Страница:
С сияющими глазами он повернулся к Кэролайн:
— Наконец-то. Мы почти в безопасности. Они не посмеют убить нас, пока не появится армия рани, а сегодня ночью мы все — и Пиру тоже — ускользнем, оставив их подыхать от холеры. И как только мы от них оторвемся, я убью Пиру, и мы будем в безопасности. В безопасности в Гондваре к третьему-четвертому июля!
Он улыбнулся ей; сердце у него бешено колотилось. Она молчала, глядя на него своими огромными глазами. Он все понял: она была колодцем, откуда он черпал силу, и теперь этот колодец иссяк, опустошенный до дна одной мыслью о безопасности. Безопасность, безопасность… Он мысленно смаковал это слово, потом ласково сказал:
— Ну же, Кэролайн! Ты была такой сильной — просто молодчиной, но теперь ты можешь расслабиться. Притви Чанд, — она сморгнула и отвернула голову, — да, я убил его. И этого мерзкого юнца, которого подослали, чтобы разделаться со мной. Остался только Пиру, а все остальные умрут от холеры. Господь на нашей стороне, дорогая. Беспокоиться не о чем.
Он никогда не видел, чтобы она плакала. Слезы текли по ее щекам; она все еще сидела, отвернувшись, так что он видел только очертание щеки. Сари мятыми складками лежало у нее на плечах; волосы, тусклые и безжизненные, в беспорядке спадали на шею.
Этого он не мог вынести, такой одинокой и покинутой она выглядела. Он осторожно обнял ее одной рукой и попытался успокоить:
— Не плачь, не надо, все будет хорошо.
Когда он обнял ее, она задрожала. Потом он почувствовал, как ее мускулы напряглись и дрожь унялась. Он подняла голову и посмотрела прямо ему в лицо:
— Родни, ты понимаешь, что ты не в себе? Ты знаешь, что когда ты смотришь на людей, глаза у тебя делаются, как у девана? Порой даже тогда, когда ты смотришь на меня или миссис Хэтч. На всех, кроме Робина, а не то бы я уже давно тебя застрелила.
Она говорила с нескрываемой болью, но голос оставался твердым и уверенным.
— Ты знаешь это, верно? Тебе мерещатся убийства и заговоры там, где есть только дружеская помощь. Никто тебя не винит — я и сама какое-то время так чувствовала. Но это все твои фантазии, верно?
Он убрал руку и опустил голову. Ее им тоже удалось обмануть. Но он спасет их всех, чтобы они не говорили. Пока же придется ей потакать. Он удивленно раскрыл глаза и сказал, тщательно выговаривая слова:
— Послушай, Кэролайн, это же смешно. Ты и сама понимаешь — все они предатели, все до единого. Ты просто не хочешь, чтобы я волновался. Но теперь это у тебя переутомление, а не у меня.
Она положила руку на его запястье.
— Родни, не надо! Все в деревне знают, что ты убил этого несчастного юношу. Собаки разыскали его тело уже на следующий день. Он — сын вдовы, но она просила старосту не наказывать тебя, и даже не говорить с тобой об этом, потому что боги наслали на тебя такие бедствия, что ты за себя не отвечаешь.
Он сжал винтовку и уставился в покрытые дымкой заросли. Почему медлят загонщики? Почему в ее голосе такая мука? Почему она говорит так тихо?
— Вся деревня из-за нас рискует жизнью — каждый мужчина, каждая женщина, каждый день. Им самим не хватает еды, но они кормят нас. А ведь любой из них мог бы разбогатеть до конца дней, рассказав девану или сипаям, где мы прячемся. Ради нас Пиру оставил свою землю и свой дом. Ситапара рисковала пыткой, а ты хотел ее убить. Я знаю, что хотел, тогда, в повозке. Притви Чанд был твоим другом. Что он рассказал тебе прежде, чем ты его убил? Родни, ты очень сильный человек, но ничто не заменит умения сострадать. Стань еще сильнее, пойми, что в мире остались и любовь, и милосердие, и…
Вокруг раскачивались и падали ветки тика. Надо сбить ее с ног, и увести силой. Он посмотрел ей в лицо настороженным взглядом, готовясь нанести удар. Темно-серые… Темно-серые как гранит, глубокие, как море, сиющие глаза, а под морем — камень. Он не мог тронуть ее, пока ее глаза открыты.
Сегодня после заката надо уходить. Повозка будет ждать у ручья, а деревня замрет, зачарованная смертью. Она слишком близка к Богу, чтобы судить о людской греховности; Его Свет ослепляет ее. Он один может ее спасти, а он не достоин ее коснуться.
У его ног лежала винтовка. Дерево приклада отсвечивало на солнце, а кончик штыка зарылся в листву. В джунглях протрубил олень; и снова, и снова. Чистые звуки эхом раскатились под сводами деревьев. Серый самец — самбхур [115]выбежал из леса и побежал наискосок, внюхиваясь с пропитанный человеческим запахом воздух.
Она сказала:
— Мы должны остаться в Чалисгоне и помочь им справиться с холерой.
Он хотел было возразить, но потом передумал. Нельзя, чтобы она догадалась о его плане.
Она настойчиво продолжала, нервно стискивая пальцами его руку:
— Я знаю, как важно добраться до Гондвары, особенно тебе. Но это только военный долг — долг перед страной, если хочешь. Война может затянуться, и тогда пятьдесят тысяч… двести пятьдесят тысяч человек могут погибнуть из-за того, что мы не попали туда вовремя. Но это еще не наверняка, а вот что наверняка — это то, что случится в Чалисгоне. В Гондваре на кону стоит победа, здесь — любовь и понимание. И это важнее. Важнее и для Англии тоже, в конечном счете. Мы поставим на кон свою жизнь, как множество раз делали никому не известные люди в никому не известных местах. И сделаем это не напоказ, потому что никто никогда об этом не узнает. Мы все можем умереть. Но если Индия когда-либо примет нас, то только из-за таких поступков, а не из-за наших побед, дамб, телеграфа или врачей. Разве ты не понимаешь, какое великое дело выпало нам на долю? Тогда то, что после нас останется, сохранится и тогда, как отгремят все битвы, и обрушатся наши дворцы, и тогда, когда мы уйдем из страны, а нам придется. Мы должны остаться. Мы должны бороться за Чалисгон, и не потому, что чалисгонцы рискнули ради нас всем — мы не торговцы, а потому, что это правильно.
Он устало слушал. Люди не могут думать так, как думает она, если хотят выжить. Перед ними великая задача — победить под Гондварой и беспощадно покарать виновных, а не погибнуть здесь, среди этих мерзавцев. Он помнил о доверии, которое связывало его с сипаями, а сипаев — с ним. Оно было прекрасно, и его разрушили, и тех, кто это сделал, надо покарать. Сипаи должны быть наказаны за свое слабодушие. Серебряный гуру был на воле, и только они с Кэролайн знали про его измену. Он должен быть наказан, но сможет избежать кары, если они не доберутся до Гондвары. Кэролайн — святая, он не может с ней спорить. Святые выше человеческих чувств: они не смеются и не заботятся о земном, и поэтому земные грешники распинают их. Ночью ему придется ее спасти.
С юга послышался отдаленный шум, и он поднял винтовку. Поджидая пятнистого оленя, [116]он, сидя рядом с молчащей Кэролайн, продолжал думать и строить планы. Заставить Пиру приготовить повозку в тайне от всех? Это опасно, но придется рискнуть, понадеявшись на страх перед винтовкой. Кэролайн и миссис Хэтч… сделать вид, что на них напали? Поджечь дом? Силой или хитростью, он добьется своего.
Вечером он ушел к себе пораньше, закрыл дверь и застыл, вслушиваясь в темноту. В передней комнате все еще разговаривали, но без былой жизнерадостности. Над всеми нависала тень холеры, и каждому вскоре предстояло вернуться в свое жилище. Он услышал, как Кэролайн и миссис Хэтч зашли в свою комнату, и до него донеслось слабое шуршание и звук шагов, означавшие, что они готовятся ко сну. Жара стояла невыносимая, и он на цыпочках подошел к окну и приоткрыл деревянные ставни — теперь это уже было не важно. И внутри, и снаружи было темно, как в колодце — ни лунный свет, ни сияние звезд не проникали через мрак. Назойливый писк москитов звенел в ушах и, казалось, наполнял всю комнату. Он на цыпочках вернулся к двери, прижался спиной к шкафу и стал напряженно слушать.
Внезапно раздался невнятный, но неожиданно громкий голос Пиру:
— Я отправляюсь спать.
Когда Родни уходил к себе, дверь во двор оставалась открытой, и так она должна была простоять всю ночь. Пиру спал во дворе, среди коров и коз. Если ему дорога жизнь, он выполнит то, что обещал: переждет час после ухода последнего гостя, потом потихоньку запряжет быков в ярмо и проберется с повозкой к ручью. Оси уже были смазаны — за этим Родни проследил сам.
Он услышал, как уходят старики-близнецы. Немного позже ушел банния, за ним — жрец. Потом староста и его жена с минуту бродили по дому, хлопая дверями и переговариваясь. Затрещали ступеньки — по узкой лестнице они поднимались на крышу, где спали.
Тьма и жара вдавливались в ноздри, словно пальцы, а пауки страха плели паутину на коже.
Еще рано. Рано. Пиру начнет запрягать не раньше, чем через час. Сейчас вряд ли больше половины десятого. Без повозки им не обойтись из-за Робина. Что, если Пиру его обманул? Если они уже поджидают его во дворе с топорами и дубинками? Всех ему не убить. Руки дрожали. Может, лучше прокрасться во двор и стоять над Пиру со штыком? Но у убийц может кончиться терпение. Они в любой момент могут ворваться к нему, и в соседнюю комнату, где женщины. Или влезть через окно. И их будет слишком много. Кого-то он успеет убить, но остальные навалятся на него, и они будут возиться и пыхтеть в темноте, пока топор не вонзится в его череп. И все оборвется навеки: солнечный свет, глаза Робина, сила, бурлящая в его мускулах, и чудо Кэролайн. В левом башмаке застрял камешек, и теперь врезался в мышцы подошвы.
Время шло, а он никак не мог унять дрожь в руках. У него был план, как вызволить Кэролайн, но он не мог его вспомнить. Оставалось рассчитывать только на удачу, на то, что им удастся скрыться до того, как появятся убийцы. Он абсолютно точно знал, что они вот-вот придут. Когда он ее разбудит, даже если их еще не будет, она почувствует, что в воздухе пахнет смертью. А если нет, он попросит прощения и оглушит ее. Если он будет удерживать дверь, сражаясь против них в одиночку, ему ничего не придется объяснять.
Жара окружала его бархатными объятиями, рубашка и брюки промокли от пота. Нога в башмаке горела огнем. Камешек все сильнее натирал пятку. Он уже был величиной с орех, и все рос.
Он сел и положил рядом винтовку; она тихо звякнула об пол. Он принялся расшнуровывать башмак. За две недели он снимал обувь только один раз. Потрескавшаяся кожа крепко охватывала ногу, и он никак не мог вытащить пятку. Он заполз в угол, уперся спиной в стену, и потянул за каблук. Башмак соскочил, и он стал ощупывать его изнутри.
Он много ночей приучался различать малейшие звуки, поэтому сразу услышал, как открывается дверь. Жена старосты постоянно смазывала петли, и он так и не придумал, что сделать, чтобы они скрипели. Услышав шорох, он осторожно натянул башмак и протянул руку за винтовкой. Но ее там не было. Он вспомнил, что передвинулся в угол, чтобы снять башмак. По полу заскользили ноги убийцы. Босые ноги на голом полу. Пиру с черным шелковым платком наготове?
Открыв рот, он потянулся рукой вдоль стены. Вся жизнь сосредоточилась в кончиках пальцев. Он не мог сдвинуться больше, чем на три фута. Она должна быть где-то тут, рядом. Совсем рядом. Но под пальцами была пустота. Он начал сползать вбок.
Ноги замерли у кровати. Шуршание, стук, захлебнувшийся вдох. Смерть, передвигавшаяся на этих ногах, нашла камни. Ноги повернулись и торопливо и уверенно застучали, спеша к двери. Он выбросил руку, схватил винтовку и потерял равновесие. Навалившись на стену, он уперся прикладом в плечо — выстрелить, как только дверь откроется.
Заскрипели петли, дерево ударилось о дерево. Палец сам нашел спусковой крючок. Дверь была неподвижна. Он вскочил на ноги и метнул вперед штык. Острие вонзилось в дверь, и он рванул его на себя. Совсем рядом раздался слабый вскрик, и он пришел в ужас. Вокруг билась и грохотала смерть. Он отпрыгнул назад, вскинул винтовку, но не мог понять, куда стрелять. Он ринулся вперед, тыкая в сторону вскриков, наткнулся на доску, ударил еще раз и вышиб из стены вспышку искр. Удары, грохот и крики перешли в истерические вопли. Его нервы не выдержали, и он рванулся к двери, выкрикивая:
— Кэролайн, вставай! Быстрее! Они пришли! Я иду к тебе!
Огромная квадратная тень, нависавшая рядом с ним, неожиданно рухнула, и запрыгала по полу, издавая всхлипыванья. Плакала женщина, и он, стоя у двери, лихорадочно искал фитиль. По всему дому стучали бегущие ноги. Со двора, с крыши, из соседней комнаты — отовсюду раздавались крики. В дрожащем свете он увидел лежащий на полу шкаф. Он скрипел, и изнутри слышались женские крики. Шкаф упал на дверцы, и теперь то и дело вздрагивал, когда пленница пыталась выбраться наружу. Оцепенев от ужаса, он не сводил с него глаз. Вокруг толпились люди, пылали факелы, Робин на руках у миссис Хэтч заходился в плаче, и все кричали: «Что случилось? Что случилось?»
Придушенный голос из шкафа принадлежал Кэролайн. Он, как в тумане, выступил вперед. Вместе с Пиру и старостой, дергая и толкая, они сумели поставить шкаф прямо. Дверцы распахнулись. Изнутри выпала Кэролайн и рухнула на пол, рыдая так, будто у нее разрывалось сердце. На ней не было ничего, кроме простыни, и та задралась до талии. Он тупо уставился на тугой изгиб ее ягодиц. Потом, позабыв, из-за чего все это заварилось, быстро нагнулся, завернул ее в простыню и прижал к себе. Она вцепилась ему в шею, и, уткнувшись в плечо, продолжала рыдать, пока он ласково шептал нелепые слова:
— Ты попала в шкаф, ты попала в шкаф, все в порядке…
Толпа зрителей в дверном проеме в этот момент не существовала. Она открыла глаза, перевела взгляд с него на них, ахнула и соскользнула на пол, изо всех сил придерживая простыню обеими руками. Она пробормотала:
— Я… я услыхала шум. Что-то звякнуло. Я испугалась, что ты намерен делать. Но я не хотела тебя будить…
Испуганные глаза Робина были широко открыты. Жена старосты инспектировала шкаф. Она потрясла головой и сказала:
— Мы нащли его на Хребте десять лет назад, когда возвращались из гостей. Должно быть, выпал из повозки какого-то сахиба. Он явно проклят и я его сожгу.
Староста пытался вытащить из двери отломившийся конец штыка. Пиру неожиданно сузившимися глазами смотрел то на Родни, то на Кэролайн.
Родни мягко спросил:
— И что случилось?
— На твоей кровати лежали камни. Я кинулась наружу, чтобы узнать, куда ты делся, открыла дверь и тут… какие-то мохнатые штуки скользнули по лицу, потом что-то ударило меня в нос, и я… я…
Она наконец-то увидела шкаф по-настоящему. Взволнованный успокаивающий шепот Родни наконец-то проник в ее сознание. Она осеклась, посмотрела вниз, на собственные ноги, подняла глаза на него и рассмеялась. Она заходилась от смеха, вцепившись ему в руку, чтобы сохранить равновесие. Он внезапно представил себе, как она в темноте сражается со шкурами, и его изможденное лицо исказилось. Он улыбнулся, и почувствовал, как сводит болью живот. Бесстрастная фанатичка января, подвижница, стоявшая выше всех человеческих слабостей, которая весь февраль в одиночку вела крестовый поход, неземная святая мая — она оказалась обычной, глупой девчонкой, которая напугала себя до истерики, а он поднял всю деревню воплями про пожар и убийство!
Он тоже расхохотался. Снаружи в передную комнату набились жители деревни; поверх их голов он видел пламя факелов, горевших во дворе и слышал взволнованный рокот и бормотание: «Чтослучилосьчтослучилось…» Ох, если бы они только видели, как шкаф прыгал по полу! Раскачиваясь и дергая Кэролайн за руку, он прокричал:
— Ты ошиблась! Ты ошиблась!
Поток невероятного облегчения вместе со смехом вырвался со дна желудка. Вокруг были славные, чудные люди, способные оценить хорошую шутку. Кэролайн вела себя как дурочка, а мир заливался смехом. По ее лицу от смеха текли слезы, и она едва могла говорить. Она откинула голову:
— Да-а, я ошиблась… немножечко!
На лице Пиру появилась загадочная ухмылка, и морщинки четче обозначились у уголков его глаз. Робин, заразившись их настроением, заулыбался и стал тянуть к ним ручки. Староста недоуменно улыбнулся и начал смеяться, хотя было ясно, что он так и не понял, в чем соль шутки. Толпа во дворе подхватила его смех. Качались факелы, все что-то вопили, коровы громко мычали. Миссис Хэтч перевела взгляд с босой ноги Родни на едва прикрытую простыней Кэролайн. Она фыркнула, тряхнула головой и сказала:
— Ну, в жизни бы не подумала!
И унесла Робина, подмигивая и улыбаясь во весь рот.
Жена старосты, проследив за вглядом миссис Хэтч, зашлась от смеха. Схватив Родни за руку, она прикричала прямо ему в ухо:
— Сахиб, сахиб, зачем было так торопиться! Девственницы легко пугаются!
Шутка ушла в толпу, и смех стал в два раза громче. Родни внезапно сел на кровать, а Кэролайн прислонилась к двери, переводя дыхание. Он посмотрел на нее дружеским взглядом. Господи, как все удачно получилось! К нему вернулся рассудок. Кэролайн вела себя как дурочка… временами, и, конечно, они останутся и помогут жителям Чалисгона. Ничего приятного в этом не было, но он снова мог смеяться, и он рассмешил Кэролайн.
Он сказал:
— Я рад, что ты ошиблась, потому что иначе ошибку сделал бы я.
— Или две, — ответила она, и выскользнула из комнаты, покраснев до корней волос.
Гл. 22
— Наконец-то. Мы почти в безопасности. Они не посмеют убить нас, пока не появится армия рани, а сегодня ночью мы все — и Пиру тоже — ускользнем, оставив их подыхать от холеры. И как только мы от них оторвемся, я убью Пиру, и мы будем в безопасности. В безопасности в Гондваре к третьему-четвертому июля!
Он улыбнулся ей; сердце у него бешено колотилось. Она молчала, глядя на него своими огромными глазами. Он все понял: она была колодцем, откуда он черпал силу, и теперь этот колодец иссяк, опустошенный до дна одной мыслью о безопасности. Безопасность, безопасность… Он мысленно смаковал это слово, потом ласково сказал:
— Ну же, Кэролайн! Ты была такой сильной — просто молодчиной, но теперь ты можешь расслабиться. Притви Чанд, — она сморгнула и отвернула голову, — да, я убил его. И этого мерзкого юнца, которого подослали, чтобы разделаться со мной. Остался только Пиру, а все остальные умрут от холеры. Господь на нашей стороне, дорогая. Беспокоиться не о чем.
Он никогда не видел, чтобы она плакала. Слезы текли по ее щекам; она все еще сидела, отвернувшись, так что он видел только очертание щеки. Сари мятыми складками лежало у нее на плечах; волосы, тусклые и безжизненные, в беспорядке спадали на шею.
Этого он не мог вынести, такой одинокой и покинутой она выглядела. Он осторожно обнял ее одной рукой и попытался успокоить:
— Не плачь, не надо, все будет хорошо.
Когда он обнял ее, она задрожала. Потом он почувствовал, как ее мускулы напряглись и дрожь унялась. Он подняла голову и посмотрела прямо ему в лицо:
— Родни, ты понимаешь, что ты не в себе? Ты знаешь, что когда ты смотришь на людей, глаза у тебя делаются, как у девана? Порой даже тогда, когда ты смотришь на меня или миссис Хэтч. На всех, кроме Робина, а не то бы я уже давно тебя застрелила.
Она говорила с нескрываемой болью, но голос оставался твердым и уверенным.
— Ты знаешь это, верно? Тебе мерещатся убийства и заговоры там, где есть только дружеская помощь. Никто тебя не винит — я и сама какое-то время так чувствовала. Но это все твои фантазии, верно?
Он убрал руку и опустил голову. Ее им тоже удалось обмануть. Но он спасет их всех, чтобы они не говорили. Пока же придется ей потакать. Он удивленно раскрыл глаза и сказал, тщательно выговаривая слова:
— Послушай, Кэролайн, это же смешно. Ты и сама понимаешь — все они предатели, все до единого. Ты просто не хочешь, чтобы я волновался. Но теперь это у тебя переутомление, а не у меня.
Она положила руку на его запястье.
— Родни, не надо! Все в деревне знают, что ты убил этого несчастного юношу. Собаки разыскали его тело уже на следующий день. Он — сын вдовы, но она просила старосту не наказывать тебя, и даже не говорить с тобой об этом, потому что боги наслали на тебя такие бедствия, что ты за себя не отвечаешь.
Он сжал винтовку и уставился в покрытые дымкой заросли. Почему медлят загонщики? Почему в ее голосе такая мука? Почему она говорит так тихо?
— Вся деревня из-за нас рискует жизнью — каждый мужчина, каждая женщина, каждый день. Им самим не хватает еды, но они кормят нас. А ведь любой из них мог бы разбогатеть до конца дней, рассказав девану или сипаям, где мы прячемся. Ради нас Пиру оставил свою землю и свой дом. Ситапара рисковала пыткой, а ты хотел ее убить. Я знаю, что хотел, тогда, в повозке. Притви Чанд был твоим другом. Что он рассказал тебе прежде, чем ты его убил? Родни, ты очень сильный человек, но ничто не заменит умения сострадать. Стань еще сильнее, пойми, что в мире остались и любовь, и милосердие, и…
Вокруг раскачивались и падали ветки тика. Надо сбить ее с ног, и увести силой. Он посмотрел ей в лицо настороженным взглядом, готовясь нанести удар. Темно-серые… Темно-серые как гранит, глубокие, как море, сиющие глаза, а под морем — камень. Он не мог тронуть ее, пока ее глаза открыты.
Сегодня после заката надо уходить. Повозка будет ждать у ручья, а деревня замрет, зачарованная смертью. Она слишком близка к Богу, чтобы судить о людской греховности; Его Свет ослепляет ее. Он один может ее спасти, а он не достоин ее коснуться.
У его ног лежала винтовка. Дерево приклада отсвечивало на солнце, а кончик штыка зарылся в листву. В джунглях протрубил олень; и снова, и снова. Чистые звуки эхом раскатились под сводами деревьев. Серый самец — самбхур [115]выбежал из леса и побежал наискосок, внюхиваясь с пропитанный человеческим запахом воздух.
Она сказала:
— Мы должны остаться в Чалисгоне и помочь им справиться с холерой.
Он хотел было возразить, но потом передумал. Нельзя, чтобы она догадалась о его плане.
Она настойчиво продолжала, нервно стискивая пальцами его руку:
— Я знаю, как важно добраться до Гондвары, особенно тебе. Но это только военный долг — долг перед страной, если хочешь. Война может затянуться, и тогда пятьдесят тысяч… двести пятьдесят тысяч человек могут погибнуть из-за того, что мы не попали туда вовремя. Но это еще не наверняка, а вот что наверняка — это то, что случится в Чалисгоне. В Гондваре на кону стоит победа, здесь — любовь и понимание. И это важнее. Важнее и для Англии тоже, в конечном счете. Мы поставим на кон свою жизнь, как множество раз делали никому не известные люди в никому не известных местах. И сделаем это не напоказ, потому что никто никогда об этом не узнает. Мы все можем умереть. Но если Индия когда-либо примет нас, то только из-за таких поступков, а не из-за наших побед, дамб, телеграфа или врачей. Разве ты не понимаешь, какое великое дело выпало нам на долю? Тогда то, что после нас останется, сохранится и тогда, как отгремят все битвы, и обрушатся наши дворцы, и тогда, когда мы уйдем из страны, а нам придется. Мы должны остаться. Мы должны бороться за Чалисгон, и не потому, что чалисгонцы рискнули ради нас всем — мы не торговцы, а потому, что это правильно.
Он устало слушал. Люди не могут думать так, как думает она, если хотят выжить. Перед ними великая задача — победить под Гондварой и беспощадно покарать виновных, а не погибнуть здесь, среди этих мерзавцев. Он помнил о доверии, которое связывало его с сипаями, а сипаев — с ним. Оно было прекрасно, и его разрушили, и тех, кто это сделал, надо покарать. Сипаи должны быть наказаны за свое слабодушие. Серебряный гуру был на воле, и только они с Кэролайн знали про его измену. Он должен быть наказан, но сможет избежать кары, если они не доберутся до Гондвары. Кэролайн — святая, он не может с ней спорить. Святые выше человеческих чувств: они не смеются и не заботятся о земном, и поэтому земные грешники распинают их. Ночью ему придется ее спасти.
С юга послышался отдаленный шум, и он поднял винтовку. Поджидая пятнистого оленя, [116]он, сидя рядом с молчащей Кэролайн, продолжал думать и строить планы. Заставить Пиру приготовить повозку в тайне от всех? Это опасно, но придется рискнуть, понадеявшись на страх перед винтовкой. Кэролайн и миссис Хэтч… сделать вид, что на них напали? Поджечь дом? Силой или хитростью, он добьется своего.
Вечером он ушел к себе пораньше, закрыл дверь и застыл, вслушиваясь в темноту. В передней комнате все еще разговаривали, но без былой жизнерадостности. Над всеми нависала тень холеры, и каждому вскоре предстояло вернуться в свое жилище. Он услышал, как Кэролайн и миссис Хэтч зашли в свою комнату, и до него донеслось слабое шуршание и звук шагов, означавшие, что они готовятся ко сну. Жара стояла невыносимая, и он на цыпочках подошел к окну и приоткрыл деревянные ставни — теперь это уже было не важно. И внутри, и снаружи было темно, как в колодце — ни лунный свет, ни сияние звезд не проникали через мрак. Назойливый писк москитов звенел в ушах и, казалось, наполнял всю комнату. Он на цыпочках вернулся к двери, прижался спиной к шкафу и стал напряженно слушать.
Внезапно раздался невнятный, но неожиданно громкий голос Пиру:
— Я отправляюсь спать.
Когда Родни уходил к себе, дверь во двор оставалась открытой, и так она должна была простоять всю ночь. Пиру спал во дворе, среди коров и коз. Если ему дорога жизнь, он выполнит то, что обещал: переждет час после ухода последнего гостя, потом потихоньку запряжет быков в ярмо и проберется с повозкой к ручью. Оси уже были смазаны — за этим Родни проследил сам.
Он услышал, как уходят старики-близнецы. Немного позже ушел банния, за ним — жрец. Потом староста и его жена с минуту бродили по дому, хлопая дверями и переговариваясь. Затрещали ступеньки — по узкой лестнице они поднимались на крышу, где спали.
Тьма и жара вдавливались в ноздри, словно пальцы, а пауки страха плели паутину на коже.
Еще рано. Рано. Пиру начнет запрягать не раньше, чем через час. Сейчас вряд ли больше половины десятого. Без повозки им не обойтись из-за Робина. Что, если Пиру его обманул? Если они уже поджидают его во дворе с топорами и дубинками? Всех ему не убить. Руки дрожали. Может, лучше прокрасться во двор и стоять над Пиру со штыком? Но у убийц может кончиться терпение. Они в любой момент могут ворваться к нему, и в соседнюю комнату, где женщины. Или влезть через окно. И их будет слишком много. Кого-то он успеет убить, но остальные навалятся на него, и они будут возиться и пыхтеть в темноте, пока топор не вонзится в его череп. И все оборвется навеки: солнечный свет, глаза Робина, сила, бурлящая в его мускулах, и чудо Кэролайн. В левом башмаке застрял камешек, и теперь врезался в мышцы подошвы.
Время шло, а он никак не мог унять дрожь в руках. У него был план, как вызволить Кэролайн, но он не мог его вспомнить. Оставалось рассчитывать только на удачу, на то, что им удастся скрыться до того, как появятся убийцы. Он абсолютно точно знал, что они вот-вот придут. Когда он ее разбудит, даже если их еще не будет, она почувствует, что в воздухе пахнет смертью. А если нет, он попросит прощения и оглушит ее. Если он будет удерживать дверь, сражаясь против них в одиночку, ему ничего не придется объяснять.
Жара окружала его бархатными объятиями, рубашка и брюки промокли от пота. Нога в башмаке горела огнем. Камешек все сильнее натирал пятку. Он уже был величиной с орех, и все рос.
Он сел и положил рядом винтовку; она тихо звякнула об пол. Он принялся расшнуровывать башмак. За две недели он снимал обувь только один раз. Потрескавшаяся кожа крепко охватывала ногу, и он никак не мог вытащить пятку. Он заполз в угол, уперся спиной в стену, и потянул за каблук. Башмак соскочил, и он стал ощупывать его изнутри.
Он много ночей приучался различать малейшие звуки, поэтому сразу услышал, как открывается дверь. Жена старосты постоянно смазывала петли, и он так и не придумал, что сделать, чтобы они скрипели. Услышав шорох, он осторожно натянул башмак и протянул руку за винтовкой. Но ее там не было. Он вспомнил, что передвинулся в угол, чтобы снять башмак. По полу заскользили ноги убийцы. Босые ноги на голом полу. Пиру с черным шелковым платком наготове?
Открыв рот, он потянулся рукой вдоль стены. Вся жизнь сосредоточилась в кончиках пальцев. Он не мог сдвинуться больше, чем на три фута. Она должна быть где-то тут, рядом. Совсем рядом. Но под пальцами была пустота. Он начал сползать вбок.
Ноги замерли у кровати. Шуршание, стук, захлебнувшийся вдох. Смерть, передвигавшаяся на этих ногах, нашла камни. Ноги повернулись и торопливо и уверенно застучали, спеша к двери. Он выбросил руку, схватил винтовку и потерял равновесие. Навалившись на стену, он уперся прикладом в плечо — выстрелить, как только дверь откроется.
Заскрипели петли, дерево ударилось о дерево. Палец сам нашел спусковой крючок. Дверь была неподвижна. Он вскочил на ноги и метнул вперед штык. Острие вонзилось в дверь, и он рванул его на себя. Совсем рядом раздался слабый вскрик, и он пришел в ужас. Вокруг билась и грохотала смерть. Он отпрыгнул назад, вскинул винтовку, но не мог понять, куда стрелять. Он ринулся вперед, тыкая в сторону вскриков, наткнулся на доску, ударил еще раз и вышиб из стены вспышку искр. Удары, грохот и крики перешли в истерические вопли. Его нервы не выдержали, и он рванулся к двери, выкрикивая:
— Кэролайн, вставай! Быстрее! Они пришли! Я иду к тебе!
Огромная квадратная тень, нависавшая рядом с ним, неожиданно рухнула, и запрыгала по полу, издавая всхлипыванья. Плакала женщина, и он, стоя у двери, лихорадочно искал фитиль. По всему дому стучали бегущие ноги. Со двора, с крыши, из соседней комнаты — отовсюду раздавались крики. В дрожащем свете он увидел лежащий на полу шкаф. Он скрипел, и изнутри слышались женские крики. Шкаф упал на дверцы, и теперь то и дело вздрагивал, когда пленница пыталась выбраться наружу. Оцепенев от ужаса, он не сводил с него глаз. Вокруг толпились люди, пылали факелы, Робин на руках у миссис Хэтч заходился в плаче, и все кричали: «Что случилось? Что случилось?»
Придушенный голос из шкафа принадлежал Кэролайн. Он, как в тумане, выступил вперед. Вместе с Пиру и старостой, дергая и толкая, они сумели поставить шкаф прямо. Дверцы распахнулись. Изнутри выпала Кэролайн и рухнула на пол, рыдая так, будто у нее разрывалось сердце. На ней не было ничего, кроме простыни, и та задралась до талии. Он тупо уставился на тугой изгиб ее ягодиц. Потом, позабыв, из-за чего все это заварилось, быстро нагнулся, завернул ее в простыню и прижал к себе. Она вцепилась ему в шею, и, уткнувшись в плечо, продолжала рыдать, пока он ласково шептал нелепые слова:
— Ты попала в шкаф, ты попала в шкаф, все в порядке…
Толпа зрителей в дверном проеме в этот момент не существовала. Она открыла глаза, перевела взгляд с него на них, ахнула и соскользнула на пол, изо всех сил придерживая простыню обеими руками. Она пробормотала:
— Я… я услыхала шум. Что-то звякнуло. Я испугалась, что ты намерен делать. Но я не хотела тебя будить…
Испуганные глаза Робина были широко открыты. Жена старосты инспектировала шкаф. Она потрясла головой и сказала:
— Мы нащли его на Хребте десять лет назад, когда возвращались из гостей. Должно быть, выпал из повозки какого-то сахиба. Он явно проклят и я его сожгу.
Староста пытался вытащить из двери отломившийся конец штыка. Пиру неожиданно сузившимися глазами смотрел то на Родни, то на Кэролайн.
Родни мягко спросил:
— И что случилось?
— На твоей кровати лежали камни. Я кинулась наружу, чтобы узнать, куда ты делся, открыла дверь и тут… какие-то мохнатые штуки скользнули по лицу, потом что-то ударило меня в нос, и я… я…
Она наконец-то увидела шкаф по-настоящему. Взволнованный успокаивающий шепот Родни наконец-то проник в ее сознание. Она осеклась, посмотрела вниз, на собственные ноги, подняла глаза на него и рассмеялась. Она заходилась от смеха, вцепившись ему в руку, чтобы сохранить равновесие. Он внезапно представил себе, как она в темноте сражается со шкурами, и его изможденное лицо исказилось. Он улыбнулся, и почувствовал, как сводит болью живот. Бесстрастная фанатичка января, подвижница, стоявшая выше всех человеческих слабостей, которая весь февраль в одиночку вела крестовый поход, неземная святая мая — она оказалась обычной, глупой девчонкой, которая напугала себя до истерики, а он поднял всю деревню воплями про пожар и убийство!
Он тоже расхохотался. Снаружи в передную комнату набились жители деревни; поверх их голов он видел пламя факелов, горевших во дворе и слышал взволнованный рокот и бормотание: «Чтослучилосьчтослучилось…» Ох, если бы они только видели, как шкаф прыгал по полу! Раскачиваясь и дергая Кэролайн за руку, он прокричал:
— Ты ошиблась! Ты ошиблась!
Поток невероятного облегчения вместе со смехом вырвался со дна желудка. Вокруг были славные, чудные люди, способные оценить хорошую шутку. Кэролайн вела себя как дурочка, а мир заливался смехом. По ее лицу от смеха текли слезы, и она едва могла говорить. Она откинула голову:
— Да-а, я ошиблась… немножечко!
На лице Пиру появилась загадочная ухмылка, и морщинки четче обозначились у уголков его глаз. Робин, заразившись их настроением, заулыбался и стал тянуть к ним ручки. Староста недоуменно улыбнулся и начал смеяться, хотя было ясно, что он так и не понял, в чем соль шутки. Толпа во дворе подхватила его смех. Качались факелы, все что-то вопили, коровы громко мычали. Миссис Хэтч перевела взгляд с босой ноги Родни на едва прикрытую простыней Кэролайн. Она фыркнула, тряхнула головой и сказала:
— Ну, в жизни бы не подумала!
И унесла Робина, подмигивая и улыбаясь во весь рот.
Жена старосты, проследив за вглядом миссис Хэтч, зашлась от смеха. Схватив Родни за руку, она прикричала прямо ему в ухо:
— Сахиб, сахиб, зачем было так торопиться! Девственницы легко пугаются!
Шутка ушла в толпу, и смех стал в два раза громче. Родни внезапно сел на кровать, а Кэролайн прислонилась к двери, переводя дыхание. Он посмотрел на нее дружеским взглядом. Господи, как все удачно получилось! К нему вернулся рассудок. Кэролайн вела себя как дурочка… временами, и, конечно, они останутся и помогут жителям Чалисгона. Ничего приятного в этом не было, но он снова мог смеяться, и он рассмешил Кэролайн.
Он сказал:
— Я рад, что ты ошиблась, потому что иначе ошибку сделал бы я.
— Или две, — ответила она, и выскользнула из комнаты, покраснев до корней волос.
Гл. 22
Или три, или четыре. Его ошибкам не было числа, а она не была ни несносной занудой, ни святой. Просто молодая женшина. Смертная женщина. Сегодня миссис Хэтч выставила его из комнаты, где лежала больная холерой Кэролайн, и велела до заката не возвращаться.
С опущенной головой он прошел по деревне, перебрался через ручей и стал медленно подниматься по откосу туда, где когда-то в другой жизни они ранним утром поджидали оленей. Поднявшись футов на двести, он повернулся, прислонился к дереву, которое росло в расщелине, и стал рассматривать лежащую внизу деревню. На пологом берегу ручья жгли погребальные костры, и стоял жирный столб дыма. Несколько человек сидели у костров на корточках; солнце еще не село и пламя почти не просматривалось. Легко было вообразить, как смерть тихим ветерком крадется по закоулкам и проступает только в дрожащем от жара воздухе над кострами.
На склоне над ручьем притулились, тесно прижавшись друг к другу, деревенские дома. Над деревней плыл смертный дым, и она открывалась ему не как убежище людей, которых случай вынудил жить рядом, а как хранилище силы, нужной, чтобы противостоять эпидемиям, голоду, диким зверям и изматывающему одиночеству сухого сезона. Здесь было чище, чем в равнинных деревнях; большинство домов были побелены, но встречались желтые и розовые. Сверху на них слово лоскутное одеяло было наброшено разноцветье крыш: плоские квадраты выцветшей глины, темные конусы побитой непогодой соломы, розовые откосы каменных плиток. Он нашел дом старосты по большой крыше и окнам, глядящим на склон. Именно эти окна он в свое время старательно обследовал, чтобы убедиться, что, когда придет время, миссис Хэтч сможет протиснуть сквозь них свое тучное тело. Он и впрямь был не в себе; но даже если бы весь его бред оказался чистой правдой, они были бы в меньшей опасности, чем сейчас. После шестидневной битвы он хорошо изучил врага, и понимал, что против него всё их оружие — просто игрушки.
Миссис Хэтч отказалась оставаться в Чалисгоне, если Робина не отошлют прочь, так что Пиру запряг телегу и отвез его в джунгли, вверх по течению ручья. Они будут оставаться там, пока не прекратится зараза и не закончится битва — или пока трое оставшихся в деревне не будут мертвы. Родни подумал, что в это время Робин, скорей всего, спит. В джунглях ему будет одиноко; разве что Пиру отвлечет его, подражая голосам птиц и выстругивая из щепок животных. Если понадобится, Пиру и сам сможет доставить его в Гондвару.
Его сын был в безопасности, насколько это вообще было возможно. Другие дети оставались в деревне, играть и умирать. И сейчас в проулке между домами были видны крохотные, искаженные расстоянием фигурки. Он знал, что это два мальчика веточками чертят в пыли каракули. До него доносились их пронзительные крики. На камне у ручья девочка стирала одежду, ритмически раскачиваясь в такт ударам валька.
Чуть выше на дома наступала молодая поросль, и следы вырубки показывали, что когда-то эта земля была возделана. Тонкая линия разрушенного оросительного канала, выделявшаяся особенно густым подростом, шла по склону, повторяя все его изгибы. В джунглях еще встречались фундаменты домов, кое-где были разбросаны отесанные камни, попадались и квадратные, выложенные плиткой ямы. Ниже по ручью картина была точной такой же. Княжество пришло в упадок, и некогда процветавший город превратился в добычу змей и других ползучих тварей, и был отдан на произвол муссонных дождей.
Превратился? Чалисгон ни во что не превращался; он был предан, как была предана вся Индия, людьми, у которых хватало власти, но не хватало любви. И никакой разницы, была ли их кожа белой или смуглой, потому что Индия была бесконечно многообразна. Чужеземцами в ней были те, кто не берег прошлого и не пестовал будущего; и прежде всего те, кто не любил. И чем больше мог сделать человек, тем обширнее должна была быть сеть его заботы. В этой крохотной деревушке люди сражались с болезнями, засухой и солнцем. У них не было ни времени, ни возможности узнать, что происходит за пределами деревни, а тем более — полюбить или возненавидеть. Они становились чужеземцами, пройдя десять миль. Но и ему, и другим англичанам больше не было нужды оставаться чужеземцами. Задача была проста: полюбить, как отец любит сына, сын — отца, влюбленный — свою любимую, а священник — свою паству. Здесь годилась любая разновидность любви, и любые изъяны в ней были бы прощены. Здесь, где тень одного смуглого человека оскверняла другого, гордость англичан своим расовым превосходством не значила ровно ничего. Индия принимала ее, как принимала ненасытный голод тигра или безжалостное великолепие Моголов.
Терпение Индии было бесконечно, и в ней совсем не было злобы. Сколько весить бременам власти, определял тот, кто возлагал их на себя. Без любви они были легче павлиньего перышка, поэтому не любить было проще. Прислонившись к дереву в предгорьях Синдхии, он думал о том, что тем, в чьих жилах течет английская кровь, выпал шанс, какой бывает раз в тысячу лет. После слепого эгоизма двух столетий пришло время, когда они либо погубят себя своей властью, либо превратятся в гениев понимания, творцов нового мира любовного служения.
Именно мощный ток такой любви, таившийся в миссис Хэтч, англичанке из англичанок, сейчас придавал деревне силы. Она орала на них и раздавала затрещины, потому что привыкла орать на мужа и давать затрещины своим детям. Она называла их «черномазыми», потому что не знала другого слова, и кричала на них по-английски, потому что еле говорила на хинди, и верила, что английский и так всем понятен, надо только кричать погромче. Все в Чалисгоне понимали это без всяких объяснений; и понимали, что миссис Хэтч любит жизнь и все живое. Ее манера выражаться для них была не более чем еще одним языком из трех сотен языков, на которых говорят в Индии; языком, не более грубым или странным, чем булькающая речь и рубленые жесты пуштунского торговца лошадьми, двенадцать лет назад побывавшего в деревне. Миссис Хэтч господствовала над ними не благодаря расе и крови, а благодаря силе своего бурного темперамента, и они все подчинялись ей — включая Кэролайн.
Проснувшись утром после катастрофы со шкафом, он некоторое время лежал в постели, посмеиваясь про себя. Потом он вспомнил о миссис Хэтч и стал готовиться к тяжелому разговору, неизбежному, когда она узнает, что они остаются в Чалисгоне. Он ожидал, что ее лицо будет искажено страхом — страхом перед холерой, если она останется, страхом перед Пиру и путешествием в одиночку, если уедет. Она пронзительно раскричится в гневе на то, что ее принуждают принимать такое решение — будто она мало перенесла! И всё ради шайки каких-то язычников! Он медленно оделся и неохотно отправился ее разыскивать.
Когда разговор завершился, ему пришлось добавить к вновь обретенному умению сострадать изрядную дозу смирения. Он увидел, как мало разбирается в людях, и даже слегка расстроился. Может, если бы Кэролайн оставалась самой собой, миссис Хэтч повела бы себя по-другому. Но Кэролайн была там, когда он отважился заговорить в миссис Хэтч. С умиротворенным лицом, бледная как смерть и совсем обессиленная, она только что не произносила вслух: «У меня была одна цель — спасти рассудок этого мужчины. Случайно мне это удалось. Теперь я расстратила все силы и готова умереть». Увидев ее на дворе, миссис Хэтч воспламенилась и превратилась в земное воплощение Гнева Господня. Она прорычала, что пальцем не пошевелит, пока Робин не будет в безопасности в джунглях, и орала на Пиру до тех пор, пока буйволы не оказались в ярме, запасы еды не были погружены на телегу, а телега не скрылась из виду. Потом она собралась с духом и всей своей мощью обрушилась на тоскливое смирение деревни.
И когда весь Чалисгон засуетился и ожил под ее влиянием, Родни словно увидел ее в первый раз. Она была немолода; здесь негде было раздобыть хны, и в ее каштановых волосах явственно проступила седина. Тучная нескладная простолюдинка, у которой на грубой коже лица уже показались красные прожилки от пьянства. Она не умела ни читать, ни писать на родном языке. После всего, что ей пришлось пережить, она скорбела вслух только о гибели любимого фарфорового чайничка. Теперь он понимал, что это не бесчувственность, а уродливое мужество лондонских трущоб; что причина — не в нехватке воображения, а в мудрости угнетаемых, которые сражаются только тогда, когда могут на что-то рассчитывать, и не позволяют себе тратить свои слабые силы на сопротивление миру, который ломает тех, кого не может согнуть.
С опущенной головой он прошел по деревне, перебрался через ручей и стал медленно подниматься по откосу туда, где когда-то в другой жизни они ранним утром поджидали оленей. Поднявшись футов на двести, он повернулся, прислонился к дереву, которое росло в расщелине, и стал рассматривать лежащую внизу деревню. На пологом берегу ручья жгли погребальные костры, и стоял жирный столб дыма. Несколько человек сидели у костров на корточках; солнце еще не село и пламя почти не просматривалось. Легко было вообразить, как смерть тихим ветерком крадется по закоулкам и проступает только в дрожащем от жара воздухе над кострами.
На склоне над ручьем притулились, тесно прижавшись друг к другу, деревенские дома. Над деревней плыл смертный дым, и она открывалась ему не как убежище людей, которых случай вынудил жить рядом, а как хранилище силы, нужной, чтобы противостоять эпидемиям, голоду, диким зверям и изматывающему одиночеству сухого сезона. Здесь было чище, чем в равнинных деревнях; большинство домов были побелены, но встречались желтые и розовые. Сверху на них слово лоскутное одеяло было наброшено разноцветье крыш: плоские квадраты выцветшей глины, темные конусы побитой непогодой соломы, розовые откосы каменных плиток. Он нашел дом старосты по большой крыше и окнам, глядящим на склон. Именно эти окна он в свое время старательно обследовал, чтобы убедиться, что, когда придет время, миссис Хэтч сможет протиснуть сквозь них свое тучное тело. Он и впрямь был не в себе; но даже если бы весь его бред оказался чистой правдой, они были бы в меньшей опасности, чем сейчас. После шестидневной битвы он хорошо изучил врага, и понимал, что против него всё их оружие — просто игрушки.
Миссис Хэтч отказалась оставаться в Чалисгоне, если Робина не отошлют прочь, так что Пиру запряг телегу и отвез его в джунгли, вверх по течению ручья. Они будут оставаться там, пока не прекратится зараза и не закончится битва — или пока трое оставшихся в деревне не будут мертвы. Родни подумал, что в это время Робин, скорей всего, спит. В джунглях ему будет одиноко; разве что Пиру отвлечет его, подражая голосам птиц и выстругивая из щепок животных. Если понадобится, Пиру и сам сможет доставить его в Гондвару.
Его сын был в безопасности, насколько это вообще было возможно. Другие дети оставались в деревне, играть и умирать. И сейчас в проулке между домами были видны крохотные, искаженные расстоянием фигурки. Он знал, что это два мальчика веточками чертят в пыли каракули. До него доносились их пронзительные крики. На камне у ручья девочка стирала одежду, ритмически раскачиваясь в такт ударам валька.
Чуть выше на дома наступала молодая поросль, и следы вырубки показывали, что когда-то эта земля была возделана. Тонкая линия разрушенного оросительного канала, выделявшаяся особенно густым подростом, шла по склону, повторяя все его изгибы. В джунглях еще встречались фундаменты домов, кое-где были разбросаны отесанные камни, попадались и квадратные, выложенные плиткой ямы. Ниже по ручью картина была точной такой же. Княжество пришло в упадок, и некогда процветавший город превратился в добычу змей и других ползучих тварей, и был отдан на произвол муссонных дождей.
Превратился? Чалисгон ни во что не превращался; он был предан, как была предана вся Индия, людьми, у которых хватало власти, но не хватало любви. И никакой разницы, была ли их кожа белой или смуглой, потому что Индия была бесконечно многообразна. Чужеземцами в ней были те, кто не берег прошлого и не пестовал будущего; и прежде всего те, кто не любил. И чем больше мог сделать человек, тем обширнее должна была быть сеть его заботы. В этой крохотной деревушке люди сражались с болезнями, засухой и солнцем. У них не было ни времени, ни возможности узнать, что происходит за пределами деревни, а тем более — полюбить или возненавидеть. Они становились чужеземцами, пройдя десять миль. Но и ему, и другим англичанам больше не было нужды оставаться чужеземцами. Задача была проста: полюбить, как отец любит сына, сын — отца, влюбленный — свою любимую, а священник — свою паству. Здесь годилась любая разновидность любви, и любые изъяны в ней были бы прощены. Здесь, где тень одного смуглого человека оскверняла другого, гордость англичан своим расовым превосходством не значила ровно ничего. Индия принимала ее, как принимала ненасытный голод тигра или безжалостное великолепие Моголов.
Терпение Индии было бесконечно, и в ней совсем не было злобы. Сколько весить бременам власти, определял тот, кто возлагал их на себя. Без любви они были легче павлиньего перышка, поэтому не любить было проще. Прислонившись к дереву в предгорьях Синдхии, он думал о том, что тем, в чьих жилах течет английская кровь, выпал шанс, какой бывает раз в тысячу лет. После слепого эгоизма двух столетий пришло время, когда они либо погубят себя своей властью, либо превратятся в гениев понимания, творцов нового мира любовного служения.
Именно мощный ток такой любви, таившийся в миссис Хэтч, англичанке из англичанок, сейчас придавал деревне силы. Она орала на них и раздавала затрещины, потому что привыкла орать на мужа и давать затрещины своим детям. Она называла их «черномазыми», потому что не знала другого слова, и кричала на них по-английски, потому что еле говорила на хинди, и верила, что английский и так всем понятен, надо только кричать погромче. Все в Чалисгоне понимали это без всяких объяснений; и понимали, что миссис Хэтч любит жизнь и все живое. Ее манера выражаться для них была не более чем еще одним языком из трех сотен языков, на которых говорят в Индии; языком, не более грубым или странным, чем булькающая речь и рубленые жесты пуштунского торговца лошадьми, двенадцать лет назад побывавшего в деревне. Миссис Хэтч господствовала над ними не благодаря расе и крови, а благодаря силе своего бурного темперамента, и они все подчинялись ей — включая Кэролайн.
Проснувшись утром после катастрофы со шкафом, он некоторое время лежал в постели, посмеиваясь про себя. Потом он вспомнил о миссис Хэтч и стал готовиться к тяжелому разговору, неизбежному, когда она узнает, что они остаются в Чалисгоне. Он ожидал, что ее лицо будет искажено страхом — страхом перед холерой, если она останется, страхом перед Пиру и путешествием в одиночку, если уедет. Она пронзительно раскричится в гневе на то, что ее принуждают принимать такое решение — будто она мало перенесла! И всё ради шайки каких-то язычников! Он медленно оделся и неохотно отправился ее разыскивать.
Когда разговор завершился, ему пришлось добавить к вновь обретенному умению сострадать изрядную дозу смирения. Он увидел, как мало разбирается в людях, и даже слегка расстроился. Может, если бы Кэролайн оставалась самой собой, миссис Хэтч повела бы себя по-другому. Но Кэролайн была там, когда он отважился заговорить в миссис Хэтч. С умиротворенным лицом, бледная как смерть и совсем обессиленная, она только что не произносила вслух: «У меня была одна цель — спасти рассудок этого мужчины. Случайно мне это удалось. Теперь я расстратила все силы и готова умереть». Увидев ее на дворе, миссис Хэтч воспламенилась и превратилась в земное воплощение Гнева Господня. Она прорычала, что пальцем не пошевелит, пока Робин не будет в безопасности в джунглях, и орала на Пиру до тех пор, пока буйволы не оказались в ярме, запасы еды не были погружены на телегу, а телега не скрылась из виду. Потом она собралась с духом и всей своей мощью обрушилась на тоскливое смирение деревни.
И когда весь Чалисгон засуетился и ожил под ее влиянием, Родни словно увидел ее в первый раз. Она была немолода; здесь негде было раздобыть хны, и в ее каштановых волосах явственно проступила седина. Тучная нескладная простолюдинка, у которой на грубой коже лица уже показались красные прожилки от пьянства. Она не умела ни читать, ни писать на родном языке. После всего, что ей пришлось пережить, она скорбела вслух только о гибели любимого фарфорового чайничка. Теперь он понимал, что это не бесчувственность, а уродливое мужество лондонских трущоб; что причина — не в нехватке воображения, а в мудрости угнетаемых, которые сражаются только тогда, когда могут на что-то рассчитывать, и не позволяют себе тратить свои слабые силы на сопротивление миру, который ломает тех, кого не может согнуть.