Если нарисовать на карте путь Варвары, он будет подобен дуге, оканчивающейся маленькой петлей. В середине той петли был одуванчиковый луг и торчала каменная колокольня. Отсюда Варвара не могла никуда уйти, ее держал повешенный поп. Она шла к колокольне, сама не зная, куда идет, и только когда увидела ее — поняла, что попалась в ловушку большевиков. Поп был при жизни обычным попом, пьяницей и растлителем мальчишек, но после смерти стал страшен. На его тучном, волосатом теле поселились мясные мухи, однако черви никак не рождались в попе, и мухи этим озлобились, сбились в черный, ревущий рой, особенно бесновались они на закате солнца, словно досадуя на снова впустую прошедший день, в такую пору мухи то срывались с попа и кружились вокруг колокольни, то облепляли его опять, но по-новому, стараясь отыскать наконец то распределение, в котором смогут оплодотворить порезанное шашками сало мертвеца, все было тщетно, однако мухи не отступались, уповая на свое огромное число.
Ничего этого не подозревавшая Варвара устроилась возле колокольни на ночлег. Той ночью пошел густой снег, который совершенно замел спящую девочку, но ту грела съеденная земля, и она продышала в снегу луночку, а поутру раскопала снег руками и хотела идти дальше. Той ночью Варваре ничего не снилось, кроме черной пустоты, в которой она лежала на животе и мучилась от смертной тоски. Но вот Варвара проснулась, а тоска осталась быть, Варвара испугалась ее и побежала по придавленным снегом подсолнухам, путаясь в них ногами, из подсолнухов она выбралась, но тут дыхание ее сорвалось, потому что дальше не было воздуха, дальше совсем нельзя было жить. Варвара в ужасе завыла и стала носиться вокруг колокольни взад и вперед, но было лишь небольшое пространство, где она могла быть, а больше нигде. Тогда она подняла голову вверх и догадалась про попа. Сперва Варвара хотела свалить попа на землю, чтобы он лопнул от удара и из него выбило мух вместе с кишками. Но поп крепко держался на веревке, сколько Варвара не шипела внизу и не крутила на него ладошками. Потом Варвара решила поджечь попа, но тут поп стукнул ее по голове всей колокольней, чтобы она перестала думать, и Варвара, как была, упала навзничь и полдня была непонятно где, ничего не понимая. Когда она вернулась, поп мерно покачивался ветром над ней, и его мухи, не чувствовавшие даже мороза наступающей зимы, взбудораженно жужжали. Варвара встала и стерла с лица вытекшую носом кровь. Она обошла колокольню кругом, и не нашла ничего такого, где находилась бы у попа слабость. Тогда Варвара озлилась и вывернула шедшую вдали полем бабу, так что бабе разорвало все лицо, она повалилась на твердую пашню и заскребла ногами, а Варвара схватила без рук бьющееся тело бабы, потащила к себе, обдирая о землю, и со всей силы швырнула ее спиной в колокольню, баба ударилась о камень с визгом и позвоночным хрустом, после чего уже не была живой. Из мертвого тела той бабы Варвара сделала такое, что в деревне онемели все петухи, не рожденные дети камнями вмерзли в животы матерей, а один старик пошел в сарай и сам себе отхватил топором голову.
Злотово погибало такой медленной и ужасной смертью, что даже трупы не находили себе покоя. Засевшая в подсолнухах Варвара уже заставляла мертвых плясать у изб хороводами и насиловать собственных еще живых детей, когда ей явилась мать, не то во сне, не то наяву, и сказала: «Ты что же это, сволочь, делаешь? Гляди, я тебе этого не прощу.» Варвара разревелась, поползла стать на коленки перед матерью, но та ни за что не хотела прощать Варвару и не собиралась больше ее любить. Она повернулась уже было уйти, но Варвара вцепилась ей в руку, и тут рука матери надорвалась, отстала от запястья, а вместо крови из раны полезли черви. Варвара вспомнила, что мать ее умерла, никогда больше не вернется, и никогда больше не станет ее любить. Ей стало совсем невыносимо, и она закричала, жутким, нечеловеческим криком, так она лежала на спине и надрывалась, выдирая руками куски из земли, а трупы злотовцев сбивались в кучи на полах изб, как окруженные волками коровы, готовясь к последнему, посмертному бою.
Да если бы и Клава услышала тот крик Варвары, она сразу перестала бы существовать на свете. Но Клава не могла его слышать тогда, зимой девятнадцатого года, потому что пространство сохраняло еще для нее свою дальность и силу покоя, неподвластного страданию, уличные фонари еще светили сквозь сыпящийся снег, и Таня скользила еще самопишущим пером по страницам своего дневника, которому суждено было вечное забвение.
Теперь же, вслед за солнцем весны, большевики строили везде новую жизнь: трупы тронулись по рекам, как битый лед, на невидимых с земли крышах плывущих облачных гор со светлой песней переправлялись в тыл врагу отряды чернобушлатных революционных матросов, Ленин стоял в воздухе высоко над полями, шарф его веял по ветру и мягко-картавые, таинственные слова разносились на многие версты. Новое пространство сделалось временно проницаемо для каждого звука, еще свежее, неустановившееся, оно расходилось под ногами, как трава, изменяясь от одного человеческого представления, и кратчайшим путем в нем была прямая.
Потому Клава пошла прямо на Варвару. Налетел ветер и выпил слезы с Клавиного лица. Клава ударилась в Варвару всем телом и прижала ее к себе. Варвара обхватила руками спину Клавы, ткнулась лицом ей в плечо и заплакала, сперва тихо, мурлычуще, а потом вдруг завыла, совсем по-бабьи, судорожно всасывая тепло чужого тела разинутым ртом. Варварины горячие слезы сразу насквозь промочили Клаве платье и дошли до кожи. Варвара выла, задыхалась душным слезным воздухом и вздрагивала, подталкивая Клаву назад, пальцы ее сжались, натянув платье на лопатках Клавы, ногти вдавились в кожу, но Клава не чувствовала боли, она только жалела Варвару, гладя ее ладонью по выгоревшим, светлым волосам, заплетенным в толстую пушистую косу, волосы те были мыты одними дождями, а коса составлена неровно, потому что Варвара переплетала ее сама, на ощупь.
Наконец Варвара стала вздрагивать слабее и притихла, а потом подняла заплаканное лицо и посмотрела на Клаву, ясные глаза ее так счастливо светились, промытые золотой водой, что Клава зажмурилась от их света.
— Меня Варвара зовут, — сказала Варвара, отирая правый глаз рукою. А левый был не такой мокрый.
— А меня — Клавой, — ответила Клава и поцеловала Варвару в нос.
— Ну вот еще, — возмутилась Варвара, которую никто, кроме мамы, никогда не целовал. — Какие нежности.
Однако было видно, что она совсем не злится. Чистые, небесные глаза ее неспешно рассматривали лицо Клавы, впервые за столько дней Варваре не хотелось вывернуть наизнанку сознательную жизнь, существующую за пределами ее собственной, наоборот, у нее самой возникло глупое желание целоваться. Какое-то время Варвара раздумывала, а потом порывисто прижалась выпуклыми, короткими губами к щеке Клавы. Клава рассмеялась, так легко, как не смеялась еще в жизни.
— Ну чего ты, — застыдилась Варвара. — Сама же первая начала.
— Да ничего, — смеялась Клава, — я просто так.
А на ясные глаза Варвары вдруг нашла тяжелая тень колокольни.
— Вот поп, — грустно пожаловалась она. — Вовсе извел, окаянный.
— Это, может, потому, — нашлась Клава, — что креста на тебе нет.
Она вытащила из-под платья Танин нательный крестик, сняла его через голову и набросила на Варвару.
— Мой на веревочке был, — вспомнила Варвара, вытянув из цепочки косу и поерзав шеей. — Я его выбросила, потому что Бог меня слушаться не хотел. А этот что, с покойника? Холодный.
— Это моей сестры крестик, она и вправду умерла, — тихо сказала Клава.
— Ну, ты не горюй, — утешила ее Варвара. — Теперь я тебе сестрой буду.
Она мельком, как-то искоса глянула на висящего в высоте попа, из которого тут же с булькающим хрипом вышел затаенный было для вечности воздух. Варвара в кривой улыбке сжала рот, и поп глухо лопнул, разбросав мух во все стороны света. Не понимая, что произошло, Клава обернулась на колокольню. Та постояла еще немного, потом медленно накренилась и с грохотом рухнула в поле, будто срубленное дерево. От удара ствол колокольни разбился, дробясь на куски камня, и подняв тучу пыли из высохшей почвы. Клава отскочила назад, схватившись за запястье своей новой сестры, перепачканное землей.
— Вот тебе, падло, — с сердцем плюнула Варвара. — А то надоел, хуже черта.
Божье бешенство
Ничего этого не подозревавшая Варвара устроилась возле колокольни на ночлег. Той ночью пошел густой снег, который совершенно замел спящую девочку, но ту грела съеденная земля, и она продышала в снегу луночку, а поутру раскопала снег руками и хотела идти дальше. Той ночью Варваре ничего не снилось, кроме черной пустоты, в которой она лежала на животе и мучилась от смертной тоски. Но вот Варвара проснулась, а тоска осталась быть, Варвара испугалась ее и побежала по придавленным снегом подсолнухам, путаясь в них ногами, из подсолнухов она выбралась, но тут дыхание ее сорвалось, потому что дальше не было воздуха, дальше совсем нельзя было жить. Варвара в ужасе завыла и стала носиться вокруг колокольни взад и вперед, но было лишь небольшое пространство, где она могла быть, а больше нигде. Тогда она подняла голову вверх и догадалась про попа. Сперва Варвара хотела свалить попа на землю, чтобы он лопнул от удара и из него выбило мух вместе с кишками. Но поп крепко держался на веревке, сколько Варвара не шипела внизу и не крутила на него ладошками. Потом Варвара решила поджечь попа, но тут поп стукнул ее по голове всей колокольней, чтобы она перестала думать, и Варвара, как была, упала навзничь и полдня была непонятно где, ничего не понимая. Когда она вернулась, поп мерно покачивался ветром над ней, и его мухи, не чувствовавшие даже мороза наступающей зимы, взбудораженно жужжали. Варвара встала и стерла с лица вытекшую носом кровь. Она обошла колокольню кругом, и не нашла ничего такого, где находилась бы у попа слабость. Тогда Варвара озлилась и вывернула шедшую вдали полем бабу, так что бабе разорвало все лицо, она повалилась на твердую пашню и заскребла ногами, а Варвара схватила без рук бьющееся тело бабы, потащила к себе, обдирая о землю, и со всей силы швырнула ее спиной в колокольню, баба ударилась о камень с визгом и позвоночным хрустом, после чего уже не была живой. Из мертвого тела той бабы Варвара сделала такое, что в деревне онемели все петухи, не рожденные дети камнями вмерзли в животы матерей, а один старик пошел в сарай и сам себе отхватил топором голову.
Злотово погибало такой медленной и ужасной смертью, что даже трупы не находили себе покоя. Засевшая в подсолнухах Варвара уже заставляла мертвых плясать у изб хороводами и насиловать собственных еще живых детей, когда ей явилась мать, не то во сне, не то наяву, и сказала: «Ты что же это, сволочь, делаешь? Гляди, я тебе этого не прощу.» Варвара разревелась, поползла стать на коленки перед матерью, но та ни за что не хотела прощать Варвару и не собиралась больше ее любить. Она повернулась уже было уйти, но Варвара вцепилась ей в руку, и тут рука матери надорвалась, отстала от запястья, а вместо крови из раны полезли черви. Варвара вспомнила, что мать ее умерла, никогда больше не вернется, и никогда больше не станет ее любить. Ей стало совсем невыносимо, и она закричала, жутким, нечеловеческим криком, так она лежала на спине и надрывалась, выдирая руками куски из земли, а трупы злотовцев сбивались в кучи на полах изб, как окруженные волками коровы, готовясь к последнему, посмертному бою.
Да если бы и Клава услышала тот крик Варвары, она сразу перестала бы существовать на свете. Но Клава не могла его слышать тогда, зимой девятнадцатого года, потому что пространство сохраняло еще для нее свою дальность и силу покоя, неподвластного страданию, уличные фонари еще светили сквозь сыпящийся снег, и Таня скользила еще самопишущим пером по страницам своего дневника, которому суждено было вечное забвение.
Теперь же, вслед за солнцем весны, большевики строили везде новую жизнь: трупы тронулись по рекам, как битый лед, на невидимых с земли крышах плывущих облачных гор со светлой песней переправлялись в тыл врагу отряды чернобушлатных революционных матросов, Ленин стоял в воздухе высоко над полями, шарф его веял по ветру и мягко-картавые, таинственные слова разносились на многие версты. Новое пространство сделалось временно проницаемо для каждого звука, еще свежее, неустановившееся, оно расходилось под ногами, как трава, изменяясь от одного человеческого представления, и кратчайшим путем в нем была прямая.
Потому Клава пошла прямо на Варвару. Налетел ветер и выпил слезы с Клавиного лица. Клава ударилась в Варвару всем телом и прижала ее к себе. Варвара обхватила руками спину Клавы, ткнулась лицом ей в плечо и заплакала, сперва тихо, мурлычуще, а потом вдруг завыла, совсем по-бабьи, судорожно всасывая тепло чужого тела разинутым ртом. Варварины горячие слезы сразу насквозь промочили Клаве платье и дошли до кожи. Варвара выла, задыхалась душным слезным воздухом и вздрагивала, подталкивая Клаву назад, пальцы ее сжались, натянув платье на лопатках Клавы, ногти вдавились в кожу, но Клава не чувствовала боли, она только жалела Варвару, гладя ее ладонью по выгоревшим, светлым волосам, заплетенным в толстую пушистую косу, волосы те были мыты одними дождями, а коса составлена неровно, потому что Варвара переплетала ее сама, на ощупь.
Наконец Варвара стала вздрагивать слабее и притихла, а потом подняла заплаканное лицо и посмотрела на Клаву, ясные глаза ее так счастливо светились, промытые золотой водой, что Клава зажмурилась от их света.
— Меня Варвара зовут, — сказала Варвара, отирая правый глаз рукою. А левый был не такой мокрый.
— А меня — Клавой, — ответила Клава и поцеловала Варвару в нос.
— Ну вот еще, — возмутилась Варвара, которую никто, кроме мамы, никогда не целовал. — Какие нежности.
Однако было видно, что она совсем не злится. Чистые, небесные глаза ее неспешно рассматривали лицо Клавы, впервые за столько дней Варваре не хотелось вывернуть наизнанку сознательную жизнь, существующую за пределами ее собственной, наоборот, у нее самой возникло глупое желание целоваться. Какое-то время Варвара раздумывала, а потом порывисто прижалась выпуклыми, короткими губами к щеке Клавы. Клава рассмеялась, так легко, как не смеялась еще в жизни.
— Ну чего ты, — застыдилась Варвара. — Сама же первая начала.
— Да ничего, — смеялась Клава, — я просто так.
А на ясные глаза Варвары вдруг нашла тяжелая тень колокольни.
— Вот поп, — грустно пожаловалась она. — Вовсе извел, окаянный.
— Это, может, потому, — нашлась Клава, — что креста на тебе нет.
Она вытащила из-под платья Танин нательный крестик, сняла его через голову и набросила на Варвару.
— Мой на веревочке был, — вспомнила Варвара, вытянув из цепочки косу и поерзав шеей. — Я его выбросила, потому что Бог меня слушаться не хотел. А этот что, с покойника? Холодный.
— Это моей сестры крестик, она и вправду умерла, — тихо сказала Клава.
— Ну, ты не горюй, — утешила ее Варвара. — Теперь я тебе сестрой буду.
Она мельком, как-то искоса глянула на висящего в высоте попа, из которого тут же с булькающим хрипом вышел затаенный было для вечности воздух. Варвара в кривой улыбке сжала рот, и поп глухо лопнул, разбросав мух во все стороны света. Не понимая, что произошло, Клава обернулась на колокольню. Та постояла еще немного, потом медленно накренилась и с грохотом рухнула в поле, будто срубленное дерево. От удара ствол колокольни разбился, дробясь на куски камня, и подняв тучу пыли из высохшей почвы. Клава отскочила назад, схватившись за запястье своей новой сестры, перепачканное землей.
— Вот тебе, падло, — с сердцем плюнула Варвара. — А то надоел, хуже черта.
Божье бешенство
Первый разговор у них случился в подсолнухах.
— Ты меня старше и потому знаешь больше, — сразу определила Варвара, усевшись на колени и сложив руки на натянутом подоле. — Зато я — сильная. Я в колокольню ударила — она упала.
— Ты, наверное, слова такие знаешь, — предположила Клава, взявшись расплести и снова сплести ей косу.
— Слова? — удивилась Варвара. — Зачем же слова? Не надо никаких слов. Вот, гляди.
Она вытянула руки перед собой и подняла их немного вверх, туда, где солнце пробивалось сквозь розовые утренние облака. Варвара скривила пальцы и застыла в неподвижности.
— Ну и что? — не поняла Клава. А потом она увидела, что солнечный свет глохнет, исчезая в облаках. Солнце ползло обратно. Клава выпустила из рук косу Варвары и заворожено уставилась на восток. Солнце ползло обратно. Это было так страшно, что сердце Клавы заколотилось и ей трудно стало дышать. Облака темнели, а небо все больше холодело, наливаясь вечерней синевой. Свет уходил вниз. Клаве показалось, что если Варвара сейчас завалит солнце за полевые холмы, оно никогда уже больше не встанет.
— Хватит, — прошептала Клава и перекрестилась. — Слышишь, хватит! — крикнула она, дернув Варвару за плечи. Та опустила руки и раскрыла сжатые пальцы.
— Сделай как было! — потребовала от нее Клава.
— Да не бойся, глупая, — по-деревенски, с привизгом расхохоталась Варвара, обернувшись и глядя на Клаву снизу вверх. — Встанет твое солнышко. Не трогать, так и встанет.
Клава посмотрела вокруг. Головы подсолнухов уже наклонились книзу, полагая, что наступает ночь.
— Ты не делай так, пожалуйста, — тихо сказала она. — Без солнца все цветы повянут.
— Вот как? — перестала смеяться Варвара. — А хоть бы их и повяли, что тебе?
— Я не хочу, — капризно сказала Клава. — Я люблю, чтобы были цветы.
— Ну хорошо, — нежно согласилась Варвара. — Ласковая какая, все то ты любишь. И солнце, пусть себе светит. Хотя чего оно прямо в глаза лезет? — лукаво добавила она.
— А ты отвернись.
— Ай мне лень? — игриво отстаивала Варвара свое равноправие с солнцем.
Увидев, как она улыбается, Клава тоже улыбнулась. Ей стало так легко и вольно.
— А вот смотри, чего я могу, — крикнула она, подпрыгнула на месте, и ее сразу потянуло в воздух.
— Ох! — восхищенно разинула рот Варвара. — Летать!
Клава поднялась выше подсолнухов и пронеслась над ними, шелестя по макушкам пальцами ног. Она сделала небольшой круг и вернулась к вставшей посреди стеблей Варваре. Та казалась даже с небольшой высоты совсем маленькой, как матрешка. Клава плавно опустилась перед ней, чтобы не толкнуть, обняла и поцеловала в то место, где уходили со лба в косу Варварины светлые волосы.
— Я летать не могу, — с теплым дыханием призналась ей Варвара. — Я высоты боюсь.
— Ты все равно такая удивительная, — прошептала Клава. — Смотрю на тебя и поверить не могу, что ты на самом деле есть.
— А, это ничего, — рассудила Варвара. — Привыкнешь.
Она задумалась, невидяще глядя Клаве в шею.
— Послушай, а ты одна пришла?
— Со мной еще Петька был, — вздохнула Клава. — Но его дядя Терентий из винтовки застрелил насмерть.
— Петька? А какой он был, Петька? — заинтересовалась Варвара.
— Голова у него, правда, была собачья, — стала вспоминать Клава. — Свою ему саблей срубили. Но он был верный, он меня защищал.
— А где он теперь?
— Там, в лопухах лежать остался. Мне на него идти глядеть страшно было, и я не пошла.
— Пошли теперь, — коротко собралась Варвара. — А то еще дураки из него пугало сделают.
— А Петьку оживить можно? — с надеждой спросила Клава.
— Нечего его оживлять, — отрезала Варвара. — Он и так живой.
Второй разговор случился у них на дороге.
Варвара, видевшая за версту, издали заприметила пылящего всадника.
— Красный скачет, — сказала она, остановившись и заслонив лицо рукою от поднявшегося-таки во всю силу солнца. Все, что ни делала Варвара, старалась делать она по-взрослому, обстоятельно и серьезно, чем постоянно смешила Клаву, потому что сама Варвара была маленькая.
— Ружье у него за спиной, а лицо со щетиной, пролетарское, — различила Варвара классовую сущность врага.
Скоро и Клава разглядела конного человека, отчего сразу вспомнила ту ночь, когда Петьке срубили голову. Она даже сперва подумала, что это тот же расхристаный всадник возвращается из Озеринки, порубав уже и Петькино тело. Однако этот человек гнал лошадь хоть и галопом, но безо всякого бешенства, видно было, что он стремится вперед по ясному приказу той самой партии большевиков, о которой рассказывал Клаве Павел Максимович, и что место боя ему уже указано, нужно только поспеть туда вовремя, чтобы меткой пулей поразить не ждущего беды Клавиного отца.
На подступах к двум стоящим посреди дороги девочкам всадник замедлился, чтобы не ушибить деревенских детей, и тут Варвара махнула на него рукой и сбила с коня. Человек упал с животного тяжело, и с размаху ударился о дорогу, подняв облако пыли, однако пыль не стала садиться на него обратно, а испуганно понеслась вслед пронесшемуся вдруг травами ветру. Лошадь прянула в сторону и пошла полем, подальше от своего неправильно убитого хозяина.
— Вот, — перевела дух Варвара. — Хотят свободы, а лошадь угнетают.
Они подошли к упавшему ближе. Человек лежал, неудобно подвернув под себя руку и распластав по пыли ноги в нечищеных сапогах. Клава остановила Варвару за руку.
— Может, он еще жив, — шепнула она.
— Какое там жив, — уверенно заявила Варвара. — Ему вся земля по голове ударила.
— А крови нету, — с расстояния рассматривала погибшего Клава.
— А крови у них мало, у большевиков, — со знанием дела объяснила Варвара. — Они ею добровольно знамена красят. Оттого у них силы столько.
Клава удивилась, как она сама раньше не додумалась до такой простой мысли, и с уважением посмотрела на Варвару. И правда, если у красных все знамена пропитаны живой человеческой кровью, как их можно победить?
— Варя, ты красных боишься? — спросила Клава. Самой ей стало очень страшно. — Варя!
Варвара тем временем совсем потеряла интерес к покойнику, а сошла с дороги и поймала на цветке пчелку. Теперь она стояла и держала ее в ладони, гладя указательным пальцем по мохнатой спинке и разглядывая своими большими ясными глазами. Пчелка жужжала, но не кусала Варвару, потому что верила в ее ласку. После оклика Клавы Варвара разжала руку и выпустила пчелку на ветер.
— Скоро осень, — вздохнула Варвара, думая о чем-то своем. — И они все умрут.
— Кто? — не сразу поняла Клава.
— Пчелки, кузнечики, — грустно сказала Варвара. — Они же не живут, когда холодно.
Клава ничего не ответила, но заметила легкие слезы на глазах Варвары и задумалась над непостижимым существом своей вечной маленькой любви, одним движением убившей человека, зато жалеющей мириады безымянных существ, умирающих каждый год, чтобы никогда больше не встретиться с солнцем. Они ведь и правда не знают, подумала Клава, что на следующий год снова наступит лето.
Третий разговор вышел уже в Озеринке.
На самом деле Озеринки больше не было. Пока Клава ходила в Злотово спасать Варвару из плена раздувшегося черного духовенства, на деревню вышел красноармейский отряд, руководимый идейным коммунистом товарищем Победным, со всем двойным смыслом своей диалектической фамилии. Товарищ Победный послан был для розыска пропавшего продотряда, но на пути получил дополнительную депешу, что в районе орудует белая банда, подорвавшая целый стратегический бронепоезд, а вместе с ним и здоровье вождя мировой революции товарища Свердлова. «Смерть всей контрреволюционной сволочи!» — стояло в депеше. И внизу: «Тов. Троцкий»
Победный существовал как практический марксист, потому он сразу осознал имевшую место в Озеринском районе угрозу перехода количества саботажной косности в бандитское, пропащее для революции качество, и приступил к делу со всей суровостью. Суровость же Победного также основана была на одном из главных принципов марксизма, а именно на отрицании отрицания. Еще в двадцати километрах от Озеринки отряд Победного арестовал четырех баб, побиравшихся на болотах ягодой, рожи у баб были непонимающие, намертво перекошенные ненавистью к страданию и нежеланием терпеть временные трудности новой жизни, существование белой банды они упорно не хотели признавать, и Победный приказал произвести отрицание этого отрицания путем расстрела баб на месте. «Кто отрицает правоту революции, того самого революция отрицает, и в этом ее правота, товарищи красноармейцы!» — выдал Победный перед строем своих бойцов следующую теорему марксизма, только что выведенную практическим усилием из его аксиом. Во всяком своем революционном действии товарищ Победный умел находить такую теоретическую мораль и сразу сообщал ее товарищам.
Малолюдность района для Победного являлась закономерным следствием перехода из количества в качество: количества не должно было остаться, одно единое и коварно таящееся где-то на глубине злокачество. Так оно и вышло: в Озеринке отряд Победного обнаружил новых людей, поедавших революцию непосредственно в форме ее исполнителей, а в лопухах красноармеец Вытюжный нашел и высшую форму злостного качества: мальчика с размозженной собачьей головой. Пораженный чудовищностью озеринского факта, Победный приказал вывести всех жителей деревни на гумно и убить рабочими, не ведающими отвращения пулями, перед расстрелом же Победный хотел услышать от них самое отрицание, потому что в уродливом цветении боковой ветви контрреволюции должна была содержаться новая антиистина, которая завтра, может быть, взята будет на вооружение следующим врагом.
— Отрицай, сволочь! — велел сгрудившимся для смерти озеринцам Победный, не сходя со своего боевого коня.
— Всякая власть есть угнетение! — охотно бросил лозунг из толпы Михей Гвоздев. — Раньше угнетались рабочие да крестьяне, а теперь — скотина бессловесная. Да здравствует мировое возмущение коровьего и конского пролетариата!
Толпа не поддержала оратора, только плачущие перед гибелью бабы завздыхали от сочувствия к умирающей без понимания правде и принялись креститься.
Победный выделил Гвоздева из массы, чтобы казнить его особо и памятно.
— Революция едина со своей противоположностью! — публично осветил затем истину Победный, привстав в стременах. — Не всякое движение есть прогресс, бывает и бессмыслица! А ну, бей гадов!
Красноармейцы дали залп. Все озеринцы повалились на поверхность гумна, хотя многие упали просто от хитрости. Победного же провести было нельзя: он сразу велел бойцам проверить штыками глубину созданной смерти. Завизжали, забарахтались под штыковыми ударами озеринские бабы. Одна, особо прыткая, даже вскочила на ноги и понеслась босиком по гумну к лопухам. Победный выхватил револьвер и дал бабе пулю, та с разгону, не успев повернуть, влетела в стену сарая и, зашибленная, свалилась наземь. Какой-то мальчишка прокусил зубами ветхий сапог одного из красноармейцев, и тот, кривясь от боли, долго отбивал мальчишке голову прикладом. Боец Неводов принес Победному забрызганного чужой кровью вопящего младенца, подцепив его за пеленки штыком, потому что не знал, будет из ребенка человек или же прямая сволочь. Победный на месте изобрел и исполнил делом независимо от царя Соломона, о котором ничего не знал, его тысячелетнюю мудрость: он рассек ребенка саблей на две половины, которые обе упали на землю, освободив одновременно штык, слух и сознание Неводова от возникшей было заботы. Но глядя на дернувшие конечностями куски ребенка и его вывалившиеся розовые кишечки, Неводов с трудом подавил в себе выход походной каши. «Все одно поить его было бы нечем», — утешил бойца Победный. «Не то что бабы, козы при нас нет. Такая уж нам судьба, товарищ Неводов, указанная партией большевиков: бороться со своей противоположностью, пока не выйдет завершенное единство».
Клава с Варварой нашли место расправы по глухому, басистому гудению мух. Дойти туда было совсем не трудно, потому что отряд Победного сжег все избы, и улиц в деревне больше не было. Тела озеринцев лежали вповалку по всему гумну, там и тут растеклись большие темные лужи, как после кровавого ливня. Над лобным местом парил Михей Гвоздев, насаженный на вбитые черенком в крышу сарая вилы: собственно, сидел Гвоздев только на одном рогу вил, а второй подпирал его вытекшую кровью грудную клетку. Кроме того, руки Гвоздева удерживались в непрерывном взмахе посредством привязки к другим вилам, проходившим за его головой по плечам, к ним же крепилась веревкой, захлестнувшей горло, и голова Михея, так что глядел он прямо перед собой, раскрыв руки, словно хотел обнять любого пришедшего человека, и разинув рот с долгой рыжеватой бородою. На шее Гвоздева висела табличка, на которой было написано: «ЭСЭР».
— Стрижа из дедушки сделали, — догадалась Варвара, глядя, как в рот Михею залетают по какой-то надобности мухи. Таблички она не поняла, потому что не умела читать.
— Они тут сами людей ели, — сообщила ей Клава, вспомнив ряд маленьких волосатых черепов на полке в темной горнице Терентия.
— И пусть бы ели, — пожалела людоедов Варвара. — Мне мамка рассказывала, что раньше тоже в лесу людоеды жили. А большевики — они хуже людоедов, они и не люди даже, сплошь нечистая сила.
— Да, — согласилась Клава. — Ленин — тот вообще в небо поднимается. Он — колдун.
— Ты что, Ленина видела? — изумилась Варвара, даже наступив оплошно в кровавую лужу.
— Он лысый такой, кепку носит, — рассказала Клава. — И букву «р» не выговаривает.
— Ну, точно бес, — перекрестилась Варвара, забыв о своей обиде на Бога. — Они всегда такие, потому что их Сатана по-настоящему сделать не умеет.
— А еще он как схватится руками за пиджак, — Клава на своем платье показала, как Ленин хватается руками. — И полетит. Ой, ты в кровь наступила.
Варвара вышла из лужи и вытерла ноги о землю.
— Ну, где тут твой Петька лежит? — вспомнила она.
Петька лежал на том же месте в сильно порубленных штыками лопухах. Красноармейцы искали тут затаившуюся контру по приказу товарища Победного, который и в лопухах увидел отрицательно качающего бычьей головой, вечно во всем неуверенного Маркса: «Контрреволюция», — заявил Победный, — «есть там, где ее и быть не может. Таким способом она сама себя отрицает». Из того факта, что обыск лопухов ничего живого не дал, Победный сделал торжественный вывод: враг до того исхитрился, что истребил себя самоотрицанием до полного небытия. «Чем сильней гад — тем ближе вся его темная гибель. Ура, товарищи!», — провозгласил он, трогая коня в чистое поле, навстречу своей собственной смерти, лица которой так и не суждено ему разглядеть в светлой луговой дали, только придется раз Победному тронуть отвердевшие в пыли тела своих непобедимых бойцов, лишенные своего дыхания, выхватить револьвер и упасть с дороги в траву, терпеливую, поделенную на маленькие, прижавшиеся к земле стебельки, и пуля, которую выпустит Победный, переходя в новое качество, улетит в глубокое голубое небо, улетит, да там и потеряется, в ясном море света, в белых копнах облаков.
А неведомое Победному лицо его собственной смерти склонилось тем временем среди рубленых лопухов над вонючим и изуродованным Петькиным телом.
— Я же говорила, он уже гниет, — с отвращением всплакнула Клава, закрывая рукой нос. — Какой же он живой?
— Да, он гниет, — с каким-то странным торжеством подтвердила Варвара. — Он гниет. Он вечно будет гнить.
— Вечно? — не поняла Клава.
— Вечно будет гнить здесь, — шепотом повторила Варвара и повернулась к ней, что-то незнакомое, страшное было в ее ясных глазах. — Ты запомни это место.
Клава машинально оглянулась, пытаясь найти на Озеринском пепелище что-нибудь такое, что можно было бы запомнить.
— Где-то в лопухах, около деревни, которой больше нет, — грустно произнесла она, с неспешным трауром ступая в бесчувственных, прохладных водах Петькиной смерти.
— Да, сила — нигде, — тихо согласилась Варвара, закрыв обеими ладошками глаза, словно Клава напомнила ей что-то. — Она — в том месте, которого уже нет.
Клаве вдруг сделалось страшно и нехорошо.
— Варя, перестань, — взмолилась она и схватила Варвару за руки, пытаясь оторвать их от глаз. Варвара вырвалась и отвернулась от нее в сторону сожженной деревни. Похоже было, будто она хочет играть с Клавой в хоронушки. Клава еще раз попыталась поймать Варвару, но та увернулась и села на землю.
— Не трожь меня, — шепотом попросила Варвара.
Клава глянула на небо, не темнеет ли белый свет. Но ничего не темнело, только плыло в незабудочной высоте маленькое пушистое облачко.
— Ты меня старше и потому знаешь больше, — сразу определила Варвара, усевшись на колени и сложив руки на натянутом подоле. — Зато я — сильная. Я в колокольню ударила — она упала.
— Ты, наверное, слова такие знаешь, — предположила Клава, взявшись расплести и снова сплести ей косу.
— Слова? — удивилась Варвара. — Зачем же слова? Не надо никаких слов. Вот, гляди.
Она вытянула руки перед собой и подняла их немного вверх, туда, где солнце пробивалось сквозь розовые утренние облака. Варвара скривила пальцы и застыла в неподвижности.
— Ну и что? — не поняла Клава. А потом она увидела, что солнечный свет глохнет, исчезая в облаках. Солнце ползло обратно. Клава выпустила из рук косу Варвары и заворожено уставилась на восток. Солнце ползло обратно. Это было так страшно, что сердце Клавы заколотилось и ей трудно стало дышать. Облака темнели, а небо все больше холодело, наливаясь вечерней синевой. Свет уходил вниз. Клаве показалось, что если Варвара сейчас завалит солнце за полевые холмы, оно никогда уже больше не встанет.
— Хватит, — прошептала Клава и перекрестилась. — Слышишь, хватит! — крикнула она, дернув Варвару за плечи. Та опустила руки и раскрыла сжатые пальцы.
— Сделай как было! — потребовала от нее Клава.
— Да не бойся, глупая, — по-деревенски, с привизгом расхохоталась Варвара, обернувшись и глядя на Клаву снизу вверх. — Встанет твое солнышко. Не трогать, так и встанет.
Клава посмотрела вокруг. Головы подсолнухов уже наклонились книзу, полагая, что наступает ночь.
— Ты не делай так, пожалуйста, — тихо сказала она. — Без солнца все цветы повянут.
— Вот как? — перестала смеяться Варвара. — А хоть бы их и повяли, что тебе?
— Я не хочу, — капризно сказала Клава. — Я люблю, чтобы были цветы.
— Ну хорошо, — нежно согласилась Варвара. — Ласковая какая, все то ты любишь. И солнце, пусть себе светит. Хотя чего оно прямо в глаза лезет? — лукаво добавила она.
— А ты отвернись.
— Ай мне лень? — игриво отстаивала Варвара свое равноправие с солнцем.
Увидев, как она улыбается, Клава тоже улыбнулась. Ей стало так легко и вольно.
— А вот смотри, чего я могу, — крикнула она, подпрыгнула на месте, и ее сразу потянуло в воздух.
— Ох! — восхищенно разинула рот Варвара. — Летать!
Клава поднялась выше подсолнухов и пронеслась над ними, шелестя по макушкам пальцами ног. Она сделала небольшой круг и вернулась к вставшей посреди стеблей Варваре. Та казалась даже с небольшой высоты совсем маленькой, как матрешка. Клава плавно опустилась перед ней, чтобы не толкнуть, обняла и поцеловала в то место, где уходили со лба в косу Варварины светлые волосы.
— Я летать не могу, — с теплым дыханием призналась ей Варвара. — Я высоты боюсь.
— Ты все равно такая удивительная, — прошептала Клава. — Смотрю на тебя и поверить не могу, что ты на самом деле есть.
— А, это ничего, — рассудила Варвара. — Привыкнешь.
Она задумалась, невидяще глядя Клаве в шею.
— Послушай, а ты одна пришла?
— Со мной еще Петька был, — вздохнула Клава. — Но его дядя Терентий из винтовки застрелил насмерть.
— Петька? А какой он был, Петька? — заинтересовалась Варвара.
— Голова у него, правда, была собачья, — стала вспоминать Клава. — Свою ему саблей срубили. Но он был верный, он меня защищал.
— А где он теперь?
— Там, в лопухах лежать остался. Мне на него идти глядеть страшно было, и я не пошла.
— Пошли теперь, — коротко собралась Варвара. — А то еще дураки из него пугало сделают.
— А Петьку оживить можно? — с надеждой спросила Клава.
— Нечего его оживлять, — отрезала Варвара. — Он и так живой.
Второй разговор случился у них на дороге.
Варвара, видевшая за версту, издали заприметила пылящего всадника.
— Красный скачет, — сказала она, остановившись и заслонив лицо рукою от поднявшегося-таки во всю силу солнца. Все, что ни делала Варвара, старалась делать она по-взрослому, обстоятельно и серьезно, чем постоянно смешила Клаву, потому что сама Варвара была маленькая.
— Ружье у него за спиной, а лицо со щетиной, пролетарское, — различила Варвара классовую сущность врага.
Скоро и Клава разглядела конного человека, отчего сразу вспомнила ту ночь, когда Петьке срубили голову. Она даже сперва подумала, что это тот же расхристаный всадник возвращается из Озеринки, порубав уже и Петькино тело. Однако этот человек гнал лошадь хоть и галопом, но безо всякого бешенства, видно было, что он стремится вперед по ясному приказу той самой партии большевиков, о которой рассказывал Клаве Павел Максимович, и что место боя ему уже указано, нужно только поспеть туда вовремя, чтобы меткой пулей поразить не ждущего беды Клавиного отца.
На подступах к двум стоящим посреди дороги девочкам всадник замедлился, чтобы не ушибить деревенских детей, и тут Варвара махнула на него рукой и сбила с коня. Человек упал с животного тяжело, и с размаху ударился о дорогу, подняв облако пыли, однако пыль не стала садиться на него обратно, а испуганно понеслась вслед пронесшемуся вдруг травами ветру. Лошадь прянула в сторону и пошла полем, подальше от своего неправильно убитого хозяина.
— Вот, — перевела дух Варвара. — Хотят свободы, а лошадь угнетают.
Они подошли к упавшему ближе. Человек лежал, неудобно подвернув под себя руку и распластав по пыли ноги в нечищеных сапогах. Клава остановила Варвару за руку.
— Может, он еще жив, — шепнула она.
— Какое там жив, — уверенно заявила Варвара. — Ему вся земля по голове ударила.
— А крови нету, — с расстояния рассматривала погибшего Клава.
— А крови у них мало, у большевиков, — со знанием дела объяснила Варвара. — Они ею добровольно знамена красят. Оттого у них силы столько.
Клава удивилась, как она сама раньше не додумалась до такой простой мысли, и с уважением посмотрела на Варвару. И правда, если у красных все знамена пропитаны живой человеческой кровью, как их можно победить?
— Варя, ты красных боишься? — спросила Клава. Самой ей стало очень страшно. — Варя!
Варвара тем временем совсем потеряла интерес к покойнику, а сошла с дороги и поймала на цветке пчелку. Теперь она стояла и держала ее в ладони, гладя указательным пальцем по мохнатой спинке и разглядывая своими большими ясными глазами. Пчелка жужжала, но не кусала Варвару, потому что верила в ее ласку. После оклика Клавы Варвара разжала руку и выпустила пчелку на ветер.
— Скоро осень, — вздохнула Варвара, думая о чем-то своем. — И они все умрут.
— Кто? — не сразу поняла Клава.
— Пчелки, кузнечики, — грустно сказала Варвара. — Они же не живут, когда холодно.
Клава ничего не ответила, но заметила легкие слезы на глазах Варвары и задумалась над непостижимым существом своей вечной маленькой любви, одним движением убившей человека, зато жалеющей мириады безымянных существ, умирающих каждый год, чтобы никогда больше не встретиться с солнцем. Они ведь и правда не знают, подумала Клава, что на следующий год снова наступит лето.
Третий разговор вышел уже в Озеринке.
На самом деле Озеринки больше не было. Пока Клава ходила в Злотово спасать Варвару из плена раздувшегося черного духовенства, на деревню вышел красноармейский отряд, руководимый идейным коммунистом товарищем Победным, со всем двойным смыслом своей диалектической фамилии. Товарищ Победный послан был для розыска пропавшего продотряда, но на пути получил дополнительную депешу, что в районе орудует белая банда, подорвавшая целый стратегический бронепоезд, а вместе с ним и здоровье вождя мировой революции товарища Свердлова. «Смерть всей контрреволюционной сволочи!» — стояло в депеше. И внизу: «Тов. Троцкий»
Победный существовал как практический марксист, потому он сразу осознал имевшую место в Озеринском районе угрозу перехода количества саботажной косности в бандитское, пропащее для революции качество, и приступил к делу со всей суровостью. Суровость же Победного также основана была на одном из главных принципов марксизма, а именно на отрицании отрицания. Еще в двадцати километрах от Озеринки отряд Победного арестовал четырех баб, побиравшихся на болотах ягодой, рожи у баб были непонимающие, намертво перекошенные ненавистью к страданию и нежеланием терпеть временные трудности новой жизни, существование белой банды они упорно не хотели признавать, и Победный приказал произвести отрицание этого отрицания путем расстрела баб на месте. «Кто отрицает правоту революции, того самого революция отрицает, и в этом ее правота, товарищи красноармейцы!» — выдал Победный перед строем своих бойцов следующую теорему марксизма, только что выведенную практическим усилием из его аксиом. Во всяком своем революционном действии товарищ Победный умел находить такую теоретическую мораль и сразу сообщал ее товарищам.
Малолюдность района для Победного являлась закономерным следствием перехода из количества в качество: количества не должно было остаться, одно единое и коварно таящееся где-то на глубине злокачество. Так оно и вышло: в Озеринке отряд Победного обнаружил новых людей, поедавших революцию непосредственно в форме ее исполнителей, а в лопухах красноармеец Вытюжный нашел и высшую форму злостного качества: мальчика с размозженной собачьей головой. Пораженный чудовищностью озеринского факта, Победный приказал вывести всех жителей деревни на гумно и убить рабочими, не ведающими отвращения пулями, перед расстрелом же Победный хотел услышать от них самое отрицание, потому что в уродливом цветении боковой ветви контрреволюции должна была содержаться новая антиистина, которая завтра, может быть, взята будет на вооружение следующим врагом.
— Отрицай, сволочь! — велел сгрудившимся для смерти озеринцам Победный, не сходя со своего боевого коня.
— Всякая власть есть угнетение! — охотно бросил лозунг из толпы Михей Гвоздев. — Раньше угнетались рабочие да крестьяне, а теперь — скотина бессловесная. Да здравствует мировое возмущение коровьего и конского пролетариата!
Толпа не поддержала оратора, только плачущие перед гибелью бабы завздыхали от сочувствия к умирающей без понимания правде и принялись креститься.
Победный выделил Гвоздева из массы, чтобы казнить его особо и памятно.
— Революция едина со своей противоположностью! — публично осветил затем истину Победный, привстав в стременах. — Не всякое движение есть прогресс, бывает и бессмыслица! А ну, бей гадов!
Красноармейцы дали залп. Все озеринцы повалились на поверхность гумна, хотя многие упали просто от хитрости. Победного же провести было нельзя: он сразу велел бойцам проверить штыками глубину созданной смерти. Завизжали, забарахтались под штыковыми ударами озеринские бабы. Одна, особо прыткая, даже вскочила на ноги и понеслась босиком по гумну к лопухам. Победный выхватил револьвер и дал бабе пулю, та с разгону, не успев повернуть, влетела в стену сарая и, зашибленная, свалилась наземь. Какой-то мальчишка прокусил зубами ветхий сапог одного из красноармейцев, и тот, кривясь от боли, долго отбивал мальчишке голову прикладом. Боец Неводов принес Победному забрызганного чужой кровью вопящего младенца, подцепив его за пеленки штыком, потому что не знал, будет из ребенка человек или же прямая сволочь. Победный на месте изобрел и исполнил делом независимо от царя Соломона, о котором ничего не знал, его тысячелетнюю мудрость: он рассек ребенка саблей на две половины, которые обе упали на землю, освободив одновременно штык, слух и сознание Неводова от возникшей было заботы. Но глядя на дернувшие конечностями куски ребенка и его вывалившиеся розовые кишечки, Неводов с трудом подавил в себе выход походной каши. «Все одно поить его было бы нечем», — утешил бойца Победный. «Не то что бабы, козы при нас нет. Такая уж нам судьба, товарищ Неводов, указанная партией большевиков: бороться со своей противоположностью, пока не выйдет завершенное единство».
Клава с Варварой нашли место расправы по глухому, басистому гудению мух. Дойти туда было совсем не трудно, потому что отряд Победного сжег все избы, и улиц в деревне больше не было. Тела озеринцев лежали вповалку по всему гумну, там и тут растеклись большие темные лужи, как после кровавого ливня. Над лобным местом парил Михей Гвоздев, насаженный на вбитые черенком в крышу сарая вилы: собственно, сидел Гвоздев только на одном рогу вил, а второй подпирал его вытекшую кровью грудную клетку. Кроме того, руки Гвоздева удерживались в непрерывном взмахе посредством привязки к другим вилам, проходившим за его головой по плечам, к ним же крепилась веревкой, захлестнувшей горло, и голова Михея, так что глядел он прямо перед собой, раскрыв руки, словно хотел обнять любого пришедшего человека, и разинув рот с долгой рыжеватой бородою. На шее Гвоздева висела табличка, на которой было написано: «ЭСЭР».
— Стрижа из дедушки сделали, — догадалась Варвара, глядя, как в рот Михею залетают по какой-то надобности мухи. Таблички она не поняла, потому что не умела читать.
— Они тут сами людей ели, — сообщила ей Клава, вспомнив ряд маленьких волосатых черепов на полке в темной горнице Терентия.
— И пусть бы ели, — пожалела людоедов Варвара. — Мне мамка рассказывала, что раньше тоже в лесу людоеды жили. А большевики — они хуже людоедов, они и не люди даже, сплошь нечистая сила.
— Да, — согласилась Клава. — Ленин — тот вообще в небо поднимается. Он — колдун.
— Ты что, Ленина видела? — изумилась Варвара, даже наступив оплошно в кровавую лужу.
— Он лысый такой, кепку носит, — рассказала Клава. — И букву «р» не выговаривает.
— Ну, точно бес, — перекрестилась Варвара, забыв о своей обиде на Бога. — Они всегда такие, потому что их Сатана по-настоящему сделать не умеет.
— А еще он как схватится руками за пиджак, — Клава на своем платье показала, как Ленин хватается руками. — И полетит. Ой, ты в кровь наступила.
Варвара вышла из лужи и вытерла ноги о землю.
— Ну, где тут твой Петька лежит? — вспомнила она.
Петька лежал на том же месте в сильно порубленных штыками лопухах. Красноармейцы искали тут затаившуюся контру по приказу товарища Победного, который и в лопухах увидел отрицательно качающего бычьей головой, вечно во всем неуверенного Маркса: «Контрреволюция», — заявил Победный, — «есть там, где ее и быть не может. Таким способом она сама себя отрицает». Из того факта, что обыск лопухов ничего живого не дал, Победный сделал торжественный вывод: враг до того исхитрился, что истребил себя самоотрицанием до полного небытия. «Чем сильней гад — тем ближе вся его темная гибель. Ура, товарищи!», — провозгласил он, трогая коня в чистое поле, навстречу своей собственной смерти, лица которой так и не суждено ему разглядеть в светлой луговой дали, только придется раз Победному тронуть отвердевшие в пыли тела своих непобедимых бойцов, лишенные своего дыхания, выхватить револьвер и упасть с дороги в траву, терпеливую, поделенную на маленькие, прижавшиеся к земле стебельки, и пуля, которую выпустит Победный, переходя в новое качество, улетит в глубокое голубое небо, улетит, да там и потеряется, в ясном море света, в белых копнах облаков.
А неведомое Победному лицо его собственной смерти склонилось тем временем среди рубленых лопухов над вонючим и изуродованным Петькиным телом.
— Я же говорила, он уже гниет, — с отвращением всплакнула Клава, закрывая рукой нос. — Какой же он живой?
— Да, он гниет, — с каким-то странным торжеством подтвердила Варвара. — Он гниет. Он вечно будет гнить.
— Вечно? — не поняла Клава.
— Вечно будет гнить здесь, — шепотом повторила Варвара и повернулась к ней, что-то незнакомое, страшное было в ее ясных глазах. — Ты запомни это место.
Клава машинально оглянулась, пытаясь найти на Озеринском пепелище что-нибудь такое, что можно было бы запомнить.
— Где-то в лопухах, около деревни, которой больше нет, — грустно произнесла она, с неспешным трауром ступая в бесчувственных, прохладных водах Петькиной смерти.
— Да, сила — нигде, — тихо согласилась Варвара, закрыв обеими ладошками глаза, словно Клава напомнила ей что-то. — Она — в том месте, которого уже нет.
Клаве вдруг сделалось страшно и нехорошо.
— Варя, перестань, — взмолилась она и схватила Варвару за руки, пытаясь оторвать их от глаз. Варвара вырвалась и отвернулась от нее в сторону сожженной деревни. Похоже было, будто она хочет играть с Клавой в хоронушки. Клава еще раз попыталась поймать Варвару, но та увернулась и села на землю.
— Не трожь меня, — шепотом попросила Варвара.
Клава глянула на небо, не темнеет ли белый свет. Но ничего не темнело, только плыло в незабудочной высоте маленькое пушистое облачко.