Марягин Леонид Георгиевич. Изнанка экрана

   Севе показалось, что стул под ним разъезжается:
   — Я, выходит, показываю ложь?
   — Выходит. Потерпевшая согласна забрать свое заявление, если ты вернешь ей золотые часы, кулон и браслет, которые ты с нее сорвал.
   — Я, что, проглотил все это? — обескураженно спросил Сева. — Меня ведь тут же забрал ваш сотрудник.
   — Ты согласен компенсировать причиненный ущерб?
   — Я ей ущерба не причинял.
   — Ты нагло себя ведешь. Себе же во вред. Тебя может спасти, только если мы установим, что потерпевшая занимается проституцией.
   В последнем разъяснении Севе почудилась надежда.
   — А как вы это установите?
   — Это не просто. Клиенты проституток не любят подтверждать свои поступки... Так что это непросто.
   — Мне нужно позвонить.
   — Звони, посоветуйся, если есть с кем, — равнодушно согласилась следователь, она явно была уверена в собственной правоте и придвинула аппарат Севе.
   У телефона, на счастье, оказался сам Давыдович. Он был еще в постели — полосатая шелковая пижама расстегнулась на волосатой груди.
   — Я сегодня не буду...
   — Почему?
   — Я — в милиции.
   — За что?
   — Не могу говорить.
   — Не валяй Ваньку!
   — Ждал поезда на вокзале. Вступился за... женщину... В общем — попытка изнасилования, — сбивчиво, нестройно лепетал Сева, боясь, что следователь лишится своего великодушия, положит руку на рычаг телефона и ниточка надежды на поддержку оборвется.
   — Что? — услышав треск в трубке, Давыдович заблажил: — Адрес, адрес говори! Какой вокзал?
 
   Сева с закрытыми глазами сидел на невысоких нарах-помосте одиночной камеры.
   Лязгнул замок.
   На пороге открывшейся двери стоял сержант.
   Тот самый, что забирал Севу.
   — Держи свой портфель и исчезни!
 
   Ефим Давыдович в собственной спальне карельской березы пил утренний кофе.
   А рядом на краешке стула сидел Сева, вцепившись в свой портфель, как в спасательный круг.
   — Повезло тебе, что у нас съемка во вторую смену... А то бы хрен ты застал меня дома... — Мэтр наслаждался кофе и собственной победой. — Поговорил я с этой потерпевшей, — он поцокал языком, подбирая слово, — оторвой: у нее же отработанный номер! Выбирает себе жертву, с которой можно сорвать деньги, и со своими котами начинает провоцировать... Как же ты этого не заметил?
   — Наверное, сквозь сон...
   — Ну да, спали режиссерские гены, — насмешливо согласился Давыдович. — Почему, думаешь, она заявление забрала?
   — Надавил наш комиссар милиции...
   — Ничего подобного! Обращаться к консультанту — длинный ход. Писанина уже уйдет в прокуратуру, и прекратить тогда дело — что гору передвинуть, — торжествовал мэтр. — Я надавил. Сказал: заявлю, что пользовался ее сексуальными услугами! И она испугалась...
   — Вы... пользовались? — спросил или, скорее, пролепетал Сева.
   — Я похож на человека, пользующегося вокзальной шлюхой? Не ожидал я от тебя такой тупости, — презрительно сощурился Ефим Давыдович.
   — Я имел в виду, что вам неудобно такое даже заявлять... — оправдывался Сева.
   — А я и не думал заявлять. Я знал, что она испугается — могут выслать из столицы — и заберет заявление. Это режиссура в быту. Понял?
   — Понял.
   Зазвонил телефон. Давыдович потянулся к трубке и бархатно проворковал:
   — Рад тебя слышать. Эллочка! Сегодня же. Да. Сразу после съемки! Я — тоже!
   — Я обязан вам, что на свободе! — благодарно произнес Сева, пока шеф возился с трубкой.
   — Обязанность — быстро забывается. Я уже привык к тому, что ни одно хорошее дело не остается безнаказанным! — захохотал шеф, но похоже было, что он думает так всерьез.
 

Хлопушка «Цена человека».

   В кабинете комиссара милиции героиня, привстав со стула и нависая над столом от порыва, переполняющего ее, убеждает теперь милицейского начальника:
   — Он не виноват! Он случайно бежал из лагеря! Испугался и бежал!
   — Чего испугался? — уточняет комиссар, внимательно слушая посетительницу. Форма ладно сидит на его мужественной, плечистой фигуре.
   — Испугался, что вина ляжет на него. А виноват тот, другой, который ехал с ним в грузовике...
   — Откуда вам это известно?
   — Коля рассказал. Я верю ему!
   — Верить людям надо, но нужно и проверять!
   — Я не могу этого проверить, но знаю, что он не врет! Чувствую! Без Коли я снова буду несчастна!
   — В том происшествии погиб человек. И одного вашего чувства мало, чтобы решить, кто виноват.
   — Но ведь коля, если его несправедливо обвинят, погибнет!
   — Я пришел в милицию из парторгов не самого маленького завода, чтобы здесь, — он постучал пальцем по столешнице, — теперь не было несправедливых обвинений! Я приложу все свое умение, чтобы не сделать вас несчастной.
   — Что ты делаешь? — забыв скомандовать «стоп», врывается в кадр Ефим Давыдович и склоняется над присевшей на краешек стула во время тирады комиссара Эллой. — У тебя реплики звучат... деревянно!
   — Такие реплики, — огрызается героиня.
   — Что?! — ревет затравленным зверем Давыдович. — Когда тебя утверждали на роль, тебе нравились все реплики! Без исключения!
   — Мне неудобно их произносить в такой позе!
   — «Неудобно», — передразнивает мэтр, — удобно бывает только в кресле парикмахера! А я — не парикмахер! — И только сейчас, спохватившись, кричит: — Стоп!
 
   Ефим Давыдович сидел на кожаном диване в своем кабинете. Героиня — та самая, которую мы видели на съемках эпизода картины, — почти прижавшись к Давыдовичу, снимала ворсинки с его пиджака букле.
   Сева заглянул в кабинет.
   — Вызывали?
   — Элла, выйди! — скомандовал режиссер.
   — Я могу повторить все и при этом наглеце! — повела плечом Элла.
   Сева обалдело застыл в двери.
   — Разберусь без тебя, выйди, — угрожающе повторил режиссер.
   Героиня, исполненная независимости, поднялась и продефилировала мимо Севы, двинув его бедром.
   Шеф не предложил ему сесть.
   — Ты что себе позволяешь? Ты думаешь, мне сложно тебя выгнать?
   Севе хотелось понять причину гнева шефа.
   — Ты предлагал Элле поехать к тебе на ночь? — ревел медведем Давыдович.
   — Куда?
   — К тебе домой! Ждал возле ее подъезда, на Цветном, и предложил!
   — Ефим Давыдович, — как можно мягче пояснил Сева, — у меня нет дома.
   — Мне — можешь не врать!
   —Что тут врать… — Ассистент был неподдельно удручен, и шеф поверил:
   — То есть как? Где же ты ночуешь?
   — Было время — спал здесь. У вас, на диване...
   — Почему прекратил?
   — Полундра образовалась...
   — Чтоб я этих матросских вульгаризмов не слышал! Можешь говорить так со своими сверстниками! — оборвал мэтр.
   — Охрана ночью проверяет. — Сева перевел со сленга на русский.
   — Где спишь теперь?
   — Где придется. Я поэтому и на вокзале оказался.
   — Да? — удивился Давыдович. — Значит, действительно спал на вокзале?
   — Действительно.
   — А я поразился: вроде бабы на тебя посматривают и вдруг — пошел кадрить на вокзал... Докатился!
   Севе было неприятно воспоминание о вокзальном происшествии — он молчал.
   — Почему не снимешь комнату?
   — На мою зарплату трудно найти даже угол.
   — А на ужины в кафе «Националь» зарплаты хватает? — вдруг завелся мэтр, заподозрив, что его морочат.
   Севе пришлось расшифровать расходы:
   — Шесть рублей — чашка кофе, четыре — миндальное пирожное. В месяц — триста на ужины в «Национале», — Сева начинал заводиться, — остальные пятьсот — на завтраки и обеды в студийном буфете!
   — Не жирно. Значит, Элка мне врала про тебя? — спросил шеф без перехода.
   — Не знаю, что она говорила, но я ее вижу только на съемках...
   — Ну, сука! Ей хочется доказать, что все хотят ее. Ну, сука!.. А ты не скули, — Ефим Давыдович не любил извиняться, но щедрым быть любил, — я помогу тебе. Кажется, ты этого заслуживаешь!
 
   Мелькнули на экране необычные даже для зрителей тогдашнего Дома кино кадры из «Пепла и алмаза».
   Герой фильма умирал на помойке.
   Киношный народ повалил из зала, обсуждая непривычное зрелище.
   Ефим Давыдович сразу засек ладную фигуру Тамары, а потом уже и Севу, который шел рядом, активно внедряя свое мнение о картине.
   — Сева! — окликнул мэтр и продолжил, только когда парочка приблизилась к нему: — Не зря я тебе билет в Дом кино дал. У тебя есть вкус... представь.
   — Знакомьтесь, — выдавил от неловкости Сева.
   — Тамара Фролова. — Она кивнула.
   — Ефим Давыдович. — Мэтр первый протянул мягкую ладонь, небрежно бросив Севе: — А ты не промах, может, это самого Фролова дочь?
   — Да. Самого, — за Севу ответила Тамара.
   Мэтр излишне горячо потряс ее руку и продолжил непривычным для него лебезящим тоном:
   — Передайте папе приветы... И напомните: мы встречались, когда я снимал... В его области... Он очень помогал! Скажите, я позвоню его помощнику...
   — Я обязательно передам папе, — глядя мимо режиссера, без удовольствия заверила она.
   — Пока, Сева. Сам разработай эпизод у ювелирного...
   Это задание ошеломило Севу — ничего подобного ему до того не поручалось.
   — Сам? А... как вы...
   — Ты можешь сам! — воодушевлял Давыдович, — придумай.
   — Я попробую...
   Шеф почувствовал неуверенность в ответе Севы и не унимался, давя на самолюбие:
   — Как у вас во флоте зовут желторотого матроса?
   — Вы запретили выражаться на жаргоне.
   — Запомнил! — осклабился Давыдович, — а сейчас — разрешаю.
   — Салага, — ответил Сева.
   — Вот. Ты ведешь себя, как этот самый салага! — засмеялся Давыдович.
   — Извините, нас ждут! — Тамара энергично взяла Севу под руку и, кивнув, увела.
 
   У лестницы к гардеробу встретили Певзнера со спутницей. Сева познакомил.
   — А ресторан здесь есть? — поинтересовалась Тамара.
   — Есть.
   — Пойдемте! — предложила она
   Сева и Певзнер переглянулись. Тамара не унималась:
   — Пойдемте!
   Сева согласился и двинулся к дверям ресторана деревянной походкой приговоренного.
   Сели за свободный столик.
   Сева раскрыл карту и чем дольше изучал ее, тем больше мрачнел; не говоря ни слова, он протянул ее Тамаре. Та ободряюще улыбалась. Когда карта переместилась в руки спутницы Певзнера, Тамара слегка пригнулась...
   Он ощутил ее руку на своем колене.
   И краем глаза увидел, что в руке Тамары стопочка солидного достоинства купюр.
   Ладонь Севы приняла купюры.
   Певзнер, изучая меню, наблюдал за этой молчаливой операцией.
   Подошла официантка.
   — Решили, что будете?
   — Решили! — бодро откликнулся Сева, — обязательно омлет-сюрприз. Четыре раза
   Омлет вносили торжественно — поджигался спирт, подрумянивая взбитые сливки. Пламя колеблющимися бликами заполняло зал, где специально гасили общий свет.
   Компания Севы завороженно смотрела на догорающий в центре их стола огонь.
 
   После ресторана за Тамарой приехала машина — не зис, но и не «Волга» — зим.
   Он проводил ее до машины, поцеловал в щеку, захлопнул дверцу и вернулся к наблюдавшим их расставание Певзнеру и его спутнице.
   — Ты, Севка, дурак! Она же на тебя упала — женись быстро! Директор студии тебя тут же запустит с картиной, — не утерпел высказать свои соображения Певзнер.
   — Что ты несешь! У меня же нет высшего образования, — отмахнулся Сева.
   — А у Ромма — было? А у Александрова? А у Пырьева?
   — То были другие времена.
   — Времена те же. Представят тебя высокоталантливым...
   Сева поморщился:
   — Брось травить...
   — И никакой ВГИК не потребуется, если нужно — оформят диплом как экстерну, — был уверен Певзнер. — А то будешь лет пятнадцать ходить в ассистентах! Не тяни. Такой шанс выпадает раз в жизни!
   Певзнер со спутницей удалился, а он остался на улице вместе со своим неизменным портфелем.
 
   Курский вокзал был палочкой-выручалочкой.
   Дизель до Петушков отходил в 12.
   Сева забрался на вторую полку, положил в головах портфель, поднял ворот пальто, натянул его на уши и погрузился под стук колес в неспокойный сон.
   Пролетел мимо окна вагона серый, а потому заметный в ночи обшарпанный прямоугольник с черными глазницами окон — собственный дом Севы.
   Но он этого не видел — спал.
   Очнулся он от знакомого голоса:
   — Колеса у него в порядке.
   — Буди! — подвел черту другой знакомый голос.
   — Ну ты, фраер, раздевайся!
   Сева открыл глаза и увидел в свете потолочного керосинового фонаря своих знакомых — героев его экзаменационных рассказов — Нового, Бадая и еще одного, незнакомого.
   — Новый, это я, Севка...
   — Чего ж ты свое Крутое проспал? — от неожиданности Новый откликнулся не сразу.
   — Я решил спать до Петушков, а оттуда обратно — спать до Москвы. Мне ночевать негде.
   — Подфартило тебе — тут еще зуевские работают. Они бы тебя точно раздели.
   — Значит, повезло.
   — Выпьешь? — Новый протянул бутылку.
   — Ты же говорил, когда делаешь — не пьешь.
   — А у нас работа закончилась. В Посаде два угла сделали и сквозанули. Вот думали тебя расковать... Ты Булку знал? — совсем неожиданно спросил Новый.
   — Какого Булку?
   — Какого? Ты же про него в своем рассказе писал. Он своих подельщиков обокрал.
   — А... Почему «знал»?
   — Нету больше его. Уработали мы его за сучьи дела. Упал на рельсы между тамбурами... Ну, выпьешь?
   — Я лучше посплю.
   — Ну, спи, Петушки не проспи... — Новый с подельщиками удалился к тамбуру.
   Но после полученной неожиданно информации Севе было не до сна.
   Он возбужденно ходил со своим неизменным портфелем.
   По ночному пустынному перрону в Петушках.
   Загудел подходящий поезд.
 
   — Внутренний монолог, активный внутренний монолог! — звучал голос шефа за кадром. — Вспоминай о хорошем, о своем, личном. Во всех подробностях... Вот так... Хорошо! А теперь — о тревожном... О трагическом!
   Героиня Элла, вытирая посуду за столом под яблоней в садике, «активно вспоминала о своем хорошем и плохом» — съемочная камера неслышно по кривой наезжала крупней и крупней.
   — Гениально! — шептал Давыдович.
   — Порядок, — подтверждал почти беззвучно оператор Вадим, не отрывая глаза от лупы.
   — Восхитительно, — просто млел от увиденного Ван Ваныч.
   Рука его потянулась к деревянному ящику с аккумулятором и постучала по нему три раза.
   Героиня Элла протирала тарелку.
   — Стоп, — послышался голос оператора.
   Элла застыла на полудвижении.
   Давыдович резко развернулся к съемочной камере.
   — В чем дело?
   — Контакт отошел, — объяснил остановку ассистент оператора.
   — Сам отошел? Пошел погулять?! — закричал Ефим Давыдович.
   — Не сам, — вступился за своего ассистента оператор, — ваш, — Вадим напирал на слово «ваш», — второй режиссер постучал по аккумулятору, и контакт отошел.
   — Зачем вы стучали по аккумулятору? — теперь уже злобно цедил шеф.
   — Чтобы не сглазить дубль... из суеверных соображений. — Ван Ваныч затряс головой.
   — Идиот!! — взревел Давыдович.
   Элла грохнула тарелку о стол и убежала в кусты, изображая рыдания, шеф устремился за ней.
   Оператор Вадим спокойно достал из портфеля термос и принялся за «перекусон».
   Его ассистенты прозванивали кабель.
   Сева вытащил из кармана уже вскрытое письмо и принялся дочитывать.
   — Уже девочки пишут — просят взять на съемку? — спросил Певзнер, удобно перекуривая на ящике с боржомом шефа.
   — Нет. Друг из Запорожья. Служили вместе. — Сева вытащил из конверта и протянул коллеге фотографию с кокетливыми провинциальными зубчиками по краям.
   С фотографии смотрел матрос в обнимку с дородной девицей.
   — Тоже хочет сниматься?
   — Хочет жениться, — засмеялся Сева, — но просит для начала устроить его в какую-нибудь клинику по глазам, как он выражается. Не выдают шоферских прав из-за зрения...
   — Он преувеличивает твои возможности. — Певзнер выпустил дым из ноздрей.
   — Ну... Я попробую, — промямлил Сева.
 
   Певзнер появился из узкой щели приоткрытых массивных ворот павильона.
   — Ты в курсе? У нас уже нет второго режиссера. Ван Ваныч ушел!
   — Куда? — опешил Сева.
   — Куда — не знаю. Знаю — откуда...
   — Ну что ты тянешь кота за хвост?
   — Давыдович его убрал. Только что при всех объявил: «На сегодняшний день у нас нет второго режиссера».
   —Его нет, будет другой... Если честно, неизвестно, какой будет лучше...
   — Другим Давыдыч предложит быть тебе...
   — Травишь? — Удивление Севы было искренним. — Откуда ты знаешь?
   — Я знаю Давыдовича и знаю, как ему хочется угодить Фролову: он мечтает запуститься с новым вариантом «Ивана Грозного». А для этого нужно решение президиума ЦК!
   — А при чем здесь я?
   — Не играй ваньку. Ты живешь с дочкой Фролова.
   Сева изучающе посмотрел на Певзнера.
   — Зиновий, если мне предложат, ты хочешь, чтобы я отказался?
   — Ты один не потянешь. Давай вместе. — Певзнер уловил колебания Севы и «дожимал» его. — За добро платят добром!
 
   В свете прожекторов густые, слегка вьющиеся волосы Ефима Давыдовича гляделись нимбом.
   — Человек с таким лицом, как у Ван Ваныча, не может быть вторым режиссером. Как только он входит в кабинет, ему сразу хочется отказать!
   — Я никогда не ходил по кабинетам, — пожал плечами Сева, стоя напротив разместившегося в кресле мэтра.
   — Научишься, — отмахнулся Давыдович, считая вопрос решенным.
   — А если мы вдвоем, с Певзнером? Он старше меня, солиднее...
   — Старше! — взревел мэтр, — Аркадий Гайдар был моложе тебя и полком командовал! А ты — «вдвоем». Вдвоем хорошо пилить дрова! В общем, решай: или ты один, или — обратно, в «Националь», пить кофе и мечтать о признании...
   Весь этот разговор происходил на глазах у съемочной группы.
   Певзнер, не дослушав его, вышел через щель павильонных ворот.
 

Хлопушка «Цена человека».

   На экране героиня Элла «рвала страсти в клочья».
   Сцену мы уже видели, но в этот раз камера фиксирует крупно лицо героини.
 
   — Коля! Ты должен прийти и все рассказать в милиции! Все, как было! Ты же мне рассказал — и я поверила! Расскажи там. Там тоже люди!
   Героиня совершает много физических усилий, тормоша и дергая Колю. Но глаза — пусты.
   Снова хлопушка «Цена человека».
   — Где люди? — враждебно отстранил героиню от себя герой Коля, которого на этот раз мы видим только со спины. — В милиции?
   — Да, в милиции. Пока ты сидел, многое изменилось.
   — Откуда тебе знать?
   — Я хожу на работу, хожу по улицам... Вижу, что происходит вокруг!
   Снова хлопушка «Цена человека».
   И новый дубль последнего кадра
   — В стране все изменилось! — этих слов в предыдущем дубле не было.
 
   В зале зажегся свет.
   — Кто хочет сказать? — спросил Давыдович.
   Группа и редактура молчали.
   Героиня Элла из-под ладони, прикрывающей глаза, зорко следила за присутствующими.
   Сева вжался в обтянутое белым чехлом кресло, но что-то заставило его подняться:
   — Я.
   — Говори! — разрешил мэтр.
   — В прошлый раз я был потрясен материалом, а сегодня... что тут долго говорить... все сыграно фальшиво...
   — Кто ты такой?! — взревел Давыдович. — Как ты сюда попал? Вон со студии!
   Сева сглотнул комок, образовавшийся в горле, и вышел.
   Героиня Элла ухмыльнулась краешками губ.
   Директор студии попенял мэтру:
   — Вот, берешь их из провинции, а они срут на голову!
   — Что можешь делать? — спросил прораб, не отрывая взгляда от бумаг, в которых он на ходу проставлял какие-то цифры.
   — На флоте был по радиолокации... — отвечая, Сева понимал, что флотская специальность здесь ни при чем, а киношная — тем более.
   — Этот дом строится пока без радиолокации, пердячим паром... Маляром пойдешь? — Мимо прораба пронесли носилки со строительным мусором, и он отвлекся от Cевы: — За территорией все вываливайте! Понятно? Проверю! И наряды не закрою! — погрозил он вслед чернорабочим и снова занялся Севой: — Маляром, понял?
   — Пойду, если общежитие дадите, — согласился Сева.
   — Московской прописки, конечно, нету?
   — Что спрашивать! — подтвердил Сева.
   — А судимость, конечно, есть?
   — И судимости нет, — улыбнулся Сева.
   — Уже легче. Иди, паспорт и трудовую книжку сдай в кадры. Они дадут ордер на место в общежитии. — И прораб протянул Севе записку.
 
   Комната в общежитии была коек на восемь. На угловой, несмотря на дневное время, лежал парень в одежке и обувке и пел, подыгрывая себе на гитаре.
   Коля парень не простой, Колька наш пройдоха —
   Если ищут до сих пор, значит клали плохо.
   — Какая койка свободна? — перебил его стоящий у дверей со своим неизменным портфелем Сева.
   Парень окинул взглядом новичка и продолжал петь:
   Если фраера поддел на тропинке узкой,
   Значит, к Зое прилетел со своей закуской!
   Ваши уши — не топор, вас замучит совесть,
   Я кончаю разговор, закругляю повесть!
   Он приподнялся на локтях и спросил пришедшего:
   — Обождать не можешь? Торопишься на трудовой подвиг за копейки?
   — Мое дело, — отрезал Сева, — я про койку спрашиваю.
   — Вон та, — лениво показал гитарист и, когда Сева сунул под указанную койку портфель, добавил: — Ты свой сундук здесь не оставляй — сразу уведут. Сдай комендантше.
   Гитарист снова запел:
   Ваши уши не топор, вас замучит совесть,
   Я кончаю разговор, закругляю повесть!
   Сева, в заляпанном краской комбинезоне, стоял на подоконнике лестничной клетки и тщательно красил оконную раму.
   Подошел такой же перемазанный работяга, спросил:
   — Тебе какой разряд дали?
   — Пятый.
   — А зарплату какую обещали?
   — Сдельно. Сколько заработаю.
   — Если по малярке процентовку закроют, получишь за месяц триста.
   — Сколько? — поразился Сева.
   — Сколько слышал. Хочешь больше?
   — Кто не хочет? — пожал плечами Сева.
   — Видишь вон того мужика, — работяга показал через окно вниз, где по двору шел низкорослый коренастый крепыш.
   — Ну, вижу — это наш прораб.
   — Во! Мы хотим его помять, чтобы закрывал процентовки, как надо! — Работяга показал, что значит помять. — Пойдешь с нами?
   Перспектива избиения начальника не улыбалась Севе, и он уклонился:
   — Надо подумать...
   — Подумай, а то мы тебя помнем!
   — Отвали.
   Работяга отвалил.
   Сева присел на подоконник переварить предложение и во дворе неожиданно увидел Ефима Давыдовича — тот стоял, нелепый в своем модном наряде, среди куч строительного мусора, а крепыш-прораб показывал ему этаж, где работал недавно испеченный второй режиссер мэтра.
   Давыдович шел навстречу Севе, разбросав руки в стороны.
   — Звонила Тамара, беспокоилась, куда ты исчез, — он засмеялся, — успокоил ее. Сказал, что в командировке... Пришлось разыскать... не пора тебе возвращаться?
   — Вам виднее, — уклонился от прямого ответа Сева.
   — Тогда поехали, — Давыдович массивной бамбуковой палкой указал направление.
   — На стройку просто только поступить, а уволиться... — И Сева пояснил сложность положения: — В кадрах паспорт отбирают.
   — С отделом кадров я устрою. Но, впредь учти, не вздумай хамить при всех. — И мэтр ушел в кадры.
   За спиной Севы снова возник работяга.
   — Ну, идешь с нами мять прораба?
   — Отвали! — огрызнулся Сева.
   — Помнем! — пообещал работяга и ушел.
 
   — От тебя пахнет краской, — сказала Тамара в танце, ожидая разъяснения.
   — Две недели снимали на стройке, — не моргнув глазом соврал Сева.
   — С чего вдруг? — удивилась она.
   — Герой освободился из колонии и теперь по воле Давыдовича работает на стройке...
   — Перевоспитывается! — понимающе кивнула Тамара. Конечно же, Верочка информировала подругу о истинном положении Севы на студии, но он продолжал игру:
   — Приобретает трудовые навыки с кистью в руке...
   Танцевали в пустой квартире Тамары.
   Из радиолы звучала новая песня Утесова:
   Сам не знаю, как я раньше жил.
   Как тебя не знал и не любил.
   Появилась ты средь бела дня,
   Поселилась в сердце у меня.
   Будь со мною строгой, будь со мною нежной,
   Будь моей тревогой, будь моей надеждой...
   Маленький столик, мимо которого они протанцевали, был сервирован на двоих. Поварихи Клаши и близко не было.
   Мне с тобой, красивою такой,
   Даже как-то совестно порой.
   До сих пор я не могу понять,
   Где я смелость взял тебе сказать:
   Будь со мною строгой, будь со мною нежной,
   Будь моей тревогой, будь моей надеждой...
   Слова песни звучали совместным внутренним монологом танцующих.
   — А у меня есть сын, — сказала она после очередного поцелуя в танце.
   — Что же я его ни разу не видел?
   — Он в загородном детском саду — на неделю. В воскресенье его привозят, а в понедельник — отвозят.
   Он поморщился.
   Она уловила его гримасу и поняла ее по-своему:
   — А с мужем я... разошлась. Он не понравился отцу... но отец был прав: он бездельник...
   Тамара сняла его руку с талии, подошла к двери спальни. Приоткрыла ее и, обернувшись, сказала:
   — Папа на неделю улетел в Индонезию… — И засмеялась: — Его сегодня не будет.
 
   Он был в ударе: с полутораметрового помоста, через мегафон руководил съемочной площадкой. Внизу, под ним, сновали машины, актеры эпизодов, массовка.