытым ртом, зубы были испачканы кровью.
   Хадсон невнятно и торопливо советовал ему:
   - Не входи в ближний бой. Старайся все время уходить в оборону. Ничего, ты продержишься.
   - Черт побери! - бормотал паренек. - Сколько же можно бить одного человека!
   Но к концу третьего раунда он все еще держался на ногах. Толпа бурно приветствовала его - отныне он был героем. Он выдержал испытание. Теперь все дружки будут ему завидовать.
   Рэд с непроницаемым лицом выслушивал инструкции Хадсона, пока тот шнуровал ему перчатки. Должно быть, он уже много раз слышал эти инструкции. Они, конечно, менялись в зависимости от обстоятельств, но сводились все к одному - надо довести зрителей до белого каления, привлечь их на сторону Рэда, обеспечить на следующем представлении полный сбор.
   - Во втором раунде, перед самым концом, падай. Покатайся немного по полу. Подними шум, кричи, что Боб ударил тебя ниже пояса. В свой угол ковыляй еле-еле. В последнем раунде кинь его в публику. Не останавливайся, когда зазвонит колокольчик, подожди, я сам вас разведу.
   Рад с точностью выполнял указания. Когда Боб нацелил ему в ребра, Рэд как бы взлетел в воздух и грохнулся, хватая ртом воздух.
   Толпа была всецело на стороне Рэда. Боба она ненавидела. Боб стоял под градом оскорблений, тяжело дыша, и мрачно глядел на поверженного Рэда. Хадсон сдерживал его.
   В последнем раунде, когда боксеры стали осыпать друг друга ударами, вырываясь порой за пределы ринга, так что толпа отшатывалась в страхе, а Хадсон отчаянно звонил в колокольчик, крики и вопли были слышны так далеко, что люди стали сбегаться к балагану со всех концов площади.
   Во время второго представления Рэд снова дрался с Бобом; бой шел с переменным успехом - это было задумано специально для того, чтобы подогреть интерес к решительной схватке Рэда с чемпионом, завершавшей выступление боксеров.
   - Приходится поднять цену на билеты, - кричал Хадсон. - Это будет бой на славу - вы такого еще и не видывали.
   Так оно, вероятно, и выглядело со стороны. Наверное, схватка эта казалась более реальной, жестокой, отчаянной и неистовой, чем любой подлинный бой.
   Рэд был на ногах, когда битва закончилась. И получил свою пятерку, получил от Хадсона под торжествующий рев толпы, - получил только затем, чтобы вернуть ее, когда балаган опустеет, и в нем останутся одни лишь боксеры, молча сидящие на ящиках, обхватив голову руками.
   Забрав раздувшийся от выручки портфель, Хадсон ушел в свой фургон. Я присел на жестянку из-под бензина. Рэд и Джонни посмотрели друг на друга.
   - Ты уж прости меня, Рэд, за то, что я тебя так двинул, - сказал Джонни. - Я думал, ты успеешь отскочить.
   - Понимаешь, реакция у меня уже не та, что прежде, - ответил Рэд. - Я же видел, к чему дело идет, - да не хватило проворства отскочить.
   - Вот черт! Все тело ноет, - сказал Джонни. - А ты как?
   - Фасад немного побаливает, - сказал Рэд, ощупывая щеки и подбородок. Ну да ничего, заживет.
   - Завтра мы что, в Гамильтоне выступаем? - спросил Боб.
   - В Гамильтоне, - ответил Рэд.
   - И опять все снова-здорово, - сказал Джонни. - Доколе же это!
   Они немного посидели молча. Боб поднялся первым.
   - Ну ладно, пошли разбирать балаган. В восемь мы отчаливаем.
   ГЛАВА 23
   Я поставил свою машину неподалеку от барака для путников, находившегося за городской чертой, и прожил там несколько дней, пока не записал свои последние впечатления, а потом двинулся по шоссе, к Босуэллу, процветающему городку на юге земледельческого района. Через четыре дня в Босуэлле открывалась ярмарка, там я снова должен был встретиться с бродячими труппами, которые гастролировали в этом округе.
   Милях в четырех от Босуэлла река делала крутой поворот, в излучине ее росли старые эвкалипты и кусты акации. Я затормозил недалеко от этого места и стал приглядываться к травянистым кочкам между деревьями, соображая, пройдет ли по ним машина.
   Под одним из эвкалиптов была раскинута палатка. Перед ней горел костер, над которым висел закопченный котелок. Из котелка поднимался пар. Крышка котелка валялась тут же, у костра.
   Близ палатки стоял изрядно потрепанный "додж". Видимо, первоначально это был обыкновенный легковой автомобиль, но задняя часть кузова была снята, и вместо нее к шасси приладили небольшой фургон со стенками из размалеванного брезента.
   Краска, покрывавшая брезент, давно пересохла и превратилась в ломкую корку, испещренную трещинами. В одном из углов брезент был продырявлен, и сквозь бахрому серых ниток виднелся край доски, лежавшей внутри фургона.
   Когда-то на фургоне красовалась надпись, но солнце и дожди почти стерли желтые буквы. Надпись располагалась дугой через всю стену фургона. Мне удалось разобрать лишь слова - "Предсказатель судьбы" и пониже, внутри дуги еще "Гипнотизер" и "Хиромант".
   В палатке обитали двое. Один - худой, долговязый молодой парень с буйной шевелюрой, помешивал в котелке длинной вилкой; другой - уже пожилой человек с морщинками у глаз, стоял у входа в палатку и внимательно следил за моим приближением.
   Я подъехал и остановился в нескольких ярдах от костра.
   - Вы не будете возражать, если я расположусь здесь? - обратился я к старшему.
   - Конечно, нет. Места хватит. Давай располагайся. Ты куда путь держишь?
   - В Босуэлл.
   - На ярмарку?
   - Ага!
   - А сам ты из каких мест?
   - Из Мельбурна.
   - А, из Мельбурна! Что ж... Сидней, тот неплохой городишко, только, по мне, улицы узковаты. Вот Аделаида - это да! И улицы красивые, широкие. Может, конечно, кому и Мельбурн по вкусу, только...
   Он помолчал и, угрюмо уставившись в землю, добавил:
   - Ладно, провались он, этот Мельбурн. Как ты сказал - чем на жизнь зарабатываешь?
   - Я пока еще ничего не говорил.
   - Ладно уж! Короче - чем промышляешь?
   - Получаю иной раз фунт-другой за статьи в газетах.
   Старик улыбнулся:
   - Значит, ты здоров врать.
   - Не сказал бы.
   - Еще бы ты сам признался. Могу предсказать тебе судьбу. Интересуешься?
   - Нет.
   - Нет так нет, - безропотно согласился старик. - Да, простачки теперь все реже попадаются. Образование - вот что нас губит. Спроси хоть у Альберта, он у нас тоже с придурью. - И старик кивнул головой в сторону парня у костра.
   - Спорить не стану, умом не вышел, - добродушно подтвердил Альберт. Все его внимание было явно сосредоточено на содержимом котелка.
   Три дня я прожил бок о бок с этими людьми. Я узнал, что старший носит кличку "Цыган".
   - Это потому, что он всю жизнь бродяжит, - пояснил Альберт.
   Альберт был сыном Цыгана. Ему было, вероятно, за двадцать, но на вид я дал бы ему не больше восемнадцати. Волосы у него были рыжеватые, а глаза ярко-голубые, они смотрели на все спокойно, с сочувственным любопытством. Глаза Альберта смеялись, даже когда его веснушчатое лицо оставалось серьезным. Смеялся он охотно, но беззвучно, запрокинув голову и прикрыв глаза.
   На меня этот беззвучный смех производил странное впечатление. Казалось, он говорит вовсе не о радости, а о скрытой иронии.
   Тем не менее Альберт был счастлив. Отец и сын относились друг к другу с ласковой терпимостью, хотя постоянно переругивались. Споры и перебранки вносили разнообразие и оживление в их жизнь, которая без этого могла бы стать пресной и монотонной, и давали возможность оттачивать довольно-таки соленое чувство юмора.
   Настойчивое утверждение Цыгана, что Альберт не в своем уме, основывалось на полном отсутствии честолюбия у этого юноши. Он отказывался даже зазывать посетителей в палатку или учиться предсказывать судьбу. Его вполне устраивало ставить и разбирать палатку, готовить еду и возиться с машиной.
   Альберту нравилось наблюдать людей и рассуждать о жизни. Он любил смотреть на луну, на звезды и мог часами изучать обыкновенный муравейник. А иногда он высказывал какую-нибудь нелепицу и смотрел, как я на это реагирую.
   Однажды он спросил меня:
   - По-твоему, ты чем живешь - умом?
   - То есть как это?
   - Есть у тебя душа - ты как считаешь?
   Цыган сидел поблизости, штопая яркую хламиду, в которой он предсказывал судьбу. Услышав слова Альберта, он поднял голову:
   - Ну, в тебе-то души не больше, чем вот в том чертовом булыжнике.
   - Мой старик боится духов, - доверительно сказал Альберт, - он ни за что не хотел бы встретиться с духом лицом к лицу.
   - Пошел ты к черту, - громко сказал Цыган,
   - Я вот о чем, - продолжал Альберт. - Ведь когда человек умирает, душа вылетает из него как дым. Вот так, понимаешь. - Он помахал рукой, изображая полет мотылька.
   - Я в это не верю, - сказал я.
   - Откуда же тогда произошел человек?
   - Когда-то давно землю населяли первобытные существа, - стал объяснять я. - Жили они в пещерах и были покрыты волосами. Изображения таких существ найдены на стенах пещер на севере Испании. Они охотились, убивали животных и питались ими. Вот из них-то мы постепенно и развились.
   - Слыхал я это - насчет происхождения от обезьяны, да только я этому не верю, - возразил Альберт. - Опять же - Адам и Ева. Ведь их-то ты не можешь сбросить со счета?
   - Конечно, могу, - отвечал я. - Это просто такая аллегория.
   - Такая - что? - Аллегория.
   - Наплевать мне на все мудреные слова. Как ни называй Адама и Еву, все ж таки человек произошел от них.
   - Да не было их вовсе, - стоял я на своем.
   - Хорошо. Допустим - не было. А для чего мы, например, живем?
   - Это зависит от нас самих. К примеру, я должен решить, для чего я живу, - чтобы отнять у тебя твои часы или чтобы отдать тебе свои.
   - Валяй дальше, - воскликнул он, улыбаясь. - Что же ты решил?
   - Не торопись. Это еще не все. Может, я решу дать тебе за часы пять шиллингов и еще обещаю, что стану говорить, который час, каждый раз, как ты захочешь узнать время.
   - Понятно. А как быть с моим стариком? Он ведь тоже хочет знать, который час. Он всегда спрашивает у меня. А у меня не будет часов, они будут у тебя.
   - Верно. За шиллинг я и ему буду говорить, который час. Я захвачу монополию на часы и каждому, кто за пять шиллингов отдаст мне свои часы, буду отвечать, который час. Я построю башню и с ее верхушки буду выкликать время. А потом люди, у которых много денег, начнут платить мне, чтоб я говорил неверное время - для того, чтоб парни, которые на них работают, не знали, когда пора шабашить. В конце концов никто не будет знать верного времени.
   - Но, между прочим, к вечеру ведь темнеет, - заметил Альберт. - По солнцу можно сообразить.
   - Верно. Когда я стану объявлять полдень в полночь - люди меня наконец раскусят. Они объявят мне войну, а я заряжу пушки часами и стану стрелять в тех, у кого отобрал эти часы. И, может быть, убью тебя твоими же часами.
   - Значит, для этого мы и живем?
   - Нет, этого я не говорил.
   - Тогда для чего же?
   - Я хотел бы, чтоб у каждого были свои часы, и чтобы все люди знали верное время, - сказал я. - Тогда не из-за чего было бы затевать войны.
   Альберт поковырял землю палочкой, улыбка слегка тронула его губы; он взглянул на меня:
   - Думаешь, я не понял, куда ты клонишь?
   - Ты прекрасно все понял.
   Он сидел на корточках, подтянув колени к подбородку, как сидят аборигены. Пододвинувшись ко мне поближе, все также на корточках, он протянул руку и похлопал меня по груди. Глаза его озорно - как у мальчишки заблестели.
   - Знаешь, я как раз посмотрел на твои часы, - сказал он. - Они отстают на пять минут.
   И, откинув голову назад, беззвучно засмеялся. Потом он сказал:
   - Мой старик считает, что человек только после тридцати лет начинает разбираться в жизни. А ты как думаешь?
   - По-моему, он не прав. Если бы он был прав, мы с тобой оба ни в чем бы не разбирались. А сколько лет ему самому?
   - Выходит, ты один из тех, кто у каждого спрашивает: сколько вам лет?
   - Что ты хочешь этим сказать?
   - Мой старик считает, что возраст тела и возраст души человека - вещи разные. Люди, которые судят на возрасту тела, обычно относятся к другим свысока. И ты лучше не спрашивай моего старика, сколько ему лет, он этого не любит.
   - Ладно, - согласился я и спросил: - Он что, был гипнотизером? Я прочел это на фургоне.
   - Ну это когда он в расцвете был. Да он сам тебе лучше расскажет. Эй, отец, - позвал он. - Иди, расскажи Алану, как ты заставлял меня глотать свечи.
   Цыган кинул одеяние прорицателя в палатку и подошел к нам.
   - Свечи делались из воска и сахарной глазури, - пояснил он. - Мы вставляли в них фитиль и зажигали с одного конца.
   - На вкус они были не так уж плохи, - заметил Альберт. - Я и сейчас согласился бы сжевать парочку. Может, состряпаешь несколько штук завтра, а, отец? А вечерком у костра мы бы их пожевали.
   - Брось валять дурака, - сказал Цыган.
   - Скажите, вы и вправду могли гипнотизировать? - спросил я.
   - Нет. Просто тогда у меня были деньги, и я нанимал целую труппу. Представления мы давали в провинции, в небольших залах. - Он повернулся к сыну. - Альберт, сходи в палатку, достань какую-нибудь программку. Они в старом чемодане.
   Выйдя из палатки, Альберт протянул мне розовую программу, в центре которой была фотография сравнительно молодого Цыгана, облаченного в вечерний костюм и бархатную накидку.
   - Таков был мой старик - пока жизнь его не стукнула, - представил Альберт отца.
   - Не обращай на него внимания, Алан, пусть болтает, - сказал Цыган. Читай лучше, что там написано. Сверху стояло:
   "Зрелище из зрелищ! Не пропустите!"
   Чуть пониже значилось:
   "Гипноз и сказочные видения!!!
   Все это покажет вам цыган и его ассистенты, совершающие турне по Австралии!
   Вы будете хохотать до упаду; и не поверите своим глазам.
   Это ново, необычно, захватывающе!
   Посмотрите на прекрасную девушку в стеклянном гробу в состоянии транса.
   Посмотрите, как будет размозжена голова этой девушки! (Обман зрения под гипнозом.)
   Посмотрите, как под ногти прекрасной девушки загоняют иголки.
   Посмотрите, как пожилые люди пишут детскими каракулями.
   Сто фунтов тому, кто поймает артистов на малейшем мошенничестве.
   Тупые и рассеянные люди не поддаются гипнозу.
   Чем одареннее человек, чем умнее, тем легче поддается он гипнотическому внушению.
   Люди, имеющие отношение к медицине, приглашаются особо".
   Прочитав программу, я спросил:
   - Кто сочинил все это?
   - Я, - сказал Цыган.
   - Ну, и как проходили представления?
   - У меня в труппе были прекрасные артисты, - сказал он. - Они впадали в транс при первом же моем пассе. Только обходилось это слишком дорого. А когда гадаешь, довольно и одного человека.
   - Двух, - поправил Альберт.
   - Я же сказал - "человека".
   - Вот именно. Я и подумал, что и ты ведь тоже человек.
   - И вы хорошо гадаете? - спросил я.
   - Без хвастовства скажу - да.
   - Хвастать он у нас не любит, - вставил Альберт.
   - Расскажите мне, как вы это проделываете, - попросил я. - Меня это очень интересует. Главное - наблюдать и на основе своих наблюдений делать выводы, так ведь?
   - Пожалуй, что так, - неуверенно сказал Цыган. - Впрочем, это далеко еще не все. Надо уметь разбираться в людях. Сейчас я все тебе объясню. На женщин, например, надо сначала нагнать уныние. Они это любят. А перед концом сеанса можно их и подбодрить - предсказать наследство, или выигрыш в лотерее, или еще что-нибудь. Но для начала - обязательно нагнать тоску.
   - Я думаю, здесь вы ошибаетесь, - сказал я.
   - Думай что хочешь, - я знаю, что прав. - Узнаю своего старика что-что, а прав он всегда, - заметил Альберт.
   - Заткнись, - невозмутимо сказал Цыган. - Кого интересует твое мнение?
   - Никого, - согласился Альберт.
   - Вот и помолчи. Значит, на чем я настаиваю? Каждой женщине нравится воображать себя несчастной. Уж я-то знаю женщин.
   - Узнаю своего старика - все-то он знает, - опять вставил Альберт.
   - Что бишь я говорил, - продолжал Цыган. - Сейчас ты все поймешь. - Он сделал жест, указывавший на твердую решимость убедить меня в своей правоте. - Представь, что перед тобой сидит женщина - пусть сейчас это будет Альберт. Вот именно, сейчас он - женщина. Сиди прямо, идиот несчастный! "Ах, миссис, - говорю я ему - ей то есть. - Ах, миссис, - говорю я и кладу руку ей на плечо. - У вас была трудная жизнь".
   - А ведь меня ты не так учил, - вмешался Альберт. - Ты говорил, никогда не хватай женщин руками во время сеанса.
   - Я говорил - не хватай за коленки.
   - О коленках ты ничего не говорил, отец.
   - Ну, так говорю сейчас. Итак, ты кладешь руку ей на плечо, вроде бы выражая сочувствие. Ей это нравится. Она уже думает, что лучше тебя гадальщика на свете нет. Потому, что ты ее понимаешь. А если бы ты ей сказал: "Миссис, у вас не жизнь, а сплошной праздник". Что бы из этого получилось? Предположим, ты бы ей это сказал...
   - Держа руку у нее на плече? - поинтересовался Альберт.
   - Провались ты - конечно же, нет. Когда хвалишь, держи руки при себе. Если бы ты сказал ей: "Миссис, у вас не жизнь, а сплошной праздник", - она сочла бы тебя дураком. Да ты и был бы дураком.
   - Господи, помилуй нас, грешных! - на церковный лад пропел Альберт.
   Я с удивлением посмотрел на него.
   - Не обращай на него внимания, - сказал Цыган. - Милости божьей ему никакой не нужно. Это он так, перед тобой выламывается.
   Отмахнувшись от Альберта, Цыган продолжал:
   - Так о чем я? Да, насчет того, как нагонять на женщину тоску. Заходит как-то ко мне одна женщина, вид замученной жизнью домохозяйки и в руке сжимает кошелек.
   - А какое значение имеет здесь кошелек? - спросил я.
   - Очень большое. Если женщина цепляется за свой кошелек, значит, ее тревожат домашние дела. В этом кошельке все ее богатство. И ей приходится изо всех сил биться, чтоб в этом кошельке всегда водились деньги. Это яснее ясного. Ну я и говорю ей: "Вы устали от такой жизни. Вы сами выбрали ее, но теперь она вам, видно, не под силу. Вам хочется все бросить и уйти. Но не делайте этого. Не бросайте детей".
   - Не вижу, как вы этим могли ее подбодрить, - заметил я.
   - Слушай дальше! Потом я ей говорю: "Дети воздадут вам сторицей".
   - Интересно, где тебе удалось подцепить это выражение? - сказал Альберт.
   - Отстань. Значит, дальше я говорю ей: "Младший принесет вам большое счастье".
   - А почему не старший? - удивился я.
   - Потому, что матери всегда больше любят младших. Это каждому ясно.
   - Моему старику все всегда ясно, - вставил Альберт.
   - А другой женщине я сказал, - продолжал свой рассказ Цыган, - "у вас хороший муж. Но он вас не ценит".
   - И что же она на это ответила? - спросил я.
   - Она? Что она ответила? - повторил он за мной, видимо стараясь выиграть время, чтобы придумать подходящий ответ.
   - Мой старик помнит только то, что сам говорит, - " пробормотал Альберт,
   - Она сказала: "Кому это и знать, как не мне". А я ей на это: "Вы отдали ему всю свою жизнь".
   - И что она тебе на это ответила? - спросил Альберт.
   - "Кому это и знать, как не мне" - вот что она ответила. "Да, - говорю я ей, - вы непонятая натура".
   - Кому же это и знать, как не ей, - заметил Альберт.
   - Ну, а как с мужчинами? - допытывался я. - Что вы делаете, когда приходят мужчины? Ведь с ними труднее иметь дело?
   - Нет, что вы, гораздо легче. С мужчинами надо держаться недоступно. А если попадется, который много о себе воображает, надо сразу же показать ему его место.
   - Ты сегодня в ударе, отец, - сказал Альберт. Цыган был явно польщен, но не стал отвлекаться и продолжал:
   - Их надо держать в напряжении, тогда дело в шляпе.
   - Держать в напряжении? - не понял я.
   - Надо, чтобы они оробели. Это относится и к женщинам, и к мужчинам одинаково. Пусть чувствуют себя неловко.
   - Короче, надо их одурачить, - пояснил Альберт. Цыган пропустил это замечание мимо ушей.
   - Один мой знакомый зазывала любил говорить так: "Мужчин исследуем, женщин обследуем". Остряком он, видите ли, себя считал. Нельзя острить, когда люди приходят к тебе со своими надеждами. - Цыган умолк и посмотрел на собаку, спавшую перед входом в палатку. - Скоро ощенится, - сказал он и снова повернулся ко мне. - Так вот, про мужчин... Их надо сразу трахнуть по башке, чтоб они и думать забыли, что можно тебе не поверить. Один парень решил, видно, сбить меня и сразу, как вошел, заявил: "Я пришел просто позабавиться, не верю я в судьбу", - так этому парню я сказал: "У вас нет ничего за душой, вы - кочевник, странник, скитающийся по просторам земли. Скоро вам будет сорок, а чего вы добились? Жизнь ваша пуста. Гордость и тщеславие погубили вас. Была однажды у вас в жизни женщина..." - "Я ее очень любил", - говорит он. "Но вы обошлись с ней дурно, - говорю я. - И теперь вам приходится расплачиваться за это". - "Она сама ушла", - начинает он оправдываться. "Да, - говорю я. - Но почему она ушла?" - и грожу ему пальцем. На это "он ничего не ответил. Совсем сник парень. Я его, как говорится, вывел из равновесия, и после с ним уже не было хлопот.
   - Как интересно! - сказал я.
   - Еще бы! - улыбнулся Цыган. - Это только начало, а сколько я могу еще порассказать!
   - Да, уж это точно, порассказать он может, - поддакнул Альберт.
   - С мужчинами справиться легко, - продолжал Цыган, - а вот с женщиной иногда можно влопаться. Заходит однажды в мою палатку девушка. Явно беременная, и по виду одинокая. Я возьми да и скажи: "Итак, милая девушка, вы согрешили". - "Что вы плетете? - возмутилась она. - Я замужем". - "Вот вы не дослушали, я именно это и собирался сказать. Хотите узнать наклонности вашего будущего ребенка?" - "Я вас выведу на чистую воду, - кричит она. Мошенник вы, вот кто!" - "Спокойно, - говорю я. - Я четыре года учился в университете, а потом возглавлял кафедру хиромантии".
   - Кстати, отец, - сказал Альберт. - Я вспомнил, что у нашего стула для посетителей ножка расшаталась. Придется завтра починить ее. Не то сядет какая-нибудь тяжеленная, стул не выдержит - и полетит она вверх тормашками, прямо тебе на колени.
   - Провались ты, негодник, - огрызнулся Цыган и снова повернулся ко мне. - Так вот, значит, принялась она меня отчитывать: бессовестный вы, говорит, и все в этом роде... Пришлось прибегнуть к угрозам, чтоб успокоить ее. "Если вы не отстанете, говорю, я вызову полицию и вас арестуют за оскорбление действием". Тут же утихомирилась. Выскочила из палатки как ошпаренная.
   - Боже праведный! - невольно воскликнул я.
   - Он-то праведный, - вмешался Альберт. - А вот на земле праведника днем с огнем не отыщешь.
   - А еще надо уметь ударить в самую точку, - продолжал Цыган.
   - Что это значит?
   - А вот что: говоришь человеку что-нибудь о нем. Можешь попасть в точку, а можешь и не попасть. Тут уж надо идти на риск. Стараешься по выражению лица увидеть - угадал ты или нет. Если не угадал - надо уметь, не теряя ни минуты, вывернуться. А вывернуться порой бывает очень трудно. Как-то подходит к палатке женщина лет сорока, а с ней мальчик лет шестнадцати. У меня в брезенте проверчена дыра, так что я вижу посетителей, прежде чем они входят в палатку, и уже знаю, кто с кем пришел. Ну, является ко мне эта женщина, и первым делом я говорю ей, "очень интересная у вас рука". Всегда следует говорить, что у них интересные линии на руке. Тут они проникаются к тебе доверием, и тебе легче бывает выведать у них то, что надо. И тут я бью в точку: "По вашей руке вижу, что у вас есть сын, примерно шестнадцати лет". - "Простите, нет, - говорит она, - я одинока". Тут я начинаю изворачиваться. "Правильно, говорю, но такой сын был бы у вас, если б вы вышли замуж за того человека, который ухаживал за вами двадцать лет назад".