Страница:
Чарли громко расхохотался, давая этим высокую оценку поведению брата.
– Звучит так, братишка, что не только Оксфорд дал тебе образование в Англии – складывается такое впечатление, что ты сам приложил руки к своему воспитанию, Роберт Брюс.
– Было достаточно времени, чтобы наверстать упущенное, Чарльз Стюарт.
– Уж родители посуетятся вокруг тебя, пытаясь завернуть снова в пеленки.
– Нет, мальчик Чарли. Никогда. Мне почти двадцать один год, и я уже почувствовал прекрасный вкус свободы – не собираюсь позволить никому лишить меня этого.
Он заметил проскользнувшую по лицу брата тень.
– Знаю, что тебе досталось, Чарли. С моей стороны это был чистейшей воды эгоизм оставаться вдали так долго, но нужно было стать мужчиной, найти свою дорогу в жизни, прежде чем снова вернуться домой. Теперь, когда этого добился, настала твоя очередь.
– Нет надежды. Я довольно часто просил отца отпустить меня в Оксфорд тоже. Ответ был всегда одинаков – нет.
– Конечно, он говорил «нет» в ответ на твою грубую тактику. Проследи за моим деликатным подходом…
– Как твой желудок?
– … за деликатным подходом – не будь таким вульгарным! – посмотри на мастера-стратега за работой. Хочу побыть с тобой по меньшей мере несколько недель, но гарантирую, что ты будешь в Англии к тому времени, когда зацветут розы в садах Глен-Оукса.
Робби немножко ошибся в своем прогнозе. Было раннее лето, когда младший брат отправился в Англию.
Чарли не знал подробностей, но догадывался о той работе, которую пришлось проделать, чтобы добиться разрешения отца. Придя однажды домой неожиданно, он услышал спор, имевший к этому самое прямое отношение.
– Я забочусь об уважении Чарли ко мне, – говорил Робби громким сердитым голосом. – Невозможно поддерживать братские отношения между нами, если его из-за меня лишают возможности получить образование. – Дальше последовал недовольный монолог Джеймса Дугласа, из которого можно было различить только отдельные слова: «здоровье… возможности… рецидив… будущее… Глен-Оукс… ответственность…» – Черт возьми, па! – Рычание Робби сопровождалось звуком, похожим на удар кулака по мебели. – Я здоров как бык, и пора мне самому ознакомиться с поместьем и принять ответственность за Глен-Оукс на себя. Готов к этому и хочу этого, но если бы даже все было не так, не желаю, чтобы Чарли провел в моей тени всю жизнь. Он, кроме всего прочего, твой сын, а не управляющий.
Чарли тихонько вышел за дверь. «Вот как обстоят дела, – подумал он с покорным смирением, – я нужен только как управляющий, а не как сын».
Распоряжение, сделанное недовольным голосом в тот же самый вечер, что ему пора отправиться в Оксфорд тоже, ошеломило. Захваченный своими делами, он не обратил внимания на более волнующие события, происходящие в стране.
Получилось так, что два события совпали по времени: его соотечественники, собравшись на конгресс американских колоний в Филадельфии, выработали и приняли документ, который позже назвали «Декларацией независимости», а Чарльз Стюарт Гленденнинг отправился на корабле в Англию.
– Какое-то время можно валять дурака, – наставлял его при расставании Роберт Брюс. – Для молодого человека, впервые предоставленного самому себе, – он примирительно пожал плечами, – это неизбежно.
– Знаешь по собственному опыту, старший брат?
– Да, младший, по собственному, – ответил Робби, нисколько не смутившись. – Все, что советую, – это свести валяние дурака к минимуму и не растрачивать понапрасну приобретенный опыт.
– Да, да, сэр. – Чарли снял перед ним шляпу, изображая уважение. Затем братья обменялись крепкими рукопожатиями и еще более краткими прощальными пожеланиями.
ГЛАВА 41
Часть VI
ГЛАВА 42
– Звучит так, братишка, что не только Оксфорд дал тебе образование в Англии – складывается такое впечатление, что ты сам приложил руки к своему воспитанию, Роберт Брюс.
– Было достаточно времени, чтобы наверстать упущенное, Чарльз Стюарт.
– Уж родители посуетятся вокруг тебя, пытаясь завернуть снова в пеленки.
– Нет, мальчик Чарли. Никогда. Мне почти двадцать один год, и я уже почувствовал прекрасный вкус свободы – не собираюсь позволить никому лишить меня этого.
Он заметил проскользнувшую по лицу брата тень.
– Знаю, что тебе досталось, Чарли. С моей стороны это был чистейшей воды эгоизм оставаться вдали так долго, но нужно было стать мужчиной, найти свою дорогу в жизни, прежде чем снова вернуться домой. Теперь, когда этого добился, настала твоя очередь.
– Нет надежды. Я довольно часто просил отца отпустить меня в Оксфорд тоже. Ответ был всегда одинаков – нет.
– Конечно, он говорил «нет» в ответ на твою грубую тактику. Проследи за моим деликатным подходом…
– Как твой желудок?
– … за деликатным подходом – не будь таким вульгарным! – посмотри на мастера-стратега за работой. Хочу побыть с тобой по меньшей мере несколько недель, но гарантирую, что ты будешь в Англии к тому времени, когда зацветут розы в садах Глен-Оукса.
Робби немножко ошибся в своем прогнозе. Было раннее лето, когда младший брат отправился в Англию.
Чарли не знал подробностей, но догадывался о той работе, которую пришлось проделать, чтобы добиться разрешения отца. Придя однажды домой неожиданно, он услышал спор, имевший к этому самое прямое отношение.
– Я забочусь об уважении Чарли ко мне, – говорил Робби громким сердитым голосом. – Невозможно поддерживать братские отношения между нами, если его из-за меня лишают возможности получить образование. – Дальше последовал недовольный монолог Джеймса Дугласа, из которого можно было различить только отдельные слова: «здоровье… возможности… рецидив… будущее… Глен-Оукс… ответственность…» – Черт возьми, па! – Рычание Робби сопровождалось звуком, похожим на удар кулака по мебели. – Я здоров как бык, и пора мне самому ознакомиться с поместьем и принять ответственность за Глен-Оукс на себя. Готов к этому и хочу этого, но если бы даже все было не так, не желаю, чтобы Чарли провел в моей тени всю жизнь. Он, кроме всего прочего, твой сын, а не управляющий.
Чарли тихонько вышел за дверь. «Вот как обстоят дела, – подумал он с покорным смирением, – я нужен только как управляющий, а не как сын».
Распоряжение, сделанное недовольным голосом в тот же самый вечер, что ему пора отправиться в Оксфорд тоже, ошеломило. Захваченный своими делами, он не обратил внимания на более волнующие события, происходящие в стране.
Получилось так, что два события совпали по времени: его соотечественники, собравшись на конгресс американских колоний в Филадельфии, выработали и приняли документ, который позже назвали «Декларацией независимости», а Чарльз Стюарт Гленденнинг отправился на корабле в Англию.
– Какое-то время можно валять дурака, – наставлял его при расставании Роберт Брюс. – Для молодого человека, впервые предоставленного самому себе, – он примирительно пожал плечами, – это неизбежно.
– Знаешь по собственному опыту, старший брат?
– Да, младший, по собственному, – ответил Робби, нисколько не смутившись. – Все, что советую, – это свести валяние дурака к минимуму и не растрачивать понапрасну приобретенный опыт.
– Да, да, сэр. – Чарли снял перед ним шляпу, изображая уважение. Затем братья обменялись крепкими рукопожатиями и еще более краткими прощальными пожеланиями.
ГЛАВА 41
Грусть расставания с Робби прошла быстро – в конце концов, они ведь до последнего времени в течение четырех лет жили раздельно. Тоска по Глен-Оуксу длилась дольше, но никоим образом не уменьшила удовольствия Чарли от того, что он приобрел сейчас.
Вкусив свободы впервые в жизни, юноша жадно вдыхал ее вместе с резким морским воздухом, решительно настроившись извлечь как можно больше удовольствия в предстоящие годы, начиная с первого же дня.
За несколько дней он изучил каждый уголок на корабле независимо от того, разрешалось или нет пассажирам проникать туда. Каждое утро, отмеривая милю за милей по палубе, Чарли перезнакомился со всеми другими пассажирами и только иногда садился почитать.
На борту оказались две хорошенькие девушки, две сестры, белокурые красавицы, почти неотличимые друг от друга, а Чарли был не из тех, кто пропускал хоть одну юбку.
В течение недели они весело флиртовали с Чарли, с добродушным юмором соревнуясь за право на его внимание, потому что он считался самым красивым молодым человеком на корабле. Но затем он шокировал их обеих – и не только их, но и всех этих господ на борту – дружбой с людьми более низкого происхождения, после чего сестры стали проходить мимо, задрав свои носики вверх и переключив внимание на мистера Хьюго Прентисса, человека под тридцать и немного туповатого, но, по слухам, кузена лорда.
У Чарли и в мыслях не было шокировать или отчуждать друзей из числа пассажиров, просто на корабле приходилось так много читать и гулять, есть и флиртовать, что невозможно было выдерживать все это каждый день, не испытывая невыразимой скуки. Когда он оказался сыт по горло всеми этими четырьмя занятиями, то не придумал ничего лучшего, как, сняв свое прекрасное пальто из тонкого черного сукна, закатать рукава рубашки и начать помогать простым матросам делать их работу.
Сначала они отнеслись к нему угрюмо и пренебрежительно, однако Чарли вкладывал всю свою энергию в работу с такой силой, что многие из них не верили в возможность этого. Чарли небрежно пожимал плечами, видя волдыри на руках, смеялся над испачканными бриджами, а завершив неделю тяжелого труда, забрался на корабельное парусное устройство и снял кота, принадлежащего коку. В довершении ко всему поделился со всеми ромом и фруктами, и признание матросов, так же как и отвращение господ на борту, было завоевано полностью.
Он прибыл в Оксфорд в сентябре и сразу же, как и предсказывал Робби, начал валять дурака, хотя и намеревался доказать, что Робби ошибался, но оказалось слишком много соблазнов, способных сбить с пути прилежного молодого человека: игра в карты и кости, выпивки, множество прекрасных друзей, с которыми можно было кутить ночи напролет; женщин было также слишком много, и трудно было уделять внимание какой-нибудь одной из них. Однажды утром Чарли проснулся с тошнотой во рту, раскалывающейся головой и неприятной мыслью: прошел почти год, как он в Англии, растрачена большая часть денег и не приобретено взамен почти никаких знаний.
Когда закончился семестр, он решил поехать в Корнуолл, чтобы повидаться с Ионой, или, как тот сам себя называл, Ионой Освобожденным, ставшим теперь правильным и степенным семьянином, директором частной подготовительной школы для юных джентльменов, намеревавшихся получить высшее образование, и отцом другого очень юного джентльмена, который как раз учился ходить.
– Итак, ты все это время валял дурака? – спросил Иона кающегося Чарли, когда они на второй вечер после его приезда прогуливались вдоль берега. – Перестань казнить себя, Чарли, с этим покончено. Пусть все останется в прошлом. Возвращайся в Оксфорд и начни все сначала.
– Не готов к этому, – признался Чарли. – В следующем семестре будут те же самые друзья, у меня полдюжины приглашений на лето от них. Мои намерения правильные, но боюсь не устоять перед искушением.
– Тогда обдумай следующее, – предложил Иона. – Оставайся у нас на год, стань школьным учителем – мне нужен учитель по классическим языкам. Подпиши контракт со мной, Чарли. – Он усмехнулся. – Я заставлю тебя работать так, что на беспутный образ жизни не останется времени.
– Ты действительно предлагаешь это?
– Да.
– Договорились!
Они пожали друг другу руки со смешанным чувством удовольствия и веселья, выражаемого громкими криками, по поводу чего Джеймс Дуглас Гленденнинг, не колеблясь, заявил бы, что мир перевернулся кверху ногами.
Итак, Чарли провел весь следующий год в Корнуолле, имея, однако, немного больше времени для распутной жизни, чем обещал Иона. Как отказаться от девушек, таких хорошеньких, таких флиртующих, таких мягкосердечных и так заботящихся о франтоватых американских мужчинах? Каким-то образом Чарли удавалось удовлетворять их всех, некоторых даже любить, и расставаться со всеми без сожаления.
В сентябре 1778 года он окончательно вернулся в Оксфорд, и на этот раз полностью использовал благоприятные возможности. Если и позволял себе поблажки, то это были все те же женщины. Чарли не понимал, почему они липли к нему: обладая только хорошей фигурой, он полностью отдавал себе отчет, что не был красив со своими огненными, взъерошенными волосами, которые никогда не пудрил, и резко выраженными чертами лица, включая ястребиный нос.
Тем не менее женщины любили его, хотя знали, что в конце концов будут покинуты. Он как будто играл с ними – кто кого? – и действительно, немалое число женщин бросили и его, но Чарли только пожимал плечами и переходил к следующим. Или на время возвращался исключительно к занятиям.
Чарли пользовался популярностью у товарищей по учебе, особенно в политических либеральных группах, члены которых были молодыми титулованными джентльменами, открыто объявлявшими себя либералами, ставшими на американскую сторону. Потратив первый год на кутежи, а второй проработав школьным учителем, он мало внимания уделял борьбе, происходящей в его собственной стране. Сейчас, пристыженный тем, что какая-то капризная группа британских господ и аристократии знает об этом больше его, Чарли стал по крохам собирать информацию о борьбе Америки за свободу.
Напряженный месяц изучения этого вопроса поверг его в легкий трепет: все сведения, почерпнутые им из газет, сконцентрировались в одной совершенно очевидной истине: «Боже мой, Америка, как и я, хочет свободы!»
Чарли сразу же стал еще большим либералом, чем те, кто еще недавно пытался обратить его в свою веру: посещал университетские собрания и восторженно аплодировал всем речам, славящим Америку; начал произносить речи сам, которые сначала принимались тепло, затем начали надоедать, а через некоторое время и раздражать слушателей.
Возможно, американская борьба и справедлива – ни один либерал в Англии не оспаривает этого, – но какого черта, если все уже сказано и сделано, этот парень Гленденнинг, очередной неотесанный провинциал из Америки, так грубовато высказывается о дорогой старушке Англии!
Весной 1779 года, едва начав свое выступление на университетском митинге, он был прерван репликой из зала, брошенной одним из студентов, пришедшим не столько слушать, сколько побазарить.
– Если ты настолько заинтересован в американской свободе, то почему все время говоришь о ней здесь, в Англии, а не участвуешь в борьбе колоний?
Чарли посмотрел вниз на парня, который хотел подколоть его, затем громко и весело рассмеялся.
– Давайте крикнем «ура!» джентльмену в шестом ряду, – обратился он к публике. – Безусловно, он прав. Я должен быть в Америке, а не здесь, и к концу семестра буду там – в американской армии. Надеюсь, джентльмены, – он вежливо поклонился, – никогда не столкнусь в сражении ни с одним из ваших родственников.
Чарли сошел с трибуны под свист и улюлюканье, среди которых раздавались одобрительные возгласы, а местами и смех. Но слухи о его возмутительном поступке прокатились по всему Оксфорду, к ним добавились и другие случаи его скандального поведения. Чарли стали понятны мотивы поведения Сесилии, миловидной незамужней дочери преподобного Мортимера Хэлси, выбравшей его для того, чтобы назвать отцом ребенка, которого носила.
Не было никакой уверенности, что девушка права, потому что Сесилия просто дразнила его; она знала это, и он тоже. Она приглашала его, возбуждала, но никогда не отдавалась. Чарли не обижался, получая прямой отказ, но терпеть не мог, когда его водили за нос, поэтому быстро оставил Сесилию Хэлси.
Почему она назвала его? На этот вопрос Чарли мог легко ответить: его нынешняя репутация давала благоприятную возможность для обвинения. Почему не назвала настоящего виновника? Вполне возможно, его уже давно нет здесь или он оказался совершенно неподходящей кандидатурой.
– Молодой человек! – кричал преподобный Хэлси, все еще не пришедший в себя от известия о грехе, совершенном его хорошо воспитанной дочерью, и возмущенный развращенностью этого упрямого молодого человека из Америки. – Не очень хочется делать такой неприятный шаг, но я обращусь к закону, если вы откажетесь жениться на Сесилии. Моя бедная несчастная дочь никогда бы не отдала вам своего целомудрия, если бы не поверила вашим обещаниям жениться.
– Не было никаких обещаний! – отрезал Чарли. – Как и никаких интимных отношений. Если бы были, я бы использовал предохраняющие средства. Заявляю, что не женюсь на ней.
Сесилия заплакала еще громче, так что преподобному Хэлси пришлось повысить голос, чтобы быть услышанным.
– Пойду к декану вашего университета, раз вы даже не делаете вид, что джентльмен. И вам еще придется услышать о вашей позорной аморальности. Пошли, Сесилия.
В эту ночь Чарли долго и трудно размышлял, зная, что скоро все власти обрушатся на него – декан, члены университетского совета, преподаватели, а затем, возможно, и ректор. А в конце всего этого, если верить преподобному Хэлси, он испытает на себе силу закона.
– Бог мой! – внезапно воскликнул Чарли. – Зачем мне ждать конца семестра, чтобы отправиться домой и присоединиться к борьбе? Это нужно сделать сейчас или никогда.
Вскочив со стула, он вытащил из-под кровати две большие дорожные сумки и начал складывать туда все, что было ценного из одежды и личных вещей. Закончив упаковываться, оставил только то, что не представляло никакой ценности.
Природная проницательность предупредила, что если будет организована погоня, она направится прямо в Лондон, где есть порт и корабли, поэтому в Лондон ехать нельзя. Решение пришло просто и легко: Иона, Корнуолл и безопасность.
Спустя месяц, когда Чарли уезжал из Корнуолла, предприимчивая жена Ионы снабдила его припудренным париком, под которым можно было спрятать его красные волосы, и рыбачьей лодкой, чтобы добраться до Плимута, где можно было сесть на корабль, отплывающий в Америку.
Через два дня пути он выбросил парик в серые воды Атлантики, сбросил пальто из сукна, закатал рукава рубашки и спросил удивленного матроса, счищавшего ржавчину с крышки люка:
– Помочь тебе?
Он прибыл в нью-йоркскую гавань в первую неделю декабря и пробыл там два дня. Затолкав свое имущество в меньшую из дорожных сумок, избавился от другой и лишних вещей. В последний вечер пребывания в Нью-Йорке нашел время написать коротенькое письмо Робби.
«Ты, наверно, удивишься, что я снова в Америке. Мне пришлось довольно поспешно покинуть Англию, частично из-за разгневанного отца одной леди, преследующей меня, но больше из-за решения вступить в армию. Спешу добавить, не в ту, которая сейчас оккупировала этот город. Если информации, которую получал, можно доверять, войска Вашингтона расположились на зиму в Нью-Джерси в месте, называемом Морристаун. Возможно, сумею вступить там в полк».
Вкусив свободы впервые в жизни, юноша жадно вдыхал ее вместе с резким морским воздухом, решительно настроившись извлечь как можно больше удовольствия в предстоящие годы, начиная с первого же дня.
За несколько дней он изучил каждый уголок на корабле независимо от того, разрешалось или нет пассажирам проникать туда. Каждое утро, отмеривая милю за милей по палубе, Чарли перезнакомился со всеми другими пассажирами и только иногда садился почитать.
На борту оказались две хорошенькие девушки, две сестры, белокурые красавицы, почти неотличимые друг от друга, а Чарли был не из тех, кто пропускал хоть одну юбку.
В течение недели они весело флиртовали с Чарли, с добродушным юмором соревнуясь за право на его внимание, потому что он считался самым красивым молодым человеком на корабле. Но затем он шокировал их обеих – и не только их, но и всех этих господ на борту – дружбой с людьми более низкого происхождения, после чего сестры стали проходить мимо, задрав свои носики вверх и переключив внимание на мистера Хьюго Прентисса, человека под тридцать и немного туповатого, но, по слухам, кузена лорда.
У Чарли и в мыслях не было шокировать или отчуждать друзей из числа пассажиров, просто на корабле приходилось так много читать и гулять, есть и флиртовать, что невозможно было выдерживать все это каждый день, не испытывая невыразимой скуки. Когда он оказался сыт по горло всеми этими четырьмя занятиями, то не придумал ничего лучшего, как, сняв свое прекрасное пальто из тонкого черного сукна, закатать рукава рубашки и начать помогать простым матросам делать их работу.
Сначала они отнеслись к нему угрюмо и пренебрежительно, однако Чарли вкладывал всю свою энергию в работу с такой силой, что многие из них не верили в возможность этого. Чарли небрежно пожимал плечами, видя волдыри на руках, смеялся над испачканными бриджами, а завершив неделю тяжелого труда, забрался на корабельное парусное устройство и снял кота, принадлежащего коку. В довершении ко всему поделился со всеми ромом и фруктами, и признание матросов, так же как и отвращение господ на борту, было завоевано полностью.
Он прибыл в Оксфорд в сентябре и сразу же, как и предсказывал Робби, начал валять дурака, хотя и намеревался доказать, что Робби ошибался, но оказалось слишком много соблазнов, способных сбить с пути прилежного молодого человека: игра в карты и кости, выпивки, множество прекрасных друзей, с которыми можно было кутить ночи напролет; женщин было также слишком много, и трудно было уделять внимание какой-нибудь одной из них. Однажды утром Чарли проснулся с тошнотой во рту, раскалывающейся головой и неприятной мыслью: прошел почти год, как он в Англии, растрачена большая часть денег и не приобретено взамен почти никаких знаний.
Когда закончился семестр, он решил поехать в Корнуолл, чтобы повидаться с Ионой, или, как тот сам себя называл, Ионой Освобожденным, ставшим теперь правильным и степенным семьянином, директором частной подготовительной школы для юных джентльменов, намеревавшихся получить высшее образование, и отцом другого очень юного джентльмена, который как раз учился ходить.
– Итак, ты все это время валял дурака? – спросил Иона кающегося Чарли, когда они на второй вечер после его приезда прогуливались вдоль берега. – Перестань казнить себя, Чарли, с этим покончено. Пусть все останется в прошлом. Возвращайся в Оксфорд и начни все сначала.
– Не готов к этому, – признался Чарли. – В следующем семестре будут те же самые друзья, у меня полдюжины приглашений на лето от них. Мои намерения правильные, но боюсь не устоять перед искушением.
– Тогда обдумай следующее, – предложил Иона. – Оставайся у нас на год, стань школьным учителем – мне нужен учитель по классическим языкам. Подпиши контракт со мной, Чарли. – Он усмехнулся. – Я заставлю тебя работать так, что на беспутный образ жизни не останется времени.
– Ты действительно предлагаешь это?
– Да.
– Договорились!
Они пожали друг другу руки со смешанным чувством удовольствия и веселья, выражаемого громкими криками, по поводу чего Джеймс Дуглас Гленденнинг, не колеблясь, заявил бы, что мир перевернулся кверху ногами.
Итак, Чарли провел весь следующий год в Корнуолле, имея, однако, немного больше времени для распутной жизни, чем обещал Иона. Как отказаться от девушек, таких хорошеньких, таких флиртующих, таких мягкосердечных и так заботящихся о франтоватых американских мужчинах? Каким-то образом Чарли удавалось удовлетворять их всех, некоторых даже любить, и расставаться со всеми без сожаления.
В сентябре 1778 года он окончательно вернулся в Оксфорд, и на этот раз полностью использовал благоприятные возможности. Если и позволял себе поблажки, то это были все те же женщины. Чарли не понимал, почему они липли к нему: обладая только хорошей фигурой, он полностью отдавал себе отчет, что не был красив со своими огненными, взъерошенными волосами, которые никогда не пудрил, и резко выраженными чертами лица, включая ястребиный нос.
Тем не менее женщины любили его, хотя знали, что в конце концов будут покинуты. Он как будто играл с ними – кто кого? – и действительно, немалое число женщин бросили и его, но Чарли только пожимал плечами и переходил к следующим. Или на время возвращался исключительно к занятиям.
Чарли пользовался популярностью у товарищей по учебе, особенно в политических либеральных группах, члены которых были молодыми титулованными джентльменами, открыто объявлявшими себя либералами, ставшими на американскую сторону. Потратив первый год на кутежи, а второй проработав школьным учителем, он мало внимания уделял борьбе, происходящей в его собственной стране. Сейчас, пристыженный тем, что какая-то капризная группа британских господ и аристократии знает об этом больше его, Чарли стал по крохам собирать информацию о борьбе Америки за свободу.
Напряженный месяц изучения этого вопроса поверг его в легкий трепет: все сведения, почерпнутые им из газет, сконцентрировались в одной совершенно очевидной истине: «Боже мой, Америка, как и я, хочет свободы!»
Чарли сразу же стал еще большим либералом, чем те, кто еще недавно пытался обратить его в свою веру: посещал университетские собрания и восторженно аплодировал всем речам, славящим Америку; начал произносить речи сам, которые сначала принимались тепло, затем начали надоедать, а через некоторое время и раздражать слушателей.
Возможно, американская борьба и справедлива – ни один либерал в Англии не оспаривает этого, – но какого черта, если все уже сказано и сделано, этот парень Гленденнинг, очередной неотесанный провинциал из Америки, так грубовато высказывается о дорогой старушке Англии!
Весной 1779 года, едва начав свое выступление на университетском митинге, он был прерван репликой из зала, брошенной одним из студентов, пришедшим не столько слушать, сколько побазарить.
– Если ты настолько заинтересован в американской свободе, то почему все время говоришь о ней здесь, в Англии, а не участвуешь в борьбе колоний?
Чарли посмотрел вниз на парня, который хотел подколоть его, затем громко и весело рассмеялся.
– Давайте крикнем «ура!» джентльмену в шестом ряду, – обратился он к публике. – Безусловно, он прав. Я должен быть в Америке, а не здесь, и к концу семестра буду там – в американской армии. Надеюсь, джентльмены, – он вежливо поклонился, – никогда не столкнусь в сражении ни с одним из ваших родственников.
Чарли сошел с трибуны под свист и улюлюканье, среди которых раздавались одобрительные возгласы, а местами и смех. Но слухи о его возмутительном поступке прокатились по всему Оксфорду, к ним добавились и другие случаи его скандального поведения. Чарли стали понятны мотивы поведения Сесилии, миловидной незамужней дочери преподобного Мортимера Хэлси, выбравшей его для того, чтобы назвать отцом ребенка, которого носила.
Не было никакой уверенности, что девушка права, потому что Сесилия просто дразнила его; она знала это, и он тоже. Она приглашала его, возбуждала, но никогда не отдавалась. Чарли не обижался, получая прямой отказ, но терпеть не мог, когда его водили за нос, поэтому быстро оставил Сесилию Хэлси.
Почему она назвала его? На этот вопрос Чарли мог легко ответить: его нынешняя репутация давала благоприятную возможность для обвинения. Почему не назвала настоящего виновника? Вполне возможно, его уже давно нет здесь или он оказался совершенно неподходящей кандидатурой.
– Молодой человек! – кричал преподобный Хэлси, все еще не пришедший в себя от известия о грехе, совершенном его хорошо воспитанной дочерью, и возмущенный развращенностью этого упрямого молодого человека из Америки. – Не очень хочется делать такой неприятный шаг, но я обращусь к закону, если вы откажетесь жениться на Сесилии. Моя бедная несчастная дочь никогда бы не отдала вам своего целомудрия, если бы не поверила вашим обещаниям жениться.
– Не было никаких обещаний! – отрезал Чарли. – Как и никаких интимных отношений. Если бы были, я бы использовал предохраняющие средства. Заявляю, что не женюсь на ней.
Сесилия заплакала еще громче, так что преподобному Хэлси пришлось повысить голос, чтобы быть услышанным.
– Пойду к декану вашего университета, раз вы даже не делаете вид, что джентльмен. И вам еще придется услышать о вашей позорной аморальности. Пошли, Сесилия.
В эту ночь Чарли долго и трудно размышлял, зная, что скоро все власти обрушатся на него – декан, члены университетского совета, преподаватели, а затем, возможно, и ректор. А в конце всего этого, если верить преподобному Хэлси, он испытает на себе силу закона.
– Бог мой! – внезапно воскликнул Чарли. – Зачем мне ждать конца семестра, чтобы отправиться домой и присоединиться к борьбе? Это нужно сделать сейчас или никогда.
Вскочив со стула, он вытащил из-под кровати две большие дорожные сумки и начал складывать туда все, что было ценного из одежды и личных вещей. Закончив упаковываться, оставил только то, что не представляло никакой ценности.
Природная проницательность предупредила, что если будет организована погоня, она направится прямо в Лондон, где есть порт и корабли, поэтому в Лондон ехать нельзя. Решение пришло просто и легко: Иона, Корнуолл и безопасность.
Спустя месяц, когда Чарли уезжал из Корнуолла, предприимчивая жена Ионы снабдила его припудренным париком, под которым можно было спрятать его красные волосы, и рыбачьей лодкой, чтобы добраться до Плимута, где можно было сесть на корабль, отплывающий в Америку.
Через два дня пути он выбросил парик в серые воды Атлантики, сбросил пальто из сукна, закатал рукава рубашки и спросил удивленного матроса, счищавшего ржавчину с крышки люка:
– Помочь тебе?
Он прибыл в нью-йоркскую гавань в первую неделю декабря и пробыл там два дня. Затолкав свое имущество в меньшую из дорожных сумок, избавился от другой и лишних вещей. В последний вечер пребывания в Нью-Йорке нашел время написать коротенькое письмо Робби.
«Ты, наверно, удивишься, что я снова в Америке. Мне пришлось довольно поспешно покинуть Англию, частично из-за разгневанного отца одной леди, преследующей меня, но больше из-за решения вступить в армию. Спешу добавить, не в ту, которая сейчас оккупировала этот город. Если информации, которую получал, можно доверять, войска Вашингтона расположились на зиму в Нью-Джерси в месте, называемом Морристаун. Возможно, сумею вступить там в полк».
Часть VI
БЕГЛЕЦЫ В ДЖОКИ-ХОЛЛОУ
ГЛАВА 42
Бабушка Микэ дождалась-таки того времени, когда появился правнук, родившийся в Грейс-Холле в апреле 1779 года, на две недели позже предполагаемой даты. Лайза назвала его в честь отца, Торна, и бабушки Микэ – Джордан Жак Джорис Холлоуэй. Считалось, что она – вдова верноподданного Британии, но их политические взгляды настолько разошлись, что ей пришлось выбрать себе фамилию не мужа, а бабушки и дедушки. Длинное, изящно звучащее имя малыша с самого младенчества сократилось до Джей-Джея.
Во время последней болезни бабушка Микэ попросила ставить в дневное время колыбель рядом с кроватью, чтобы, повернув голову, видеть ангельское лицо спящего младенца или любоваться его играми с пальцами на руках и ногах; бодрствующего малыша укладывали рядом с ней. Если Лайза или служанки пытались успокоить Джей-Джея, поднимавшего энергичную возню, бабушка раздраженно говорила прежним повелительным тоном:
– Оставьте нас в покое! Мы с правнуком понимаем друг друга.
Втайне довольные, что бабушка говорит в своей обычной манере, все беспрекословно выполняли ее приказания.
Однажды, когда малыш уснул, а Лайза тихо сидела в бабушкиной качалке и вязала, ей показалось, что блестящие глаза на впалых щеках широко открылись и смотрят прямо на нее. Она поднялась.
– Бабушка, что-нибудь нужно?
– Сядь, девочка. Не суетись. – Кивком указала на колыбель. – Он и ты… знаешь, не правда ли, – в вас двоих вся моя жизнь?
Лайза сдержала слезы.
– Мне бы хотелось, чтобы вы были рядом всегда… старые люди… но это эгоистично, – бессвязно проговорила старая дама, перескакивая с одной мысли на другую. Затем взгляд ее стал снова острым, а голос твердым и сильным. – Тем не менее мужчина имеет право знать, что у него родился сын!
– Знаю, бабушка, но не могу заставить себя… Может быть, когда закончится война.
– Когда война закончится, тебе будет… – ее забил приступ кашля. – Ты станешь миссис Микэ, как тебе нравится называть себя, будешь постоянно жить в Грейс-Холле и еще больше не захочешь… – Приступ кашля повторился, и Лайза, налив столовую ложку болеутоляющего, заставила бабушку проглотить снадобье. К обсуждению этого вопроса, каким бы важным он ни был для них, больше не возвращались, и бабушка тихо умерла во время сна пять недель спустя.
Как и было завещано много лет назад, Лайза унаследовала все поместье. Приехав на похороны, родители убеждали ее нанять управляющего, а самой вернуться с Джей-Джеем в Холланд-Хауз, но она только отрицательно качала головой.
– Мой дом здесь. Грейс-Холл – мое состояние и наследство Джей-Джея, а Холланд-Хауз станут наследовать Аренд и его сыновья. Вот все утрясется – приеду навестить вас, но пока идет война, останусь здесь.
Убежденные в правоте и мудрости ее слов, родители уехали в Холланд-Хауз в начале ноября, боясь застрять потом в зимних снежных заносах. Лайза, ставшая теперь миссис Микэ, превратилась в настоящую хозяйку Грейс-Холла.
В последнее время она вела уединенный образ жизни и наконец задумалась о том, что, если собирается доживать свои дни в Грейс-Холле, следует завязать теплые отношения или хотя бы наносить визиты соседям.
Надев красивое шелковое траурное платье, перешитое из бабушкиного, Лайза без особого энтузиазма решилась нанести ответные визиты тем, кто выразил свое соболезнование, решив начать тоже с вдовы, только настоящей, проживающей в Морристауне в особняке Фордов.
В отличие от Лайзы, миссис Теодосия Форд с удовольствием говорила о муже, полковнике американской армии, подхватившем смертельную болезнь во время ужасной кампании 1776 года в Нью-Джерси.
– Во всяком случае, я была с ним в это время, так как он вернулся умирать домой, – щебетала миссис Форд, наливая гостье чай из настоя ромашки. – А наш дорогой генерал приказал похоронить его со всеми воинскими почестями, соответствующими военному самого высокого ранга.
– Очень чуткое отношение, – вежливо пробормотала Лайза.
Миссис Форд явно не сочла оценку достаточной.
– Чуткое? – уточнила она. – Да нет в мире более доброго, внимательного, милосердного, талантливого человека, чем генерал Вашингтон.
– Жаль, что некоторая часть страны не всегда думает так же, – осмелилась заметить Лайза.
Миссис Форд покраснела.
– Как и все по-настоящему благородные люди, генерал со всех сторон окружен завистью и злобой, но, слава Богу, не здесь, в Морристауне: сейчас, когда он снова будет среди нас зимой, его будут окружать те, кто ценит его.
– Генерал Вашингтон приезжает сюда?
– Да, собирается зимовать здесь со своей армией, как в семьдесят седьмом, и я предложила ему свой дом для личного пользования с женой и помощниками и вчера получила согласие.
– Как великодушно с вашей стороны!
– Оказывая услугу нашему главнокомандующему, – просто ответила миссис Форд, – чувствую, что служу стране, за которую отдал жизнь мой муж.
– Вы планируете перебраться куда-нибудь в город? – спросила Лайза с искренним интересом.
– Нет, оставлю две комнаты для себя. – Она весело засмеялась. – Но мы переживем, не боюсь этого. Дело в том, что член медицинского корпуса ищет также неподалеку другое место.
– Какое?
– Пригодное для маленького частного военного госпиталя недалеко от Джоки-Холлоу, где расположится основная часть наших войск.
– Не понимаю, как маленький госпиталь сможет обслуживать такую армию, как наша.
– Но это же не единственный госпиталь, к тому же, насколько понимаю, – довольно рассеянно продолжала миссис Форд, – речь идет об экспериментальном, хотя точно не могу объяснить, каким образом… – Доктор Бенраш! – окликнула она человека, проходящего мимо открытой двери. – Как вы вовремя: пытаюсь объяснить миссис Микэ – миссис Микэ, позвольте представить вам нашего армейского доктора Бенраша, – что собой представляет госпиталь, который вы планируете открыть. Возможно, миссис Микэ сочтет мои объяснения о вашем экспериментальном госпитале не совсем понятными.
Обменявшись короткими приветствиями с доктором, Лайза с удовлетворением отметила, что он, в отличие от большинства из его коллег, хорошо одевается и чрезвычайно опрятен: волосы, за исключением выбившейся пряди, аккуратно связаны сзади, открывая тонкое, умное лицо; борода, такого же красно-золотистого цвета, как и волосы, искусно подрезана, длинные чувствительные пальцы и ногти выглядели тщательно ухоженными.
Лайза тепло улыбнулась ему и попросила сообщить ей информацию.
– Это госпиталь для выздоравливающих пациентов – не с инфекционными болезнями, а для тех, кто поправляется после полученных ран или других повреждений и должен, но не хочет жить.
Было слышно, как миссис Форд пробормотала что-то о воле Господней.
– Нет на то воли Господа, чтобы мужчины умирали в результате полной апатии, – с твердой уверенностью объяснил доктор Бенраш, – а я слишком часто наблюдаю такие случаи. Думая, что, наверно, умрут, многие действительно умирают без всякой на то причины – слишком хорошо думаю о Боге, чтобы называть такие смерти Его волей, мадам. Больше верю в то, что Его желание – предотвратить их.
– И вы собираетесь, доктор, лечить всех пациентов такими дозами мрачной решительности? – довольно насмешливо спросила Лайза и обрадовалась, уловив в его ответе чувство юмора.
– Нет, дорогая миссис Микэ. – Он улыбнулся в ответ. – В большинстве случаев понадобится тяжелый труд врачей и нянечек, хорошая пища и лекарства, которые сможем выпросить, одолжить или, если понадобится, добыть, а также некоторые простые предписания, касающиеся антиспастического лечения, и, наконец, немного удачи, молитвы, чуть-чуть помощи – поверьте, никогда не отрицал этого – всемогущего Бога.
Миссис Форд выглядела немного подавленной этим потоком красноречия и с извиняющимся видом повернулась к гостье, боясь, что та тоже утомлена. Даже ничуть не будучи обескураженной, Лайза искренне рассмеялась.
– Насколько просторным предполагается ваш госпиталь, сэр, и как прочно построенным? – уточнила она у доктора. – Приблизительно такого же размера, как особняк миссис Форд, или намного больше?
Мгновенно понявшая все миссис Форд широко открыла глаза.
– О, моя дорогая! – выдохнула хозяйка, а затем обратилась к доктору, всплеснув руками: – Грейс-Холл – идеальное для вас место, сэр, и располагается намного ближе к войскам, чем Морристаун.
– Вы предлагаете свой дом для госпиталя, мадам?
– Вначале осмотрите его, сэр, а уж потом продолжим обсуждение.
– А ваш муж не будет возражать?
– Мой муж… – Глаза Лайзы быстро сверкнули. – У меня его нет. Вдова, сэр. Семь месяцев, как являюсь наследницей Грейс-Холла, поэтому сама распоряжаюсь своей собственностью. – Поднявшись, она одернула свои черные юбки. – Из-за своего маленького сына не смогла бы принять в дом инфекционных больных, но если ваш госпиталь будет таким, как вы описали, это осуществимо. Мне бы тоже хотелось внести свою лепту в помощь родной стране, сэр, но так как женщины не могут стрелять…
– Так же, как и мужчины моей профессии, мадам, но мы помогаем войне другим способом.
Они быстро договорились, доктор обещал приехать в Грейс-Холл на следующее утро. Возвращаясь домой с Хайрамом – тем же самым кучером, который привез ее в Нью-Йорк искать лейтенанта Холлоуэя три года назад, – Лайза впервые за несколько месяцев почувствовала, как поднялось ее настроение, и, честно говоря, знала причину этого.
Госпиталь для раненых американцев в Грейс-Холле, в котором она будет работать, выхаживая их…
Будет оправдывать совершенные ею поступки так, как делала это тогда, когда носила еду, вино и медикаменты американским узникам войны в Нью-Йорке. Искупит свой грех за то, что, вынужденная обстоятельствами, вышла замуж за англичанина, и еще больший, полностью отдав свое сердце и несколько лет жизни офицеру в презренной форме врага страны.
Во время последней болезни бабушка Микэ попросила ставить в дневное время колыбель рядом с кроватью, чтобы, повернув голову, видеть ангельское лицо спящего младенца или любоваться его играми с пальцами на руках и ногах; бодрствующего малыша укладывали рядом с ней. Если Лайза или служанки пытались успокоить Джей-Джея, поднимавшего энергичную возню, бабушка раздраженно говорила прежним повелительным тоном:
– Оставьте нас в покое! Мы с правнуком понимаем друг друга.
Втайне довольные, что бабушка говорит в своей обычной манере, все беспрекословно выполняли ее приказания.
Однажды, когда малыш уснул, а Лайза тихо сидела в бабушкиной качалке и вязала, ей показалось, что блестящие глаза на впалых щеках широко открылись и смотрят прямо на нее. Она поднялась.
– Бабушка, что-нибудь нужно?
– Сядь, девочка. Не суетись. – Кивком указала на колыбель. – Он и ты… знаешь, не правда ли, – в вас двоих вся моя жизнь?
Лайза сдержала слезы.
– Мне бы хотелось, чтобы вы были рядом всегда… старые люди… но это эгоистично, – бессвязно проговорила старая дама, перескакивая с одной мысли на другую. Затем взгляд ее стал снова острым, а голос твердым и сильным. – Тем не менее мужчина имеет право знать, что у него родился сын!
– Знаю, бабушка, но не могу заставить себя… Может быть, когда закончится война.
– Когда война закончится, тебе будет… – ее забил приступ кашля. – Ты станешь миссис Микэ, как тебе нравится называть себя, будешь постоянно жить в Грейс-Холле и еще больше не захочешь… – Приступ кашля повторился, и Лайза, налив столовую ложку болеутоляющего, заставила бабушку проглотить снадобье. К обсуждению этого вопроса, каким бы важным он ни был для них, больше не возвращались, и бабушка тихо умерла во время сна пять недель спустя.
Как и было завещано много лет назад, Лайза унаследовала все поместье. Приехав на похороны, родители убеждали ее нанять управляющего, а самой вернуться с Джей-Джеем в Холланд-Хауз, но она только отрицательно качала головой.
– Мой дом здесь. Грейс-Холл – мое состояние и наследство Джей-Джея, а Холланд-Хауз станут наследовать Аренд и его сыновья. Вот все утрясется – приеду навестить вас, но пока идет война, останусь здесь.
Убежденные в правоте и мудрости ее слов, родители уехали в Холланд-Хауз в начале ноября, боясь застрять потом в зимних снежных заносах. Лайза, ставшая теперь миссис Микэ, превратилась в настоящую хозяйку Грейс-Холла.
В последнее время она вела уединенный образ жизни и наконец задумалась о том, что, если собирается доживать свои дни в Грейс-Холле, следует завязать теплые отношения или хотя бы наносить визиты соседям.
Надев красивое шелковое траурное платье, перешитое из бабушкиного, Лайза без особого энтузиазма решилась нанести ответные визиты тем, кто выразил свое соболезнование, решив начать тоже с вдовы, только настоящей, проживающей в Морристауне в особняке Фордов.
В отличие от Лайзы, миссис Теодосия Форд с удовольствием говорила о муже, полковнике американской армии, подхватившем смертельную болезнь во время ужасной кампании 1776 года в Нью-Джерси.
– Во всяком случае, я была с ним в это время, так как он вернулся умирать домой, – щебетала миссис Форд, наливая гостье чай из настоя ромашки. – А наш дорогой генерал приказал похоронить его со всеми воинскими почестями, соответствующими военному самого высокого ранга.
– Очень чуткое отношение, – вежливо пробормотала Лайза.
Миссис Форд явно не сочла оценку достаточной.
– Чуткое? – уточнила она. – Да нет в мире более доброго, внимательного, милосердного, талантливого человека, чем генерал Вашингтон.
– Жаль, что некоторая часть страны не всегда думает так же, – осмелилась заметить Лайза.
Миссис Форд покраснела.
– Как и все по-настоящему благородные люди, генерал со всех сторон окружен завистью и злобой, но, слава Богу, не здесь, в Морристауне: сейчас, когда он снова будет среди нас зимой, его будут окружать те, кто ценит его.
– Генерал Вашингтон приезжает сюда?
– Да, собирается зимовать здесь со своей армией, как в семьдесят седьмом, и я предложила ему свой дом для личного пользования с женой и помощниками и вчера получила согласие.
– Как великодушно с вашей стороны!
– Оказывая услугу нашему главнокомандующему, – просто ответила миссис Форд, – чувствую, что служу стране, за которую отдал жизнь мой муж.
– Вы планируете перебраться куда-нибудь в город? – спросила Лайза с искренним интересом.
– Нет, оставлю две комнаты для себя. – Она весело засмеялась. – Но мы переживем, не боюсь этого. Дело в том, что член медицинского корпуса ищет также неподалеку другое место.
– Какое?
– Пригодное для маленького частного военного госпиталя недалеко от Джоки-Холлоу, где расположится основная часть наших войск.
– Не понимаю, как маленький госпиталь сможет обслуживать такую армию, как наша.
– Но это же не единственный госпиталь, к тому же, насколько понимаю, – довольно рассеянно продолжала миссис Форд, – речь идет об экспериментальном, хотя точно не могу объяснить, каким образом… – Доктор Бенраш! – окликнула она человека, проходящего мимо открытой двери. – Как вы вовремя: пытаюсь объяснить миссис Микэ – миссис Микэ, позвольте представить вам нашего армейского доктора Бенраша, – что собой представляет госпиталь, который вы планируете открыть. Возможно, миссис Микэ сочтет мои объяснения о вашем экспериментальном госпитале не совсем понятными.
Обменявшись короткими приветствиями с доктором, Лайза с удовлетворением отметила, что он, в отличие от большинства из его коллег, хорошо одевается и чрезвычайно опрятен: волосы, за исключением выбившейся пряди, аккуратно связаны сзади, открывая тонкое, умное лицо; борода, такого же красно-золотистого цвета, как и волосы, искусно подрезана, длинные чувствительные пальцы и ногти выглядели тщательно ухоженными.
Лайза тепло улыбнулась ему и попросила сообщить ей информацию.
– Это госпиталь для выздоравливающих пациентов – не с инфекционными болезнями, а для тех, кто поправляется после полученных ран или других повреждений и должен, но не хочет жить.
Было слышно, как миссис Форд пробормотала что-то о воле Господней.
– Нет на то воли Господа, чтобы мужчины умирали в результате полной апатии, – с твердой уверенностью объяснил доктор Бенраш, – а я слишком часто наблюдаю такие случаи. Думая, что, наверно, умрут, многие действительно умирают без всякой на то причины – слишком хорошо думаю о Боге, чтобы называть такие смерти Его волей, мадам. Больше верю в то, что Его желание – предотвратить их.
– И вы собираетесь, доктор, лечить всех пациентов такими дозами мрачной решительности? – довольно насмешливо спросила Лайза и обрадовалась, уловив в его ответе чувство юмора.
– Нет, дорогая миссис Микэ. – Он улыбнулся в ответ. – В большинстве случаев понадобится тяжелый труд врачей и нянечек, хорошая пища и лекарства, которые сможем выпросить, одолжить или, если понадобится, добыть, а также некоторые простые предписания, касающиеся антиспастического лечения, и, наконец, немного удачи, молитвы, чуть-чуть помощи – поверьте, никогда не отрицал этого – всемогущего Бога.
Миссис Форд выглядела немного подавленной этим потоком красноречия и с извиняющимся видом повернулась к гостье, боясь, что та тоже утомлена. Даже ничуть не будучи обескураженной, Лайза искренне рассмеялась.
– Насколько просторным предполагается ваш госпиталь, сэр, и как прочно построенным? – уточнила она у доктора. – Приблизительно такого же размера, как особняк миссис Форд, или намного больше?
Мгновенно понявшая все миссис Форд широко открыла глаза.
– О, моя дорогая! – выдохнула хозяйка, а затем обратилась к доктору, всплеснув руками: – Грейс-Холл – идеальное для вас место, сэр, и располагается намного ближе к войскам, чем Морристаун.
– Вы предлагаете свой дом для госпиталя, мадам?
– Вначале осмотрите его, сэр, а уж потом продолжим обсуждение.
– А ваш муж не будет возражать?
– Мой муж… – Глаза Лайзы быстро сверкнули. – У меня его нет. Вдова, сэр. Семь месяцев, как являюсь наследницей Грейс-Холла, поэтому сама распоряжаюсь своей собственностью. – Поднявшись, она одернула свои черные юбки. – Из-за своего маленького сына не смогла бы принять в дом инфекционных больных, но если ваш госпиталь будет таким, как вы описали, это осуществимо. Мне бы тоже хотелось внести свою лепту в помощь родной стране, сэр, но так как женщины не могут стрелять…
– Так же, как и мужчины моей профессии, мадам, но мы помогаем войне другим способом.
Они быстро договорились, доктор обещал приехать в Грейс-Холл на следующее утро. Возвращаясь домой с Хайрамом – тем же самым кучером, который привез ее в Нью-Йорк искать лейтенанта Холлоуэя три года назад, – Лайза впервые за несколько месяцев почувствовала, как поднялось ее настроение, и, честно говоря, знала причину этого.
Госпиталь для раненых американцев в Грейс-Холле, в котором она будет работать, выхаживая их…
Будет оправдывать совершенные ею поступки так, как делала это тогда, когда носила еду, вино и медикаменты американским узникам войны в Нью-Йорке. Искупит свой грех за то, что, вынужденная обстоятельствами, вышла замуж за англичанина, и еще больший, полностью отдав свое сердце и несколько лет жизни офицеру в презренной форме врага страны.