Страница:
Филадельфия, 1779 год.
Лайза, моя дорогая подруга!
Я рада, что у тебя родился сын. Какое счастье для этого малыша, что ты – его мать! Пусть растет здоровым и счастливым и принесет здоровье и счастье и тебе. Я также довольна, что Грейс-Холл стал твоим надежным домом. Возможно, после окончания войны разрешатся и другие твои вопросы. Пишу, надеясь, что ты прочитаешь это, но на самом деле не знаю, где, когда или как письмо дойдет до тебя, и дойдет ли вообще. Только надеюсь, что в конце концов получишь его, а позже поймешь, почему оно написано или почему не смогу получить письмо от тебя. Будет лучше, если ты даже не попытаешься связаться со мной. Я не дома, и возможно, меня там не будет несколько лет. Не могу объяснить причину, хотя и хотелось бы, но когда-нибудь все станет ясно. Может быть, догадаешься, если вспомнишь песню, которую мы пели вместе в день пикника на том холме, возвышающемся над…»
Письмо заканчивалось небольшим пятном, нанесенным зеленой краской, поэтому Лайза легко поняла его смысл: она узнала почерк Крейг, хотя стояла подпись Джоан Крейг, а маленькое пятнышко напоминало очертания Грин-Гейтс, песня же, которую они тогда пели, называлась «Болваны янки».
Ее сердце дрогнуло, когда поняла, что лишилась еще одной поддержки, не говоря уже о той опасности, в которую, вероятно, попала ее любимая подруга.
Уж эта война! Проклятая война!
ГЛАВА 43
Доктор Бенраш вошел в Грейс-Холл без стука, как того попросила Лайза.
– Помните, сейчас это госпиталь, а не частная резиденция, а вы в нем главный хирург.
Через несколько минут, поднявшись наверх, он застал хозяйку, взобравшуюся на последнюю ступеньку лестницы, и предложил съесть завтрак, принесенный Тилли.
– Предлагаю сделку, – крикнула она ему сверху. – Я съем весь завтрак при условии, если вы прекратите называть меня миссис Микэ – устала от формального обращения и скучаю по своему имени Лайза.
– Лай-за? Прекрасное имя! Вы оказали мне честь, разрешив называть вас так. – Он с минуту колебался, затем продолжил более смело: – Я сам заметил, что вам не по себе, когда вас называют миссис Микэ.
Улыбка исчезла с лица Лайзы. Прикусив дрожащую нижнюю губу, она, как кошка, спустилась по лестнице, опершись на его протянутую руку в конце спуска.
– Знаете, – согласилась она неуверенно, – доктор является чем-то вроде духовного исповедника, надежного хранителя чужих секретов и переживаний. – Лайза снова посмотрела на него, все еще кусая губу и сомневаясь.
– Только в том случае, если нуждаетесь в исповеди, – ласково сказал он.
Казалось, эта фраза прорвала дамбу на запруженной речке – слова потекли из нее настоящим потоком.
– О Боже, мне это необходимо. Дело в том, что я не миссис Микэ – так звали мою бабушку, а для меня это среднее имя.
– Местные сплетни, достаточно благожелательные, склоняются к тому, что вы оставили мужа еще до того, как его убили, узнав, что он – тори. Возможно, – доброжелательно спросил он, – а это не такой уж большой грех – вы никогда не были замужем?
– Нет, нет, действительно была! – воскликнула Лайза, смеясь сквозь слезы. – А местные сплетники добрее, чем я о них думала: мой муж не только тори, но и офицер британской армии; я прожила с ним целых два года в Нью-Йорке, зная, что он и британец, и тори, за что презираю себя. Мне хотелось, чтобы он оставил армию и поселился в Америке, соблюдая нейтралитет и не принимая чью-либо сторону… – Она лихорадочно стала рыться в карманах в поисках носового платка.
– Но он не захотел сделать этого?
– Не смог! – горячо воскликнула она. – Получив наследство от дяди и став виконтом, муж хотел, чтобы я вернулась с ним в Англию и жила в замке.
– Бог мой! – поразился собеседник. – Не хотите ли сказать, что он жив?
– Конечно. В противном случае я не могла бы пользоваться его именем.
Ответ Лайзы озадачил доктора.
– Боже праведный! И ничего не знает о мальчике?
– Я была так уверена, что второй родится девочка… такая, как та, что умерла… не наследник… – Ее голос прервался. – Можете вы представить меня, ведущей жизнь титулованной аристократки, миледи в замке? – почти умоляюще спросила она.
– Дорогая Лайза, уверен, вы будете чувствовать себя свободно и в замке, и в любой ситуации, но ваше право решить, какую жизнь вы хотите вести, – сказал он доброжелательно и предупредительно поднял руку, когда она принялась благодарить его. – Ваш муж не имеет права принуждать вас – это мое собственное мнение. Однако убежден, что у него есть право знать о сыне.
– Бабушка то же самое говорила незадолго до смерти. Мне хотелось сказать Торну, и скажу, но только когда кончится война. Итак, вы видите, – закончила она слегка вызывающе, – я оказалась в Морристауне в поисках убежища. А госпиталь… Становится стыдно, когда начинают превозносить мой патриотизм, потому что для меня это своего рода искупление вины.
– Дорогая девушка. – Он взял ее за руки. – Вам пора освободиться от тяжелой ноши вины, которую возложили на себя, что совершенно несправедливо: ни мужчина, ни женщина не могут выбирать, кому отдать свое сердце. Ваш муж, как британский подданный, поступал в соответствии со своими убеждениями; вы сделали то же самое – госпиталь в Грейс-Холле не способ искупления вины, а ниспосланный Богом благородный поступок, отвечающий нуждам нашей армии.
Пока она смотрела на него с повлажневшими от слез глазами, он взял с подноса чашку с наваристым бобовым супом и вложил ей в руки.
– Съешьте, это полезно для вас, – сказано так заботливо, как будто она была маленьким беспомощным ребенком.
Когда Лайза нерешительно приступила к еде, он задумчиво продолжил:
– Вы знаете, подозреваю, что мотивы поведения любого человека не так кристально чисты, как кажутся окружающим. Мы все когда-то убежали от жизни; все большие патриоты, будучи честными людьми, наверняка рассказывают басни о том, что искали славы, доказывая, что они мужчины… или сбежали от ответственности, женщины, а может и от нескольких, от одиночества, закона… а сбежали, вероятнее всего, от себя.
Лайза смотрела на него с откровенным обожанием, слезы высохли, румянец снова вернулся на лицо.
– А от кого или от чего вы сбежали, доктор? – спросила она с интересом.
Он улыбнулся и пожал плечами.
– От того, о чем не хотелось бы вспоминать, – признался откровенно. – Полагаю, у меня те же благородные и низкие цели, о которых упоминал. В течение нескольких лет убегал от многих женщин, которые были мне не нужны, от одиночества, вызванного тем, что у меня не было единственной женщины, к которой бы с радостью вернулся. И от закона, да, конечно, от закона тоже: у меня хранится напечатанное черным по белому объявление в газете, в котором говорится, что такой парень, как я, заслуживает только дегтя и перьев.
Продолжая говорить, он достал из кармана записную книжку, из которой извлек пожелтевшую газетную вырезку.
– Наткнулся на это объявление в одной из газет в Массачусетсе около четырех лет назад, – объяснил он, передавая заметку. – И конечно, – добавил он, пока Лайза бегло просматривала ее, – вероятнее всего, бежал от себя.
Прочитав со все возрастающим изумлением заметку, она перечитала ее снова, повторяя некоторые места вслух.
– «… исключительного негодяя… распутным занятиям… болтливым извращенцем… обучает совращающих грешным глупостям… вкладывая в головы женщин мысли…» Но что конкретно, – спросила она, но не с осуждением, заметил он, а с явным облегчением, – вы совершили?
Доктор вернул заметку назад в записную книжку.
– Научил женщин этого города – и признаюсь, по их же собственной просьбе – нескольким способам, как, не отказывая мужьям, избегать беременности.
– И за это, – воскликнула она, но ее собеседник благоразумно показал на открытую дверь, – за это, – она понизила голос, – вас хотели обмазать дегтем и вывалять в перьях? О небесные силы, это вместо того, чтобы выбрать мэром города? Мой муж… – Лайза запнулась, покраснев, но затем заговорила откровенно, хотя щеки ее горели румянцем. – Рассказал сам о таких вещах, очень заботясь обо мне.
– Похоже, он образец для подражания. Хотелось бы, чтобы было больше поступающих таким образом мужчин, – прозаично заметил доктор. Лайза тотчас же бросилась в наступление.
– Считаю, доктор, – проницательно отметила она, – вы вряд ли бы сбежали в армию, спасаясь только от одного маленького городка в Массачусетсе.
– Нет, конечно, но она обеспечила меня тем, в чем я остро нуждался, – друзьями, семьей, работой, за которую отвечаю, целью жизни, доброжелателями, которые будут печалиться, если умру. В том мире, где мне приходилось жить, этого всего не хватало.
– А семья?
– Оба родителя умерли, и приемный отец тоже. Была маленькая сестренка, которую едва помню – ее убили вместе с матерью.
– Убили?
– Еврейская судьба, тянущаяся с древних времен, – вырезать ради развлечения группу, а иногда целую деревню, населенную евреями.
– Ах! – тяжело вздохнула Лайза, выражая горе и сожаление.
– У меня тоже, Лайза, было имя, которое сейчас никем не упоминается. Кажется, даже я забыл жизнь, в которой меня называли Эли бен-Ашер. «Эли» на иврите означает «высокий», а его другое значение, используемое чаще всего в плачах и молитвах, – «Мой Бог, мой Бог». Для меня Богом стала эта американская земля, где могу нести благородную чепуху о цели моего пребывания в армии – вернуть долг, но если бы я сделал это, мое заявление было бы таким же подозрительным, как и любого другого солдата.
Лайза протянула ему руки и, когда он взял их, улыбнулась так ласково, как улыбалась только Джей-Джею.
– Вы вынуждаете меня повторить ваши же слова. Ваше пребывание в армии – не способ искупления вины, а ниспосланный Богом благородный поступок, отвечающий нуждам нашей армии. – Она сильнее сжала его руки. – У меня так давно не было друга, Эли. – Ее охватил приступ печали, когда она вспомнила о Крейг, о существовании которой ей следовало бы забыть, но ей удалось быстро его подавить. – Я так благодарна, что нашла наконец друга в вашем лице.
Он по очереди поднес ее руки к губам, и она больше почувствовала, чем услышала, его шепот:
– Благодарю вас, Лайза.
– Помните, сейчас это госпиталь, а не частная резиденция, а вы в нем главный хирург.
Через несколько минут, поднявшись наверх, он застал хозяйку, взобравшуюся на последнюю ступеньку лестницы, и предложил съесть завтрак, принесенный Тилли.
– Предлагаю сделку, – крикнула она ему сверху. – Я съем весь завтрак при условии, если вы прекратите называть меня миссис Микэ – устала от формального обращения и скучаю по своему имени Лайза.
– Лай-за? Прекрасное имя! Вы оказали мне честь, разрешив называть вас так. – Он с минуту колебался, затем продолжил более смело: – Я сам заметил, что вам не по себе, когда вас называют миссис Микэ.
Улыбка исчезла с лица Лайзы. Прикусив дрожащую нижнюю губу, она, как кошка, спустилась по лестнице, опершись на его протянутую руку в конце спуска.
– Знаете, – согласилась она неуверенно, – доктор является чем-то вроде духовного исповедника, надежного хранителя чужих секретов и переживаний. – Лайза снова посмотрела на него, все еще кусая губу и сомневаясь.
– Только в том случае, если нуждаетесь в исповеди, – ласково сказал он.
Казалось, эта фраза прорвала дамбу на запруженной речке – слова потекли из нее настоящим потоком.
– О Боже, мне это необходимо. Дело в том, что я не миссис Микэ – так звали мою бабушку, а для меня это среднее имя.
– Местные сплетни, достаточно благожелательные, склоняются к тому, что вы оставили мужа еще до того, как его убили, узнав, что он – тори. Возможно, – доброжелательно спросил он, – а это не такой уж большой грех – вы никогда не были замужем?
– Нет, нет, действительно была! – воскликнула Лайза, смеясь сквозь слезы. – А местные сплетники добрее, чем я о них думала: мой муж не только тори, но и офицер британской армии; я прожила с ним целых два года в Нью-Йорке, зная, что он и британец, и тори, за что презираю себя. Мне хотелось, чтобы он оставил армию и поселился в Америке, соблюдая нейтралитет и не принимая чью-либо сторону… – Она лихорадочно стала рыться в карманах в поисках носового платка.
– Но он не захотел сделать этого?
– Не смог! – горячо воскликнула она. – Получив наследство от дяди и став виконтом, муж хотел, чтобы я вернулась с ним в Англию и жила в замке.
– Бог мой! – поразился собеседник. – Не хотите ли сказать, что он жив?
– Конечно. В противном случае я не могла бы пользоваться его именем.
Ответ Лайзы озадачил доктора.
– Боже праведный! И ничего не знает о мальчике?
– Я была так уверена, что второй родится девочка… такая, как та, что умерла… не наследник… – Ее голос прервался. – Можете вы представить меня, ведущей жизнь титулованной аристократки, миледи в замке? – почти умоляюще спросила она.
– Дорогая Лайза, уверен, вы будете чувствовать себя свободно и в замке, и в любой ситуации, но ваше право решить, какую жизнь вы хотите вести, – сказал он доброжелательно и предупредительно поднял руку, когда она принялась благодарить его. – Ваш муж не имеет права принуждать вас – это мое собственное мнение. Однако убежден, что у него есть право знать о сыне.
– Бабушка то же самое говорила незадолго до смерти. Мне хотелось сказать Торну, и скажу, но только когда кончится война. Итак, вы видите, – закончила она слегка вызывающе, – я оказалась в Морристауне в поисках убежища. А госпиталь… Становится стыдно, когда начинают превозносить мой патриотизм, потому что для меня это своего рода искупление вины.
– Дорогая девушка. – Он взял ее за руки. – Вам пора освободиться от тяжелой ноши вины, которую возложили на себя, что совершенно несправедливо: ни мужчина, ни женщина не могут выбирать, кому отдать свое сердце. Ваш муж, как британский подданный, поступал в соответствии со своими убеждениями; вы сделали то же самое – госпиталь в Грейс-Холле не способ искупления вины, а ниспосланный Богом благородный поступок, отвечающий нуждам нашей армии.
Пока она смотрела на него с повлажневшими от слез глазами, он взял с подноса чашку с наваристым бобовым супом и вложил ей в руки.
– Съешьте, это полезно для вас, – сказано так заботливо, как будто она была маленьким беспомощным ребенком.
Когда Лайза нерешительно приступила к еде, он задумчиво продолжил:
– Вы знаете, подозреваю, что мотивы поведения любого человека не так кристально чисты, как кажутся окружающим. Мы все когда-то убежали от жизни; все большие патриоты, будучи честными людьми, наверняка рассказывают басни о том, что искали славы, доказывая, что они мужчины… или сбежали от ответственности, женщины, а может и от нескольких, от одиночества, закона… а сбежали, вероятнее всего, от себя.
Лайза смотрела на него с откровенным обожанием, слезы высохли, румянец снова вернулся на лицо.
– А от кого или от чего вы сбежали, доктор? – спросила она с интересом.
Он улыбнулся и пожал плечами.
– От того, о чем не хотелось бы вспоминать, – признался откровенно. – Полагаю, у меня те же благородные и низкие цели, о которых упоминал. В течение нескольких лет убегал от многих женщин, которые были мне не нужны, от одиночества, вызванного тем, что у меня не было единственной женщины, к которой бы с радостью вернулся. И от закона, да, конечно, от закона тоже: у меня хранится напечатанное черным по белому объявление в газете, в котором говорится, что такой парень, как я, заслуживает только дегтя и перьев.
Продолжая говорить, он достал из кармана записную книжку, из которой извлек пожелтевшую газетную вырезку.
– Наткнулся на это объявление в одной из газет в Массачусетсе около четырех лет назад, – объяснил он, передавая заметку. – И конечно, – добавил он, пока Лайза бегло просматривала ее, – вероятнее всего, бежал от себя.
Прочитав со все возрастающим изумлением заметку, она перечитала ее снова, повторяя некоторые места вслух.
– «… исключительного негодяя… распутным занятиям… болтливым извращенцем… обучает совращающих грешным глупостям… вкладывая в головы женщин мысли…» Но что конкретно, – спросила она, но не с осуждением, заметил он, а с явным облегчением, – вы совершили?
Доктор вернул заметку назад в записную книжку.
– Научил женщин этого города – и признаюсь, по их же собственной просьбе – нескольким способам, как, не отказывая мужьям, избегать беременности.
– И за это, – воскликнула она, но ее собеседник благоразумно показал на открытую дверь, – за это, – она понизила голос, – вас хотели обмазать дегтем и вывалять в перьях? О небесные силы, это вместо того, чтобы выбрать мэром города? Мой муж… – Лайза запнулась, покраснев, но затем заговорила откровенно, хотя щеки ее горели румянцем. – Рассказал сам о таких вещах, очень заботясь обо мне.
– Похоже, он образец для подражания. Хотелось бы, чтобы было больше поступающих таким образом мужчин, – прозаично заметил доктор. Лайза тотчас же бросилась в наступление.
– Считаю, доктор, – проницательно отметила она, – вы вряд ли бы сбежали в армию, спасаясь только от одного маленького городка в Массачусетсе.
– Нет, конечно, но она обеспечила меня тем, в чем я остро нуждался, – друзьями, семьей, работой, за которую отвечаю, целью жизни, доброжелателями, которые будут печалиться, если умру. В том мире, где мне приходилось жить, этого всего не хватало.
– А семья?
– Оба родителя умерли, и приемный отец тоже. Была маленькая сестренка, которую едва помню – ее убили вместе с матерью.
– Убили?
– Еврейская судьба, тянущаяся с древних времен, – вырезать ради развлечения группу, а иногда целую деревню, населенную евреями.
– Ах! – тяжело вздохнула Лайза, выражая горе и сожаление.
– У меня тоже, Лайза, было имя, которое сейчас никем не упоминается. Кажется, даже я забыл жизнь, в которой меня называли Эли бен-Ашер. «Эли» на иврите означает «высокий», а его другое значение, используемое чаще всего в плачах и молитвах, – «Мой Бог, мой Бог». Для меня Богом стала эта американская земля, где могу нести благородную чепуху о цели моего пребывания в армии – вернуть долг, но если бы я сделал это, мое заявление было бы таким же подозрительным, как и любого другого солдата.
Лайза протянула ему руки и, когда он взял их, улыбнулась так ласково, как улыбалась только Джей-Джею.
– Вы вынуждаете меня повторить ваши же слова. Ваше пребывание в армии – не способ искупления вины, а ниспосланный Богом благородный поступок, отвечающий нуждам нашей армии. – Она сильнее сжала его руки. – У меня так давно не было друга, Эли. – Ее охватил приступ печали, когда она вспомнила о Крейг, о существовании которой ей следовало бы забыть, но ей удалось быстро его подавить. – Я так благодарна, что нашла наконец друга в вашем лице.
Он по очереди поднес ее руки к губам, и она больше почувствовала, чем услышала, его шепот:
– Благодарю вас, Лайза.
ГЛАВА 44
– Лайза! Лайза!
Громко выкрикивая ее имя, Эли взлетел по лестнице и ворвался в бабушкину спальню, из которой вся мебель и прочее убранство было вынесено на чердак, а в ней, как и в комнатах по обе стороны от нее, разместились ряды армейских походных кроватей, аккуратно застеленных простынями из миткаля и шерстяными одеялами, безжалостно нарезанными из больших одеял, хранившихся в сундуках бабушки Микэ.
Лайза вышла из своей спальни, держа Джей-Джея на одном бедре, застегивая верхнюю пуговицу корсажа.
– Пожар, или напали британцы?
– Кое-что получше. Другой беглец, – они обменялись смеющимися взглядами, – иди встречай: тот, которого ждал с нетерпением, мой юный друг Дэниел Люти. – Он взял у нее из рук Джей-Джея. – Давай понесу этого шельмеца, он становится тяжелее с каждым днем.
– Как будто не чувствую этого, – согласилась Лайза, спускаясь с ним вниз, чтобы встретить молодого человека плотного телосложения и с открытым лицом, белокурыми волосами, коротко подрезанными спереди и завивающимися сзади, придающими ему невинное выражение.
– Лайза, это Дэниел Люти, затребованный мною из полка, моя правая рука в госпитале Грейс-Холла. Ни одна женщина не борется с грязью, болезнями и беспорядком более упорно, – заверил ее Эли, дружески похлопывая своего друга по плечу. – А это, Дэниел, миссис Микэ, добрый ангел Грейс-Холла, которой нравится, чтобы ее называли мисс Лайза. А вот это энергичное создание известно под именем Джей-Джея.
Дэниел только снисходительно улыбнулся двум взрослым, в то время как Джей-Джею протянул обе руки. Малыш с удовольствием перебрался в случайные объятия своего нового обожателя, сразу же ухватившись за бахрому на рукавах его охотничьего блузона и издавая ласковые сентиментальные звуки одобрения.
– Вы голодны, Дэниел? – спросила, улыбаясь, Лайза, а когда мужчины расхохотались, добавила: – Вы смеетесь, потому что я задала такой глупый вопрос?
– Нет, Лайза, вопрос не глупый для человека, который не знаком с армией. Скоро ты узнаешь, что вряд ли можно встретить солдата, который постоянно не умирал бы от голода.
– Мое скитание было очень долгим, мадам, простите, мисс Лайза, – быстро поправился Дэниел, – и я чувствовал, что надо спешить, поэтому не тратил время на поиски съестного, и мне нечем было заправляться. Если доктор Бен говорит «сделай сейчас», обычно это означает, что все должно было быть сделано еще вчера.
– Ну, а у нас сейчас нет недостатка ни во времени, ни в пище. И доктор Бен не может требовать от вас работы, прежде чем вы полностью «заправитесь», к тому же сейчас у нас больше обслуживающего персонала, чем пациентов.
– Ешь и отдыхай сегодня, рядовой Люти, – посоветовал Эли, добавив: – Это последняя наша возможность: к концу недели палаты, вероятнее всего, окажутся переполненными.
– Идите со мной в кухню, Дэниел, – предложила Лайза, забирая у него Джей-Джея. – Там можно сесть возле огня и погреться во время еды, а то вы выглядите наполовину замерзшим.
– Не помню, чтобы когда-нибудь еще было так холодно, мадам, как этой зимой, – кажется, отморозил даже свою за… – Он прервал себя, смутившись так, что покраснели не только щеки, но даже мочки ушей. – В моей жизни еще не было случая, когда бы нужно было так много времени, чтобы отогреться.
Когда все собрались в кухне, теплой и благоухающей вкусными запахами, Лайза указала на стул, стоящий недалеко от плиты.
– Садитесь, Дэниел, – предложила она, озорно сверкнув глазами. – Надеюсь, там вы скоро согреете свою задницу.
Дэниел широко разинул рот от изумления, затем усмехнулся, а Эли откровенно засмеялся, и только Тилли, помогавшая накрыть стол, постаралась сохранить приличия, гневно запротестовав:
– Мисс Лайза!
– Это же армейский язык, Тилли, – успокоила ее Лайза. – Тебе следует быстрее привыкнуть к нему, потому что в противном случае, когда прибудут солдаты, будешь постоянно испытывать шок.
– Вот уж не собираюсь привыкать! – заявила Тилли решительно.
Но ее хозяйка оказалась лучшим пророком. Когда госпиталь в Грейс-Холле начал работу, тонкости этикета смылись накатывающимися волнами естественных нужд и эмоций: страдающие мужчины не очень-то помнили о манерах и не заботились о приличных выражениях, да никто и не ждал от них этого. Все девушки, по примеру Лайзы, быстро научились выносить запахи, ругань и страдания солдат, от чего несколькими неделями раньше их бы просто стошнило.
Лайза продолжала спокойно стоять рядом с Эли, когда изможденный, скандальный, бородатый солдат с дикими криками навел прямо на них ружье.
– Если вы, кровопийцы, попробуете отрезать мою больную ногу, клянусь, использую это ружье, чтобы снести ваши проклятые головы!
А позже, когда ему дали успокоительную дозу опиума и он слишком ослабел, чтобы бороться с ними, Лайза прижала своим телом верхнюю часть его туловища, Дэниел держал остальную, лишив его возможности двигаться. Каждым нервом, несмотря на восковые пробки, которыми были заткнуты уши, она чувствовала звук пилы, которой Эли прокладывал свой жестокий путь через ткани и кости.
Она научилась улыбаться и отвечать на дерзость солдат, таких, например, как тот мальчик из Ред-Брука, который однажды протянул руку и бесстыдно ущипнул ее за зад, грубо сказав при этом:
– Ты не станешь возражать, девушка, если я попользуюсь тобой за амбаром в одну из лунных ночей?
Она перенесла это, потому что Эли объяснил после первой ее ужасной реакции, что у этого семнадцатилетнего паренька из Ред-Брука никогда, наверно, не было женщины, и вряд ли он выживет, чтобы иметь ее в будущем.
Лайза поняла, что большая часть солдатской ругани – простая развязность, а вульгарная речь – привычка. Их грубость служила своего рода самозащитой от страданий, страха перед будущим и боязни не иметь его.
Они не хотели замерзать, голодать или умирать, не собирались лишаться частей своего тела; молодые солдаты скучали по мамам и папам и часто умирали, так и не увидев их; некоторые страстно стремились к своим возлюбленным, а те, кто старше, – к женам и детям.
Одним из самых универсальных лекарств в госпитале Грейс-Холла оказался, как быстро выяснилось, Джей-Джей: сладко улыбающийся, иногда плачущий и капризный малыш служил всем им очевидным доказательством вечности мира.
Лица мужчин расплывались в непроизвольной улыбке, когда какая-нибудь из женщин появлялась с Джей-Джеем на руках в дверях главной палаты, в которой находились солдаты с ампутированными конечностями или нуждающиеся в ампутации. Солдаты с извлеченными из них пулями, слабые, как младенцы в первые дни жизни, слыша его крик, доносившийся до них из спальни, гордо и удовлетворенно переглядывались.
– У этого малыша мощная пара легких.
– Сегодня кричит особенно громко, не правда ли? В конце концов Эли начал прописывать некоторым пациентам Джей-Джея в необходимых дозах.
– Джо Хиггинс сегодня в подавленном состоянии. Думаю, Джей-Джей слегка взбодрит его.
Лайза пошла в палату, где лежал Джо Хиггинс, замкнутый и ни на что не реагирующий с того дня, как друзья вытащили его из зоны патрулирования, раненого и истекающего кровью. Пулю извлекли из его бедра и предупредили, что одна нога будет до конца жизни больной, а он раньше так гордился своим высоким, стройным телом, что решил для себя – лучше умереть.
Лайза встретилась со случаем, о котором Эли говорил в их первую встречу: иногда мужчины, даже не обреченные на смерть по состоянию здоровья, сдавались и умирали из-за полнейшей апатии и нежелания расстаться с прежним образом жизни.
Нельзя допустить, чтобы это случилось с Джо Хиггинсом.
Она шла по проходу между кроватями, и все лежащие на них мужчины, вскинув оживленно головы, любовались подпрыгивающим у нее на руках Джей-Джеем, – все, кроме Джо Хиггинса, отвернувшегося к стенке.
Лайза остановилась возле раненого, лежавшего на соседней с Джо кровати, посмотрела на него, подмигнув, громко воскликнула:
– Сэмюель Леггет, как вы умудрились сбить свои повязки? Клянусь, с вами больше хлопот, чем с этим мальчишкой! – Она оглянулась вокруг, притворившись раздраженной. – Капрал Хиггинс, присмотрите за моим мальчиком, пока буду заниматься Сэмюелем.
Не дожидаясь ответа капрала, она усадила Джей-Джея на кровать возле него.
– Вот и его игрушки, чтобы не скучал, – и бросила на кровать корзинку, в которой были ключи, болтающиеся на короткой, толстой цепочке, пуля, маленькая тряпичная кукла и деревянный свисток.
Промывая лицо и шею раненого, натирая ему спину маслом, сделанным из растений бабушкиного сада, Лайза притворялась, что заново бинтует, слушая его похвалы: она самый лучший врач в армии, а также самый лучший натирщик спин; когда его сила вернется к нему снова, он спросит капитана полка, не будет ли нарушением армейских правил его мечта о плотской любви со своим доктором? А если нет, то может ли он воплотить свои мечты в действительность, когда почувствует себя лучше?
Лайза, слегка повернув голову, увидела, что Джо немного приподнялся, крепче удерживая ее маленького сынишку. Закончив обработку, она шлепнула Сэмюеля по заднице, точно так же, как обычно награждала Джей-Джея.
– Объявляю, что у вас самый непристойный рот во всей континентальной армии, Сэмюель Леггет, – продолжала придираться Лайза. – Если доберусь до вашего капитана раньше вас, – пригрозила она, – вас наверняка отдадут под трибунал, – и повернулась к Джо Хиггинсу, будто собираясь забрать Джей-Джея.
– Надеюсь, он не слишком утомил вас, капрал. К сожалению, у меня одна пара рук, а только для того, чтобы ухаживать за ним, надо иметь две.
– Не возражаю, пусть еще побудет со мной, если это каким-нибудь образом поможет вам, – неловко предложил Джо.
– Да, у меня есть неотложное дело… и если вы уверены…
– Могу подержать его, мадам.
Лайза выскочила из палаты и побежала сообщить об этом Эли.
– Он позволил Джей-Джею ползать по нему… играл с ним… даже улыбался!
Вернувшись через десять минут, сочтя дозу достаточной, она увидела Джо не только улыбающимся, но и смеющимся.
– Очень благодарна вам, капрал, – сказала Лайза, забирая Джей-Джея и игрушки.
– Буду рад присмотреть за ним в любое время, мисс Лайза. – Затем добавил, выжимая из себя слова: – У меня тоже есть мальчик, такой же дружелюбный и общительный, как и ваш, приблизительно такого же возраста, когда видел его в последний раз, но было это два года назад. – В его голосе чувствовалась горечь, к нему снова вернулся угрюмый вид.
– Но, Джо, вы будете счастливы, так как скоро снова увидите его.
– Конечно. И он увидит меня – калеку с больной ногой. Вы думаете, он помнит меня таким, каким я был – красивым и стройным? А как насчет Салли? Она ведь выбирала себе в мужья не скрученного калеку.
– Вы хотите сказать, – невинным голосом спросила Лайза, – что она выходила за вас замуж только из-за красивой внешности?
Джо сердито посмотрел на нее.
– Вы не имеете права так плохо говорить о моей Салли – она преданная и любящая женщина.
– Это не я плохо говорю о ней, а вы, Джо: если она такая преданная и любящая, то будет благодарить Бога на коленях, что вы вернулись домой живым. Про себя скажу: так бы и сделала.
Довольная улыбка расползлась по лицу Джо.
– Согласен с вами, мадам. – Затем снова помрачнел. – А как же с сыном? Подрастающие мальчики хотят гордиться своими отцами.
– О, Джо, вы действительно болван. Совершенно забыли, каковы мальчишки: для вашего сына легкое прихрамывание отца равносильно золотой медали, для него это доказательство, что его отец – герой великой американской войны за независимость.
– Какой же я проклятый дурак! Прошу прощения, мадам, – добавил он извиняющимся тоном, его голос обрел силу и уверенность, а глаза стали чистыми и сияющими.
Лайза отошла от него с переполненным гордостью сердцем, перехватывая направленные на нее со всех сторон взоры солдат, выражающие молчаливое одобрение за хорошо проделанную работу.
Еще не старый, но рано поседевший рядовой Сэмюель Леггет сказал от имени всех:
– Мисс Лайза, скажу вам то, что собирался сказать давно: вы – мечта любого мужчины, находящегося в здравом уме.
Громко выкрикивая ее имя, Эли взлетел по лестнице и ворвался в бабушкину спальню, из которой вся мебель и прочее убранство было вынесено на чердак, а в ней, как и в комнатах по обе стороны от нее, разместились ряды армейских походных кроватей, аккуратно застеленных простынями из миткаля и шерстяными одеялами, безжалостно нарезанными из больших одеял, хранившихся в сундуках бабушки Микэ.
Лайза вышла из своей спальни, держа Джей-Джея на одном бедре, застегивая верхнюю пуговицу корсажа.
– Пожар, или напали британцы?
– Кое-что получше. Другой беглец, – они обменялись смеющимися взглядами, – иди встречай: тот, которого ждал с нетерпением, мой юный друг Дэниел Люти. – Он взял у нее из рук Джей-Джея. – Давай понесу этого шельмеца, он становится тяжелее с каждым днем.
– Как будто не чувствую этого, – согласилась Лайза, спускаясь с ним вниз, чтобы встретить молодого человека плотного телосложения и с открытым лицом, белокурыми волосами, коротко подрезанными спереди и завивающимися сзади, придающими ему невинное выражение.
– Лайза, это Дэниел Люти, затребованный мною из полка, моя правая рука в госпитале Грейс-Холла. Ни одна женщина не борется с грязью, болезнями и беспорядком более упорно, – заверил ее Эли, дружески похлопывая своего друга по плечу. – А это, Дэниел, миссис Микэ, добрый ангел Грейс-Холла, которой нравится, чтобы ее называли мисс Лайза. А вот это энергичное создание известно под именем Джей-Джея.
Дэниел только снисходительно улыбнулся двум взрослым, в то время как Джей-Джею протянул обе руки. Малыш с удовольствием перебрался в случайные объятия своего нового обожателя, сразу же ухватившись за бахрому на рукавах его охотничьего блузона и издавая ласковые сентиментальные звуки одобрения.
– Вы голодны, Дэниел? – спросила, улыбаясь, Лайза, а когда мужчины расхохотались, добавила: – Вы смеетесь, потому что я задала такой глупый вопрос?
– Нет, Лайза, вопрос не глупый для человека, который не знаком с армией. Скоро ты узнаешь, что вряд ли можно встретить солдата, который постоянно не умирал бы от голода.
– Мое скитание было очень долгим, мадам, простите, мисс Лайза, – быстро поправился Дэниел, – и я чувствовал, что надо спешить, поэтому не тратил время на поиски съестного, и мне нечем было заправляться. Если доктор Бен говорит «сделай сейчас», обычно это означает, что все должно было быть сделано еще вчера.
– Ну, а у нас сейчас нет недостатка ни во времени, ни в пище. И доктор Бен не может требовать от вас работы, прежде чем вы полностью «заправитесь», к тому же сейчас у нас больше обслуживающего персонала, чем пациентов.
– Ешь и отдыхай сегодня, рядовой Люти, – посоветовал Эли, добавив: – Это последняя наша возможность: к концу недели палаты, вероятнее всего, окажутся переполненными.
– Идите со мной в кухню, Дэниел, – предложила Лайза, забирая у него Джей-Джея. – Там можно сесть возле огня и погреться во время еды, а то вы выглядите наполовину замерзшим.
– Не помню, чтобы когда-нибудь еще было так холодно, мадам, как этой зимой, – кажется, отморозил даже свою за… – Он прервал себя, смутившись так, что покраснели не только щеки, но даже мочки ушей. – В моей жизни еще не было случая, когда бы нужно было так много времени, чтобы отогреться.
Когда все собрались в кухне, теплой и благоухающей вкусными запахами, Лайза указала на стул, стоящий недалеко от плиты.
– Садитесь, Дэниел, – предложила она, озорно сверкнув глазами. – Надеюсь, там вы скоро согреете свою задницу.
Дэниел широко разинул рот от изумления, затем усмехнулся, а Эли откровенно засмеялся, и только Тилли, помогавшая накрыть стол, постаралась сохранить приличия, гневно запротестовав:
– Мисс Лайза!
– Это же армейский язык, Тилли, – успокоила ее Лайза. – Тебе следует быстрее привыкнуть к нему, потому что в противном случае, когда прибудут солдаты, будешь постоянно испытывать шок.
– Вот уж не собираюсь привыкать! – заявила Тилли решительно.
Но ее хозяйка оказалась лучшим пророком. Когда госпиталь в Грейс-Холле начал работу, тонкости этикета смылись накатывающимися волнами естественных нужд и эмоций: страдающие мужчины не очень-то помнили о манерах и не заботились о приличных выражениях, да никто и не ждал от них этого. Все девушки, по примеру Лайзы, быстро научились выносить запахи, ругань и страдания солдат, от чего несколькими неделями раньше их бы просто стошнило.
Лайза продолжала спокойно стоять рядом с Эли, когда изможденный, скандальный, бородатый солдат с дикими криками навел прямо на них ружье.
– Если вы, кровопийцы, попробуете отрезать мою больную ногу, клянусь, использую это ружье, чтобы снести ваши проклятые головы!
А позже, когда ему дали успокоительную дозу опиума и он слишком ослабел, чтобы бороться с ними, Лайза прижала своим телом верхнюю часть его туловища, Дэниел держал остальную, лишив его возможности двигаться. Каждым нервом, несмотря на восковые пробки, которыми были заткнуты уши, она чувствовала звук пилы, которой Эли прокладывал свой жестокий путь через ткани и кости.
Она научилась улыбаться и отвечать на дерзость солдат, таких, например, как тот мальчик из Ред-Брука, который однажды протянул руку и бесстыдно ущипнул ее за зад, грубо сказав при этом:
– Ты не станешь возражать, девушка, если я попользуюсь тобой за амбаром в одну из лунных ночей?
Она перенесла это, потому что Эли объяснил после первой ее ужасной реакции, что у этого семнадцатилетнего паренька из Ред-Брука никогда, наверно, не было женщины, и вряд ли он выживет, чтобы иметь ее в будущем.
Лайза поняла, что большая часть солдатской ругани – простая развязность, а вульгарная речь – привычка. Их грубость служила своего рода самозащитой от страданий, страха перед будущим и боязни не иметь его.
Они не хотели замерзать, голодать или умирать, не собирались лишаться частей своего тела; молодые солдаты скучали по мамам и папам и часто умирали, так и не увидев их; некоторые страстно стремились к своим возлюбленным, а те, кто старше, – к женам и детям.
Одним из самых универсальных лекарств в госпитале Грейс-Холла оказался, как быстро выяснилось, Джей-Джей: сладко улыбающийся, иногда плачущий и капризный малыш служил всем им очевидным доказательством вечности мира.
Лица мужчин расплывались в непроизвольной улыбке, когда какая-нибудь из женщин появлялась с Джей-Джеем на руках в дверях главной палаты, в которой находились солдаты с ампутированными конечностями или нуждающиеся в ампутации. Солдаты с извлеченными из них пулями, слабые, как младенцы в первые дни жизни, слыша его крик, доносившийся до них из спальни, гордо и удовлетворенно переглядывались.
– У этого малыша мощная пара легких.
– Сегодня кричит особенно громко, не правда ли? В конце концов Эли начал прописывать некоторым пациентам Джей-Джея в необходимых дозах.
– Джо Хиггинс сегодня в подавленном состоянии. Думаю, Джей-Джей слегка взбодрит его.
Лайза пошла в палату, где лежал Джо Хиггинс, замкнутый и ни на что не реагирующий с того дня, как друзья вытащили его из зоны патрулирования, раненого и истекающего кровью. Пулю извлекли из его бедра и предупредили, что одна нога будет до конца жизни больной, а он раньше так гордился своим высоким, стройным телом, что решил для себя – лучше умереть.
Лайза встретилась со случаем, о котором Эли говорил в их первую встречу: иногда мужчины, даже не обреченные на смерть по состоянию здоровья, сдавались и умирали из-за полнейшей апатии и нежелания расстаться с прежним образом жизни.
Нельзя допустить, чтобы это случилось с Джо Хиггинсом.
Она шла по проходу между кроватями, и все лежащие на них мужчины, вскинув оживленно головы, любовались подпрыгивающим у нее на руках Джей-Джеем, – все, кроме Джо Хиггинса, отвернувшегося к стенке.
Лайза остановилась возле раненого, лежавшего на соседней с Джо кровати, посмотрела на него, подмигнув, громко воскликнула:
– Сэмюель Леггет, как вы умудрились сбить свои повязки? Клянусь, с вами больше хлопот, чем с этим мальчишкой! – Она оглянулась вокруг, притворившись раздраженной. – Капрал Хиггинс, присмотрите за моим мальчиком, пока буду заниматься Сэмюелем.
Не дожидаясь ответа капрала, она усадила Джей-Джея на кровать возле него.
– Вот и его игрушки, чтобы не скучал, – и бросила на кровать корзинку, в которой были ключи, болтающиеся на короткой, толстой цепочке, пуля, маленькая тряпичная кукла и деревянный свисток.
Промывая лицо и шею раненого, натирая ему спину маслом, сделанным из растений бабушкиного сада, Лайза притворялась, что заново бинтует, слушая его похвалы: она самый лучший врач в армии, а также самый лучший натирщик спин; когда его сила вернется к нему снова, он спросит капитана полка, не будет ли нарушением армейских правил его мечта о плотской любви со своим доктором? А если нет, то может ли он воплотить свои мечты в действительность, когда почувствует себя лучше?
Лайза, слегка повернув голову, увидела, что Джо немного приподнялся, крепче удерживая ее маленького сынишку. Закончив обработку, она шлепнула Сэмюеля по заднице, точно так же, как обычно награждала Джей-Джея.
– Объявляю, что у вас самый непристойный рот во всей континентальной армии, Сэмюель Леггет, – продолжала придираться Лайза. – Если доберусь до вашего капитана раньше вас, – пригрозила она, – вас наверняка отдадут под трибунал, – и повернулась к Джо Хиггинсу, будто собираясь забрать Джей-Джея.
– Надеюсь, он не слишком утомил вас, капрал. К сожалению, у меня одна пара рук, а только для того, чтобы ухаживать за ним, надо иметь две.
– Не возражаю, пусть еще побудет со мной, если это каким-нибудь образом поможет вам, – неловко предложил Джо.
– Да, у меня есть неотложное дело… и если вы уверены…
– Могу подержать его, мадам.
Лайза выскочила из палаты и побежала сообщить об этом Эли.
– Он позволил Джей-Джею ползать по нему… играл с ним… даже улыбался!
Вернувшись через десять минут, сочтя дозу достаточной, она увидела Джо не только улыбающимся, но и смеющимся.
– Очень благодарна вам, капрал, – сказала Лайза, забирая Джей-Джея и игрушки.
– Буду рад присмотреть за ним в любое время, мисс Лайза. – Затем добавил, выжимая из себя слова: – У меня тоже есть мальчик, такой же дружелюбный и общительный, как и ваш, приблизительно такого же возраста, когда видел его в последний раз, но было это два года назад. – В его голосе чувствовалась горечь, к нему снова вернулся угрюмый вид.
– Но, Джо, вы будете счастливы, так как скоро снова увидите его.
– Конечно. И он увидит меня – калеку с больной ногой. Вы думаете, он помнит меня таким, каким я был – красивым и стройным? А как насчет Салли? Она ведь выбирала себе в мужья не скрученного калеку.
– Вы хотите сказать, – невинным голосом спросила Лайза, – что она выходила за вас замуж только из-за красивой внешности?
Джо сердито посмотрел на нее.
– Вы не имеете права так плохо говорить о моей Салли – она преданная и любящая женщина.
– Это не я плохо говорю о ней, а вы, Джо: если она такая преданная и любящая, то будет благодарить Бога на коленях, что вы вернулись домой живым. Про себя скажу: так бы и сделала.
Довольная улыбка расползлась по лицу Джо.
– Согласен с вами, мадам. – Затем снова помрачнел. – А как же с сыном? Подрастающие мальчики хотят гордиться своими отцами.
– О, Джо, вы действительно болван. Совершенно забыли, каковы мальчишки: для вашего сына легкое прихрамывание отца равносильно золотой медали, для него это доказательство, что его отец – герой великой американской войны за независимость.
– Какой же я проклятый дурак! Прошу прощения, мадам, – добавил он извиняющимся тоном, его голос обрел силу и уверенность, а глаза стали чистыми и сияющими.
Лайза отошла от него с переполненным гордостью сердцем, перехватывая направленные на нее со всех сторон взоры солдат, выражающие молчаливое одобрение за хорошо проделанную работу.
Еще не старый, но рано поседевший рядовой Сэмюель Леггет сказал от имени всех:
– Мисс Лайза, скажу вам то, что собирался сказать давно: вы – мечта любого мужчины, находящегося в здравом уме.
ГЛАВА 45
Прогноз Дэниела подтвердился: зима оказалась самой длинной, холодной и жестокой не только за все военное время, но и за весь восемнадцатый век.
Река Гудзон замерзла на расстоянии между Нью-Йорком и Нью-Джерси, так же как и Ист-Ривер в Нью-Йорке, где плавающие пристанища кошмаров, называемые британцами кораблями-тюрьмами, стояли вмерзшими в лед; пролив Зунд, начиная с верхней точки Лонг-Айленда до Манхэттена и далее до Коннектикута, полностью покрылся льдом, достаточно толстым, чтобы по нему можно было ходить.
В Джоки-Холлоу, близ Морристауна, за каждым снегопадом следовал другой, еще более сильный, и американская армия страдала и выносила непредвиденные лишения. Ночь за ночью солдаты ложились спать, накрываясь только тонким одеялом, да и то если оно было, подкладывая под себя на замерзшую землю всю имеющуюся одежду, которой тоже было немного. Пока они спали, снег продолжал беспрерывно падать, и утренний подъем заставал груду дрожащих тел, засыпанных сугробами.
Города и населенные пункты оказались совершенно заблокированными и отрезанными от остального мира, так что армия не имела возможности пополнять запасы продовольствия и боеприпасов; люди строили бревенчатые домики, получая половину рациона или только его четверть, а иногда и того меньше; большинство из них продали бы душу дьяволу за кусок хлеба, за возможность обогреться у огня, за глоток рома; но работа продолжалась, и избушки были все-таки построены.
Эли потребовал от штаб-квартиры в Морристауне, чтобы ему выделили дюжину солдат для охраны самого госпиталя, въезда в него, внешних построек, кладовых, парадной и задней двери. Этот пост считался привилегированным, так как охранники находились внутри дома в прихожей.
Ему предоставили только половину дюжины, которая должна была дежурить посменно, и Эли сказал Лайзе:
– Ну, что ж, хотя бы эти шесть человек будут ежедневно накормлены, обогреты и останутся в живых.
Самым ослабевшим поручали нести вахту в прихожей, усаживая их на стулья, где они могли с комфортом подремать, слабо сжимая свои ружья, и где Лайза, Тилли или Эми угощали их теплым сидром, элем, чашкой горячего супа или куском мяса с ломтем хлеба.
– Спасибо, мадам, спасибо, Бог наградит вас, – обычно благодарили солдаты.
Хайрама отправляли с такой же миссией к солдатам, несшим охрану снаружи. Их также приглашали в дом погреться.
– Там нечего охранять. Если наши люди не могут пробиться сквозь снег, – практично спросила Лайза, – то как может это сделать враг? И все, что у меня есть ценного, я уже спрятала, поэтому и тем, кто находится в доме, тоже нечего охранять.
Лайза поступила таким образом по настоянию Эли, хотя вначале энергично возражала.
Река Гудзон замерзла на расстоянии между Нью-Йорком и Нью-Джерси, так же как и Ист-Ривер в Нью-Йорке, где плавающие пристанища кошмаров, называемые британцами кораблями-тюрьмами, стояли вмерзшими в лед; пролив Зунд, начиная с верхней точки Лонг-Айленда до Манхэттена и далее до Коннектикута, полностью покрылся льдом, достаточно толстым, чтобы по нему можно было ходить.
В Джоки-Холлоу, близ Морристауна, за каждым снегопадом следовал другой, еще более сильный, и американская армия страдала и выносила непредвиденные лишения. Ночь за ночью солдаты ложились спать, накрываясь только тонким одеялом, да и то если оно было, подкладывая под себя на замерзшую землю всю имеющуюся одежду, которой тоже было немного. Пока они спали, снег продолжал беспрерывно падать, и утренний подъем заставал груду дрожащих тел, засыпанных сугробами.
Города и населенные пункты оказались совершенно заблокированными и отрезанными от остального мира, так что армия не имела возможности пополнять запасы продовольствия и боеприпасов; люди строили бревенчатые домики, получая половину рациона или только его четверть, а иногда и того меньше; большинство из них продали бы душу дьяволу за кусок хлеба, за возможность обогреться у огня, за глоток рома; но работа продолжалась, и избушки были все-таки построены.
Эли потребовал от штаб-квартиры в Морристауне, чтобы ему выделили дюжину солдат для охраны самого госпиталя, въезда в него, внешних построек, кладовых, парадной и задней двери. Этот пост считался привилегированным, так как охранники находились внутри дома в прихожей.
Ему предоставили только половину дюжины, которая должна была дежурить посменно, и Эли сказал Лайзе:
– Ну, что ж, хотя бы эти шесть человек будут ежедневно накормлены, обогреты и останутся в живых.
Самым ослабевшим поручали нести вахту в прихожей, усаживая их на стулья, где они могли с комфортом подремать, слабо сжимая свои ружья, и где Лайза, Тилли или Эми угощали их теплым сидром, элем, чашкой горячего супа или куском мяса с ломтем хлеба.
– Спасибо, мадам, спасибо, Бог наградит вас, – обычно благодарили солдаты.
Хайрама отправляли с такой же миссией к солдатам, несшим охрану снаружи. Их также приглашали в дом погреться.
– Там нечего охранять. Если наши люди не могут пробиться сквозь снег, – практично спросила Лайза, – то как может это сделать враг? И все, что у меня есть ценного, я уже спрятала, поэтому и тем, кто находится в доме, тоже нечего охранять.
Лайза поступила таким образом по настоянию Эли, хотя вначале энергично возражала.