Страница:
– Это моя кузина, Лиззи Клей, – громко представила ее Сара, чтобы это слышали все, кто находился поблизости. – Она будет признательна вам, если дадите что-нибудь от болей в спине, конечно, после того, как посмотрите моего Эбенезера. – Извините, док, – тихо сказала она, когда доктор склонился над малышом, лежащим на кровати, – но Лиззи тоже в бедственном положении. Ее первый мальчик родился нормальным, а следующие четыре – мертворожденными.
Спокойное неподвижное лицо Лиззи Клей исказилось от горя.
– Не хочу больше рожать мертвых детей, – сказала она. – Как только выхожу за порог кухни, вижу четыре маленькие могилы. Четыре… это больше, чем может вынести человек.
Эли показал им большую губку, разрезанную на части… уксус… растительное масло. Осматривая ребенка, рассказал им, что надо делать, тихим, бесстрастным голосом, уменьшавшим их смущение, но не стремление научиться.
– Так просто? – изумилась Сара.
– А это всегда помогает? – практично поинтересовалась Лиззи.
– Нет ничего вечного, но это даст вам значительную возможность не забеременеть. Считаю, что это все, на что человек имеет право рассчитывать.
Эли упаковал все покупки в бумагу и протянул сверток Лиззи, у которой была хозяйственная сумка.
– Спрячьте под продуктами, – посоветовал он.
– Генри Мур поставил кувшины с сидром в ваш фургон, если вы не возражаете.
– Прекрасно, – сердечно сказал Эли, провожая их до двери, а они обе искренне благодарили его.
Две недели спустя в его дверь постучала дородная, средних лет женщина в голубом шерстяном платье, такого же цвета плаще и большом цветастом капоре. Назвавшись Присси Маккейб, она боком проскользнула в открытую дверь.
– Вы можете дать что-нибудь от головной боли? Временами боль ужасная.
– В каком месте болит?
Она подняла руку, показывая на несколько точек.
– Практически везде.
– Как давно она началась?
– Сразу после того, как менструация стала нерегулярной.
– Значит, вы понимаете, какова причина головных болей?
– Я справлюсь с головной болью, док, – сказала она тихим, доверительным шепотом, – но у меня пять живых детей и четверо умерли, и мы с Эфраимом не хотим иметь поздних детей. Они, как правило, неполноценны, но если бы даже мой ребенок родился нормальным, мы слишком стары и устали, чтобы начинать все снова. Поэтому, когда Лиззи Клей рассказала…
Эли громко застонал, и Присси улыбнулась ему.
– Не бойтесь, док Бенраш, – прошептала женщина, – они рассказывают только тем, кто испытывает то же самое.
– А ваш муж хочет?
– Мой Эфраим хороший человек, не то, что некоторые, – добавила она насмешливо, – думающие, что женщина – еще одно вьючное животное для фермы. Он не хочет, чтобы мне снова пришлось проходить через это.
Итак, на этот раз лекция Эли для Присси Маккейб и ее отсутствующего Эфраима включала два способа предохранения для мужчин и объяснения правил их использования.
Уходя, миссис Маккейб вложила маленькую монетку в его руку.
– Премного благодарна, доктор Бенраш, – сказала она. – В Сентервилле многие женщины, не только Сара, Лиззи и я, очень обязаны вам.
ГЛАВА 27
Часть III
ГЛАВА 28
ГЛАВА 29
Спокойное неподвижное лицо Лиззи Клей исказилось от горя.
– Не хочу больше рожать мертвых детей, – сказала она. – Как только выхожу за порог кухни, вижу четыре маленькие могилы. Четыре… это больше, чем может вынести человек.
Эли показал им большую губку, разрезанную на части… уксус… растительное масло. Осматривая ребенка, рассказал им, что надо делать, тихим, бесстрастным голосом, уменьшавшим их смущение, но не стремление научиться.
– Так просто? – изумилась Сара.
– А это всегда помогает? – практично поинтересовалась Лиззи.
– Нет ничего вечного, но это даст вам значительную возможность не забеременеть. Считаю, что это все, на что человек имеет право рассчитывать.
Эли упаковал все покупки в бумагу и протянул сверток Лиззи, у которой была хозяйственная сумка.
– Спрячьте под продуктами, – посоветовал он.
– Генри Мур поставил кувшины с сидром в ваш фургон, если вы не возражаете.
– Прекрасно, – сердечно сказал Эли, провожая их до двери, а они обе искренне благодарили его.
Две недели спустя в его дверь постучала дородная, средних лет женщина в голубом шерстяном платье, такого же цвета плаще и большом цветастом капоре. Назвавшись Присси Маккейб, она боком проскользнула в открытую дверь.
– Вы можете дать что-нибудь от головной боли? Временами боль ужасная.
– В каком месте болит?
Она подняла руку, показывая на несколько точек.
– Практически везде.
– Как давно она началась?
– Сразу после того, как менструация стала нерегулярной.
– Значит, вы понимаете, какова причина головных болей?
– Я справлюсь с головной болью, док, – сказала она тихим, доверительным шепотом, – но у меня пять живых детей и четверо умерли, и мы с Эфраимом не хотим иметь поздних детей. Они, как правило, неполноценны, но если бы даже мой ребенок родился нормальным, мы слишком стары и устали, чтобы начинать все снова. Поэтому, когда Лиззи Клей рассказала…
Эли громко застонал, и Присси улыбнулась ему.
– Не бойтесь, док Бенраш, – прошептала женщина, – они рассказывают только тем, кто испытывает то же самое.
– А ваш муж хочет?
– Мой Эфраим хороший человек, не то, что некоторые, – добавила она насмешливо, – думающие, что женщина – еще одно вьючное животное для фермы. Он не хочет, чтобы мне снова пришлось проходить через это.
Итак, на этот раз лекция Эли для Присси Маккейб и ее отсутствующего Эфраима включала два способа предохранения для мужчин и объяснения правил их использования.
Уходя, миссис Маккейб вложила маленькую монетку в его руку.
– Премного благодарна, доктор Бенраш, – сказала она. – В Сентервилле многие женщины, не только Сара, Лиззи и я, очень обязаны вам.
ГЛАВА 27
В начале марта 1775 года Эли снова увлекся чтением, но теперь уже не книг, а старых газет, забытых у Генри Мура каким-то путешественником. В то время, когда он учился в Шотландии, единственные новости из Америки, доходившие до него, содержались в письмах герра доктора, а после возвращения в Род-Айленд его беспокойство за доктора Брауна вытеснило все другие заботы.
Прочитав газеты, он поразился, насколько был не в курсе того, что происходило в Америке: узнал, что земля, предоставившая ему убежище, которую он любил со страстью человека, обращенного в новую веру, оказалась на грани войны с могущественной Англией, в то время как он, эгоистично погруженный в собственные дела, даже не знал об этом.
Эли жадно читал каждую строчку в газетах и, когда закончил, начал читать их снова, на этот раз медленно, пытаясь постичь суть каждой информации. Принялся перечитывать их в третий раз, но его прервал настойчивый стук в дверь. Эли узнал стоявшую там женщину и после секундного размышления вспомнил ее имя.
– Миссис Маккейб?
– Однако, скажу вам! – удивилась она, слегка волнуясь. – Весьма польщена, что вы меня вспомнили. – Войдя в комнату, понизила голос: – Сразу скажу, чего хочу от вас: в моем доме в четверг будет компания – соберутся только женщины, у мужчин в это время будет своя вечеринка у моего деверя. Моя старшая дочь Сьюзен выходит замуж, и девочка моей сестры, Мэгги, тоже. Мы хотим, чтобы вы выступили перед ними. Все женщины, и старые, и молодые, которые будут там, хотят, чтобы вы рассказали, как избегать беременности каждый раз, когда мы спим со своими мужчинами.
– Миссис Маккейб, это приведет к неприятностям.
– Док Бенраш, – сказала она убедительно, – все, кто будет присутствовать там, желают все это знать. Те, кто старше, потому, что не хотят проходить через это снова, а кто моложе – не собираются прожить такую же трудную жизнь, как у нас. Некоторые из мужчин, возможно, тоже захотят, но если нет – что ж, мы имеем право помочь себе сами. Пожалуйста, док, объясните это понятнее, и они будут слушать вас, потому что вы ученый человек.
Неохотно, подозревая об опасности, но как медик не в состоянии отказать, Эли согласился. Счастливая миссис Маккейб дала ему подробные указания, как с наступлением сумерек добраться до ее фермы и даже где привязать лошадь, прежде чем войти в дом через черный вход.
В наступивший четверг, добросовестно выполнив все инструкции, Эли предстал перед аудиторией из четырех цветущего вида девушек в возрасте между шестнадцатью и двадцатью и семи или восьми женщин, включая и тех, которых уже консультировал.
Когда беседа закончилась, Присси Маккейб, встав рядом с ним, сказала:
– Ну, девушки, делайте то, что советовал док Бенраш, и вы не состаритесь раньше времени и не попадете на кладбище молодыми. Мы бы предложили вам подкрепиться, док, но думаю, лучше сразу же уехать. В сумке, притороченной к седлу, найдете свежий яблочный пирог, не растрясите его по дороге.
Они расстались, взаимно благодаря друг друга, и Эли отправился домой в таверну. Спустя день или два он вечером читал статью, бранящую британские войска в Бостоне, когда в дверь нервно забарабанили.
Открыв ее, увидел долговязого молодого фермера с веснушчатым лицом. В руках он держал ружье.
– Док Бенраш?
– Да?
– Я Уилл Прентисс, жених Сьюзен Маккейб, Миссис Маккейб послала меня предупредить вас.
– О чем?
– Вам нужно уехать из города, пересечь границу округа этой же ночью. Мужчины очень раздражены и будут гнаться за вами: говорили о дегте и перьях.
– За что? – спросил Эли, засовывая одежду в сумку и подбирая книги.
– Эта пустоголовая девчонка Матильда Адамс, – рассерженно проговорил Уилл, – пошла и рассказала Джону Випплвею, сыну преподобного отца, который ей очень нравится, о вашем присутствии на этом женском собрании. Она не хотела вам вреда, но ума у нее столько, сколько Бог дал треске, хотя должна была знать, что тот побежит к отцу и все ему расскажет. Заботясь о бессмертности душ наших женщин, преподобный отец стал ходить по домам, и все узнали об этом. Как бы там ни было, я обещал миссис Маккейб, что прослежу за вашей безопасностью, поэтому советую немножко поторопиться.
– Стараюсь, – ответил Эли из-за стопки книг выше головы, – но не могу уехать без них.
– Давайте перенесем их в фургон, док, и как можно быстрее.
Все пожитки Эли были перенесены за три приема. Затем он положил на умывальник деньги – расчет за все с Генри Муром. Вместе они впрягли в фургон Виски, его лошадь, а Скотти привязали сзади. Уилл Прентисс сел на свою лошадь и весело сказал:
– А теперь следуйте за мной, док. Я выведу вас на дорогу, по которой вы быстрее всего пересечете границу округа – там будете в безопасности и сможете действовать по собственному усмотрению.
Два часа спустя Уилл развернул лошадь перед фургоном Эли и сделал рукой знак остановиться.
– Вы в безопасности: мы выехали из округа Орэндж, док. Счастливого пути, женщины могут быть спокойны.
Уилл наклонился, пожал протянутую руку Эли и, почувствовав тяжесть переданной монеты, возмутился, хотя его сердце разрывалось от желания взять ее.
– Я сделал это не из-за денег, сэр, – сказал он с трогательным чувством собственного достоинства.
– Знаю, мистер Прентисс, – мягко возразил Эли. – Считайте это свадебным подарком для Сьюзен – нельзя отказываться от свадебного подарка.
– Признателен вам, док, – застенчиво произнес Уилл.
– Благодарю вас, Уилл Прентисс.
Эли направил лошадь на дорогу в Бостон, не видя причин, по которым не мог бы сделать крюк по пути в Филадельфию и собственными глазами убедиться, что там замышляют британцы.
В удивительное время Эли бен-Ашер остановился в таверне Бакмена, расположенной за городской чертой Лексингтона, штат Массачусетс. Это произошло 20 апреля в тот самый день, когда группа фермеров, таких, как Уилл Прентисс, наголову разбила британские регулярные войска под Лексингтоном, а также и под Конкордом. Эли задержался, оказывая медицинскую помощь, а в это время армия Новой Англии начала концентрироваться вокруг Бостона, и чем больше увеличивалась численность войск, тем быстрее росло среди них количество заболевших.
За короткий промежуток времени Эли и его фургон стали символом медицинской помощи. Не имея официального статуса, не зарегистрированный в только что организованной медицинской корпорации, Эли стал армейским врачом, а его фургон – передвижным госпиталем.
Он вытряхнул ставшую теперь ненужной одежду из фургона и отправил ее вместе со всеми книгами, кроме медицинских, на хранение на неопределенный срок в таверну Бакмена. Две кровати, поставленные рядом под брезентом фургона, предназначались для пациентов, а иногда служили ему самому, когда удавалось урвать несколько часов для сна.
Эли работал преимущественно в Первом и Втором полках Род-Айленда, где помощь больным оказывал также полковой священник, имевший небольшую медицинскую подготовку. Двое мужчин встретились однажды во время оказания помощи человеку, раненному возле Брид-Хилл. Закончив бинтовать ему голову и обработав рану на ноге, они улыбнулись друг другу.
– Преподобный Эбенезер Дэвид, – сказал священник, вытерев кровь с руки, прежде чем протянуть ее.
– Доктор Э. бен-Ашер, из Род-Айленда.
– Другой Эбенезер! – воскликнул священник, откровенно радуясь совпадению. – Натаниэль, – обратился он к офицеру, который остановился поболтать с ним, – хочу представить тебе еще одного выходца из Род-Айленда, доктора Эбенезера Аша.
Эли с улыбкой поблагодарил за знакомство и, пожав плечами, не стал возражать против нового изменения своего имени. К тому времени, когда он стал официальным полковым хирургом, оказалось, что его настоящее имя уже не писалось даже в документах.
В ноябре 1779 года, получив приказ от генерала хирургической службы отправляться в Морристаун для преобразования поместья Грейс-Холл возле Джоки-Холлоу в маленький военный госпиталь, он немедленно сделал заявку на молодого меннонита [21]из Пенсильвании по имени Дэниел Люти в надежде, что тот станет его правой рукой в борьбе с грязью и болезнями.
Он написал письмо Дэниелу, забыв, что когда-то, еще до войны, у него была другая жизнь и другое имя, подписавшись внезапно пришедшим в голову новым – «Доктор Бен».
Прочитав газеты, он поразился, насколько был не в курсе того, что происходило в Америке: узнал, что земля, предоставившая ему убежище, которую он любил со страстью человека, обращенного в новую веру, оказалась на грани войны с могущественной Англией, в то время как он, эгоистично погруженный в собственные дела, даже не знал об этом.
Эли жадно читал каждую строчку в газетах и, когда закончил, начал читать их снова, на этот раз медленно, пытаясь постичь суть каждой информации. Принялся перечитывать их в третий раз, но его прервал настойчивый стук в дверь. Эли узнал стоявшую там женщину и после секундного размышления вспомнил ее имя.
– Миссис Маккейб?
– Однако, скажу вам! – удивилась она, слегка волнуясь. – Весьма польщена, что вы меня вспомнили. – Войдя в комнату, понизила голос: – Сразу скажу, чего хочу от вас: в моем доме в четверг будет компания – соберутся только женщины, у мужчин в это время будет своя вечеринка у моего деверя. Моя старшая дочь Сьюзен выходит замуж, и девочка моей сестры, Мэгги, тоже. Мы хотим, чтобы вы выступили перед ними. Все женщины, и старые, и молодые, которые будут там, хотят, чтобы вы рассказали, как избегать беременности каждый раз, когда мы спим со своими мужчинами.
– Миссис Маккейб, это приведет к неприятностям.
– Док Бенраш, – сказала она убедительно, – все, кто будет присутствовать там, желают все это знать. Те, кто старше, потому, что не хотят проходить через это снова, а кто моложе – не собираются прожить такую же трудную жизнь, как у нас. Некоторые из мужчин, возможно, тоже захотят, но если нет – что ж, мы имеем право помочь себе сами. Пожалуйста, док, объясните это понятнее, и они будут слушать вас, потому что вы ученый человек.
Неохотно, подозревая об опасности, но как медик не в состоянии отказать, Эли согласился. Счастливая миссис Маккейб дала ему подробные указания, как с наступлением сумерек добраться до ее фермы и даже где привязать лошадь, прежде чем войти в дом через черный вход.
В наступивший четверг, добросовестно выполнив все инструкции, Эли предстал перед аудиторией из четырех цветущего вида девушек в возрасте между шестнадцатью и двадцатью и семи или восьми женщин, включая и тех, которых уже консультировал.
Когда беседа закончилась, Присси Маккейб, встав рядом с ним, сказала:
– Ну, девушки, делайте то, что советовал док Бенраш, и вы не состаритесь раньше времени и не попадете на кладбище молодыми. Мы бы предложили вам подкрепиться, док, но думаю, лучше сразу же уехать. В сумке, притороченной к седлу, найдете свежий яблочный пирог, не растрясите его по дороге.
Они расстались, взаимно благодаря друг друга, и Эли отправился домой в таверну. Спустя день или два он вечером читал статью, бранящую британские войска в Бостоне, когда в дверь нервно забарабанили.
Открыв ее, увидел долговязого молодого фермера с веснушчатым лицом. В руках он держал ружье.
– Док Бенраш?
– Да?
– Я Уилл Прентисс, жених Сьюзен Маккейб, Миссис Маккейб послала меня предупредить вас.
– О чем?
– Вам нужно уехать из города, пересечь границу округа этой же ночью. Мужчины очень раздражены и будут гнаться за вами: говорили о дегте и перьях.
– За что? – спросил Эли, засовывая одежду в сумку и подбирая книги.
– Эта пустоголовая девчонка Матильда Адамс, – рассерженно проговорил Уилл, – пошла и рассказала Джону Випплвею, сыну преподобного отца, который ей очень нравится, о вашем присутствии на этом женском собрании. Она не хотела вам вреда, но ума у нее столько, сколько Бог дал треске, хотя должна была знать, что тот побежит к отцу и все ему расскажет. Заботясь о бессмертности душ наших женщин, преподобный отец стал ходить по домам, и все узнали об этом. Как бы там ни было, я обещал миссис Маккейб, что прослежу за вашей безопасностью, поэтому советую немножко поторопиться.
– Стараюсь, – ответил Эли из-за стопки книг выше головы, – но не могу уехать без них.
– Давайте перенесем их в фургон, док, и как можно быстрее.
Все пожитки Эли были перенесены за три приема. Затем он положил на умывальник деньги – расчет за все с Генри Муром. Вместе они впрягли в фургон Виски, его лошадь, а Скотти привязали сзади. Уилл Прентисс сел на свою лошадь и весело сказал:
– А теперь следуйте за мной, док. Я выведу вас на дорогу, по которой вы быстрее всего пересечете границу округа – там будете в безопасности и сможете действовать по собственному усмотрению.
Два часа спустя Уилл развернул лошадь перед фургоном Эли и сделал рукой знак остановиться.
– Вы в безопасности: мы выехали из округа Орэндж, док. Счастливого пути, женщины могут быть спокойны.
Уилл наклонился, пожал протянутую руку Эли и, почувствовав тяжесть переданной монеты, возмутился, хотя его сердце разрывалось от желания взять ее.
– Я сделал это не из-за денег, сэр, – сказал он с трогательным чувством собственного достоинства.
– Знаю, мистер Прентисс, – мягко возразил Эли. – Считайте это свадебным подарком для Сьюзен – нельзя отказываться от свадебного подарка.
– Признателен вам, док, – застенчиво произнес Уилл.
– Благодарю вас, Уилл Прентисс.
Эли направил лошадь на дорогу в Бостон, не видя причин, по которым не мог бы сделать крюк по пути в Филадельфию и собственными глазами убедиться, что там замышляют британцы.
В удивительное время Эли бен-Ашер остановился в таверне Бакмена, расположенной за городской чертой Лексингтона, штат Массачусетс. Это произошло 20 апреля в тот самый день, когда группа фермеров, таких, как Уилл Прентисс, наголову разбила британские регулярные войска под Лексингтоном, а также и под Конкордом. Эли задержался, оказывая медицинскую помощь, а в это время армия Новой Англии начала концентрироваться вокруг Бостона, и чем больше увеличивалась численность войск, тем быстрее росло среди них количество заболевших.
За короткий промежуток времени Эли и его фургон стали символом медицинской помощи. Не имея официального статуса, не зарегистрированный в только что организованной медицинской корпорации, Эли стал армейским врачом, а его фургон – передвижным госпиталем.
Он вытряхнул ставшую теперь ненужной одежду из фургона и отправил ее вместе со всеми книгами, кроме медицинских, на хранение на неопределенный срок в таверну Бакмена. Две кровати, поставленные рядом под брезентом фургона, предназначались для пациентов, а иногда служили ему самому, когда удавалось урвать несколько часов для сна.
Эли работал преимущественно в Первом и Втором полках Род-Айленда, где помощь больным оказывал также полковой священник, имевший небольшую медицинскую подготовку. Двое мужчин встретились однажды во время оказания помощи человеку, раненному возле Брид-Хилл. Закончив бинтовать ему голову и обработав рану на ноге, они улыбнулись друг другу.
– Преподобный Эбенезер Дэвид, – сказал священник, вытерев кровь с руки, прежде чем протянуть ее.
– Доктор Э. бен-Ашер, из Род-Айленда.
– Другой Эбенезер! – воскликнул священник, откровенно радуясь совпадению. – Натаниэль, – обратился он к офицеру, который остановился поболтать с ним, – хочу представить тебе еще одного выходца из Род-Айленда, доктора Эбенезера Аша.
Эли с улыбкой поблагодарил за знакомство и, пожав плечами, не стал возражать против нового изменения своего имени. К тому времени, когда он стал официальным полковым хирургом, оказалось, что его настоящее имя уже не писалось даже в документах.
В ноябре 1779 года, получив приказ от генерала хирургической службы отправляться в Морристаун для преобразования поместья Грейс-Холл возле Джоки-Холлоу в маленький военный госпиталь, он немедленно сделал заявку на молодого меннонита [21]из Пенсильвании по имени Дэниел Люти в надежде, что тот станет его правой рукой в борьбе с грязью и болезнями.
Он написал письмо Дэниелу, забыв, что когда-то, еще до войны, у него была другая жизнь и другое имя, подписавшись внезапно пришедшим в голову новым – «Доктор Бен».
Часть III
ДЭНИЕЛ
Ганс Люти из Строберри Шрэнк, графство Ланкастер, штат Пенсильвания, предлагает 10 фунтов стерлингов наличными и на 10 фунтов фермерской продукции или домашнего скота за информацию, которая поможет найти его сына, Дэниела Люти, семнадцати лет. Последний раз его видели в Кембридже в ноябре 1775 года с колонной фургонов, доставляющих продовольствие войскам в штате Массачусетс. Его приметы: средний рост и вес, крепкое телосложение, светлые волосы с короткой челкой, румяный цвет лица и голубые глаза.
ГЛАВА 28
В 1737 году большое количество швейцарских меннонитов, надеясь избавиться от мучений и религиозных гонений, которые они более века терпели от своих собратьев, оказались среди пассажиров отправившегося из Роттердама корабля, по иронии судьбы называвшегося «Очаровательная Нэнси».
В числе путешественников, соблазненных обещаниями земли обетованной в штате Пенсильвания, находились меннониты Джейкоб и Лизбет Люти и их четверо детей в возрасте до девяти лет; пятый ребенок, если Лизбет выносит его и благополучно родит, разделит с ними уже новую жизнь в Новом Свете.
«Очаровательная Нэнси» оказался на самом деле рассадником грязи, болезней и несчастий – судно источало зловоние, исходившее от больных людей, набитых на корабль, как селедки в бочку, отвратительной еды и инфицированной воды.
28 июня, за день до отплытия корабля, умерла четырехлетняя Рейчел Люти – ее похоронили в Роттердаме. «Очаровательная Нэнси» отправился в путь и прибыл в Англию только 8 июля. Во время девятидневной стоянки в порту Лизбет и Джейкоб потеряли своего младшего сына, еще младенца; старший сын, девятилетний Кристиан, стал жертвой дифтерии, и его похоронили в море во время опасного путешествия через Атлантику.
Долгие и ужасные мытарства закончились в Филадельфии в середине октября. На следующий день после прибытия у Лизбет родилась девочка; мать выжила, а ее маленькая дочь умерла – остался всего один ребенок.
Как только роженица поправилась, все трое отправились в округ Ланкастер в фургоне, набитом вещами и вновь приобретенным фермерским инвентарем.
Здесь уже было много поселений, основанных меннонитами, в которых Люти могли приобрести хорошую ферму и создать уютный дом, но то ли из-за трудных морских странствий, то ли из-за потери детей Джейкоб решительно не захотел сделать это.
– Положу начало собственному городу, – объявил он Лизбет, когда пришло время решать. Та тоскливо оглянулась на фермы, оказавшие им столь радушное гостеприимство, но, как покорная жена, не стала возражать.
Однако даже она вскрикнула от радости, увидев место, выбранное Джейкобом на следующий день: богатая и плодородная земля, для строительства дома нашлась удобная площадка, окруженная большими зелеными холмами.
Достав корзину с провизией, которой их накануне снабдили гостеприимные хозяева, они сели завтракать. Джейкоб сказал с необычной игривостью:
– Следует выбрать подходящее название для нашего прекрасного нового города. Есть какие-нибудь идеи, жена?
Лизбет зажала рот рукой, сдерживая легкомысленное хихиканье.
– Строберри [22]Шрэнк? [23] – предложила она Джейкобу.
– Шкаф? Земляника в ноябре? Что за название?
Лизбет показала на сына, серьезного семилетнего Ганса, сидевшего на деревянном шкафу и со счастливым видом уплетавшего земляничное варенье, размазывая его по всему лицу.
– Вон сидит наш Ганс на моем шкафу, – почти радостно сообщила она мужу, указывая на единственного ребенка, оставшегося от всех их надежд и мечтаний, – и наворачивает землянику, – какое лучшее название можно еще придумать?
– Тогда так, – с благодетельной улыбкой согласился Джейкоб с названием, – здесь, в Строберри Шрэнк, наш дом. Давайте поблагодарим Бога, от которого исходит все благодеяние.
Все трое в порыве благодарности Богу склонили головы, и, начиная с этого момента, все последующие годы благодарным родителям казалось, что провидение возместило им за все их предыдущие страдания.
Через год после прибытия у Лизбет родились два сына-близнеца: Джозеф и Джон, а в последующие четыре года – две здоровые дочери – Анна и Гретел. В Строберри Шрэнк поселились также их прежние друзья и соседи из Швейцарии и Германии, основав, таким образом, не только деревню, но и дружеское сообщество. Ферма Люти процветала, как и магазин, в котором они продавали привозимые из Филадельфии товары. Свою первую тесную хижину они заменили на красивый каркасный дом.
В 1750 году, в возрасте 20 лет, Ганс взял в жены дочь их ближайшего соседа Анну Бейлер; семья невесты обеспечила молодых мебелью, а Джейкоб Люти – уже человек состоятельный – подарил сыну сотни акров земли и прекрасный кирпичный дом в Ланкастере, имевший второй этаж и мансарду, с камином, расположенном внизу, десяти футов в длину и пяти в высоту, а также предмет гордости – подвал, выполненный в форме арки.
У Анны Бейлер Люти после шестнадцати месяцев замужества родился сын, названный Дэниелом, и гордый дедушка подарил ему в день крещения один из первых экземпляров опубликованной в Америке книги «Martyrs Mirror». В переплете из толстой кожи, застегивающийся на пряжки, этот огромный документ, описывающий страдания предков за свою веру, занял в гостиной почетное место на красивой сосновой подставке, вырезанной специально для этого Гансом.
Юный Дэниел Люти, сколько себя помнит, почти каждый вечер слушал чтение отрывков из этой книги. И только когда ему исполнилось шесть лет, осмелился задавать вопросы о мудрости или святости описываемых в книге мучеников.
– Пап, а он знал, что его казнят, если шериф поймает его?
– Конечно, знал.
– Значит, когда пошел по льду, а шериф провалился, был бы спасен, если бы пошел дальше?
– Да, так.
– Зачем же тогда ему понадобилось возвращаться и помогать человеку, который замышлял убить его?
– Такова наша мораль – христианская мораль. Дэниел хотел бы знать, правильная ли она: злой шериф намеревался подвести невинного человека на плаху, правильно ли всезнающие святые надеялись, что тот сам поможет шерифу убить его? Месяцами Дэниел ломал голову над этими вопросами, но был слишком благоразумным, чтобы высказывать их вслух.
Затем в одну из безлунных сентябрьских ночей 1757 года в семье Люти снова разыгралась трагедия.
Небольшой отряд делаверских индейцев, среди которых недавно начались беспорядки, напал на их дом; тела двух девочек, Анны и Гретел, а также одного из близнецов лежали, проткнутые томагавками, возле сожженного дома; Джейкоба и другого близнеца индейцы забрали с собой.
– А что с матерью? – спросил Ганс у соседа, рассказавшего им эту зловещую историю, и все содрогнулись, услышав ответ.
Когда дом горел, мать пыталась вылезти через трубу, но годы благополучия и изобилия превратили Лизбет из стройной девушки в дородную матрону – она застряла в кирпичной трубе, и нападающие использовали высунувшуюся часть ее тела как мишень. Но она, милостью Божьей, наверно, умерла до того, как томагавк в конце концов попал ей в голову.
Лизбет, обе девочки и брат Джозеф отправились на покой на маленькое меннонитское кладбище.
– Они теперь дома среди мучеников, – объявил дьякон Каумффман на заупокойной службе, и Дэниел удивился снова.
Больший смысл для него имели слова отца, сказавшего однажды: «Сейчас надо искать живых».
Он тотчас же начал переговоры об освобождении отца и брата Джона. Ганс в это время обрабатывал ферму Джейкоба вместе со своей, а вся община восстановила каркасный дом, оставив и трубу, в которой умерла Лизбет, – все верили, что Бог вернет Джона и Джейкоба, а они должны иметь дом, вернувшись домой.
Отец и брат пробыли в плену два года, прежде чем переговоры Ганса и выкуп принесли им освобождение. Настал этот день, но радость семьи Люти омрачилась: Джон отказался жить с ними, ожесточившись против отца и перестав верить в Бога.
– У нас были ружья, но отец не разрешил использовать их. Что это за вера… если позволила убить у него на глазах всю семью, а он даже не шевельнул пальцем, чтобы помешать этому? Девочки так кричали… видел, как они убивали Джозефа… а мама… Боже праведный, мама… каждую ночь с того дня слышу ее.
– Она сейчас находится среди благословенных мучеников, – напомнил ему мягко Ганс, а сам побледнел от потрясения.
– Лучше иметь живую мать, чем благословенную мертвую.
Соглашаясь с последним замечанием, Дэниел кивнул белокурой головой: кажется, дядя Джон рассуждает так же – значит, он не одинок в своих сомнениях. Завтра должен где-нибудь застать дядю одного, чтобы тайно переговорить с ним.
Но когда наступил завтрашний день, дяди Джона уже не было, он уехал от семьи и образа жизни меннонитов. До тех пор, пока однажды не вернулся, чтобы раскаяться и принять снова единственно правильную веру. Но он оставался таким же мертвым для всех них, как Джозеф, его брат-близнец, уже два года лежавший в могиле.
Дэниелу было почти девять с половиной лет, когда дядя Джон ушел из их жизни. Спустя шесть месяцев Джейкоб привел новую жену, вдовствующую Гульду Кропп, настолько тощую, насколько бабушка Лизбет была толстой. Дэниелю нравилась Гульда, но он был согласен с Джоном: его улыбающаяся бабушка, угощающая яблочным пирогом, оказалась бы лучше, чем мученица на кладбище меннонитов.
Он принял и другое решение, такое же еретическое: человек, вытащивший шерифа из воды и знавший, что тот тащит его на казнь, – круглый дурак!
Начав однажды, Дэниел больше сомневался, чем верил, и, как результат, его жизнь, как и жизнь семьи, должна была еще раз круто измениться.
В числе путешественников, соблазненных обещаниями земли обетованной в штате Пенсильвания, находились меннониты Джейкоб и Лизбет Люти и их четверо детей в возрасте до девяти лет; пятый ребенок, если Лизбет выносит его и благополучно родит, разделит с ними уже новую жизнь в Новом Свете.
«Очаровательная Нэнси» оказался на самом деле рассадником грязи, болезней и несчастий – судно источало зловоние, исходившее от больных людей, набитых на корабль, как селедки в бочку, отвратительной еды и инфицированной воды.
28 июня, за день до отплытия корабля, умерла четырехлетняя Рейчел Люти – ее похоронили в Роттердаме. «Очаровательная Нэнси» отправился в путь и прибыл в Англию только 8 июля. Во время девятидневной стоянки в порту Лизбет и Джейкоб потеряли своего младшего сына, еще младенца; старший сын, девятилетний Кристиан, стал жертвой дифтерии, и его похоронили в море во время опасного путешествия через Атлантику.
Долгие и ужасные мытарства закончились в Филадельфии в середине октября. На следующий день после прибытия у Лизбет родилась девочка; мать выжила, а ее маленькая дочь умерла – остался всего один ребенок.
Как только роженица поправилась, все трое отправились в округ Ланкастер в фургоне, набитом вещами и вновь приобретенным фермерским инвентарем.
Здесь уже было много поселений, основанных меннонитами, в которых Люти могли приобрести хорошую ферму и создать уютный дом, но то ли из-за трудных морских странствий, то ли из-за потери детей Джейкоб решительно не захотел сделать это.
– Положу начало собственному городу, – объявил он Лизбет, когда пришло время решать. Та тоскливо оглянулась на фермы, оказавшие им столь радушное гостеприимство, но, как покорная жена, не стала возражать.
Однако даже она вскрикнула от радости, увидев место, выбранное Джейкобом на следующий день: богатая и плодородная земля, для строительства дома нашлась удобная площадка, окруженная большими зелеными холмами.
Достав корзину с провизией, которой их накануне снабдили гостеприимные хозяева, они сели завтракать. Джейкоб сказал с необычной игривостью:
– Следует выбрать подходящее название для нашего прекрасного нового города. Есть какие-нибудь идеи, жена?
Лизбет зажала рот рукой, сдерживая легкомысленное хихиканье.
– Строберри [22]Шрэнк? [23] – предложила она Джейкобу.
– Шкаф? Земляника в ноябре? Что за название?
Лизбет показала на сына, серьезного семилетнего Ганса, сидевшего на деревянном шкафу и со счастливым видом уплетавшего земляничное варенье, размазывая его по всему лицу.
– Вон сидит наш Ганс на моем шкафу, – почти радостно сообщила она мужу, указывая на единственного ребенка, оставшегося от всех их надежд и мечтаний, – и наворачивает землянику, – какое лучшее название можно еще придумать?
– Тогда так, – с благодетельной улыбкой согласился Джейкоб с названием, – здесь, в Строберри Шрэнк, наш дом. Давайте поблагодарим Бога, от которого исходит все благодеяние.
Все трое в порыве благодарности Богу склонили головы, и, начиная с этого момента, все последующие годы благодарным родителям казалось, что провидение возместило им за все их предыдущие страдания.
Через год после прибытия у Лизбет родились два сына-близнеца: Джозеф и Джон, а в последующие четыре года – две здоровые дочери – Анна и Гретел. В Строберри Шрэнк поселились также их прежние друзья и соседи из Швейцарии и Германии, основав, таким образом, не только деревню, но и дружеское сообщество. Ферма Люти процветала, как и магазин, в котором они продавали привозимые из Филадельфии товары. Свою первую тесную хижину они заменили на красивый каркасный дом.
В 1750 году, в возрасте 20 лет, Ганс взял в жены дочь их ближайшего соседа Анну Бейлер; семья невесты обеспечила молодых мебелью, а Джейкоб Люти – уже человек состоятельный – подарил сыну сотни акров земли и прекрасный кирпичный дом в Ланкастере, имевший второй этаж и мансарду, с камином, расположенном внизу, десяти футов в длину и пяти в высоту, а также предмет гордости – подвал, выполненный в форме арки.
У Анны Бейлер Люти после шестнадцати месяцев замужества родился сын, названный Дэниелом, и гордый дедушка подарил ему в день крещения один из первых экземпляров опубликованной в Америке книги «Martyrs Mirror». В переплете из толстой кожи, застегивающийся на пряжки, этот огромный документ, описывающий страдания предков за свою веру, занял в гостиной почетное место на красивой сосновой подставке, вырезанной специально для этого Гансом.
Юный Дэниел Люти, сколько себя помнит, почти каждый вечер слушал чтение отрывков из этой книги. И только когда ему исполнилось шесть лет, осмелился задавать вопросы о мудрости или святости описываемых в книге мучеников.
– Пап, а он знал, что его казнят, если шериф поймает его?
– Конечно, знал.
– Значит, когда пошел по льду, а шериф провалился, был бы спасен, если бы пошел дальше?
– Да, так.
– Зачем же тогда ему понадобилось возвращаться и помогать человеку, который замышлял убить его?
– Такова наша мораль – христианская мораль. Дэниел хотел бы знать, правильная ли она: злой шериф намеревался подвести невинного человека на плаху, правильно ли всезнающие святые надеялись, что тот сам поможет шерифу убить его? Месяцами Дэниел ломал голову над этими вопросами, но был слишком благоразумным, чтобы высказывать их вслух.
Затем в одну из безлунных сентябрьских ночей 1757 года в семье Люти снова разыгралась трагедия.
Небольшой отряд делаверских индейцев, среди которых недавно начались беспорядки, напал на их дом; тела двух девочек, Анны и Гретел, а также одного из близнецов лежали, проткнутые томагавками, возле сожженного дома; Джейкоба и другого близнеца индейцы забрали с собой.
– А что с матерью? – спросил Ганс у соседа, рассказавшего им эту зловещую историю, и все содрогнулись, услышав ответ.
Когда дом горел, мать пыталась вылезти через трубу, но годы благополучия и изобилия превратили Лизбет из стройной девушки в дородную матрону – она застряла в кирпичной трубе, и нападающие использовали высунувшуюся часть ее тела как мишень. Но она, милостью Божьей, наверно, умерла до того, как томагавк в конце концов попал ей в голову.
Лизбет, обе девочки и брат Джозеф отправились на покой на маленькое меннонитское кладбище.
– Они теперь дома среди мучеников, – объявил дьякон Каумффман на заупокойной службе, и Дэниел удивился снова.
Больший смысл для него имели слова отца, сказавшего однажды: «Сейчас надо искать живых».
Он тотчас же начал переговоры об освобождении отца и брата Джона. Ганс в это время обрабатывал ферму Джейкоба вместе со своей, а вся община восстановила каркасный дом, оставив и трубу, в которой умерла Лизбет, – все верили, что Бог вернет Джона и Джейкоба, а они должны иметь дом, вернувшись домой.
Отец и брат пробыли в плену два года, прежде чем переговоры Ганса и выкуп принесли им освобождение. Настал этот день, но радость семьи Люти омрачилась: Джон отказался жить с ними, ожесточившись против отца и перестав верить в Бога.
– У нас были ружья, но отец не разрешил использовать их. Что это за вера… если позволила убить у него на глазах всю семью, а он даже не шевельнул пальцем, чтобы помешать этому? Девочки так кричали… видел, как они убивали Джозефа… а мама… Боже праведный, мама… каждую ночь с того дня слышу ее.
– Она сейчас находится среди благословенных мучеников, – напомнил ему мягко Ганс, а сам побледнел от потрясения.
– Лучше иметь живую мать, чем благословенную мертвую.
Соглашаясь с последним замечанием, Дэниел кивнул белокурой головой: кажется, дядя Джон рассуждает так же – значит, он не одинок в своих сомнениях. Завтра должен где-нибудь застать дядю одного, чтобы тайно переговорить с ним.
Но когда наступил завтрашний день, дяди Джона уже не было, он уехал от семьи и образа жизни меннонитов. До тех пор, пока однажды не вернулся, чтобы раскаяться и принять снова единственно правильную веру. Но он оставался таким же мертвым для всех них, как Джозеф, его брат-близнец, уже два года лежавший в могиле.
Дэниелу было почти девять с половиной лет, когда дядя Джон ушел из их жизни. Спустя шесть месяцев Джейкоб привел новую жену, вдовствующую Гульду Кропп, настолько тощую, насколько бабушка Лизбет была толстой. Дэниелю нравилась Гульда, но он был согласен с Джоном: его улыбающаяся бабушка, угощающая яблочным пирогом, оказалась бы лучше, чем мученица на кладбище меннонитов.
Он принял и другое решение, такое же еретическое: человек, вытащивший шерифа из воды и знавший, что тот тащит его на казнь, – круглый дурак!
Начав однажды, Дэниел больше сомневался, чем верил, и, как результат, его жизнь, как и жизнь семьи, должна была еще раз круто измениться.
ГЛАВА 29
Пока старшему сыну не исполнилось одиннадцать или двенадцать лет, Ганс всегда считал его спокойным, послушным, здоровым и работящим мальчиком, то есть обладающим всеми качествами, которые родители желали бы видеть в своем ребенке. Затем он стал быстро взрослеть, и внутри него будто проснулся монстр – стал упрямым, своевольным, сомневающимся.
Не проходило недели, чтобы отец не заметил какого-нибудь проступка. Указав Дэниелу на ошибку в поведении, всегда повторял предостережение, предшествующее наказанию:
– Пожалеешь розгу – испортишь ребенка. Пошли.
Мальчик, удивленно пожав плечами, что для обеспокоенного отца граничило с оскорблением, шел за ним к большому круглому гладкому пню, оставшемуся от гигантского дуба, разбитого молнией много лет назад.
– Спускай штаны.
Брюки расстегивались и спускались до лодыжек, Дэниел без всякого приказания наклонялся над пнем, напрягая мускулы, а прут, со свистом разрезая воздух, врезался в тело даже через самое толстое зимнее нижнее белье. Мальчик редко плакал, частично из-за упрямства, но больше потому, что должен был стоически переносить наказание.
– Ты понимаешь, что делается это для твоей же пользы? – всегда спрашивал отец, отбрасывая прут, и сын всегда молча соглашался до того дня, когда ему минуло уже четырнадцать.
– Нет, не понимаю, – сказал он. – Наказание не влияет на мое желание узнать мотивы наших поступков.
– Отец командует, ему надо повиноваться, пока сам не станешь мужчиной, это единственный для тебя мотив поведения. Итак?
– Итак, я не согласен: то, что ты мой отец и старше меня, не значит, что всегда прав и поступаешь мудро.
Ганс смотрел на сына с настоящим ужасом. Он стал на колени на свою добрую землю и молча молился Богу, прося наставить его на путь истинный; после молитвы наказал сына во второй раз, поднимая и опуская мозолистую ладонь до тех пор, пока Дэниел не смог сдержать рыдания.
После этого двойного наказания что-то застыло в Дэниеле: он не винил отца, просто устал биться головой о каменную стену, не оставляя там никакого следа, а только причиняя себе боль; с этого дня у него созрело решение – держать свои мысли и сомнения про себя.
Таким образом, его сердце стало крепостью, куда никто не допускался, хотя он по-прежнему помогал сеять и убирать урожай, доить коров, чистить лошадей, носить воду из колодца для матери, учить алфавиту двух маленьких сестренок, умиляя родителей, которым казалось, что прежний Дэниел вернулся к ним.
Два вечера в неделю он проводил у бабушки Бейлер, читая Библию тете Эстер, плохо соображавшей, но любившей слушать произносимые слова. У его неродной бабушки была дочь, плохо владеющая руками и ногами, и он был так добр и нежен с ней, что Гульда восторженно объявила своему мужу:
– Твой внук становится благочестивым человеком.
Многие, соглашаясь с этим мнением, мучительно ломали головы над вопросом, почему «благочестивый» не присоединился к вере меннонитов, навсегда связав себя с ней.
Некоторые, оправдывая его, говорили: «Молод – для них естественно колебаться».
Отдельные утверждали: «Кто из нас не перебесился, прежде чем полностью принял веру?»
Дэниел, любивший семью, но разрываемый противоречиями, не мог принять эту веру ни в пятнадцать, ни в шестнадцать, ни даже в семнадцать, повторяя про себя: «Вокруг – целый мир: места, где не приходилось бывать; мысли и идеи, мне не знакомые; книги, которые хотелось бы прочитать. Откуда знать, что заповеди меннонитов – единственно приемлемые для меня, если их не с чем сравнить?»
Затем к внутренней борьбе прибавилась необходимость определить свое отношение к колониальной тирании. Меннониты отказывались посылать отцов и сыновей на военную службу, однако осенью 1775 года, когда наполненные продовольствием фургоны отправлялись в осажденный Массачусетс с ферм из не подвергшихся блокаде центральных колоний, многие из них добровольно отправляли сыновей сопровождать груз, оправдывая эти действия тем, что они защищают свою собственность: кто, как не сыновья, проследят, чтобы лошади и фургоны, в которых перевозилось продовольствие, были возвращены их законным владельцам? Кроме того, никто не нарушает обетов веры – ведь их мальчики не принимают участия в военных действиях.
Не проходило недели, чтобы отец не заметил какого-нибудь проступка. Указав Дэниелу на ошибку в поведении, всегда повторял предостережение, предшествующее наказанию:
– Пожалеешь розгу – испортишь ребенка. Пошли.
Мальчик, удивленно пожав плечами, что для обеспокоенного отца граничило с оскорблением, шел за ним к большому круглому гладкому пню, оставшемуся от гигантского дуба, разбитого молнией много лет назад.
– Спускай штаны.
Брюки расстегивались и спускались до лодыжек, Дэниел без всякого приказания наклонялся над пнем, напрягая мускулы, а прут, со свистом разрезая воздух, врезался в тело даже через самое толстое зимнее нижнее белье. Мальчик редко плакал, частично из-за упрямства, но больше потому, что должен был стоически переносить наказание.
– Ты понимаешь, что делается это для твоей же пользы? – всегда спрашивал отец, отбрасывая прут, и сын всегда молча соглашался до того дня, когда ему минуло уже четырнадцать.
– Нет, не понимаю, – сказал он. – Наказание не влияет на мое желание узнать мотивы наших поступков.
– Отец командует, ему надо повиноваться, пока сам не станешь мужчиной, это единственный для тебя мотив поведения. Итак?
– Итак, я не согласен: то, что ты мой отец и старше меня, не значит, что всегда прав и поступаешь мудро.
Ганс смотрел на сына с настоящим ужасом. Он стал на колени на свою добрую землю и молча молился Богу, прося наставить его на путь истинный; после молитвы наказал сына во второй раз, поднимая и опуская мозолистую ладонь до тех пор, пока Дэниел не смог сдержать рыдания.
После этого двойного наказания что-то застыло в Дэниеле: он не винил отца, просто устал биться головой о каменную стену, не оставляя там никакого следа, а только причиняя себе боль; с этого дня у него созрело решение – держать свои мысли и сомнения про себя.
Таким образом, его сердце стало крепостью, куда никто не допускался, хотя он по-прежнему помогал сеять и убирать урожай, доить коров, чистить лошадей, носить воду из колодца для матери, учить алфавиту двух маленьких сестренок, умиляя родителей, которым казалось, что прежний Дэниел вернулся к ним.
Два вечера в неделю он проводил у бабушки Бейлер, читая Библию тете Эстер, плохо соображавшей, но любившей слушать произносимые слова. У его неродной бабушки была дочь, плохо владеющая руками и ногами, и он был так добр и нежен с ней, что Гульда восторженно объявила своему мужу:
– Твой внук становится благочестивым человеком.
Многие, соглашаясь с этим мнением, мучительно ломали головы над вопросом, почему «благочестивый» не присоединился к вере меннонитов, навсегда связав себя с ней.
Некоторые, оправдывая его, говорили: «Молод – для них естественно колебаться».
Отдельные утверждали: «Кто из нас не перебесился, прежде чем полностью принял веру?»
Дэниел, любивший семью, но разрываемый противоречиями, не мог принять эту веру ни в пятнадцать, ни в шестнадцать, ни даже в семнадцать, повторяя про себя: «Вокруг – целый мир: места, где не приходилось бывать; мысли и идеи, мне не знакомые; книги, которые хотелось бы прочитать. Откуда знать, что заповеди меннонитов – единственно приемлемые для меня, если их не с чем сравнить?»
Затем к внутренней борьбе прибавилась необходимость определить свое отношение к колониальной тирании. Меннониты отказывались посылать отцов и сыновей на военную службу, однако осенью 1775 года, когда наполненные продовольствием фургоны отправлялись в осажденный Массачусетс с ферм из не подвергшихся блокаде центральных колоний, многие из них добровольно отправляли сыновей сопровождать груз, оправдывая эти действия тем, что они защищают свою собственность: кто, как не сыновья, проследят, чтобы лошади и фургоны, в которых перевозилось продовольствие, были возвращены их законным владельцам? Кроме того, никто не нарушает обетов веры – ведь их мальчики не принимают участия в военных действиях.