Грэхем Мастертон
Дьяволы судного дня
Глава I
Передо мной расстилалась туманная и серая, как на фотографии, местность, красное солнце светило из— за покрытых лесом холмов. Стоял суровый декабрь, редкий для Южной Нормандии.
Я увидел их на расстоянии мили: две маленькие фигуры на велосипедах, с повязками на головах, медленно движущиеся среди покрытых снегом деревьев. Кроме меня и едущих сюда двух французов, на дороге никого не было. Мой инспекторский столик на трех ножках стоял на покрытой инеем траве, «Ситроен» был припаркован немного в стороне. Было чертовски холодно, и я уже почти не чувствовал своих рук и носа, к тому же всерьез опасался, что если я сдвинусь с места, то мои подошвы, наверняка примерзшие к земле, оторвутся.
Мужчины подъехали еще ближе. Это были уже немолодые люди, у одного из них на спине висел военный рюкзак, из которого торчал длинный французский батон. На покрытой инеем дороге четко печатались следы их велосипедов. В этих местах не было никакого транспорта, а по дороге вообще мало кто ездил. Здесь, в глубинке Южной Нормандии, проезжали лишь случайные машины — грузовики или легковушки, — правда, со скоростью не менее чем девяносто миль в час.
Я окликнул: «Bonjour, messieurs». Один из французов притормозил и слез с велосипеда. Подойдя к моему столику, Он ответил:
— Bonjour, monsieur, Qu'est que vous faites?[1]
— Я плохо знаю французский, может быть, вы говорите по— английски? — спросил я.
Мужчина кивнул.
— Отлично. — Я окинул взглядом равнину и задержался на посеребренных инеем холмах. — Я составляю карту. Uпе carte.
— Аh, oui. — Мужчина наклонил голову. — Une carte.
Его спутник, все еще сидящий на велосипеде, стащил повязку с лица и стал энергично растирать нос.
— Это для прокладки новой дороги? — спросил он у меня. — Нового шоссе?
— Нет, нет. Это для одного исторического исследования. Необходима полная карта всей этой местности для книги о Второй мировой войне.
— АЬ, la guеrrе, — понимающе кивнул первый человек. — Une carte de la gueгre, hunh?
Один из них достал голубую пачку сигарет «Титан» И протянул мне. Я обычно не курю французские сигареты, отчасти из— за высокого содержания никотина, отчасти из— за их запаха, чем— то напоминающего горелую конскую шерсть. Но я не хотел казаться неучтивым и поэтому без тени неудовольствия взял сигарету.
Мы некоторое время курили и глупо улыбались друг другу, как обычно улыбаются два иностранца, не очень хорошо понимающими друг друга. Потом старик с батоном сказал:
— Они пересекли эту равнину, затем спустились к реке Орне. Я это очень хорошо помню.
Его спутник вмешался.
— Все верно. — Он махнул рукой. — Здесь и здесь. Американцы пришли со стороны дороги из Клеси, и немцы тогда снова отступили на равнину Орне. Здесь была очень тяжелая битва, помнишь, за местечко Пуан— де— Куильи? В тот день у немцев не было ни малейшего шанса на победу, американские танки, выступавшие из— за моста у Ла— Вей, окончательно разгромили их.
Я бросил сигарету и затоптал окурок. Уже порядочно стемнело, и я с трудом различал гранитные глыбы у Пуанде— Куильи, где Орне изгибалась перед тем, как исчезнуть за дамбой у Ла— Вей. Тишину нарушал только звук журчащей воды и звон колоколов какой— то церкви, находящейся где— то в далекой деревне. Казалось, что вокруг нет никого и ничего, кроме холода, и что мы одни во всей Европе.
Старик с батоном проговорил:
— Это была очень жестокая битва, ничего подобного я никогда не видел. Помню, мы захватили тогда трех немцев, но это оказалось несложно. Чтобы остаться в живых, они были рады попасть в плен. Я помню, как один из них сказал: «Сегодня я повстречал самого дьявола».
Второй старик поддакнул:
— Der Teufel. Вот что он сказал. Я тоже там был, мы с ним — двоюродные братья!
Я улыбнулся им обоим, не зная, о чем с ними разговаривать.
— Ну вот, — начал старик с батоном, — нам пора двигаться.
— Спасибо за то, что остановились, — поблагодарил я его. — Вы немного скрасили мое одиночество.
— Так вас интересует война? — переспросил второй старик.
Я покачал головой:
— Не особенно. Я — картограф, иначе говоря, человек, который составляет карты.
— Есть много интересных историй о войне. Некоторые из них напоминают сказки. Вообще здесь, в округе, ходит много легенд. Очень недалеко, где— то в километре от Пуан— де— Куильи, стоит на пьедестале старый американский танк. Люди даже близко не подходят к нему вечером. Говорят, что там, во тьме, слышно, как мертвые стонут и разговаривают друг с другом.
— Это забавно.
Старик поправил повязку на голове и закрыл ею лицо так, что были видны одни глаза. В таком наряде он походил на араба или на человека с ужасной раной. Он натянул свои вязаные перчатки и, приглушив голос, добавил:
— Здесь кругом сплошные истории. Каждое поле битвы тоже имеет одного или нескольких своих духов, я так полагаю.
Два старика— кузена поклонились, затем сели на велосипеды и медленно покатили вниз по дороге. Вскоре они свернули и исчезли среда деревьев в тумане, и я вновь остался один, проклиная холод и мечтая поскорее убраться отсюда и где— нибудь пообедать. Солнце давно уже скрылось за холмом, и в наступившей темноте я с трудом различал свои вытянутые руки, не говоря уже о камнях на расстоянии.
Я собрал и уложил все мое имущество в багажник «Ситроена», залез на водительское место и попусту потратил пять минут, пытаясь завести машину. Чертова колымага вела себя как норовистая лошадь, поэтому я и поступил с ней как с лошадью — вылез и дал хорошего пивка по переднему бамперу. Машина завелась с первого раза. Я включил фары, выехал на середину дороги и двинулся назад к Фалайсе, где находилась моя гостиница.
Я проехал полмили, когда заметил знак с надписью «Пуанде— Куильи, 4 км». На часах было всею половина пятого, и я подумал, что сумею еще быстро съездить и взглянуть на тот подбитый танк, о котором говорили кузены. Если он мне понравится, то завтра днем я его сфотографирую, и Роджер, возможно, поместит эту фотографию в свою книгу. Роджер Кельман — это парень, который пишет книгу о войне и для которого я рисую все эти карты.
Я свернул налево и тут же об этом пожалел. Дорога была в рытвинах и ухабах, кружила между деревьями и огромными глыбами, местами покрылась льдом, тут и там чавкала полузамерзшая грязь. Маленький «Ситроен» подбрасывало и швыряло из стороны в сторону, и лобовое стекло начало запотевать от моего разгоряченного дыхания. Я открыл боковое стекло, что тоже было не особенно приятно: на улице было морозно.
Вокруг стояли молчаливые, темные фермы с закрытыми окнами и захлопнутыми трубами, далее виднелись коричневые поля, на которых застыли коровы, прижавшиеся друг к дружке, и надеющиеся таким образом спастись от холода. Я видел, как слюна, застывая в воздухе, срывалась с их волосатых губ. Я проезжал мимо таких же безжизненных, как и фермы, домов и замерзших полей, спускающихся к темной реке. Единственный признак жизни, который я заметил, был трактор с колесами, так заляпанными глиной, что их размеры казались вдвое больше обычных. Он стоял у края дороги с заведенным мотором, Но рядом никого не было.
Наконец дорога привела меня к мосту у Куильи. Я мельком увидел танк, о котором говорили старики. Но в следующее мгновение я потерял из виду и мост, и танк. Затормозив, я попытался развернуться, но мотор заглох, и пять минут прошли в бесплодных попытках завести эту тупую машину. Из ворот ближайшей фермы выглянула женщина с серым лицом и с удивлением уставилась на меня. Но затем дверь захлопнулась снова. Наконец— то мне удалось завести свой драндулет, и я выбрался на дорогу.
Как только я выехал из— за поворота, то сразу же увидел танк, но решил отъехать на несколько ярдов в сторону, чтобы вновь не засесть в грязь на моем «Ситроене». Выйдя из машины, я сразу вляпался в кучу коровьих лепешек. Пришлось остановиться и почистить ботинки о придорожный камень, и лишь затем я отправился осматривать танк.
Он был темным и неуклюжим, но на удивление маленьким.
Я думаю, что в наши дни большинство людей уже не помнят, какие маленькие танки участвовали во Второй мировой войне. Его поверхность была выкрашена в черный цвет и местами попорчена ржавчиной, металл кое— где был покорежен. Я знал, что это за танк, возможно, это был «шерман» или что— нибудь подобное. Но это, безусловно, американский танк — на боку виднелись белые звезды. Я двинул по железу ногой — оно гулко загудело в ответ.
По дороге медленно шла женщина с полным ведром молока. Она смотрела на меня и, поравнявшись, поставила ведро на землю остановилась. Она была сравнительно молода, лет двадцати трех — двадцати четырех, на ней был красный костюм. Она выглядела как дочь фермера. Ее руки были грубы от доения коров на холоде и ветру, щеки пылали ярким румянцем, как нарисованные чьей— то умелой кистью.
— Bonjour, mademoiselle, — поприветствовал я ее, и она ответила наклоном головы.
— Вы американец?
— Да.
— Я так и думала. Только американцы останавливаются и смотрят.
— Вы неплохо говорите по— английски.
Она улыбнулась:
— Я работала в Англии, три года.
— Но почему вы вернулись на ферму?
— Моя мать умерла, а отец остался совсем один.
— У него прекрасная любящая дочь.
— Да. — Она опустила глаза. — Правда, я собиралась уехать на следующий день обратно, но мне там было очень одиноко.
Я вновь бросил взгляд на громоздкий разбитый танк.
— Мне сказали, что танк был подбит. А ночью здесь можно услышать разговоры убитых…
Девушка ничего не ответила.
Я немного подождал, затем взглянул на нее.
— Как вы думаете, это правда? — спросил я. — Его подбили?
— Вы не должны говорить об этом, — ответила она, иначе ведро перевернется.
Я бросил взгляд на ее алюминиевое ведро.
— Вы серьезно? Если мы будем говорить о духах в танке, молоко выльется?
— Да, — прошептала она.
Я думал, что слышал обо всем на свете, но это было нечто новое. Здесь, в современной Франции, образованная молодая леди говорит шепотом около старого разбитого «шермана», что якобы привидения из танка выльют ее свежее молоко. Я положил руку на холодное железо и решил, что напал на что— то особенное. Роджер это одобрит.
— А вы сами— то слышали этих духов? — спросил я.
Она отрицательно покачала головой.
— А вы знаете кого— нибудь, кто слышал? Кого— нибудь, с кем я могу поговорить?
Девушка взяла ведро и пошла по дороге. Но я догнал ее и пристроился рядом, не обращая внимания на то, что она не смотрела в мою сторону и не разговаривала со мной.
— Я не хочу быть назойливым, мадемуазель. Мы вместе с моим другом пишем книгу о Второй мировой войне, а эта история очень интересна, мы можем ее использовать. Кто— то же должен был слышать эти голоса, если они существуют?
Девушка остановилась и тяжело взглянула на меня. Она была очень хорошенькая для нормандской крестьянки. Такой прямой нос можно было видеть у женщин на картинах XI века в Бауехском музее, глаза были чистого зеленого цвета. Под ее грубой жилеткой и юбкой скрывалась довольно красивая, привлекательная фигурка.
— Я не знаю, почему вы так разволновались. Ведь это же только сказка, слухи, не так ли? На самом— то деле никаких духов не существует?
Девушка молча смотрела на меня. Затем произнесла:
— Это не духи, это другое.
— Что значит «другое»?
— Я не могу вам ответить.
Она вновь пошла вперед, и на этот раз довольно быстро.
Я с трудом поспевал за ней. Наверно, если ходить по три мили от коровника до дома и обратно дважды в день, то ноги, естественно, окрепнут. Но так как у меня не было таких тренировок, я порядочно запыхался, и когда мы дошли до ворот, у меня заболело горло.
— Это моя ферма, — проговорила она. — Я должна идти.
— И вы не хотите мне больше ничего сказать?
— Больше нечего говорить. Танк стоит здесь со времен войны. Это уже более тридцати лет, не так ли? Ну какие голоса можно услышать в танке через тридцать лет?
— Вот об этом— то я: вас и спрашиваю, — сказал я ей.
Она повернулась ко мне в профиль.
— Вы мне скажете ваше имя?
На ее губах появилась легкая улыбка.
— Мадлен Пассерель.
— Даниэль, сокращенно Дан, Мак Кук.
Девушка протянула мне руку:
— Очень приятно было с вами познакомиться. А сейчас я должна идти.
— Я увижу вас еще раз? Завтра я снова буду здесь. Я должен закончить карту.
Она покачала головой.
— Да не собираюсь я вас пытать, — успокоил я ее, — может быть, мы пойдем чего— нибудь выпьем? Есть здесь где— нибудь бар поблизости?
Я оглядел замерзшую сельскую местность.
— Ну, может быть, небольшая гостиница? — поправил я себя.
Мадлен взяла ведро в другую руку.
— Я очень занята. Кроме того, мой папа нуждается в постоянной заботе, — ответила она.
— Кто та пожилая женщина?
— Какая женщина?
— Которая выглянула из дверей, когда я разворачивал машину. Она была в белом.
— Ах… это Элоиза. Она прожила на ферме всю жизнь. Она нянчила мою мать, когда та была ребенком. Это как раз тот человек, с которым вы могли бы поговорить, если вас интересует история с танком. Она верит в подобные вещи.
Я кашлянул.
— Могу я поговорить с ней сейчас?
— Не сегодня. Как— нибудь в другой день, — ответила Мадлен.
Она повернулась и пошла через двор, но я бросился за ней и схватил ведро за ручку.
— Послушайте, как же насчет завтра? Я приеду около полудня. Вы найдете для меня несколько минут?
Я не собирался отпускать ее, пока не получу хотя бы какое— нибудь подобие ответа. Танк и его духи — это, конечно, любопытно, но Мадлен Пассерель интересовала меня гораздо больше. Конечно, этим обычно не занимаются, когда составляют военную карту Северной Франции, но несколько стаканов вина и кувыркание с дочкой фермера в коровнике, даже глубокой зимой, гораздо приятнее одиночества и скуки в «мавзолее» — так называлась обеденная комната в моей гостинице.
Мадлен улыбнулась:
— Очень хорошо. Приезжайте и пообедайте с нами, где— то в половине двенадцатого. Во Франции второй завтрак обычно бывает очень рано.
— Спасибо большое, я обязательно приеду.
Я собрался поцеловать ее, но моя нога поскользнулась на грязной земле дворика, и я едва не потерял равновесие. От падения меня спасли три каменные ступени, а поцелуй пришелся в холодный воздух. Немного смутясь, Мадлен произнесла:
— До свидания, мистер Мак Кук. Увидимся завтра.
Я наблюдал, как она пересекла двор и скрылась в дверях.
Холодный моросящий дождь закапал сверху, часа через два — три он грозил превратиться в снег. Я покинул ферму и начал выбираться на дорогу по направлению к Пуан— де— Куильи, где я оставил свою машину.
Было сыро, холодно и темно. Я засунул руки поглубже в карманы куртки и натянул шарф на нижнюю половину лица.
Где— то справа журчала Орне, омывая. гранитные камни своих берегов, а слева, прямо за лесом, возвышались величественные утесы, из— за которых эта часть Нормандии получила свое название Швейцарская Нормандия. Эти утесы представляли собой беспорядочное нагромождение камней, которые смешивались наверху с ветками деревьев. Я раньше и представить себе не мог таких величественных и мрачных творений природы.
Не думал, что мы с Мадлен ушли по дороге так далеко.
Я прошагал довольно быстро целых пять минут, пока не показалась моя желтая машина у дороги и темная громада старого танка в стороне. Моросящий дождик окончательно перешел в снег. Я натянул на голову капюшон и убыстрил шаг.
Знаете ли вы, что ваши глаза могут сыграть плохую шутку ночью в снегопад? Когда они устают, вы начинаете видеть темное пятно, ускользающее в сторону, если вы пытаетесь вглядеться в него. Иногда кажется, что пятно на самом деле на месте, а вот деревья то как раз двигаются. Но в тот вечер, на дороге в Пуан— де— Куильи, я был абсолютно уверен, что мои глаза не шутили со мной, и я увидел нечто, и это не было оптическим обманом. Я резко остановил машину и пулей вылетел из нее.
Сквозь снег, в несколько ярдах от покинутого танка, я увидел маленькую хрупкую фигурку, не больше пятилетнего ребенка, белеющую в темноте, прыгающую или бегущую. Ее появление было так стремительно и неожиданно, что я до смерти перепугался, но, быстро придя в себя, бросился за ней и закричал:
— Эй, вы! Постойте!
Но на мои крики ответило только эхо, родившееся среди каменных глыб. Я вглядывался в темноту, но там никого не было. Только мрачная громада «шермана». Только мокрая дорога и шум реки. И ни малейшего намека на фигурку. Я прошел назад к машине и осмотрел ее. С моей стороны было большой неосторожностью оставить машину открытой, ведь туда могли забраться воры или громилы. Но «Ситроен» стоял нетронутым. Я залез внутрь и минуту или две вытирал носовым платком покрывшееся испариной лицо. Что же, черт возьми, здесь происходит?
Я завел машину, но перед тем, как двинуться, бросил последний взгляд на танк. Противоречивые, странные чувства охватили меня. Он стоит и гниет здесь с сорок четвертого года, неподвижный, в стороне от дороги. Здесь американская армия сражалась за освобождение Нормандии. Впервые за всю мою жизнь я почувствовал, что сама история шевелится у меня под ногами. Интересно, может быть, внутри танка еще лежат скелеты? Но я решил, что останки людей, бывших там, наверняка уже давно извлекли и предали земле. Французы были благодарными и подобающе относились к людям, которые погибли, освобождая их страну.
Наконец я тронулся вниз по дороге, ставшей из— за непогоды почти непроходимой. Проехав через мост, я оказался среди холмов. Значит, до главного шоссе недалеко. Но этот участок дался мне с огромным трудом. Снег непрерывно залеплял лобовое стекло, и дальше двух метров впереди ничего не было видно. Когда мне наконец удалось выбраться на шоссе, я каким— то чудом избежал столкновения с «Рено», вылетевшим из снежной степы со скоростью восемьдесят пять миль в час. «Vive lа Velocite»[2] — подумал я про себя. Я— то плелся к Фалайсе приблизительно под двадцать миль.
На следующее утро, сидя в обеденной комнате с высоким потолком, я поглощал свой обычный завтрак — кофе, бутерброды и омлет — и одновременно изучал себя в зеркале на противоположной стене. В другом конце комнаты расположился за столом тучный француз в шляпе и со смешно торчащим вверх белым воротничком рубашки. Он рассматривал меню с видом знатока и при этом постоянно зачем— то громко причмокивал губами. Официантка в черном, с пресной недовольной физиономией сновала между столиками на своих высоких каблуках с таким видом, что вы чувствовали себя одиноким, никому не нужным и всем давно надоевшим со своим странным желанием позавтракать. Я уже подумывал о смене отеля, но, когда вспомнил о Мадлен, этот бардак мне показался вовсе не таким уж и плохим.
Большую часть утра я провел на дороге, ведущей в Клеси с юго— востока. Сильный ветер смел с дороги большую часть снега, выпавшего вчера ночью, но было по— прежнему очень холодно. Деревни на фоне заснеженных холмов, казалось, тоже замерзли. Жители редко показывались на улице. Они спешили по своим делам в скотные дворы, дровяники, но долго не задерживались нигде и вскоре исчезали в домах. Церковные колокола звонко отбивали каждый час, и казалась, что такие горда, как Нью— Йорк, находятся на другой планете.
Вероятно, моя голова была забита не тем, чем надо, лишь этим можно объяснить тот факт, что я сделал всего половину намеченной работы. В одиннадцать часов, как только прозвонили колокола, я поехал в Пуан— де— Куильи. По дороге сделал остановку в одной из деревень и заглянул в магазинчик. Купил бутылку приличного вина, просто на случай, если отца Мадлен понадобится немного умиротворить, и коробку замороженных фруктов, специально для Мадлен. Говорят, они самые лучшие во всей Нормандии.
«Ситроен» кашлял и подпрыгивал, но наконец— то выехал на грязную дорогу, ведущую к мосту. Эта местность при дневном свете выглядела ничуть не веселей, чем вчера вечером. Поля были покрыты серебристым инеем. Коровы все еще паслись на них, разбившись на небольшие кучки и жуя замерзшую траву. Они выдыхали столько пара, что выглядели как заядлые курильщики. Я переехал через мост, оставив позади журчащую Орне. Здесь я сбавил скорость, потому что хотел взглянуть на танк.
Так он и стоял, молчаливый и не подвижный, подбитый, в бою. Я на минуту остановил машину и открыл окна. Теперь мне были видны заржавевшие колеса, покореженные гусеницы и небольшая башенка. Какое— то глубокое и бесконечное отчаяние царило вокруг него. Это напомнило мне другой памятник на побережье, на котором стоит дата: «Июнь, 6, 1944». Но здесь не было пьедестала, на который следовало бы поставить этот танк.
Некоторое время я еще рассматривал мрачные окрестности, потом завел мотор и направился прямо на ферму Мадлен. Я въехал в ворота и пересек грязный дворик, здесь гуляли цыплята, которые при моем появлении разбежались в разные стороны. Куда— то рванул и табун гусей со скоростью легкоатлетов на состязании.
Я вышел из машины и, осторожно переставляя ноги, добрался до двери и дал знать о своем присутствии. Какая— то дверь позади меня открылась, и я услышал шаги.
— Добрый день мсье, что вам угодно? — раздался мужской голос.
Невысокий француз в грязных штанах, заляпанных ботинках и замызганном коричневом жакете стоял во дворике, засунув руки в карманы. У него было удлиненное, типично нормандское лицо, и он курил сигарету, которая казалось, приросла к его губам. Его берет был натянут на уши в самой веселой манере, из— под козырька смотрели светлые глаза. В целом он выглядел как фермер, не упускающий случая пошутить.
— Мое имя Дан Мак Кук, — сказал я ему. — Ваша дочь Мадлен пригласила меня на ланч.
Фермер кивнул:
— Да, мсье. Она говорила мне об этом. Я — Огюст Пассерель.
Мы пожали друг другу руки. Я передал ему бутылку:
— Это для вас. Искренне надеюсь, что оно вам поправится. Очень хорошее вино.
Огюст Пассерель немного помолчал, затем извлек из своего нагрудного кармана старые очки. Надев их, он начал внимательно рассматривать бутылку вблизи. Я чувствовал себя как торговец, предлагающий фермеру из Кентукки ракетную установку для защиты от воров. Но француз одобрительно кивнул головой, убрал свои очки и сказал:
— Merci bien, monsieur. Я сохраню ее до dimanche.
Он провел меня на кухню через массивную дверь. Там была старая Элоиза, в сером платье и белом платке, она кипятила яблоки в огромном котле. Огюст представил меня ей, и мы обменялись рукопожатиями. Ее пальцы были длинными и мягкими, на одном из них блестело серебряное кольцо, с изображением миниатюрной Библии. У нее было обычное бледное округлое лицо уже немолодой женщины. Но она выглядела очень сильной, при ходьбе держалась прямо и казалась весьма независимой.
— Мадлен мне сказала, что вас интересует танк, — сказала она.
Я взглянул на Огюста, но тот, казалось, не слушал. Я прокашлялся.
— Да, очень. Я составляю карту этой местности для книги о войне.
— Танк находится здесь с июля сорок четвертого. С середины июля. Его подбили в очень жаркий денек.
Я смотрел на нее. Ее глаза были размытого голубого цвета — цвета весеннего неба после дождя. Невозможно было понять, на вас она смотрит или ушла в себя.
— Мы обязательно поговорим об этом после ланча.
Мы вышли из наполненной паром и ароматом яблок кухни и пошли по длинному низкому коридору с непрерывно скрипящим деревянным полом. Огюст открыл дверь в одну из комнат. По— видимому, это была его гордость, комната, предназначенная специально для гостей. Она была мрачной, с тяжелыми шторами. Все вещи были порядочно запылены, воздух тяжелый, застоявшийся. В комнате стояли три кресла того стиля, который обычен для любого большого французского мебельного магазина. На стенах висело несколько картин, написанных в теплых тонах, гипсовая Мадонна с сосудом святой воды, а также изрядно потемневшие фотографии детей, внуков, свадеб и прочих семейных событий, Высокие часы отбивали уходящее время зимнего утра медленно и неохотно.
— С удовольствием, — ответил я на предложение Огюста выпить. — Я только не знаю, что может согреть нас в такой холодный день. Даже «Джек Дэниэлс» не подойдет.
Огюст достал из буфета два небольших стакана и бутылку кальвадоса. Он наполнил оба стакана, один из которых протянул мне.
— Sante, — спокойно произнес он и осушил свой стакан одним глотком.
Я смаковал свою порцию дольше. Кальвадос, нормандское яблочное бренди, имеет очень приятный вкус, и я хотел растянуть удовольствие. К тому же я не собирался много пить, я должен был доделать работу, намеченную на вторую половину дня.
— Вы бывали здесь летом? — спросил Огюст.
— Нет, никогда. Это всего лишь третье мое путешествие в Европу.
— Здесь не очень приятно зимой. Грязь и мороз. Но летом! Летом эти места удивительно красивы. К нам приезжают туристы со всей Франции и даже из Европы, на реке кипит жизнь, вдоль берега много лагерей.
— Это ужасно. Много к вам приезжало американцев?
Огюст пожал плечами:
— Один или два раза. Немцы иногда приезжают. Но очень немного. Воспоминания о событиях возле Пуан— де— Куильи все еще очень болезненны. Немцы бежали отсюда так, как будто сам дьявол гнался за ними.
Я увидел их на расстоянии мили: две маленькие фигуры на велосипедах, с повязками на головах, медленно движущиеся среди покрытых снегом деревьев. Кроме меня и едущих сюда двух французов, на дороге никого не было. Мой инспекторский столик на трех ножках стоял на покрытой инеем траве, «Ситроен» был припаркован немного в стороне. Было чертовски холодно, и я уже почти не чувствовал своих рук и носа, к тому же всерьез опасался, что если я сдвинусь с места, то мои подошвы, наверняка примерзшие к земле, оторвутся.
Мужчины подъехали еще ближе. Это были уже немолодые люди, у одного из них на спине висел военный рюкзак, из которого торчал длинный французский батон. На покрытой инеем дороге четко печатались следы их велосипедов. В этих местах не было никакого транспорта, а по дороге вообще мало кто ездил. Здесь, в глубинке Южной Нормандии, проезжали лишь случайные машины — грузовики или легковушки, — правда, со скоростью не менее чем девяносто миль в час.
Я окликнул: «Bonjour, messieurs». Один из французов притормозил и слез с велосипеда. Подойдя к моему столику, Он ответил:
— Bonjour, monsieur, Qu'est que vous faites?[1]
— Я плохо знаю французский, может быть, вы говорите по— английски? — спросил я.
Мужчина кивнул.
— Отлично. — Я окинул взглядом равнину и задержался на посеребренных инеем холмах. — Я составляю карту. Uпе carte.
— Аh, oui. — Мужчина наклонил голову. — Une carte.
Его спутник, все еще сидящий на велосипеде, стащил повязку с лица и стал энергично растирать нос.
— Это для прокладки новой дороги? — спросил он у меня. — Нового шоссе?
— Нет, нет. Это для одного исторического исследования. Необходима полная карта всей этой местности для книги о Второй мировой войне.
— АЬ, la guеrrе, — понимающе кивнул первый человек. — Une carte de la gueгre, hunh?
Один из них достал голубую пачку сигарет «Титан» И протянул мне. Я обычно не курю французские сигареты, отчасти из— за высокого содержания никотина, отчасти из— за их запаха, чем— то напоминающего горелую конскую шерсть. Но я не хотел казаться неучтивым и поэтому без тени неудовольствия взял сигарету.
Мы некоторое время курили и глупо улыбались друг другу, как обычно улыбаются два иностранца, не очень хорошо понимающими друг друга. Потом старик с батоном сказал:
— Они пересекли эту равнину, затем спустились к реке Орне. Я это очень хорошо помню.
Его спутник вмешался.
— Все верно. — Он махнул рукой. — Здесь и здесь. Американцы пришли со стороны дороги из Клеси, и немцы тогда снова отступили на равнину Орне. Здесь была очень тяжелая битва, помнишь, за местечко Пуан— де— Куильи? В тот день у немцев не было ни малейшего шанса на победу, американские танки, выступавшие из— за моста у Ла— Вей, окончательно разгромили их.
Я бросил сигарету и затоптал окурок. Уже порядочно стемнело, и я с трудом различал гранитные глыбы у Пуанде— Куильи, где Орне изгибалась перед тем, как исчезнуть за дамбой у Ла— Вей. Тишину нарушал только звук журчащей воды и звон колоколов какой— то церкви, находящейся где— то в далекой деревне. Казалось, что вокруг нет никого и ничего, кроме холода, и что мы одни во всей Европе.
Старик с батоном проговорил:
— Это была очень жестокая битва, ничего подобного я никогда не видел. Помню, мы захватили тогда трех немцев, но это оказалось несложно. Чтобы остаться в живых, они были рады попасть в плен. Я помню, как один из них сказал: «Сегодня я повстречал самого дьявола».
Второй старик поддакнул:
— Der Teufel. Вот что он сказал. Я тоже там был, мы с ним — двоюродные братья!
Я улыбнулся им обоим, не зная, о чем с ними разговаривать.
— Ну вот, — начал старик с батоном, — нам пора двигаться.
— Спасибо за то, что остановились, — поблагодарил я его. — Вы немного скрасили мое одиночество.
— Так вас интересует война? — переспросил второй старик.
Я покачал головой:
— Не особенно. Я — картограф, иначе говоря, человек, который составляет карты.
— Есть много интересных историй о войне. Некоторые из них напоминают сказки. Вообще здесь, в округе, ходит много легенд. Очень недалеко, где— то в километре от Пуан— де— Куильи, стоит на пьедестале старый американский танк. Люди даже близко не подходят к нему вечером. Говорят, что там, во тьме, слышно, как мертвые стонут и разговаривают друг с другом.
— Это забавно.
Старик поправил повязку на голове и закрыл ею лицо так, что были видны одни глаза. В таком наряде он походил на араба или на человека с ужасной раной. Он натянул свои вязаные перчатки и, приглушив голос, добавил:
— Здесь кругом сплошные истории. Каждое поле битвы тоже имеет одного или нескольких своих духов, я так полагаю.
Два старика— кузена поклонились, затем сели на велосипеды и медленно покатили вниз по дороге. Вскоре они свернули и исчезли среда деревьев в тумане, и я вновь остался один, проклиная холод и мечтая поскорее убраться отсюда и где— нибудь пообедать. Солнце давно уже скрылось за холмом, и в наступившей темноте я с трудом различал свои вытянутые руки, не говоря уже о камнях на расстоянии.
Я собрал и уложил все мое имущество в багажник «Ситроена», залез на водительское место и попусту потратил пять минут, пытаясь завести машину. Чертова колымага вела себя как норовистая лошадь, поэтому я и поступил с ней как с лошадью — вылез и дал хорошего пивка по переднему бамперу. Машина завелась с первого раза. Я включил фары, выехал на середину дороги и двинулся назад к Фалайсе, где находилась моя гостиница.
Я проехал полмили, когда заметил знак с надписью «Пуанде— Куильи, 4 км». На часах было всею половина пятого, и я подумал, что сумею еще быстро съездить и взглянуть на тот подбитый танк, о котором говорили кузены. Если он мне понравится, то завтра днем я его сфотографирую, и Роджер, возможно, поместит эту фотографию в свою книгу. Роджер Кельман — это парень, который пишет книгу о войне и для которого я рисую все эти карты.
Я свернул налево и тут же об этом пожалел. Дорога была в рытвинах и ухабах, кружила между деревьями и огромными глыбами, местами покрылась льдом, тут и там чавкала полузамерзшая грязь. Маленький «Ситроен» подбрасывало и швыряло из стороны в сторону, и лобовое стекло начало запотевать от моего разгоряченного дыхания. Я открыл боковое стекло, что тоже было не особенно приятно: на улице было морозно.
Вокруг стояли молчаливые, темные фермы с закрытыми окнами и захлопнутыми трубами, далее виднелись коричневые поля, на которых застыли коровы, прижавшиеся друг к дружке, и надеющиеся таким образом спастись от холода. Я видел, как слюна, застывая в воздухе, срывалась с их волосатых губ. Я проезжал мимо таких же безжизненных, как и фермы, домов и замерзших полей, спускающихся к темной реке. Единственный признак жизни, который я заметил, был трактор с колесами, так заляпанными глиной, что их размеры казались вдвое больше обычных. Он стоял у края дороги с заведенным мотором, Но рядом никого не было.
Наконец дорога привела меня к мосту у Куильи. Я мельком увидел танк, о котором говорили старики. Но в следующее мгновение я потерял из виду и мост, и танк. Затормозив, я попытался развернуться, но мотор заглох, и пять минут прошли в бесплодных попытках завести эту тупую машину. Из ворот ближайшей фермы выглянула женщина с серым лицом и с удивлением уставилась на меня. Но затем дверь захлопнулась снова. Наконец— то мне удалось завести свой драндулет, и я выбрался на дорогу.
Как только я выехал из— за поворота, то сразу же увидел танк, но решил отъехать на несколько ярдов в сторону, чтобы вновь не засесть в грязь на моем «Ситроене». Выйдя из машины, я сразу вляпался в кучу коровьих лепешек. Пришлось остановиться и почистить ботинки о придорожный камень, и лишь затем я отправился осматривать танк.
Он был темным и неуклюжим, но на удивление маленьким.
Я думаю, что в наши дни большинство людей уже не помнят, какие маленькие танки участвовали во Второй мировой войне. Его поверхность была выкрашена в черный цвет и местами попорчена ржавчиной, металл кое— где был покорежен. Я знал, что это за танк, возможно, это был «шерман» или что— нибудь подобное. Но это, безусловно, американский танк — на боку виднелись белые звезды. Я двинул по железу ногой — оно гулко загудело в ответ.
По дороге медленно шла женщина с полным ведром молока. Она смотрела на меня и, поравнявшись, поставила ведро на землю остановилась. Она была сравнительно молода, лет двадцати трех — двадцати четырех, на ней был красный костюм. Она выглядела как дочь фермера. Ее руки были грубы от доения коров на холоде и ветру, щеки пылали ярким румянцем, как нарисованные чьей— то умелой кистью.
— Bonjour, mademoiselle, — поприветствовал я ее, и она ответила наклоном головы.
— Вы американец?
— Да.
— Я так и думала. Только американцы останавливаются и смотрят.
— Вы неплохо говорите по— английски.
Она улыбнулась:
— Я работала в Англии, три года.
— Но почему вы вернулись на ферму?
— Моя мать умерла, а отец остался совсем один.
— У него прекрасная любящая дочь.
— Да. — Она опустила глаза. — Правда, я собиралась уехать на следующий день обратно, но мне там было очень одиноко.
Я вновь бросил взгляд на громоздкий разбитый танк.
— Мне сказали, что танк был подбит. А ночью здесь можно услышать разговоры убитых…
Девушка ничего не ответила.
Я немного подождал, затем взглянул на нее.
— Как вы думаете, это правда? — спросил я. — Его подбили?
— Вы не должны говорить об этом, — ответила она, иначе ведро перевернется.
Я бросил взгляд на ее алюминиевое ведро.
— Вы серьезно? Если мы будем говорить о духах в танке, молоко выльется?
— Да, — прошептала она.
Я думал, что слышал обо всем на свете, но это было нечто новое. Здесь, в современной Франции, образованная молодая леди говорит шепотом около старого разбитого «шермана», что якобы привидения из танка выльют ее свежее молоко. Я положил руку на холодное железо и решил, что напал на что— то особенное. Роджер это одобрит.
— А вы сами— то слышали этих духов? — спросил я.
Она отрицательно покачала головой.
— А вы знаете кого— нибудь, кто слышал? Кого— нибудь, с кем я могу поговорить?
Девушка взяла ведро и пошла по дороге. Но я догнал ее и пристроился рядом, не обращая внимания на то, что она не смотрела в мою сторону и не разговаривала со мной.
— Я не хочу быть назойливым, мадемуазель. Мы вместе с моим другом пишем книгу о Второй мировой войне, а эта история очень интересна, мы можем ее использовать. Кто— то же должен был слышать эти голоса, если они существуют?
Девушка остановилась и тяжело взглянула на меня. Она была очень хорошенькая для нормандской крестьянки. Такой прямой нос можно было видеть у женщин на картинах XI века в Бауехском музее, глаза были чистого зеленого цвета. Под ее грубой жилеткой и юбкой скрывалась довольно красивая, привлекательная фигурка.
— Я не знаю, почему вы так разволновались. Ведь это же только сказка, слухи, не так ли? На самом— то деле никаких духов не существует?
Девушка молча смотрела на меня. Затем произнесла:
— Это не духи, это другое.
— Что значит «другое»?
— Я не могу вам ответить.
Она вновь пошла вперед, и на этот раз довольно быстро.
Я с трудом поспевал за ней. Наверно, если ходить по три мили от коровника до дома и обратно дважды в день, то ноги, естественно, окрепнут. Но так как у меня не было таких тренировок, я порядочно запыхался, и когда мы дошли до ворот, у меня заболело горло.
— Это моя ферма, — проговорила она. — Я должна идти.
— И вы не хотите мне больше ничего сказать?
— Больше нечего говорить. Танк стоит здесь со времен войны. Это уже более тридцати лет, не так ли? Ну какие голоса можно услышать в танке через тридцать лет?
— Вот об этом— то я: вас и спрашиваю, — сказал я ей.
Она повернулась ко мне в профиль.
— Вы мне скажете ваше имя?
На ее губах появилась легкая улыбка.
— Мадлен Пассерель.
— Даниэль, сокращенно Дан, Мак Кук.
Девушка протянула мне руку:
— Очень приятно было с вами познакомиться. А сейчас я должна идти.
— Я увижу вас еще раз? Завтра я снова буду здесь. Я должен закончить карту.
Она покачала головой.
— Да не собираюсь я вас пытать, — успокоил я ее, — может быть, мы пойдем чего— нибудь выпьем? Есть здесь где— нибудь бар поблизости?
Я оглядел замерзшую сельскую местность.
— Ну, может быть, небольшая гостиница? — поправил я себя.
Мадлен взяла ведро в другую руку.
— Я очень занята. Кроме того, мой папа нуждается в постоянной заботе, — ответила она.
— Кто та пожилая женщина?
— Какая женщина?
— Которая выглянула из дверей, когда я разворачивал машину. Она была в белом.
— Ах… это Элоиза. Она прожила на ферме всю жизнь. Она нянчила мою мать, когда та была ребенком. Это как раз тот человек, с которым вы могли бы поговорить, если вас интересует история с танком. Она верит в подобные вещи.
Я кашлянул.
— Могу я поговорить с ней сейчас?
— Не сегодня. Как— нибудь в другой день, — ответила Мадлен.
Она повернулась и пошла через двор, но я бросился за ней и схватил ведро за ручку.
— Послушайте, как же насчет завтра? Я приеду около полудня. Вы найдете для меня несколько минут?
Я не собирался отпускать ее, пока не получу хотя бы какое— нибудь подобие ответа. Танк и его духи — это, конечно, любопытно, но Мадлен Пассерель интересовала меня гораздо больше. Конечно, этим обычно не занимаются, когда составляют военную карту Северной Франции, но несколько стаканов вина и кувыркание с дочкой фермера в коровнике, даже глубокой зимой, гораздо приятнее одиночества и скуки в «мавзолее» — так называлась обеденная комната в моей гостинице.
Мадлен улыбнулась:
— Очень хорошо. Приезжайте и пообедайте с нами, где— то в половине двенадцатого. Во Франции второй завтрак обычно бывает очень рано.
— Спасибо большое, я обязательно приеду.
Я собрался поцеловать ее, но моя нога поскользнулась на грязной земле дворика, и я едва не потерял равновесие. От падения меня спасли три каменные ступени, а поцелуй пришелся в холодный воздух. Немного смутясь, Мадлен произнесла:
— До свидания, мистер Мак Кук. Увидимся завтра.
Я наблюдал, как она пересекла двор и скрылась в дверях.
Холодный моросящий дождь закапал сверху, часа через два — три он грозил превратиться в снег. Я покинул ферму и начал выбираться на дорогу по направлению к Пуан— де— Куильи, где я оставил свою машину.
Было сыро, холодно и темно. Я засунул руки поглубже в карманы куртки и натянул шарф на нижнюю половину лица.
Где— то справа журчала Орне, омывая. гранитные камни своих берегов, а слева, прямо за лесом, возвышались величественные утесы, из— за которых эта часть Нормандии получила свое название Швейцарская Нормандия. Эти утесы представляли собой беспорядочное нагромождение камней, которые смешивались наверху с ветками деревьев. Я раньше и представить себе не мог таких величественных и мрачных творений природы.
Не думал, что мы с Мадлен ушли по дороге так далеко.
Я прошагал довольно быстро целых пять минут, пока не показалась моя желтая машина у дороги и темная громада старого танка в стороне. Моросящий дождик окончательно перешел в снег. Я натянул на голову капюшон и убыстрил шаг.
Знаете ли вы, что ваши глаза могут сыграть плохую шутку ночью в снегопад? Когда они устают, вы начинаете видеть темное пятно, ускользающее в сторону, если вы пытаетесь вглядеться в него. Иногда кажется, что пятно на самом деле на месте, а вот деревья то как раз двигаются. Но в тот вечер, на дороге в Пуан— де— Куильи, я был абсолютно уверен, что мои глаза не шутили со мной, и я увидел нечто, и это не было оптическим обманом. Я резко остановил машину и пулей вылетел из нее.
Сквозь снег, в несколько ярдах от покинутого танка, я увидел маленькую хрупкую фигурку, не больше пятилетнего ребенка, белеющую в темноте, прыгающую или бегущую. Ее появление было так стремительно и неожиданно, что я до смерти перепугался, но, быстро придя в себя, бросился за ней и закричал:
— Эй, вы! Постойте!
Но на мои крики ответило только эхо, родившееся среди каменных глыб. Я вглядывался в темноту, но там никого не было. Только мрачная громада «шермана». Только мокрая дорога и шум реки. И ни малейшего намека на фигурку. Я прошел назад к машине и осмотрел ее. С моей стороны было большой неосторожностью оставить машину открытой, ведь туда могли забраться воры или громилы. Но «Ситроен» стоял нетронутым. Я залез внутрь и минуту или две вытирал носовым платком покрывшееся испариной лицо. Что же, черт возьми, здесь происходит?
Я завел машину, но перед тем, как двинуться, бросил последний взгляд на танк. Противоречивые, странные чувства охватили меня. Он стоит и гниет здесь с сорок четвертого года, неподвижный, в стороне от дороги. Здесь американская армия сражалась за освобождение Нормандии. Впервые за всю мою жизнь я почувствовал, что сама история шевелится у меня под ногами. Интересно, может быть, внутри танка еще лежат скелеты? Но я решил, что останки людей, бывших там, наверняка уже давно извлекли и предали земле. Французы были благодарными и подобающе относились к людям, которые погибли, освобождая их страну.
Наконец я тронулся вниз по дороге, ставшей из— за непогоды почти непроходимой. Проехав через мост, я оказался среди холмов. Значит, до главного шоссе недалеко. Но этот участок дался мне с огромным трудом. Снег непрерывно залеплял лобовое стекло, и дальше двух метров впереди ничего не было видно. Когда мне наконец удалось выбраться на шоссе, я каким— то чудом избежал столкновения с «Рено», вылетевшим из снежной степы со скоростью восемьдесят пять миль в час. «Vive lа Velocite»[2] — подумал я про себя. Я— то плелся к Фалайсе приблизительно под двадцать миль.
На следующее утро, сидя в обеденной комнате с высоким потолком, я поглощал свой обычный завтрак — кофе, бутерброды и омлет — и одновременно изучал себя в зеркале на противоположной стене. В другом конце комнаты расположился за столом тучный француз в шляпе и со смешно торчащим вверх белым воротничком рубашки. Он рассматривал меню с видом знатока и при этом постоянно зачем— то громко причмокивал губами. Официантка в черном, с пресной недовольной физиономией сновала между столиками на своих высоких каблуках с таким видом, что вы чувствовали себя одиноким, никому не нужным и всем давно надоевшим со своим странным желанием позавтракать. Я уже подумывал о смене отеля, но, когда вспомнил о Мадлен, этот бардак мне показался вовсе не таким уж и плохим.
Большую часть утра я провел на дороге, ведущей в Клеси с юго— востока. Сильный ветер смел с дороги большую часть снега, выпавшего вчера ночью, но было по— прежнему очень холодно. Деревни на фоне заснеженных холмов, казалось, тоже замерзли. Жители редко показывались на улице. Они спешили по своим делам в скотные дворы, дровяники, но долго не задерживались нигде и вскоре исчезали в домах. Церковные колокола звонко отбивали каждый час, и казалась, что такие горда, как Нью— Йорк, находятся на другой планете.
Вероятно, моя голова была забита не тем, чем надо, лишь этим можно объяснить тот факт, что я сделал всего половину намеченной работы. В одиннадцать часов, как только прозвонили колокола, я поехал в Пуан— де— Куильи. По дороге сделал остановку в одной из деревень и заглянул в магазинчик. Купил бутылку приличного вина, просто на случай, если отца Мадлен понадобится немного умиротворить, и коробку замороженных фруктов, специально для Мадлен. Говорят, они самые лучшие во всей Нормандии.
«Ситроен» кашлял и подпрыгивал, но наконец— то выехал на грязную дорогу, ведущую к мосту. Эта местность при дневном свете выглядела ничуть не веселей, чем вчера вечером. Поля были покрыты серебристым инеем. Коровы все еще паслись на них, разбившись на небольшие кучки и жуя замерзшую траву. Они выдыхали столько пара, что выглядели как заядлые курильщики. Я переехал через мост, оставив позади журчащую Орне. Здесь я сбавил скорость, потому что хотел взглянуть на танк.
Так он и стоял, молчаливый и не подвижный, подбитый, в бою. Я на минуту остановил машину и открыл окна. Теперь мне были видны заржавевшие колеса, покореженные гусеницы и небольшая башенка. Какое— то глубокое и бесконечное отчаяние царило вокруг него. Это напомнило мне другой памятник на побережье, на котором стоит дата: «Июнь, 6, 1944». Но здесь не было пьедестала, на который следовало бы поставить этот танк.
Некоторое время я еще рассматривал мрачные окрестности, потом завел мотор и направился прямо на ферму Мадлен. Я въехал в ворота и пересек грязный дворик, здесь гуляли цыплята, которые при моем появлении разбежались в разные стороны. Куда— то рванул и табун гусей со скоростью легкоатлетов на состязании.
Я вышел из машины и, осторожно переставляя ноги, добрался до двери и дал знать о своем присутствии. Какая— то дверь позади меня открылась, и я услышал шаги.
— Добрый день мсье, что вам угодно? — раздался мужской голос.
Невысокий француз в грязных штанах, заляпанных ботинках и замызганном коричневом жакете стоял во дворике, засунув руки в карманы. У него было удлиненное, типично нормандское лицо, и он курил сигарету, которая казалось, приросла к его губам. Его берет был натянут на уши в самой веселой манере, из— под козырька смотрели светлые глаза. В целом он выглядел как фермер, не упускающий случая пошутить.
— Мое имя Дан Мак Кук, — сказал я ему. — Ваша дочь Мадлен пригласила меня на ланч.
Фермер кивнул:
— Да, мсье. Она говорила мне об этом. Я — Огюст Пассерель.
Мы пожали друг другу руки. Я передал ему бутылку:
— Это для вас. Искренне надеюсь, что оно вам поправится. Очень хорошее вино.
Огюст Пассерель немного помолчал, затем извлек из своего нагрудного кармана старые очки. Надев их, он начал внимательно рассматривать бутылку вблизи. Я чувствовал себя как торговец, предлагающий фермеру из Кентукки ракетную установку для защиты от воров. Но француз одобрительно кивнул головой, убрал свои очки и сказал:
— Merci bien, monsieur. Я сохраню ее до dimanche.
Он провел меня на кухню через массивную дверь. Там была старая Элоиза, в сером платье и белом платке, она кипятила яблоки в огромном котле. Огюст представил меня ей, и мы обменялись рукопожатиями. Ее пальцы были длинными и мягкими, на одном из них блестело серебряное кольцо, с изображением миниатюрной Библии. У нее было обычное бледное округлое лицо уже немолодой женщины. Но она выглядела очень сильной, при ходьбе держалась прямо и казалась весьма независимой.
— Мадлен мне сказала, что вас интересует танк, — сказала она.
Я взглянул на Огюста, но тот, казалось, не слушал. Я прокашлялся.
— Да, очень. Я составляю карту этой местности для книги о войне.
— Танк находится здесь с июля сорок четвертого. С середины июля. Его подбили в очень жаркий денек.
Я смотрел на нее. Ее глаза были размытого голубого цвета — цвета весеннего неба после дождя. Невозможно было понять, на вас она смотрит или ушла в себя.
— Мы обязательно поговорим об этом после ланча.
Мы вышли из наполненной паром и ароматом яблок кухни и пошли по длинному низкому коридору с непрерывно скрипящим деревянным полом. Огюст открыл дверь в одну из комнат. По— видимому, это была его гордость, комната, предназначенная специально для гостей. Она была мрачной, с тяжелыми шторами. Все вещи были порядочно запылены, воздух тяжелый, застоявшийся. В комнате стояли три кресла того стиля, который обычен для любого большого французского мебельного магазина. На стенах висело несколько картин, написанных в теплых тонах, гипсовая Мадонна с сосудом святой воды, а также изрядно потемневшие фотографии детей, внуков, свадеб и прочих семейных событий, Высокие часы отбивали уходящее время зимнего утра медленно и неохотно.
— С удовольствием, — ответил я на предложение Огюста выпить. — Я только не знаю, что может согреть нас в такой холодный день. Даже «Джек Дэниэлс» не подойдет.
Огюст достал из буфета два небольших стакана и бутылку кальвадоса. Он наполнил оба стакана, один из которых протянул мне.
— Sante, — спокойно произнес он и осушил свой стакан одним глотком.
Я смаковал свою порцию дольше. Кальвадос, нормандское яблочное бренди, имеет очень приятный вкус, и я хотел растянуть удовольствие. К тому же я не собирался много пить, я должен был доделать работу, намеченную на вторую половину дня.
— Вы бывали здесь летом? — спросил Огюст.
— Нет, никогда. Это всего лишь третье мое путешествие в Европу.
— Здесь не очень приятно зимой. Грязь и мороз. Но летом! Летом эти места удивительно красивы. К нам приезжают туристы со всей Франции и даже из Европы, на реке кипит жизнь, вдоль берега много лагерей.
— Это ужасно. Много к вам приезжало американцев?
Огюст пожал плечами:
— Один или два раза. Немцы иногда приезжают. Но очень немного. Воспоминания о событиях возле Пуан— де— Куильи все еще очень болезненны. Немцы бежали отсюда так, как будто сам дьявол гнался за ними.