Страница:
Джон Маккардль тоже пришел, хотя Родни и уговаривал его этого не делать. Еще до того, как началась служба, ему стало плохо — он прислонился к кладбищенской стене и проклинал Бога и отца д'Обриака. Никто не слышал, что сказал ему священник, но он побрел домой, а отец д'Обриак улыбнулся ему вслед.
У могилы Родни стоял между Рэйчел Майерз и старым Госсом. Немного позади виднелся один из множества маленьких холмиков с надписью на плите: «Священной памяти Элизабет Госс, покинувшей Долину Слез 9 июня 1850 года, девяти лет от роду. R.I.P. [55]» Все, конечно, знали, что единственная дочь Госса похоронена на этом кладбище, но сейчас давно известный факт потряс его с новой силой. Госс был толстый, лысый, со слезящимися глазами; взглянув через плечо Родни на Рэйчел, он ей улыбнулся. Рэйчел терпеть не могла, когда он прикасался к ней. Сейчас ребенку под плитой тоже было бы пятнадцать.
Тут еще Хедж споткнулся под тяжестью гроба, а остальные носильщики не смогли его удержать. Родни случайно знал, что в эту ночь Хедж пригласил к себе в бунгало самую дорогую в городе шлюху и был, вероятно, полностью обессилен после своих упражнений. В обычное время ничего бы не случилось, но уже начался жаркий сезон, и ласкары [56]так торопились, что с гроба слетела крышка. Слава Богу, что саван не развернулся. Джоанна и миссис Белл упали в обморок. Толстый белый сверток лежал в ясном свете, а стайка скворцов [57]устроила жизнерадостную перебранку на ветках тополя.
Родни аккуратно вписал в круг, нарисованный на лежащем перед ним листе, равнобедренный треугольник. С утра, направляясь в казармы, он заметил большую толпу под пипалом Серебряного гуру. Гуру грозил гибелью и разорением — это как-то было связано с чапатти и необходимостью молиться. На краю толпы сидел на пони торговец в очках; его толстые ноги почти сходились под брюхом лошадки. Он поймал взгляд Родни и улыбнулся ему с видом бесконечного превосходства, как будто говоря:
— Что взять с суеверной деревенщины! Мы-то с вами лучше понимаем, что к чему, верно, сахиб? Мы ведь образованные люди.
Родни хорошо знал этот тип людей и, как правило, они ему не нравились. Этот был чисто бенгальской разновидностью, скорее всего, из Калькутты, и жирел за счет местных ростовщиков, которые, в свою очередь, обирали крестьян и, если английский офицер утрачивал бдительность, сипаев. Купец закрыл зонтик, неуклюже сполз с пони, и отвесил низкий и достаточно вежливый поклон. Родни кивнул и чуть заметно улыбнулся — он так и научился проезжать мимо кланяющихся людей в холодном величии, подобающем магараджам и английским офицерам. Он даже сказал:
— Рам рам, бабу-джи. Далековато от Калькутты, не так ли?
Поклон, подобный тому, что отвесил ему толстяк, полагался бы любому мелкому землевладельцу или неграмотному помещику — и уж тем более он полагался офицеру на службе Компании. Но в его поведении было что-то странное. Если бы ухмылка на его лице проступила чуть-чуть яснее, «суеверную деревенщину» можно было бы отнести и на счет Родни.
В уши ворвался высокий пронзительный голос, настойчиво требующий трепета и повиновения. Родни подавил усмешку: Юстас Кавершем показывал, кто командует Тринадцатым стрелковым. Гарриет Кавершем заставляла его устраивать это представление каждую неделю, при этом он производил впечатление кролика в львиной шкуре. Подполковник стукнул кулаком по столу; туча мух с жужжанием поднялась в воздух.
— Дни, когда офицерам Компании позволялось проводить построение и вообще муштровать солдат, лежа в кровати у себя на веранде, миновали. Кроме того, это мадрасский обычай — в нашем Президентстве он никогда не был принят. Это плохо выглядит и я это запрещаю!
Андерсон громко фыркнул — выстрел целил в него. Он расправлялся с нарушителями дисциплины, лежа в кровати, и намеревался поступать так и впредь. Фанфары в голосе Каврешема затихли, и он заговорил со своей обычной неуверенной любезностью — что-то об обстановке казарм и деньгах на расквартирование.
Квартирмейстер стал сердито возражать ему. Родни слушал в пол-уха. Он нутром чуял, что чапатти всех встревожили. Он доложил о происшествии Джеффри, и в конце концов слух дошел до Делламэна, который вызвал его к себе, чтобы обсудить. После кишанпурской катастрофы Родни еще ни разу не видел комиссара и ожидал, что тот будет вести себя крайне напыщенно. И ошибся — Делламэн был настолько заинтересован, что позабыл о своей раздражающей манере. Он сказал Родни, что чапатти могут означать что-то очень важное и что он собирается известить вице-губернатора и провести дальнейшее расследование. На этом все и стало — до нынешнего утра.
Прежде, чем ехать на совещание, Родни разбирал дело сипаев Рамдасса и Харисингха — они на пять дней опоздали из отпуска. Эти двое были неразлучны, хотя совсем непохожи друг на друга: Рамдасс — маленький, хитрющий, болтливый горожанин из Барейли, а Харисингх — неповоротливый земледелец из горной деревни в Котваре, из-за Рамдасса вечно попадавший в переделки. Харисингх признал свою вину без всяких объяснений; Рамдасс сплел небылицу, которой в обычное время Родни ни за что бы не поверил — но не в этот раз. Рамдасс сказал, что они гостили у Канпуре, [58]у двоюродного дяди Харисингха и достигли переправы через Джамну у Калпи вовремя. Но парома не оказалось на месте, и им, с толпой других путешественников, пришлось дожидаться его целых три дня.
Когда наконец паромщики пригнали лодку обратно, они признались, что прятались. От кого? Оказывается, деревенский сторож с чапатти в руках хотел переправиться через реку бесплатно, заявив, что он — посланец Шивы. Паромщики не соглашались; сторож принялся спорить, так что они бросили его в реку, и он утонул. Потом они спрятались, потому что сильно разгневали Шиву. Когда через три дня выяснилось, что они еще живы, они решили, что Шива, должно быть, позабыл о них, и, все еще побаиваясь, вернулись к работе.
Сипаи в конце концов пересекли реку, и потратили еще два дня на молитвы в придорожном храме, чтобы Шива не подумал, что они как-то замешаны в убийстве его посланца.
Родни приказал, чтобы каждого оштрафовали на пятидневное жалованье и, когда они ушли, долго сидел на стуле, задумавшись. Так значит чапатти уже добрались до долины Ганга и Джамны. Похоже, они разошлись по всей Индии.
Внезапно он стал слушать. Полковник говорил:
— … поджоги, имевшие место в Барракпуре, особенно в расположении Тридцать четвертого полка Бенгальской туземной пехоты. Как ни странно, генерал Херси убежден, что причиной волнений послужило январское столкновение между сипаем из Тридцать четвертого полка и кули из низшей касты, работавшим на пороховом заводе в Дум-думе. По-видимому, кули насмехался над сипаем, заявляя, что патроны для новых винтовок смазаны смесью из свиного и говяжьего жира. Как известно, сипаи скусывают конец патрона прежде, чем высыпать порох в дуло, поэтому слух распространился мгновенно. [59]Такая смазка оскверняет разом и мусульман и индусов, иными словами, всю туземную армию, если, конечно, это правда.
— Если? — воскликнул Родни. Этим можно было бы объяснить издевательства метельщика над сипаем в то утро, когда они вернулись из Кишанпура. Несколько солдат из его роты получили винтовки Энфилда и патроны к ним уже в конце декабря, а сейчас такие винтовки были у всех. Барракпур и Дум-дум находились неподалеку от Калькутты, но такого рода новости распространяются быстро и, должно быть, их обсуждали шепотом уже несколько дней. Какая немыслимая глупость! И, вполне вероятно, это чистая правда. Он легко мог вообразить, как какой-нибудь захудалый счетоводишка, не исключено — присланный из Англии с приказом насколько возможно урезать ненужные расходы, которыми славилась Англо-Индия, так вот, этот писаришка подбил итог и решил, что таким образом можно сэкономить на каждом патроне тысячную долю пайсы.
Полковник сделал ему замечание:
— Будьте любезны не перебивать меня, капитан Сэвидж. Благодарю вас. Я как раз собирался сказать, что офицерам было велено убедить своих людей, что смазка никого не способна осквернить и что слух ложен. Кроме того, было предложено, чтобы сипаям было позволено надрывать патрон рукой, вместо того, чтобы скусывать, или даже пользоваться собственной смазкой, до тех пор, пока эта проблема не будет подвергнута основательному рассмотрению.
— Я надеюсь, что она будет подвергнута рассмотрению, сэр, — произнес Родни, — Иначе возможны очень серьезные последствия. От предложения разрешить людям пользоваться своей собственной смазкой нам мало толку — патроны поступили к нам смазанными, так что они просто будут размазывать гхи [60]или что там они еще найдут, поверх уже нанесенного жира.
— Чушь собачья! — вмешался майор Андерсон, — Джонни Сипай сделает то, что ему велено — всегда делал и всегда будет делать. Если кто-то поднимает шум, значит, он специально подослан либо русскими, либо лягушатниками. Надо настоять, чтобы все до одного обращались с патронами согласно уставу — и делали это охотно. Если кто-то откажется, расстрелять, как бунтовщика. Только так мы выкорчуем заразу.
Кавершем вытер пот с лица.
— Мистер Сандерз, надеюсь, у нас осталось много патронов старого образца?
— Ни одного, сэр. От них все равно не было бы никакого проку — они не подходят к новым винтовкам. А в конце месяца должны состояться ежегодные полевые стрельбы.
— Боже, какая жалость! Так вы уверены, что старых патронов не осталось?
— Конечно уверен, сэр.
Манро Сандерз, хотя и был шотландцем, как и Маккардль, говорил на чистом, правильном английском, которому учат в школе. Высокий лейтенант был сыном фермера из горной Шотландии, и в его речи сохранился гэльский напев.
Кавершем свернул носовой платок в комок и неуверенно поднял глаза:
— А что вы предлагаете, майор?
— Провести стрельбы, сэр. Если надо, поклясться, что в патронной смазке нет говяжьего жира, но уж после этого, черт возьми, не давать ни малейшего спуску. Не важно, что там стряслось в Тридцать четвертом — этот полк надежен.
Родни не мог больше сдерживаться. Он перегнулся через стол, чтобы привлечь к себе внимание:
— Разрешите мне сказать, сэр? Я думаю, что это очень важно. За последние несколько лет привычный мир сипаев был потрясен до основания. Например, когда отменили полевую надбавку, которую всегда выплачивали за службу на недавно завоеванных территориях. Они до сих пор об этом говорят. Правильно это было или нет, но таков был обычай, а здесь с обычаями не шутят. Каждый год Компания пробирается вперед, и сипаи служат все дальше и дальше от родных мест.
Он перевел дыхание и, к своему изумлению, обнаружил, что вскочил на ноги и почти кричит. Жара уже успела сказаться на нем. Все остальные, испытывая неловкость за него, смотрели в стол. Он заговорил еще громче:
— И кроме всех этих армейских новшеств, они еще встревожены тем, что беспокоит любого индуса их сословия и касты: запретом сати, запретом убивать новорожденных девочек, подсудностью брахманов уголовным законам. Мы можем считать, что все это правильно и справедливо, но сипаи так не думают. Они разговаривают между собой и пытаются понять нашу точку зрения, но не могут. В моей роте люди уже несколько недель находятся во взвинченном состоянии. Я знаю, что это заметили и другие ротные командиры, там, где в ротах есть английские офицеры. Конечно, наши полк неспособен на опрометчивые действия, но все-таки не следовало бы подвергать солдат дополнительным испытаниям. Нельзя ли отложить стрельбы до окончания сезона дождей, пока не прояснится вся эта неразбериха с патронами? В конце концов, там всего-то полагается по десять выстрелов на человека.
— Если ваши люди взвинчены, — ядовито заметил Андерсон, — значит, вы их распустили.
— Вовсе нет! — отрезал Родни. — И я не командую ими, лежа в кровати — сэр!
Он разозлился — он заставит их понять! Он несколько раз беседовал с Нараянон и Годсом, и теперь был полон решимости донести до Кавершема то же беспокойство, которое испытывал сам. Нараян поглаживал седые обвисшие усы, и смотрел на своего капитана заботливым взглядом старика. Один и два раза он почти готов был сказать о чем-то, что тяготило его — но только почти. Он говорил, что, должно быть, все дело в жаре; что сипаи всем довольны; он ума не приложит, что могло бы вызвать недовольство; но если сахиб желает, он еще раз их спросит. Родни попробовал было сам побеседовать с несколькими сипаями, но они вежливо расходились по своим комнатам и захлопывали двери — по выражению Кэролайн Лэнгфорд.
— Их беспокоит и другое, сэр. Вы помните историю с чапатти? Это выбивает их из колеи. Только сегодня утром я услыхал об еще одном подобном случае.
— Что общего между чапатти и патронами? Ровно ничего! — прорычал Андерсон. — Сэр, капитан Сэвидж, как обычно, делает из мухи слона. Вы уже отдали приказ. Пора переходить к более важным делам.
Кавершем не отдавал никакого приказа, но Андерсон отлично знал, как заставить его принять нужное решение.
Родни предпринял последнюю попытку.
— И еще — вам известно, что майор Майерз, когда он… ну… не совсем трезв, берет с собой на службу Библию? И пытается обратить сипаев в христианство, угрожая им гневом Господним? Недавно я случайно слышал, как один из моих солдат спрашивал Нараяна, правда ли, что мы хотим силой сделать их всех христианами. Если они поверят в это, возможны серьезные неприятности. [61]
— Господи Боже, Сэвидж! Майор Майерз — осел, но он из Восемьдесят восьмого полка!
Андерсон вышел из себя.
— Пусть о нем болит голова у полковника Булстрода, мы-то причем!
— Майор Андерсон, я попросил бы вас воздержаться от божбы.
— Прошу прощения, сэр — но это уж слишком! Правда ли, сэр, что на время боевых действий жалованье офицерам будет поднято на сорок рупий в месяц? Следовало бы…
— А как насчет капитанов? Я слышал…
И они погрузились в обсуждение. Родни, стиснув губы, сел и уставился в стол. Вокруг бурлили мелочные пререкания. Он раздраженно тыкал карандашом в бумагу, пока тот не сломался. Скалли, Джеффри, Сандерз, Аткинсон, Торранз — один за другим, все снова и снова. Все они — славные товарищи; так почему же они не видят? Почему они ему не верят? Неужели они действительно думают, что он склонен ни с того, ни с сего впадать в панику? Пустяки, чушь, болтовня! В ярости он продолжал слушать.
— В качестве вашего адъютанта, сэр, считаю своим долгом сообщить, что некоторые офицеры позволяют своим людям чистить обувь купленной на базаре мазью, вместо того…
— Сэр, скоро склад просто не будет вмещать все то снаряжение, которое должно в нем находиться. Мне нужно дополнительное помещение. Крайний барак второй роты вполне можно…
— Мне необходимы все мои бараки. Квартирмейстер просто не понимает, что…
— Мистер Аткинсон никак не поймет…
— Сэр, сколько дней отпуска могу я дать людям во время Холи? [62]
И так далее, и так далее, и так далее — пока мундир не прилип к плечам, в висках не зашумело и не начало стучать, а монотонный скрип панки не стал ввинчиваться в череп ржавым штопором. Все были бледны от еле сдерживаемого раздражения, но говорили без остановки. Они вели себя еще хуже, чем женщины в клубе, имея на то куда меньше оснований.
Наконец совещание закончилось. Ничего не было решено. Родни бросился прочь из комнаты, вскочил в седло и, пришпорив Бумеранга, понесся бешеным галопом вверх по Хребту. Блеск дороги слепил глаза, на зубах скрипела пыль. Ничего не было решено — кроме того, что сипаям придется использовать новые патроны. Вокруг явно было слишком много отдельных комнат, и слишком мало окон.
Происшествие с маленьким плотником только подтверждало его правоту — правоту Кэролайн Лэнгфорд. Этим утром, после того, как он разобрал дело двух сипаев, опоздавших из отпуска, к нему с просьбой обратился ласкар Пиру. Он давно уже состоял при роте и был неплохим плотником, но Родни ему не доверял, потому что тот никогда не поднимал голову и никому не смотрел прямо в глаза. Скуля, пресмыкаясь и прижимаясь к стенам, он пробирался вдоль бараков, всегда обнаженный до пояса. Смуглую грудь, покрытую редкими спутанными седыми волосами, испещряли шрамы. У него были большие оттопыренные уши, на которых, казалось, и держался неряшливо повязанный тюрбан. Темные, задумчивые, слезящиеся глаза были глубоко посажены под костистым покатым лбом. На жилистом горле ходил вверх и вниз кадык. Иногда он ходил в одной набедренной повязке, а иногда — в закатанных зеленых штанах, выброшенных каким-то сипаем и бывших на два размера больше, чем требовалось. Из-за пояса всегда выглядывал уголок чистого черного шелкового платка. Этот платок казался бесполезным и несообразным украшением, потому что он никогда не пользовался им, а сморкался с помощью пальцев, как любой индус. Он состоял при полку, был плотником, делал разный мелкий ремонт, считался нестроевым сопровождающим и принадлежал к одной из низших каст.
Сегодня Пиру с раболепным подобострастием попросил отпуск, для того, чтобы вернуться в родные места и починить свой дом, который «совсем развалился». Это было любопытно по двум причинам. Во-первых, для такой просьбы следовало обладать редким нахальством. Раз в год, после непрерывных муссонных дождей, у любого сипая или ласкара обязательно «совсем разваливался» дом; соответственно, каждый сипай или ласкар просил отпуск, чтобы вернуться в родные места и починить его — таков был твердо установленный обычай. Но заявить, что твой дом развалился и потребовать на этом основании отпуска после двух или трех легких «манговых» дождичков — это было явно чересчур. Во-вторых, Пиру сказал, что его дом находится всего в восьми милях отсюда, в Девре, и что он владеет там землей. По лицу Нараяна Родни видел, что тот, услышав это, был удивлен не меньше его самого. В полку этот карлик считался скулящим ласкаром из низшей касты, но за задней дверью полка он мог быть владельцем сотен акров земли, и никто бы не узнал об этом.
Каждый жил в своей комнате; и каждый держал ее на запоре, удобно устраивался там и думал свои тайные мысли.
Быстрее! К черту пыль и жару! В пятницу он напился с Маккардлем, завтра снова напьется во время очередной пирушки в Шестидесятом полку, а послезавтра умрет — как Джулио. Или Робин умрет, все умрут и всех унесет половодье мелочной злобы. Быстрее! Быстрее!
Бумеранг рвался вперед диким скачками; Родни пришпоривал его и беспрерывно ругался. Завидев, как они штурмуют Хребет, прохожие ныряли под деревья и, чтобы защититься от пыли, прикрывали рот углом сари или краем тюрбана.
гл. 11
У могилы Родни стоял между Рэйчел Майерз и старым Госсом. Немного позади виднелся один из множества маленьких холмиков с надписью на плите: «Священной памяти Элизабет Госс, покинувшей Долину Слез 9 июня 1850 года, девяти лет от роду. R.I.P. [55]» Все, конечно, знали, что единственная дочь Госса похоронена на этом кладбище, но сейчас давно известный факт потряс его с новой силой. Госс был толстый, лысый, со слезящимися глазами; взглянув через плечо Родни на Рэйчел, он ей улыбнулся. Рэйчел терпеть не могла, когда он прикасался к ней. Сейчас ребенку под плитой тоже было бы пятнадцать.
Тут еще Хедж споткнулся под тяжестью гроба, а остальные носильщики не смогли его удержать. Родни случайно знал, что в эту ночь Хедж пригласил к себе в бунгало самую дорогую в городе шлюху и был, вероятно, полностью обессилен после своих упражнений. В обычное время ничего бы не случилось, но уже начался жаркий сезон, и ласкары [56]так торопились, что с гроба слетела крышка. Слава Богу, что саван не развернулся. Джоанна и миссис Белл упали в обморок. Толстый белый сверток лежал в ясном свете, а стайка скворцов [57]устроила жизнерадостную перебранку на ветках тополя.
Родни аккуратно вписал в круг, нарисованный на лежащем перед ним листе, равнобедренный треугольник. С утра, направляясь в казармы, он заметил большую толпу под пипалом Серебряного гуру. Гуру грозил гибелью и разорением — это как-то было связано с чапатти и необходимостью молиться. На краю толпы сидел на пони торговец в очках; его толстые ноги почти сходились под брюхом лошадки. Он поймал взгляд Родни и улыбнулся ему с видом бесконечного превосходства, как будто говоря:
— Что взять с суеверной деревенщины! Мы-то с вами лучше понимаем, что к чему, верно, сахиб? Мы ведь образованные люди.
Родни хорошо знал этот тип людей и, как правило, они ему не нравились. Этот был чисто бенгальской разновидностью, скорее всего, из Калькутты, и жирел за счет местных ростовщиков, которые, в свою очередь, обирали крестьян и, если английский офицер утрачивал бдительность, сипаев. Купец закрыл зонтик, неуклюже сполз с пони, и отвесил низкий и достаточно вежливый поклон. Родни кивнул и чуть заметно улыбнулся — он так и научился проезжать мимо кланяющихся людей в холодном величии, подобающем магараджам и английским офицерам. Он даже сказал:
— Рам рам, бабу-джи. Далековато от Калькутты, не так ли?
Поклон, подобный тому, что отвесил ему толстяк, полагался бы любому мелкому землевладельцу или неграмотному помещику — и уж тем более он полагался офицеру на службе Компании. Но в его поведении было что-то странное. Если бы ухмылка на его лице проступила чуть-чуть яснее, «суеверную деревенщину» можно было бы отнести и на счет Родни.
В уши ворвался высокий пронзительный голос, настойчиво требующий трепета и повиновения. Родни подавил усмешку: Юстас Кавершем показывал, кто командует Тринадцатым стрелковым. Гарриет Кавершем заставляла его устраивать это представление каждую неделю, при этом он производил впечатление кролика в львиной шкуре. Подполковник стукнул кулаком по столу; туча мух с жужжанием поднялась в воздух.
— Дни, когда офицерам Компании позволялось проводить построение и вообще муштровать солдат, лежа в кровати у себя на веранде, миновали. Кроме того, это мадрасский обычай — в нашем Президентстве он никогда не был принят. Это плохо выглядит и я это запрещаю!
Андерсон громко фыркнул — выстрел целил в него. Он расправлялся с нарушителями дисциплины, лежа в кровати, и намеревался поступать так и впредь. Фанфары в голосе Каврешема затихли, и он заговорил со своей обычной неуверенной любезностью — что-то об обстановке казарм и деньгах на расквартирование.
Квартирмейстер стал сердито возражать ему. Родни слушал в пол-уха. Он нутром чуял, что чапатти всех встревожили. Он доложил о происшествии Джеффри, и в конце концов слух дошел до Делламэна, который вызвал его к себе, чтобы обсудить. После кишанпурской катастрофы Родни еще ни разу не видел комиссара и ожидал, что тот будет вести себя крайне напыщенно. И ошибся — Делламэн был настолько заинтересован, что позабыл о своей раздражающей манере. Он сказал Родни, что чапатти могут означать что-то очень важное и что он собирается известить вице-губернатора и провести дальнейшее расследование. На этом все и стало — до нынешнего утра.
Прежде, чем ехать на совещание, Родни разбирал дело сипаев Рамдасса и Харисингха — они на пять дней опоздали из отпуска. Эти двое были неразлучны, хотя совсем непохожи друг на друга: Рамдасс — маленький, хитрющий, болтливый горожанин из Барейли, а Харисингх — неповоротливый земледелец из горной деревни в Котваре, из-за Рамдасса вечно попадавший в переделки. Харисингх признал свою вину без всяких объяснений; Рамдасс сплел небылицу, которой в обычное время Родни ни за что бы не поверил — но не в этот раз. Рамдасс сказал, что они гостили у Канпуре, [58]у двоюродного дяди Харисингха и достигли переправы через Джамну у Калпи вовремя. Но парома не оказалось на месте, и им, с толпой других путешественников, пришлось дожидаться его целых три дня.
Когда наконец паромщики пригнали лодку обратно, они признались, что прятались. От кого? Оказывается, деревенский сторож с чапатти в руках хотел переправиться через реку бесплатно, заявив, что он — посланец Шивы. Паромщики не соглашались; сторож принялся спорить, так что они бросили его в реку, и он утонул. Потом они спрятались, потому что сильно разгневали Шиву. Когда через три дня выяснилось, что они еще живы, они решили, что Шива, должно быть, позабыл о них, и, все еще побаиваясь, вернулись к работе.
Сипаи в конце концов пересекли реку, и потратили еще два дня на молитвы в придорожном храме, чтобы Шива не подумал, что они как-то замешаны в убийстве его посланца.
Родни приказал, чтобы каждого оштрафовали на пятидневное жалованье и, когда они ушли, долго сидел на стуле, задумавшись. Так значит чапатти уже добрались до долины Ганга и Джамны. Похоже, они разошлись по всей Индии.
Внезапно он стал слушать. Полковник говорил:
— … поджоги, имевшие место в Барракпуре, особенно в расположении Тридцать четвертого полка Бенгальской туземной пехоты. Как ни странно, генерал Херси убежден, что причиной волнений послужило январское столкновение между сипаем из Тридцать четвертого полка и кули из низшей касты, работавшим на пороховом заводе в Дум-думе. По-видимому, кули насмехался над сипаем, заявляя, что патроны для новых винтовок смазаны смесью из свиного и говяжьего жира. Как известно, сипаи скусывают конец патрона прежде, чем высыпать порох в дуло, поэтому слух распространился мгновенно. [59]Такая смазка оскверняет разом и мусульман и индусов, иными словами, всю туземную армию, если, конечно, это правда.
— Если? — воскликнул Родни. Этим можно было бы объяснить издевательства метельщика над сипаем в то утро, когда они вернулись из Кишанпура. Несколько солдат из его роты получили винтовки Энфилда и патроны к ним уже в конце декабря, а сейчас такие винтовки были у всех. Барракпур и Дум-дум находились неподалеку от Калькутты, но такого рода новости распространяются быстро и, должно быть, их обсуждали шепотом уже несколько дней. Какая немыслимая глупость! И, вполне вероятно, это чистая правда. Он легко мог вообразить, как какой-нибудь захудалый счетоводишка, не исключено — присланный из Англии с приказом насколько возможно урезать ненужные расходы, которыми славилась Англо-Индия, так вот, этот писаришка подбил итог и решил, что таким образом можно сэкономить на каждом патроне тысячную долю пайсы.
Полковник сделал ему замечание:
— Будьте любезны не перебивать меня, капитан Сэвидж. Благодарю вас. Я как раз собирался сказать, что офицерам было велено убедить своих людей, что смазка никого не способна осквернить и что слух ложен. Кроме того, было предложено, чтобы сипаям было позволено надрывать патрон рукой, вместо того, чтобы скусывать, или даже пользоваться собственной смазкой, до тех пор, пока эта проблема не будет подвергнута основательному рассмотрению.
— Я надеюсь, что она будет подвергнута рассмотрению, сэр, — произнес Родни, — Иначе возможны очень серьезные последствия. От предложения разрешить людям пользоваться своей собственной смазкой нам мало толку — патроны поступили к нам смазанными, так что они просто будут размазывать гхи [60]или что там они еще найдут, поверх уже нанесенного жира.
— Чушь собачья! — вмешался майор Андерсон, — Джонни Сипай сделает то, что ему велено — всегда делал и всегда будет делать. Если кто-то поднимает шум, значит, он специально подослан либо русскими, либо лягушатниками. Надо настоять, чтобы все до одного обращались с патронами согласно уставу — и делали это охотно. Если кто-то откажется, расстрелять, как бунтовщика. Только так мы выкорчуем заразу.
Кавершем вытер пот с лица.
— Мистер Сандерз, надеюсь, у нас осталось много патронов старого образца?
— Ни одного, сэр. От них все равно не было бы никакого проку — они не подходят к новым винтовкам. А в конце месяца должны состояться ежегодные полевые стрельбы.
— Боже, какая жалость! Так вы уверены, что старых патронов не осталось?
— Конечно уверен, сэр.
Манро Сандерз, хотя и был шотландцем, как и Маккардль, говорил на чистом, правильном английском, которому учат в школе. Высокий лейтенант был сыном фермера из горной Шотландии, и в его речи сохранился гэльский напев.
Кавершем свернул носовой платок в комок и неуверенно поднял глаза:
— А что вы предлагаете, майор?
— Провести стрельбы, сэр. Если надо, поклясться, что в патронной смазке нет говяжьего жира, но уж после этого, черт возьми, не давать ни малейшего спуску. Не важно, что там стряслось в Тридцать четвертом — этот полк надежен.
Родни не мог больше сдерживаться. Он перегнулся через стол, чтобы привлечь к себе внимание:
— Разрешите мне сказать, сэр? Я думаю, что это очень важно. За последние несколько лет привычный мир сипаев был потрясен до основания. Например, когда отменили полевую надбавку, которую всегда выплачивали за службу на недавно завоеванных территориях. Они до сих пор об этом говорят. Правильно это было или нет, но таков был обычай, а здесь с обычаями не шутят. Каждый год Компания пробирается вперед, и сипаи служат все дальше и дальше от родных мест.
Он перевел дыхание и, к своему изумлению, обнаружил, что вскочил на ноги и почти кричит. Жара уже успела сказаться на нем. Все остальные, испытывая неловкость за него, смотрели в стол. Он заговорил еще громче:
— И кроме всех этих армейских новшеств, они еще встревожены тем, что беспокоит любого индуса их сословия и касты: запретом сати, запретом убивать новорожденных девочек, подсудностью брахманов уголовным законам. Мы можем считать, что все это правильно и справедливо, но сипаи так не думают. Они разговаривают между собой и пытаются понять нашу точку зрения, но не могут. В моей роте люди уже несколько недель находятся во взвинченном состоянии. Я знаю, что это заметили и другие ротные командиры, там, где в ротах есть английские офицеры. Конечно, наши полк неспособен на опрометчивые действия, но все-таки не следовало бы подвергать солдат дополнительным испытаниям. Нельзя ли отложить стрельбы до окончания сезона дождей, пока не прояснится вся эта неразбериха с патронами? В конце концов, там всего-то полагается по десять выстрелов на человека.
— Если ваши люди взвинчены, — ядовито заметил Андерсон, — значит, вы их распустили.
— Вовсе нет! — отрезал Родни. — И я не командую ими, лежа в кровати — сэр!
Он разозлился — он заставит их понять! Он несколько раз беседовал с Нараянон и Годсом, и теперь был полон решимости донести до Кавершема то же беспокойство, которое испытывал сам. Нараян поглаживал седые обвисшие усы, и смотрел на своего капитана заботливым взглядом старика. Один и два раза он почти готов был сказать о чем-то, что тяготило его — но только почти. Он говорил, что, должно быть, все дело в жаре; что сипаи всем довольны; он ума не приложит, что могло бы вызвать недовольство; но если сахиб желает, он еще раз их спросит. Родни попробовал было сам побеседовать с несколькими сипаями, но они вежливо расходились по своим комнатам и захлопывали двери — по выражению Кэролайн Лэнгфорд.
— Их беспокоит и другое, сэр. Вы помните историю с чапатти? Это выбивает их из колеи. Только сегодня утром я услыхал об еще одном подобном случае.
— Что общего между чапатти и патронами? Ровно ничего! — прорычал Андерсон. — Сэр, капитан Сэвидж, как обычно, делает из мухи слона. Вы уже отдали приказ. Пора переходить к более важным делам.
Кавершем не отдавал никакого приказа, но Андерсон отлично знал, как заставить его принять нужное решение.
Родни предпринял последнюю попытку.
— И еще — вам известно, что майор Майерз, когда он… ну… не совсем трезв, берет с собой на службу Библию? И пытается обратить сипаев в христианство, угрожая им гневом Господним? Недавно я случайно слышал, как один из моих солдат спрашивал Нараяна, правда ли, что мы хотим силой сделать их всех христианами. Если они поверят в это, возможны серьезные неприятности. [61]
— Господи Боже, Сэвидж! Майор Майерз — осел, но он из Восемьдесят восьмого полка!
Андерсон вышел из себя.
— Пусть о нем болит голова у полковника Булстрода, мы-то причем!
— Майор Андерсон, я попросил бы вас воздержаться от божбы.
— Прошу прощения, сэр — но это уж слишком! Правда ли, сэр, что на время боевых действий жалованье офицерам будет поднято на сорок рупий в месяц? Следовало бы…
— А как насчет капитанов? Я слышал…
И они погрузились в обсуждение. Родни, стиснув губы, сел и уставился в стол. Вокруг бурлили мелочные пререкания. Он раздраженно тыкал карандашом в бумагу, пока тот не сломался. Скалли, Джеффри, Сандерз, Аткинсон, Торранз — один за другим, все снова и снова. Все они — славные товарищи; так почему же они не видят? Почему они ему не верят? Неужели они действительно думают, что он склонен ни с того, ни с сего впадать в панику? Пустяки, чушь, болтовня! В ярости он продолжал слушать.
— В качестве вашего адъютанта, сэр, считаю своим долгом сообщить, что некоторые офицеры позволяют своим людям чистить обувь купленной на базаре мазью, вместо того…
— Сэр, скоро склад просто не будет вмещать все то снаряжение, которое должно в нем находиться. Мне нужно дополнительное помещение. Крайний барак второй роты вполне можно…
— Мне необходимы все мои бараки. Квартирмейстер просто не понимает, что…
— Мистер Аткинсон никак не поймет…
— Сэр, сколько дней отпуска могу я дать людям во время Холи? [62]
И так далее, и так далее, и так далее — пока мундир не прилип к плечам, в висках не зашумело и не начало стучать, а монотонный скрип панки не стал ввинчиваться в череп ржавым штопором. Все были бледны от еле сдерживаемого раздражения, но говорили без остановки. Они вели себя еще хуже, чем женщины в клубе, имея на то куда меньше оснований.
Наконец совещание закончилось. Ничего не было решено. Родни бросился прочь из комнаты, вскочил в седло и, пришпорив Бумеранга, понесся бешеным галопом вверх по Хребту. Блеск дороги слепил глаза, на зубах скрипела пыль. Ничего не было решено — кроме того, что сипаям придется использовать новые патроны. Вокруг явно было слишком много отдельных комнат, и слишком мало окон.
Происшествие с маленьким плотником только подтверждало его правоту — правоту Кэролайн Лэнгфорд. Этим утром, после того, как он разобрал дело двух сипаев, опоздавших из отпуска, к нему с просьбой обратился ласкар Пиру. Он давно уже состоял при роте и был неплохим плотником, но Родни ему не доверял, потому что тот никогда не поднимал голову и никому не смотрел прямо в глаза. Скуля, пресмыкаясь и прижимаясь к стенам, он пробирался вдоль бараков, всегда обнаженный до пояса. Смуглую грудь, покрытую редкими спутанными седыми волосами, испещряли шрамы. У него были большие оттопыренные уши, на которых, казалось, и держался неряшливо повязанный тюрбан. Темные, задумчивые, слезящиеся глаза были глубоко посажены под костистым покатым лбом. На жилистом горле ходил вверх и вниз кадык. Иногда он ходил в одной набедренной повязке, а иногда — в закатанных зеленых штанах, выброшенных каким-то сипаем и бывших на два размера больше, чем требовалось. Из-за пояса всегда выглядывал уголок чистого черного шелкового платка. Этот платок казался бесполезным и несообразным украшением, потому что он никогда не пользовался им, а сморкался с помощью пальцев, как любой индус. Он состоял при полку, был плотником, делал разный мелкий ремонт, считался нестроевым сопровождающим и принадлежал к одной из низших каст.
Сегодня Пиру с раболепным подобострастием попросил отпуск, для того, чтобы вернуться в родные места и починить свой дом, который «совсем развалился». Это было любопытно по двум причинам. Во-первых, для такой просьбы следовало обладать редким нахальством. Раз в год, после непрерывных муссонных дождей, у любого сипая или ласкара обязательно «совсем разваливался» дом; соответственно, каждый сипай или ласкар просил отпуск, чтобы вернуться в родные места и починить его — таков был твердо установленный обычай. Но заявить, что твой дом развалился и потребовать на этом основании отпуска после двух или трех легких «манговых» дождичков — это было явно чересчур. Во-вторых, Пиру сказал, что его дом находится всего в восьми милях отсюда, в Девре, и что он владеет там землей. По лицу Нараяна Родни видел, что тот, услышав это, был удивлен не меньше его самого. В полку этот карлик считался скулящим ласкаром из низшей касты, но за задней дверью полка он мог быть владельцем сотен акров земли, и никто бы не узнал об этом.
Каждый жил в своей комнате; и каждый держал ее на запоре, удобно устраивался там и думал свои тайные мысли.
Быстрее! К черту пыль и жару! В пятницу он напился с Маккардлем, завтра снова напьется во время очередной пирушки в Шестидесятом полку, а послезавтра умрет — как Джулио. Или Робин умрет, все умрут и всех унесет половодье мелочной злобы. Быстрее! Быстрее!
Бумеранг рвался вперед диким скачками; Родни пришпоривал его и беспрерывно ругался. Завидев, как они штурмуют Хребет, прохожие ныряли под деревья и, чтобы защититься от пыли, прикрывали рот углом сари или краем тюрбана.
гл. 11
Едва войдя в здание офицерского собрания Шестидесятого полка, он понял, что пирушка будет долгой, буйной и унылой. В этом полку служил Джулио, и с той же отчетливостью, как если бы это был приказ, выкрикнутый ему прямо в ухо, он осознал, что этой ночью их объединит нарочитое, яростное веселье, призванное затупить острие памяти, рассеять нависшее над Бховани облако мрачных предчувствий, и изгнать оспу у Беллов и холеру вверх по Хребту.
Кожаные диваны в передней гостиной были покрыты белыми чехлами, которые, вместе с серебристо-серыми мундирами офицеров Шестидесятого полка, ослабляли впечатление жары. Но это была иллюзорная прохлада — через распахнутые двойные двери и окна проникал раскаленный воздух, а все присутствующиеся раскраснелись, вспотели и уже успели опьянеть. Было шесть часов, обед должны были подать в восемь, на час раньше, чем обычно, из-за жары. Родни всегда нравилась эта комната — высокая, белая, отделанная в георгианском стиле [63]с той небрежной элегантностью и стремительностью, которые были воплощены в легком галопе слов «Бенгальская иррегулярная кавалерия». На стенах на приличном расстоянии друг от друга висели акварели с изображением охоты на лис, а между ними — штандарты и флаги, захваченные в Центральной Индии во времена походов лорда Лейка. Стоя в дверях, он расслабился и, высматривая того, кто его пригласил, машинально подсчитал присутствующих.
Все знали всех в Бховани. Налицо были все офицеры Шестидесятого полка, кроме одного: Госс, Рассел, Хедж, пригласивший его Вилли ван Стингаард, Лонг, Бейтс, Смит, Уоф, ветеринар Гейган и хирург Херролд — человек, который через девять месяцев должен был стать отцом. Отсутствовал только нынешний командир полка — майор Суизин де Форрест. Тем же мгновенным взглядом Родни окинул остальных гостей: Сандерз из его собственного полка, Белл из Восемьдесят Восьмого (тот осторожно цедил вино; ну и дурак — что бы он ни делал, ему все равно достанется и от жены Луизы, и от тещи Гариетт Кавершем — так почему бы не напиться по-настоящему?), и высокий, свежий семнадцатилетний юноша с великолепными зубами и вьющимися каштановыми волосами. Юноша был в алом с белой отделкой мундире Восемьдесят восьмого полка, и, поскольку Родни его не знал, он мог быть только молодым Маейерзом, героическим братом Рэйчел, вчера прибывшим из Аддискомба.
Раз в Шестидесятом полку не было ни полковника, ни подполковника, а де Форрест, видимо, обедал дома, то самым старшим на вечеринке был Госс. Он снова нашел глазами лысую голову, подошел, поклонился и произнес официальным тоном:
— Добрый вечер, сэр.
— Привет, Сэвидж! Эй, Вилли! Твой гость пришел. Давайте выпьем.
Родни окончательно расслабился — с официальной частью было покончено.
Снаружи, на газоне, спешенный оркестр наигрывал английские и ирландские мелодии. Вокруг сновали с серебряными подносами и шампанским в серебряных ведерках слуги в ливреях. Сначала разговор давался с трудом, а смех — с усилием, но вскоре холод шампанского забурлил в его жилах и он мог говорить о чем угодно. Он затеял спор, яростно божась и размахивая бокалом, а шампанского становилось все больше… бутылка за бутылкой, огромные бутыли шампанского, ничего, кроме шампанского… золотистые пузырьки… Бенгальская иррегулярная кавалерия!
Наконец подали обед. Перед глазами плыли волны серого с серебром. Жизнь мерцала и переливалась звуками музыки. В офицерском собрании стоял длинный, хорошо отполированный стол черного дерева. По центру его вытянулись в ряд подсвечники в дорическом стиле, строгие, как колонны Парфенона; колеблющиеся тени серебра, хрусталя и камчатного полотна отражались на его поверхности. Их отделяли от мира не смутно видимые стены и не далекий потолок, а горящие свечи. За границами волшебного золотистого круга стояли слуги — словно джинны, они возникали из темноты с тарелками или бутылками, чтобы вновь исчезнуть во мраке и перестать существовать. Там, снаружи, было темно, тихо и, возможно, даже прохладно — там, где рассеивался свет, затихал звон бокалов и гасли взрывы смеха. Глазам тех, кто был снаружи, открывалось мистическое сообщество. Здесь офицеры причащались к вечно живому Телу полка и Крови, пролитой им в сражениях. Плац и канцелярия предназначались для работы и требовали автоматической исполнительности, но здесь офицеров объединяло общее прошлое и вместе они могли противостоять и холере, и призраку Джулио и, если понадобиться, стали бы противостоять любому пока еще неизвестному врагу.
В центре стола по бездонной черной поверхности летел галопом серебряный трубач — голова повернута и откинута назад, труба беззвучно взывает к балкам. Длинный хвост его жеребца стелился по ветру воображаемой скачки, доломан развевался за спиной. Он перепрыгивал через сломанную и опрокинутую пушку, со ствола и цапф которой свисали два мертвых артиллериста. За ним рвалась в атаку к славе победы Бенгальская иррегулярная кавалерия. Она и была славой победы, но сейчас ее здесь не было, не было даже в серебре — только вдохновлявший ее дух, отраженный в лицах сидящих за столом офицеров. Мальчишка-трубач скакал в одиночестве, также, как при Лашвари. [64]
Родни нагнулся вперед, всматриваясь в надпись на невысоком постаменте:
К одиннадцати он пил в передней гостиной бренди, окунувшись с головой в буйные игры, принятые на офицерских пирушках — запрыгивание на стену, петушиные бои, хай-кокалорум. [65]На газоне сияла луна, продолжал играть оркестр, и ушло все, кроме восторга опьянения, напряжения мышц и ощущения товарищества. Слуги, посмеиваясь, наблюдали за безумными всплесками их энергии.
Около полуночи разлетелось стекло, и в гостиной смешались вопли и грохот. Родни выбрался из-под груды тел, образовавшейся в результате очередного тура хай-кокалорума и закричал:
Кожаные диваны в передней гостиной были покрыты белыми чехлами, которые, вместе с серебристо-серыми мундирами офицеров Шестидесятого полка, ослабляли впечатление жары. Но это была иллюзорная прохлада — через распахнутые двойные двери и окна проникал раскаленный воздух, а все присутствующиеся раскраснелись, вспотели и уже успели опьянеть. Было шесть часов, обед должны были подать в восемь, на час раньше, чем обычно, из-за жары. Родни всегда нравилась эта комната — высокая, белая, отделанная в георгианском стиле [63]с той небрежной элегантностью и стремительностью, которые были воплощены в легком галопе слов «Бенгальская иррегулярная кавалерия». На стенах на приличном расстоянии друг от друга висели акварели с изображением охоты на лис, а между ними — штандарты и флаги, захваченные в Центральной Индии во времена походов лорда Лейка. Стоя в дверях, он расслабился и, высматривая того, кто его пригласил, машинально подсчитал присутствующих.
Все знали всех в Бховани. Налицо были все офицеры Шестидесятого полка, кроме одного: Госс, Рассел, Хедж, пригласивший его Вилли ван Стингаард, Лонг, Бейтс, Смит, Уоф, ветеринар Гейган и хирург Херролд — человек, который через девять месяцев должен был стать отцом. Отсутствовал только нынешний командир полка — майор Суизин де Форрест. Тем же мгновенным взглядом Родни окинул остальных гостей: Сандерз из его собственного полка, Белл из Восемьдесят Восьмого (тот осторожно цедил вино; ну и дурак — что бы он ни делал, ему все равно достанется и от жены Луизы, и от тещи Гариетт Кавершем — так почему бы не напиться по-настоящему?), и высокий, свежий семнадцатилетний юноша с великолепными зубами и вьющимися каштановыми волосами. Юноша был в алом с белой отделкой мундире Восемьдесят восьмого полка, и, поскольку Родни его не знал, он мог быть только молодым Маейерзом, героическим братом Рэйчел, вчера прибывшим из Аддискомба.
Раз в Шестидесятом полку не было ни полковника, ни подполковника, а де Форрест, видимо, обедал дома, то самым старшим на вечеринке был Госс. Он снова нашел глазами лысую голову, подошел, поклонился и произнес официальным тоном:
— Добрый вечер, сэр.
— Привет, Сэвидж! Эй, Вилли! Твой гость пришел. Давайте выпьем.
Родни окончательно расслабился — с официальной частью было покончено.
Снаружи, на газоне, спешенный оркестр наигрывал английские и ирландские мелодии. Вокруг сновали с серебряными подносами и шампанским в серебряных ведерках слуги в ливреях. Сначала разговор давался с трудом, а смех — с усилием, но вскоре холод шампанского забурлил в его жилах и он мог говорить о чем угодно. Он затеял спор, яростно божась и размахивая бокалом, а шампанского становилось все больше… бутылка за бутылкой, огромные бутыли шампанского, ничего, кроме шампанского… золотистые пузырьки… Бенгальская иррегулярная кавалерия!
Наконец подали обед. Перед глазами плыли волны серого с серебром. Жизнь мерцала и переливалась звуками музыки. В офицерском собрании стоял длинный, хорошо отполированный стол черного дерева. По центру его вытянулись в ряд подсвечники в дорическом стиле, строгие, как колонны Парфенона; колеблющиеся тени серебра, хрусталя и камчатного полотна отражались на его поверхности. Их отделяли от мира не смутно видимые стены и не далекий потолок, а горящие свечи. За границами волшебного золотистого круга стояли слуги — словно джинны, они возникали из темноты с тарелками или бутылками, чтобы вновь исчезнуть во мраке и перестать существовать. Там, снаружи, было темно, тихо и, возможно, даже прохладно — там, где рассеивался свет, затихал звон бокалов и гасли взрывы смеха. Глазам тех, кто был снаружи, открывалось мистическое сообщество. Здесь офицеры причащались к вечно живому Телу полка и Крови, пролитой им в сражениях. Плац и канцелярия предназначались для работы и требовали автоматической исполнительности, но здесь офицеров объединяло общее прошлое и вместе они могли противостоять и холере, и призраку Джулио и, если понадобиться, стали бы противостоять любому пока еще неизвестному врагу.
В центре стола по бездонной черной поверхности летел галопом серебряный трубач — голова повернута и откинута назад, труба беззвучно взывает к балкам. Длинный хвост его жеребца стелился по ветру воображаемой скачки, доломан развевался за спиной. Он перепрыгивал через сломанную и опрокинутую пушку, со ствола и цапф которой свисали два мертвых артиллериста. За ним рвалась в атаку к славе победы Бенгальская иррегулярная кавалерия. Она и была славой победы, но сейчас ее здесь не было, не было даже в серебре — только вдохновлявший ее дух, отраженный в лицах сидящих за столом офицеров. Мальчишка-трубач скакал в одиночестве, также, как при Лашвари. [64]
Родни нагнулся вперед, всматриваясь в надпись на невысоком постаменте:
«Памяти трубача Шазбаз Хана из Шестидесятого полка Бенгальской иррегулярной кавалерии, погибшего в битве при Лашвари 1 ноября 1803 года».Слова расплывались — он читал их много раз, и он сосредоточился на алом пятне перед собой. Алое… это не Белл… должно быть, молодой Майерз, лицо у него тоже алое; скоро мальчик окажется под столом, захлебнувшись в сером с серебром море.
К одиннадцати он пил в передней гостиной бренди, окунувшись с головой в буйные игры, принятые на офицерских пирушках — запрыгивание на стену, петушиные бои, хай-кокалорум. [65]На газоне сияла луна, продолжал играть оркестр, и ушло все, кроме восторга опьянения, напряжения мышц и ощущения товарищества. Слуги, посмеиваясь, наблюдали за безумными всплесками их энергии.
Около полуночи разлетелось стекло, и в гостиной смешались вопли и грохот. Родни выбрался из-под груды тел, образовавшейся в результате очередного тура хай-кокалорума и закричал: