Страница:
Так что теперь все ходили в подчинении у Амелии Хэтч. На него она навалила столько работы, что у него не было времени беспокоиться о Кэролайн. Шесть дней он работал до полного изнеможения, потом проваливался в сон, а когда просыпался, его снова ожидала работа. Когда он отвлекался от того, что делал, то думал только о предстоящей работе или работе, сделанной недостаточно хорошо, чтобы удовлетворить миссис Хэтч.
Утром шестого дня, третьего июня, вчера, обмывая лоб умирающего, он увидел, что Кэролайн, спотыкаясь, выбежала из дома, где лежали больные женщины, и неровным шагом устремилась к лежащему позади проулку. Стоя у притолоки, он следил, как она возвращается: резко осунувшаяся, с плотно сжатыми бескровными губами и глубоко запавшими горящими глазами. Он позвал ее, но она отвернула голову и, не отвечая, заспешила обратно в дом. За его спиной что-то пробормотал умирающий. И он вернулся к запаху и зрелищу палаты для мужчин.
И сейчас, высоко на склоне, он все еще вдыхал этот запах. Он вьелся в его рубашку, застрял в кудрявых жестких волосках на руках, и пропитал кожу. Мужчины лежали плотными рядами вдоль стен во всех трех комнатах дома. Он костра на дворе, где метельщики из касты неприкасаемых жгли тряпки, которыми вытирали испражнения, тянуло дымом. Приходя, больные были бледны, но не теряли присутствия духа; им помогали снять с себя набедренную повязку и укладывали; те, кто был из касты брахманов, закидывали за ухо священный шнур, чтобы случайно не испачкать его нижний конец. Им еще хватало сил вставать и выходить во двор, и понос не причинял боли. Но так длилось не долго. Час за часом вытекавшая из них жидкость преврашалась в кровавую слизь, в животе все сильнее урчало, у них уже не было сил подняться, и они опорожняли кишечник там, где лежали. Они таяли у него на глазах, пока вся жидкость не выкачивалась из тела, не обращалась в кровавую слизь, чтобы в судорогах быть вытолкнутой наружу.
Чуть позже к нему прибежала женщина: «Мисс-сахиба подхватила заразу». Он выронил тряпку и бросился к ней. Она лежала на земляном полу, и впервые он увидел в ее глазах смирение. Это испугало его сильнее, чем что-либо в жизни. Он поднял ее на руки, чтобы отнести в дом старосты, где за ней могли бы ухаживать как полагается, прочь от вони, бессвязного бреда и умирающих. Она прошептала: «Здесь — не в доме». Он не обратил на ее слова внимания, тогда она дернулась и повторила их снова. В еле слышном голосе звучала сила, и из смотревших на него глаз вдруг исчезло смирение. Ему пришлось развернуться и положить ее на испачканный пол между совсем юной девушкой и старухой. Прибежала миссис Хэтч с глазами, опухшими от недолгого сна, и отправила его заниматься делом.
И всю ночь, как и все предущие ночи, в дом тянулись люди. Некоторых он знал; большинство было ему не знакомо. Они приходили, опираясь на родственников, или их приносили, и укладывались на пол. Он давал им напиться, придерживая рукой за плечи; смотрел, как они жадно глотают воду; смотрел, как через несколько минут они выплескивают наружу все, что только что выпили. Он наблюдал, как все выше ползут по телу судороги: начинаются с икр, потом сводят тощие крестьянские ляжки, стягивают узлом впалый живот. Немного позже у них перехватывало горло, и тогда в глазах появлялся ужас. И когда это случалось, ужас охватывал самого Родни. Неужели у нее такой же взгляд? Борясь с дурнотой, он отворачивался, и предлагал питье следующему больному.
Пришел и банния Кармадасс. И всю ночь его громкий голос становился все слабее, лосняшееся лицо опадало, пока от него не осталась бескровная маска с отвисшей челюстью. Он тяжело дышал, борясь с болью; его выпуклые глаза запали в глазницы, плоский нос заострился, жирные щеки втянулись внутрь, тугая кожа безжизненно обвисла. Глаза у него совсем закатились, и Родни ущипнул его за щеку, чтобы вернуть их на место. Глазные яблоки задвигались, но кожа полностью утратила упругость, и вмятины от щипка не затягивались. На этой стадии у баннии, как и у других, не оставалось ни страха смерти, ни желания жить. В теле его не было силы даже на предсмертный хрип. Он умер около четырех утра и лежал там, где умер, пока на рассвете не явились похоронщики, чтобы унести тело на погребальный костер. Он лежал на спине, и тело еще не успело остыть: колени согнуты, руки закинуты назад, кулаки прижаты к ушам, мускулы живота сведены судорогой, глаза полуоткрыты и обведены синими кругами, нос заострился, губы бурые. За ним во множестве последовали другие, так что после полудня миссис Хэтч нашла Родни посреди комнаты обессилевшего и дрожашего и отослала его прочь.
Смеркалось. Он и так пробыл здесь, среди лесной свежести, слишком долго. Над деревней повисла сизая дымка, и поблескивали золотыми точками огоньки. На буром склоне оранжевыми лепестками распустились погребальные костры. Он стал спускаться, через минуту перешел на бег, и понесся по едва видневшейся тропке, ощущая, как напрягается каждая мышца, как будто делал это в последний раз.
В деревне ему было сказано, что пока все по-прежнему. Он прихватил топор и отправился рубить деревья на дрова для погребальных костров. Сильных мужчин было мало, а кто-то еще должен был доить коров, пахать землю и готовить еду для детей, лишившихся матерей. В этом мире голод всегда караулил за углом, готовый накинуться на тех, кого пощадила болезнь. Он резко взмахивал топором и непрерывно матерился. Уже совсем стемнело, когда он оперся на рукоять, чтобы стереть пот со лба. Вверх по холму поднимался огонек. Когда он оказался совсем близко, Родни разобрал лицо жреца. Заложив руки за спину, он ждал, не в силах произнести ни слова.
Жрец остановился и протянул руку:
— Велите Хэтч-мемсахиб дать ей это. Это то, что надо.
Родни медленно покрутил на ладони маленький грязно-белый комок. Опиум — единственное известное средство от холеры. Большая редкость в этой части Индии, и стоит безумно дорого. Вряд ли в деревне есть еще. Он посмотрел на жреца. При свете плошки его смешные ослиные уши казались еще длиннее; по лицу разливалась сероватая бледность. Жрец тоже хотел жить; может, холера уже затаилась в нем, а может, дожидается завтрашнего дня.
Он продолжал говорить:
— Разделите его на шесть частей, и давайте по одной, вместе с теплым молоком, каждые два часа. Хотя ее будет рвать, что-то она сможет удержать. Иногда из-за него происходит задержка мочи, что может быть опасно — но вообще-то он помогает. Друг мой, другой надежды нет. Поторопись!
Родни молча повернулся и в темноте кинулся вниз по склону. Он был бы рад поблагодарить жреца по всем правилам или хотя бы дать волю слезам, но не мог себе позволить. Может, она все равно умрет. Но даже в этому случае опиум не будет потрачен зря. В такое время ничто в деревне не тратилось зря; каждое действие, каждая мысль проливали свет на темные уголки прошлого, и этот свет должен был остаться где-то, в чьем-то сердце до конца времен.
Миссис Хэтч стояла на коленях рядом с Кэролайн. С другой стороны склонилась жена старосты. Лежащие женщины, как и мужчины в соседнем доме, были голыми ниже пояса, но ни они, ни он сам уже не обращали на это внимания. Миссис Хэтч взглянула на опиум и фыркнула:
— Это что, дурман?
Жена старосты выхватил комок у него из рук, пробормотав:
— Кто вам его дал? Я не знала, что он вообще есть в деревне. Мы могли бы спасти… не важно.
Она отломила кусочек, послала за молоком, и пальцами растерла опиум в чашку. Родни смотрел на Кэролайн; после шести дней он мог с точностью определить, как далеко она ушла по короткому крутому спуску. Она уже прошла больше половины пути и повисла над краем последней пропасти. Только немногие, очень немногие из тех, кого ему довелось видеть, сумели медленно вскарабкаться обратно; большинство переваливало через край и быстро скользило вниз, прямо на погребальный костер. Ее безжизненная кожа собралась складками, нос заострился; неумолимая сила безжалостно выталкивала ее из жизни; невероятное напряжение воли заставляло держаться. Ее горло перехватила судорога, дыхание прервалось, но паника застыла в глазах миссис Хэтч, и в его собственных глазах. Когда он вошел, она попыталась ему улыбнуться; но тут у нее начался приступ, и он закрыл глаза. Когда чавкающие звуки затихли, он снова стал смотреть, и увидел, что жена старосты поит ее молоком. Она не хотела пить; горло ее свело, отказываясь глотать, и когда ей все-таки удалось сделать глоток, желудок отказался его принимать. Медленно, с проступившим на лбу потом и застывшими глазами, она принудила себя выпить молоко, глоток за глотком и каплю за каплей.
Началась вторая схватка, за то, чтобы его удержать. У него сводило лицо и горло также, как у нее, и когда через несколько минут молоко выплеснулось наружу и расплескалось по полу, он понял, что больше не выдержит. Он побрел во двор и опустился на пыльную землю там, где он мог видеть тени, двигающиеся по дальней стене лазарета, и так и просидел до самого рассвета.
Когда миссис Хэтч вышла наружу в утреннем зареве и сказала: «Я отправляюсь на боковую, капитан, и она тоже», он потерял сознание.
Кэролайн оказалась едва ли не последней заболевшей в обеих палатах. Через три дня холера покинула деревню; жрец сказал, что на погребальных кострах сгорели семьдесят восемь жителей Чалисгона из трехсот; и никто не мог вспомнить, сколько еще подхватили заразу, но выздоровели. В день, когда холера ушла, ошеломленные люди упали и заснули. Ночью, словно после урагана, сам собою начался праздник: живым надо было убедиться в своем упоительном, животном бытии.
В передней комнате старосты не хватало четырех лиц: Пиру был в джунглях, Кэролайн спала у себя в комнате, Кармадасс и один из близнецов были мертвы. Родни, староста и говорливый близнец передавали по кругу бурдюк с тодди; жрец сидел на привычном месте, но не пил. Миссис Хэтч и жена старосты заливались смехом в своем углу, время от времени как следует прикладываясь к собственному кувшину с тодди. Несмотря на пустующие места и удушающую жару, в комнате царили уют и веселье.
В сияющем лунном свете Родни спустился к ручью за водой. Все встречные приветствовали его с неизменной любезностью. Они низко кланялись и складывали ладони, потому что он принадлежал к числу правителей; но теперь они еще и улыбались одними глазами, потому что он доказал, что равен им. На опушке леса били барабаны, в хижинах у ручья слышалось людское пение. Женщины, покачиваясь всем телом, двигались по проулкам, и в мужских голосах, когда они заговаривали с ними, пульсировало желание. Другие мужчины и женщины уже пьяно возились в грязи и вопили песни пронзительными голосами. Они не разбрасывали цветной порошок, и вели себя не так буйно, как кишанпурцы, праздновавшие Холи, но дух был тем же самым и по той же самой причине: Холи был праздником весеннего возрождения, а этот разгул — праздником возрождения жизни. Сиявшая на юге звезда напомнила ему сначала о Робине, а потом о Гондваре. Они отправятся в путь, как только Кэролайн наберется сил. Попозже он поговорит с ней об этом.
Когда он вошел с водой, староста и оставшийся близнец резко оборвали разговор. Оба были слегка пьяны. Он поставил кувшин и недоуменно спросил:
— В чем дело, друзья?
Староста почесал за ухом:
— Ну, можно сказать, что…
— Давай!
Близнец отхлебнул тодди и вытер губы.
— Скажи ему. Все в порядке.
— Сахиб, вы слышали, как мы говорили о Найтале. — сказал староста. — Там, где раньше был город и озеро, в пяти милях выше по ручью? Ну так вот, мы думаем, что рани хранит там свой запас винтовок, пушек и пороха.
Родни невольно ахнул. Он вспомнил, что подслушал у Обезьяньего колодца. Серебряный гуру сказал, что «повозки уже едут к озеру». Должно быть, это оно и есть. Он спросил:
— Почему вы так думаете?
— Самый прямой путь из Кишанпура в Гондвару лежит через Найтал. Это недалеко отсюда, в джунглях выше по склону. Как-то, много недель назад, один из наших юношей допоздна искал заблудившуюся козу. И он видел множество повозок, направлявшихся на юг. Но до следующей деревни — Пипалпани — они так и не дошли. Это в двадцати милях к югу, и так сказал мне их староста. И уже полгода как нам запрещено приближаться к Найталу или пасти там скот. В запрете что-то говорилось о новом охотничьем заповеднике, но старый Лалла Рам, тот, который тоже умер, в это не поверил, и тайно пробрался туда. И сказал, что в развалинах храма теперь живут солдаты. Их там немного.
— Почему вы не сказали мне об этом раньше, если все время знали?
Староста пожал плечами и ничего не ответил. Неожиданно заговорил близнец, брат покойного Лалла Рама:
— Капитан-сахиб, если с этим складом что-нибудь случится, деван сожжет деревню дотла и запытает до смерти всех, кого сумеет поймать. Мы укрыли вас; это долг, возложенный на нас богами и мы никогдавас не выдадим. Но тут совсем другое дело. Мы ничего не знаем о войне.
Родни улыбнулся. Ружья мало что значат в мире, которым правят голод и холера. Он спросил:
— Почему вы все-таки рассказали мне об этом? Не бойтесь. Я не трону эти пушки. Наверно, это мой долг, но я не могу… теперь не могу.
Староста почесал другое ухо.
— Теперь мы сами хотим, чтобы вы их уничтожили. Мы увидели вас, и у нас было время подумать. Мы слышали новости. Кровь течет потоками, и всюду пламя и смерть. Сипаи, словно бешеные псы, мечутся по равнине от Ганга до Инда. Что касается тех, кто возделывает землю, что мы о них знаем? Некоторые, наверно, так же, как мы, спасают тех, кого могут. Мы слушаем, и мы говорим, и своими глупыми головами мы рассудили, что надо ждать великой битвы под Гондварой. Мы знаем — или безумию будет разом положен конец, или все затянется надолго. Мы поможем вам, и вам надо торопиться, потому что вчера армия рани выступила из Кишанпура. Завтра они будут здесь, и тогда надежды не останется.
Родни встал и заходил по комнате, наклоняя голову, чтобы не задеть балки. Поворачиваясь в очередной раз, он увидел в узком проеме в задней стене Кэролайн. Она стояла, прислонившись к косяку, бледная, но улыбающаяся. Он пересек комнату и подошел к ней:
— Вернись в постель. Тебе надо отдохнуть. Мы выезжаем на рассвете.
Она ответила:
— Я слышала, о чем шла речь. Я лежала и слушала музыку и пение там, у ручья. За моим окном поет ночная птица, и сегодня снова полнолуние — как в ночь Холи и в ночь мятежа. Но все равно, ночь сегодня чудесная.
— Мы не должны навлекать на них неприятности. Нам нужно ускользнуть и как можно быстрее добраться до Гондвары. Это наш долг — во всяком случае, мой долг. Сегодня какое? Седьмое? Времени почти не осталось.
Они говорили по-английски, но все остальные, казалось, догадывались, о чем идет речь, по тону их голосов.
Жрец поднялся на ноги.
— Я отдал для мисс-сахибы последний кусок опиума, который был в деревне. Вы — вы все — отдали нам свои последние силы. Но мы не купцы, чтобы подбивать счеты. Мы хотим, чтобы пушки были уничтожены. Староста устроит так, чтобы мы всей деревней какое-то время могли продержаться в джунглях. Там воздух здоровее; и, кроме того, английские власти возместят нам убытки и оплатят ущерб, который нанесет деван.
— Он может поймать любого из вас, пандит-джи. А мы не умеем возвращать мертых к жизни, за какую бы великую цель они не умерли.
Жрец пожал плечами.
— Никто не умеет. Наши люди не очень-то разбираются в великих целях. У нас смерть — это смерть. Но слишком многих они не поймают. Им будет не до того.
Староста помедлил у двери на двор.
— В деревне осталось двадцать крепких юношей. Может, пригодится и кое-кто постарше. Они все напились, или заняты тем, что делают новых мужчин, взамен тех, что мы лишились, но я приведу их сюда.
Он расхохотался, хлопая себя по коленям.
— Боги, ну и наслушаюсь же я грубостей сегодня ночью! Через два часа они будут здесь, чтобы вы могли объяснить им, что надо делать. И повторите это много раз, потому что они будут под хмельком — как и я. Мы хотим помочь, но мы ничего не знаем о войне. Думаю, драться мы сможем. Видят боги, ссор у нас хватает.
Он ушел. Жрец и близнец последовали за ним. Жена старосты поглядела на свою сияющую утварь и начала медленно собирать ее в мешок. Трое англичан молча стояли у задней двери и смотрели на нее.
Родни резко приказал Кэролайн отправляться в постель и велел миссис Хэтч за ней присмотреть. Обе, как мышки, юркнули прочь, а он вышел во двор, сел на низкую ограду и принялся думать. Быки мерно жевали жвачку, и он поскреб носом башмака спину того, что лежал рядом. В ночной тьме призрачные силуэты облаков постепенно заслоняли звезды; где-то за горизонтом раздавался отдаленный гром. Сегодня ночью дождя не будет. И завтра не будет, и еще недели две. Но до муссона оставалось все меньше времени.
Гл. 23
Утром шестого дня, третьего июня, вчера, обмывая лоб умирающего, он увидел, что Кэролайн, спотыкаясь, выбежала из дома, где лежали больные женщины, и неровным шагом устремилась к лежащему позади проулку. Стоя у притолоки, он следил, как она возвращается: резко осунувшаяся, с плотно сжатыми бескровными губами и глубоко запавшими горящими глазами. Он позвал ее, но она отвернула голову и, не отвечая, заспешила обратно в дом. За его спиной что-то пробормотал умирающий. И он вернулся к запаху и зрелищу палаты для мужчин.
И сейчас, высоко на склоне, он все еще вдыхал этот запах. Он вьелся в его рубашку, застрял в кудрявых жестких волосках на руках, и пропитал кожу. Мужчины лежали плотными рядами вдоль стен во всех трех комнатах дома. Он костра на дворе, где метельщики из касты неприкасаемых жгли тряпки, которыми вытирали испражнения, тянуло дымом. Приходя, больные были бледны, но не теряли присутствия духа; им помогали снять с себя набедренную повязку и укладывали; те, кто был из касты брахманов, закидывали за ухо священный шнур, чтобы случайно не испачкать его нижний конец. Им еще хватало сил вставать и выходить во двор, и понос не причинял боли. Но так длилось не долго. Час за часом вытекавшая из них жидкость преврашалась в кровавую слизь, в животе все сильнее урчало, у них уже не было сил подняться, и они опорожняли кишечник там, где лежали. Они таяли у него на глазах, пока вся жидкость не выкачивалась из тела, не обращалась в кровавую слизь, чтобы в судорогах быть вытолкнутой наружу.
Чуть позже к нему прибежала женщина: «Мисс-сахиба подхватила заразу». Он выронил тряпку и бросился к ней. Она лежала на земляном полу, и впервые он увидел в ее глазах смирение. Это испугало его сильнее, чем что-либо в жизни. Он поднял ее на руки, чтобы отнести в дом старосты, где за ней могли бы ухаживать как полагается, прочь от вони, бессвязного бреда и умирающих. Она прошептала: «Здесь — не в доме». Он не обратил на ее слова внимания, тогда она дернулась и повторила их снова. В еле слышном голосе звучала сила, и из смотревших на него глаз вдруг исчезло смирение. Ему пришлось развернуться и положить ее на испачканный пол между совсем юной девушкой и старухой. Прибежала миссис Хэтч с глазами, опухшими от недолгого сна, и отправила его заниматься делом.
И всю ночь, как и все предущие ночи, в дом тянулись люди. Некоторых он знал; большинство было ему не знакомо. Они приходили, опираясь на родственников, или их приносили, и укладывались на пол. Он давал им напиться, придерживая рукой за плечи; смотрел, как они жадно глотают воду; смотрел, как через несколько минут они выплескивают наружу все, что только что выпили. Он наблюдал, как все выше ползут по телу судороги: начинаются с икр, потом сводят тощие крестьянские ляжки, стягивают узлом впалый живот. Немного позже у них перехватывало горло, и тогда в глазах появлялся ужас. И когда это случалось, ужас охватывал самого Родни. Неужели у нее такой же взгляд? Борясь с дурнотой, он отворачивался, и предлагал питье следующему больному.
Пришел и банния Кармадасс. И всю ночь его громкий голос становился все слабее, лосняшееся лицо опадало, пока от него не осталась бескровная маска с отвисшей челюстью. Он тяжело дышал, борясь с болью; его выпуклые глаза запали в глазницы, плоский нос заострился, жирные щеки втянулись внутрь, тугая кожа безжизненно обвисла. Глаза у него совсем закатились, и Родни ущипнул его за щеку, чтобы вернуть их на место. Глазные яблоки задвигались, но кожа полностью утратила упругость, и вмятины от щипка не затягивались. На этой стадии у баннии, как и у других, не оставалось ни страха смерти, ни желания жить. В теле его не было силы даже на предсмертный хрип. Он умер около четырех утра и лежал там, где умер, пока на рассвете не явились похоронщики, чтобы унести тело на погребальный костер. Он лежал на спине, и тело еще не успело остыть: колени согнуты, руки закинуты назад, кулаки прижаты к ушам, мускулы живота сведены судорогой, глаза полуоткрыты и обведены синими кругами, нос заострился, губы бурые. За ним во множестве последовали другие, так что после полудня миссис Хэтч нашла Родни посреди комнаты обессилевшего и дрожашего и отослала его прочь.
Смеркалось. Он и так пробыл здесь, среди лесной свежести, слишком долго. Над деревней повисла сизая дымка, и поблескивали золотыми точками огоньки. На буром склоне оранжевыми лепестками распустились погребальные костры. Он стал спускаться, через минуту перешел на бег, и понесся по едва видневшейся тропке, ощущая, как напрягается каждая мышца, как будто делал это в последний раз.
В деревне ему было сказано, что пока все по-прежнему. Он прихватил топор и отправился рубить деревья на дрова для погребальных костров. Сильных мужчин было мало, а кто-то еще должен был доить коров, пахать землю и готовить еду для детей, лишившихся матерей. В этом мире голод всегда караулил за углом, готовый накинуться на тех, кого пощадила болезнь. Он резко взмахивал топором и непрерывно матерился. Уже совсем стемнело, когда он оперся на рукоять, чтобы стереть пот со лба. Вверх по холму поднимался огонек. Когда он оказался совсем близко, Родни разобрал лицо жреца. Заложив руки за спину, он ждал, не в силах произнести ни слова.
Жрец остановился и протянул руку:
— Велите Хэтч-мемсахиб дать ей это. Это то, что надо.
Родни медленно покрутил на ладони маленький грязно-белый комок. Опиум — единственное известное средство от холеры. Большая редкость в этой части Индии, и стоит безумно дорого. Вряд ли в деревне есть еще. Он посмотрел на жреца. При свете плошки его смешные ослиные уши казались еще длиннее; по лицу разливалась сероватая бледность. Жрец тоже хотел жить; может, холера уже затаилась в нем, а может, дожидается завтрашнего дня.
Он продолжал говорить:
— Разделите его на шесть частей, и давайте по одной, вместе с теплым молоком, каждые два часа. Хотя ее будет рвать, что-то она сможет удержать. Иногда из-за него происходит задержка мочи, что может быть опасно — но вообще-то он помогает. Друг мой, другой надежды нет. Поторопись!
Родни молча повернулся и в темноте кинулся вниз по склону. Он был бы рад поблагодарить жреца по всем правилам или хотя бы дать волю слезам, но не мог себе позволить. Может, она все равно умрет. Но даже в этому случае опиум не будет потрачен зря. В такое время ничто в деревне не тратилось зря; каждое действие, каждая мысль проливали свет на темные уголки прошлого, и этот свет должен был остаться где-то, в чьем-то сердце до конца времен.
Миссис Хэтч стояла на коленях рядом с Кэролайн. С другой стороны склонилась жена старосты. Лежащие женщины, как и мужчины в соседнем доме, были голыми ниже пояса, но ни они, ни он сам уже не обращали на это внимания. Миссис Хэтч взглянула на опиум и фыркнула:
— Это что, дурман?
Жена старосты выхватил комок у него из рук, пробормотав:
— Кто вам его дал? Я не знала, что он вообще есть в деревне. Мы могли бы спасти… не важно.
Она отломила кусочек, послала за молоком, и пальцами растерла опиум в чашку. Родни смотрел на Кэролайн; после шести дней он мог с точностью определить, как далеко она ушла по короткому крутому спуску. Она уже прошла больше половины пути и повисла над краем последней пропасти. Только немногие, очень немногие из тех, кого ему довелось видеть, сумели медленно вскарабкаться обратно; большинство переваливало через край и быстро скользило вниз, прямо на погребальный костер. Ее безжизненная кожа собралась складками, нос заострился; неумолимая сила безжалостно выталкивала ее из жизни; невероятное напряжение воли заставляло держаться. Ее горло перехватила судорога, дыхание прервалось, но паника застыла в глазах миссис Хэтч, и в его собственных глазах. Когда он вошел, она попыталась ему улыбнуться; но тут у нее начался приступ, и он закрыл глаза. Когда чавкающие звуки затихли, он снова стал смотреть, и увидел, что жена старосты поит ее молоком. Она не хотела пить; горло ее свело, отказываясь глотать, и когда ей все-таки удалось сделать глоток, желудок отказался его принимать. Медленно, с проступившим на лбу потом и застывшими глазами, она принудила себя выпить молоко, глоток за глотком и каплю за каплей.
Началась вторая схватка, за то, чтобы его удержать. У него сводило лицо и горло также, как у нее, и когда через несколько минут молоко выплеснулось наружу и расплескалось по полу, он понял, что больше не выдержит. Он побрел во двор и опустился на пыльную землю там, где он мог видеть тени, двигающиеся по дальней стене лазарета, и так и просидел до самого рассвета.
Когда миссис Хэтч вышла наружу в утреннем зареве и сказала: «Я отправляюсь на боковую, капитан, и она тоже», он потерял сознание.
Кэролайн оказалась едва ли не последней заболевшей в обеих палатах. Через три дня холера покинула деревню; жрец сказал, что на погребальных кострах сгорели семьдесят восемь жителей Чалисгона из трехсот; и никто не мог вспомнить, сколько еще подхватили заразу, но выздоровели. В день, когда холера ушла, ошеломленные люди упали и заснули. Ночью, словно после урагана, сам собою начался праздник: живым надо было убедиться в своем упоительном, животном бытии.
В передней комнате старосты не хватало четырех лиц: Пиру был в джунглях, Кэролайн спала у себя в комнате, Кармадасс и один из близнецов были мертвы. Родни, староста и говорливый близнец передавали по кругу бурдюк с тодди; жрец сидел на привычном месте, но не пил. Миссис Хэтч и жена старосты заливались смехом в своем углу, время от времени как следует прикладываясь к собственному кувшину с тодди. Несмотря на пустующие места и удушающую жару, в комнате царили уют и веселье.
В сияющем лунном свете Родни спустился к ручью за водой. Все встречные приветствовали его с неизменной любезностью. Они низко кланялись и складывали ладони, потому что он принадлежал к числу правителей; но теперь они еще и улыбались одними глазами, потому что он доказал, что равен им. На опушке леса били барабаны, в хижинах у ручья слышалось людское пение. Женщины, покачиваясь всем телом, двигались по проулкам, и в мужских голосах, когда они заговаривали с ними, пульсировало желание. Другие мужчины и женщины уже пьяно возились в грязи и вопили песни пронзительными голосами. Они не разбрасывали цветной порошок, и вели себя не так буйно, как кишанпурцы, праздновавшие Холи, но дух был тем же самым и по той же самой причине: Холи был праздником весеннего возрождения, а этот разгул — праздником возрождения жизни. Сиявшая на юге звезда напомнила ему сначала о Робине, а потом о Гондваре. Они отправятся в путь, как только Кэролайн наберется сил. Попозже он поговорит с ней об этом.
Когда он вошел с водой, староста и оставшийся близнец резко оборвали разговор. Оба были слегка пьяны. Он поставил кувшин и недоуменно спросил:
— В чем дело, друзья?
Староста почесал за ухом:
— Ну, можно сказать, что…
— Давай!
Близнец отхлебнул тодди и вытер губы.
— Скажи ему. Все в порядке.
— Сахиб, вы слышали, как мы говорили о Найтале. — сказал староста. — Там, где раньше был город и озеро, в пяти милях выше по ручью? Ну так вот, мы думаем, что рани хранит там свой запас винтовок, пушек и пороха.
Родни невольно ахнул. Он вспомнил, что подслушал у Обезьяньего колодца. Серебряный гуру сказал, что «повозки уже едут к озеру». Должно быть, это оно и есть. Он спросил:
— Почему вы так думаете?
— Самый прямой путь из Кишанпура в Гондвару лежит через Найтал. Это недалеко отсюда, в джунглях выше по склону. Как-то, много недель назад, один из наших юношей допоздна искал заблудившуюся козу. И он видел множество повозок, направлявшихся на юг. Но до следующей деревни — Пипалпани — они так и не дошли. Это в двадцати милях к югу, и так сказал мне их староста. И уже полгода как нам запрещено приближаться к Найталу или пасти там скот. В запрете что-то говорилось о новом охотничьем заповеднике, но старый Лалла Рам, тот, который тоже умер, в это не поверил, и тайно пробрался туда. И сказал, что в развалинах храма теперь живут солдаты. Их там немного.
— Почему вы не сказали мне об этом раньше, если все время знали?
Староста пожал плечами и ничего не ответил. Неожиданно заговорил близнец, брат покойного Лалла Рама:
— Капитан-сахиб, если с этим складом что-нибудь случится, деван сожжет деревню дотла и запытает до смерти всех, кого сумеет поймать. Мы укрыли вас; это долг, возложенный на нас богами и мы никогдавас не выдадим. Но тут совсем другое дело. Мы ничего не знаем о войне.
Родни улыбнулся. Ружья мало что значат в мире, которым правят голод и холера. Он спросил:
— Почему вы все-таки рассказали мне об этом? Не бойтесь. Я не трону эти пушки. Наверно, это мой долг, но я не могу… теперь не могу.
Староста почесал другое ухо.
— Теперь мы сами хотим, чтобы вы их уничтожили. Мы увидели вас, и у нас было время подумать. Мы слышали новости. Кровь течет потоками, и всюду пламя и смерть. Сипаи, словно бешеные псы, мечутся по равнине от Ганга до Инда. Что касается тех, кто возделывает землю, что мы о них знаем? Некоторые, наверно, так же, как мы, спасают тех, кого могут. Мы слушаем, и мы говорим, и своими глупыми головами мы рассудили, что надо ждать великой битвы под Гондварой. Мы знаем — или безумию будет разом положен конец, или все затянется надолго. Мы поможем вам, и вам надо торопиться, потому что вчера армия рани выступила из Кишанпура. Завтра они будут здесь, и тогда надежды не останется.
Родни встал и заходил по комнате, наклоняя голову, чтобы не задеть балки. Поворачиваясь в очередной раз, он увидел в узком проеме в задней стене Кэролайн. Она стояла, прислонившись к косяку, бледная, но улыбающаяся. Он пересек комнату и подошел к ней:
— Вернись в постель. Тебе надо отдохнуть. Мы выезжаем на рассвете.
Она ответила:
— Я слышала, о чем шла речь. Я лежала и слушала музыку и пение там, у ручья. За моим окном поет ночная птица, и сегодня снова полнолуние — как в ночь Холи и в ночь мятежа. Но все равно, ночь сегодня чудесная.
— Мы не должны навлекать на них неприятности. Нам нужно ускользнуть и как можно быстрее добраться до Гондвары. Это наш долг — во всяком случае, мой долг. Сегодня какое? Седьмое? Времени почти не осталось.
Они говорили по-английски, но все остальные, казалось, догадывались, о чем идет речь, по тону их голосов.
Жрец поднялся на ноги.
— Я отдал для мисс-сахибы последний кусок опиума, который был в деревне. Вы — вы все — отдали нам свои последние силы. Но мы не купцы, чтобы подбивать счеты. Мы хотим, чтобы пушки были уничтожены. Староста устроит так, чтобы мы всей деревней какое-то время могли продержаться в джунглях. Там воздух здоровее; и, кроме того, английские власти возместят нам убытки и оплатят ущерб, который нанесет деван.
— Он может поймать любого из вас, пандит-джи. А мы не умеем возвращать мертых к жизни, за какую бы великую цель они не умерли.
Жрец пожал плечами.
— Никто не умеет. Наши люди не очень-то разбираются в великих целях. У нас смерть — это смерть. Но слишком многих они не поймают. Им будет не до того.
Староста помедлил у двери на двор.
— В деревне осталось двадцать крепких юношей. Может, пригодится и кое-кто постарше. Они все напились, или заняты тем, что делают новых мужчин, взамен тех, что мы лишились, но я приведу их сюда.
Он расхохотался, хлопая себя по коленям.
— Боги, ну и наслушаюсь же я грубостей сегодня ночью! Через два часа они будут здесь, чтобы вы могли объяснить им, что надо делать. И повторите это много раз, потому что они будут под хмельком — как и я. Мы хотим помочь, но мы ничего не знаем о войне. Думаю, драться мы сможем. Видят боги, ссор у нас хватает.
Он ушел. Жрец и близнец последовали за ним. Жена старосты поглядела на свою сияющую утварь и начала медленно собирать ее в мешок. Трое англичан молча стояли у задней двери и смотрели на нее.
Родни резко приказал Кэролайн отправляться в постель и велел миссис Хэтч за ней присмотреть. Обе, как мышки, юркнули прочь, а он вышел во двор, сел на низкую ограду и принялся думать. Быки мерно жевали жвачку, и он поскреб носом башмака спину того, что лежал рядом. В ночной тьме призрачные силуэты облаков постепенно заслоняли звезды; где-то за горизонтом раздавался отдаленный гром. Сегодня ночью дождя не будет. И завтра не будет, и еще недели две. Но до муссона оставалось все меньше времени.
Гл. 23
Он лежал на поросшем деревьями гребне холма к западу от Найтала, и нагретые камни врезались в живот и бедра. Прямо перед ним над узкой долиной дрожжал раскаленный воздух. В сухой траве стрекотала саранча; и стоило кому-то пошевелиться, как раздавался треск веток и хруст листьев. Вместе с ним пошли двадцать два человека: самому молодому исполнилось пятнадцать, самым пожилым был седеющий близнец. Они притаились на корточках прямо за гребнем, и каждый сжимал в руке топор, мотыгу или заостренную палку. Они были его маленькой армией, а он — их главнокомандующим. Он подумал о своих рваных брюках, башмаках с прохудившимися носами и заношенной до дыр рубашке; может, какому-то офицеру Тринадцатого полка и довелось сражаться хуже одетым, но он в этом сомневался. Рядом лежала винтовка.
Он посмотрел на солнце. Еще четверть часа и можно выступать. Каждый из его людей казался сосредоточенным, но все вместе они выглядели встревоженными и неуверенными в себе. Свою задачу он представлял четко, и хотел бы только знать этих людей хуже. Или чтобы они были профессиональными военными. Погибнуть мог любой, но он думал о жене старосты и ее начищенных до блеска кухонных котелках; профессионалу незачем думать о таких вещах. Он в последний раз принялся оценивать свой замысел, стараясь делать это как можно беспристрастнее.
Они вышли из Чалисгона на рассвете, и, пробравшись цепочкой по звериным тропам, к семи выщли на гребень Хребта. Через пять минут из леса появился Пиру на повозке вместе с Робином, и присоединился к ним. Они расположились в самом верху склона, заросшего копьевидной травой с разбросанными тут и там рыжеватыми булыжниками. Кое-где попадались большие раскидистые дубы и сальвы, [117]и заросли кустарника. Меньше чем в миле от них с другой стороны долины снова начинался откос, густо покрытый лесом и поднимавшийся к холмистым предгорьям Синдхии. С севера на юг по глубокому, высотой футов в двести ущелью, вился поток Найтал; и в самом низу, там, где долина расширялась, перед тем как горы сходились снова, правивший в прошлом столетии Раван построил плотину.
Глядя на нее с гребня холма, он прикинул, что в центре она достигала тридцати футов в высоту. Там в свое время была запруда, и, похоже, деревянный ворот, чтобы контролировать ход воды. Дальний конец плотины упирался в крутой склон. На ближнем конце она вилась по откосу, становясь все ниже и ниже, пока через сотню ярдов не сходила вровень с землей. На самой вершине, там, где некогда был ворот, плотина была двадцати футов в ширину, но, по мере спуска вниз, ее скосы становились почти в два раза шире. Чем более пологим делался склон, тем больше расползалась плотина, как будто некогда раджа распорядился, чтобы на каждые сто ее футов было потрачено одно и то же количество трехфутовых блоков рыжего гранита; и она все расширялась и расширялась, чтобы у озера превратиться в просторную дорогу. Здесь раджа посадил тенистые деревья, и поставил беседки, храмики и еще какие-то здания, назначения которых Родни не понимал. В те времена прямо от запруды отходили оросительные каналы, и оставшиеся от них извивы еще можно было заметить ниже по склону. Он подумал, не были ли они проложены в последнюю очередь, так что процветание земледельцев стало нечаянным следствием стремления их владыки создать для себя райский сад?
Город Найтал когда-то располагался вверх по течению, по правую руку от него. Должно быть, женщины спускались к вновь созданному озеру, чтобы постирать одежду. На опушке джунглей паслись стада, поля вниз по склону приносили богатые урожаи, и весь день над долиной стоял людской гомон. Озеро должно было достигать двух миль в длину и трех четвертей мили в ширину, и по вечерам над ним висел полупрозрачный покров древесного дыма. Когда раджа прибывал вместе со всем двором, на гобелене появлялись иные очертания; деревенские жители бросали работу, чтобы поглазеть, как княжеские соколы охотятся на уток и цапель, и были счастливы от того, что им дозволено лицезреть это великолепие.
Раджа правил в мире; его внук растратил все свои силы в отчаянной схватке за выживание с Тигровым княжеством, Лалкотом. Найтал вымер; ворот сломался, запорные створы исчезли. Под натиском ста пятидесяти муссонов сотни гранитных блоков были выбиты со своих мест и теперь их обломки усеивали долину на мили вниз по течению. По мере того, как город ветшал, обитатели раскалывали другие блоки на куски и использовали для починки своих домов и коровников. И дома, и коровники давно обрушились, и квадратная плитка устилала те места, где они стояли. Над высокими зарослями коричневого тростника, которые некогда были озером, стоял жалобный звон полосатых москитов и огромных слепней. С июля по ноябрь заросли преврашались в болото, но сейчас это был высохший и пропахший кислой вонью пустырь, на котором то тут, то там среди тростника обнаруживались черные лужицы, и сквозь который прокладывал себе путь незаметный ручеек. Его населяли цапли разных видов и рисовые воробьи, [118]а у дальнего конца жила пара журавлей. [119]Днем в потайных проходах вспыхивало яркое оперение зимородков; а по ночам из джунглей приходили тигры, напиться воды у подножия плотины.
В половине восьмого он и Пиру поползли вниз по склону на рекогносцировку. Из укрытия они увидели, что в одной из беседок, стоявших на плотине, среди груды грязных мешков, сваленных в кучу винтовок, свернутых походных коек и кухонной утвари, расположился десяток солдат. Один из солдат, по всей видимости, часовой, устроившись под деревом, наигрывал что-то на бамбуковой флейте. Родни решил, что запасы амуниции хранятся в одном из соседних зданий, крыша которого, как он заметил, была недавно подправлена при помощи деревянных планок и холста. Он пробрался обратно на гребень холма, Пиру следом за ним, и составил план.
Повозка стояла среди деревьев в неглубокой лощине. Внутри отдыхала Кэролайн; снаружи миссис Хэтч пыталась утихомирить Робина. Он подошел и резко распорядился, чтобы два человека отогнали повозку к выходу из долины, и ждали у реки, пока он не вернется.
Кэролайн улыбнулась ему дрожащей жизнерадостной улыбкой и сказала:
— Не беспокойся, Родни. Я прослежу, чтобы он попал в Гондвару. Что бы не случилось.
Он посмотрел на нее, повернулся на каблуках, и широким шагом взбежал вверх по склону, на гребень. У него оставалось еще несколько часов, чтобы вспоминать ее лицо.
Чтобы нападение, предпринятое необученными деревенскими жителями, удалось, оно должно было быть простым; и ему не понадобилось и пятнадцати минут, чтобы придумать план. Пиру подкрадется к часовому и убьет его; после чего они все вместе, во главе с Родни, обрушатся на остальных солдат и обезаружат их. Чтобы оказаться в нужном месте, Пиру надо будет далеко обойти плотину, перебраться через ручей, и выйти к беседке с противоположной стороны, через пересохшее болото. Он нападет на часового через час после полудня, когда все солдаты будут спать. Тростник, разрушенная опора плотины, деревья и дома обеспечат ему надежное укрытие; ему надо только вести себя как можно тише.
К этому моменту Родни со своими людьми будет у подножия холма, и они постараются подобраться как можно ближе к мощеной дороге. Когда они увидят, что Пиру напал на часового, или когда поднимается тревога, они все разом ринутся вперед, чтобы одолеть солдат числом. Если все пойдет как задумано, у них будет три или четыре часа, чтобы разрушить склады и уничтожить пушки прежде, чем на пыльной дороге появится войско рани. Он бы предпочел напасть в темноте, но не было времени. Войско рани появится к закату, и после этого любая попытка станет безнадежной.
Таков был его план, и пока что все шло гладко. Время перевалило за полдень, Пиру давно исчез, и долина дремала в духоте. Родни еще раз вглянул на солнце и прошептал старику-близнецу.
— Все готовы?
— Да.
— Растянитесь в цепочку и следуйте за мной, как я вас учил. Когда я останавлюсь, замрите, и, Бога ради, чтобы никто не вздумал шуметь!
— Бахут аччха! [120]
Стоило им пошевелиться, среди деревьев раскричалась пара длиннохвостых зеленых попугаев. Потом склон снова затих, купаясь в ленивом жаре полуденного солнца. Люди медленно двигались вперед — сначала те, что слева, потом справа, потом те, что посредине, и снова те, что справа; по два или три человека зараз. Через двадцать минут они достигли подножия гребня, пересекли дорогу и поравнялись с вершиной плотины. На фоне окруженного лесом болота выступили силуэты заброшенных строений. Часовой сидел под деревом, повернувшись к ним боком. Родни торопливо провел своих людей вокруг слишком открытого участка. Еще две минуты, и они затаились в сорока ярдах от плотины в густом подлеске из колючих зарослей кустарниковой акации,
Он посмотрел на солнце. Еще четверть часа и можно выступать. Каждый из его людей казался сосредоточенным, но все вместе они выглядели встревоженными и неуверенными в себе. Свою задачу он представлял четко, и хотел бы только знать этих людей хуже. Или чтобы они были профессиональными военными. Погибнуть мог любой, но он думал о жене старосты и ее начищенных до блеска кухонных котелках; профессионалу незачем думать о таких вещах. Он в последний раз принялся оценивать свой замысел, стараясь делать это как можно беспристрастнее.
Они вышли из Чалисгона на рассвете, и, пробравшись цепочкой по звериным тропам, к семи выщли на гребень Хребта. Через пять минут из леса появился Пиру на повозке вместе с Робином, и присоединился к ним. Они расположились в самом верху склона, заросшего копьевидной травой с разбросанными тут и там рыжеватыми булыжниками. Кое-где попадались большие раскидистые дубы и сальвы, [117]и заросли кустарника. Меньше чем в миле от них с другой стороны долины снова начинался откос, густо покрытый лесом и поднимавшийся к холмистым предгорьям Синдхии. С севера на юг по глубокому, высотой футов в двести ущелью, вился поток Найтал; и в самом низу, там, где долина расширялась, перед тем как горы сходились снова, правивший в прошлом столетии Раван построил плотину.
Глядя на нее с гребня холма, он прикинул, что в центре она достигала тридцати футов в высоту. Там в свое время была запруда, и, похоже, деревянный ворот, чтобы контролировать ход воды. Дальний конец плотины упирался в крутой склон. На ближнем конце она вилась по откосу, становясь все ниже и ниже, пока через сотню ярдов не сходила вровень с землей. На самой вершине, там, где некогда был ворот, плотина была двадцати футов в ширину, но, по мере спуска вниз, ее скосы становились почти в два раза шире. Чем более пологим делался склон, тем больше расползалась плотина, как будто некогда раджа распорядился, чтобы на каждые сто ее футов было потрачено одно и то же количество трехфутовых блоков рыжего гранита; и она все расширялась и расширялась, чтобы у озера превратиться в просторную дорогу. Здесь раджа посадил тенистые деревья, и поставил беседки, храмики и еще какие-то здания, назначения которых Родни не понимал. В те времена прямо от запруды отходили оросительные каналы, и оставшиеся от них извивы еще можно было заметить ниже по склону. Он подумал, не были ли они проложены в последнюю очередь, так что процветание земледельцев стало нечаянным следствием стремления их владыки создать для себя райский сад?
Город Найтал когда-то располагался вверх по течению, по правую руку от него. Должно быть, женщины спускались к вновь созданному озеру, чтобы постирать одежду. На опушке джунглей паслись стада, поля вниз по склону приносили богатые урожаи, и весь день над долиной стоял людской гомон. Озеро должно было достигать двух миль в длину и трех четвертей мили в ширину, и по вечерам над ним висел полупрозрачный покров древесного дыма. Когда раджа прибывал вместе со всем двором, на гобелене появлялись иные очертания; деревенские жители бросали работу, чтобы поглазеть, как княжеские соколы охотятся на уток и цапель, и были счастливы от того, что им дозволено лицезреть это великолепие.
Раджа правил в мире; его внук растратил все свои силы в отчаянной схватке за выживание с Тигровым княжеством, Лалкотом. Найтал вымер; ворот сломался, запорные створы исчезли. Под натиском ста пятидесяти муссонов сотни гранитных блоков были выбиты со своих мест и теперь их обломки усеивали долину на мили вниз по течению. По мере того, как город ветшал, обитатели раскалывали другие блоки на куски и использовали для починки своих домов и коровников. И дома, и коровники давно обрушились, и квадратная плитка устилала те места, где они стояли. Над высокими зарослями коричневого тростника, которые некогда были озером, стоял жалобный звон полосатых москитов и огромных слепней. С июля по ноябрь заросли преврашались в болото, но сейчас это был высохший и пропахший кислой вонью пустырь, на котором то тут, то там среди тростника обнаруживались черные лужицы, и сквозь который прокладывал себе путь незаметный ручеек. Его населяли цапли разных видов и рисовые воробьи, [118]а у дальнего конца жила пара журавлей. [119]Днем в потайных проходах вспыхивало яркое оперение зимородков; а по ночам из джунглей приходили тигры, напиться воды у подножия плотины.
В половине восьмого он и Пиру поползли вниз по склону на рекогносцировку. Из укрытия они увидели, что в одной из беседок, стоявших на плотине, среди груды грязных мешков, сваленных в кучу винтовок, свернутых походных коек и кухонной утвари, расположился десяток солдат. Один из солдат, по всей видимости, часовой, устроившись под деревом, наигрывал что-то на бамбуковой флейте. Родни решил, что запасы амуниции хранятся в одном из соседних зданий, крыша которого, как он заметил, была недавно подправлена при помощи деревянных планок и холста. Он пробрался обратно на гребень холма, Пиру следом за ним, и составил план.
Повозка стояла среди деревьев в неглубокой лощине. Внутри отдыхала Кэролайн; снаружи миссис Хэтч пыталась утихомирить Робина. Он подошел и резко распорядился, чтобы два человека отогнали повозку к выходу из долины, и ждали у реки, пока он не вернется.
Кэролайн улыбнулась ему дрожащей жизнерадостной улыбкой и сказала:
— Не беспокойся, Родни. Я прослежу, чтобы он попал в Гондвару. Что бы не случилось.
Он посмотрел на нее, повернулся на каблуках, и широким шагом взбежал вверх по склону, на гребень. У него оставалось еще несколько часов, чтобы вспоминать ее лицо.
Чтобы нападение, предпринятое необученными деревенскими жителями, удалось, оно должно было быть простым; и ему не понадобилось и пятнадцати минут, чтобы придумать план. Пиру подкрадется к часовому и убьет его; после чего они все вместе, во главе с Родни, обрушатся на остальных солдат и обезаружат их. Чтобы оказаться в нужном месте, Пиру надо будет далеко обойти плотину, перебраться через ручей, и выйти к беседке с противоположной стороны, через пересохшее болото. Он нападет на часового через час после полудня, когда все солдаты будут спать. Тростник, разрушенная опора плотины, деревья и дома обеспечат ему надежное укрытие; ему надо только вести себя как можно тише.
К этому моменту Родни со своими людьми будет у подножия холма, и они постараются подобраться как можно ближе к мощеной дороге. Когда они увидят, что Пиру напал на часового, или когда поднимается тревога, они все разом ринутся вперед, чтобы одолеть солдат числом. Если все пойдет как задумано, у них будет три или четыре часа, чтобы разрушить склады и уничтожить пушки прежде, чем на пыльной дороге появится войско рани. Он бы предпочел напасть в темноте, но не было времени. Войско рани появится к закату, и после этого любая попытка станет безнадежной.
Таков был его план, и пока что все шло гладко. Время перевалило за полдень, Пиру давно исчез, и долина дремала в духоте. Родни еще раз вглянул на солнце и прошептал старику-близнецу.
— Все готовы?
— Да.
— Растянитесь в цепочку и следуйте за мной, как я вас учил. Когда я останавлюсь, замрите, и, Бога ради, чтобы никто не вздумал шуметь!
— Бахут аччха! [120]
Стоило им пошевелиться, среди деревьев раскричалась пара длиннохвостых зеленых попугаев. Потом склон снова затих, купаясь в ленивом жаре полуденного солнца. Люди медленно двигались вперед — сначала те, что слева, потом справа, потом те, что посредине, и снова те, что справа; по два или три человека зараз. Через двадцать минут они достигли подножия гребня, пересекли дорогу и поравнялись с вершиной плотины. На фоне окруженного лесом болота выступили силуэты заброшенных строений. Часовой сидел под деревом, повернувшись к ним боком. Родни торопливо провел своих людей вокруг слишком открытого участка. Еще две минуты, и они затаились в сорока ярдах от плотины в густом подлеске из колючих зарослей кустарниковой акации,