Вот тут и позвонил Алеша, крикнул, что Сашеньку увезли в роддом и у нее отошли воды - прямо в машине. Там столько воды, что надо сушить коврики, но это неважно, а важно, что через обозримое число часов мы оба получим новый родственный статус: он - отца, я - тетки.
Я хотела поделиться новостью с Зубовым, но он вышел из кабинета, не простившись. И новость о том, что Сашенька родила сына, которому заранее приготовили царское имя - Петр Алексеевич, Петя, Петрушка, застала меня дома: на работе больше делать было нечего...
Петрушка родился за три минуты до полуночи, я старалась не думать о том, на кого он может быть похож. Еще мне ужасно хотелось позвонить Артему и рассказать про религию Зубова, но я понимала - это будет нечестно. Тем более, мне совсем не хотелось слышать пусть даже самую праведную критику в депутатский адрес.
Но и носить в себе это знание мне было тяжело - оно рвалось наружу, как доношенное дитя. Сравнение не случайное - все следующие дни я думала о маленьком Петрушке и очень хотела его увидеть. Счастливые родители вовсе не спешили звать меня на смотрины, приглашали одну только маму, и она очень подробно восхищалась младенцем. Маме показалось, что Петрушка - слепок с Лапочкина, и нос у него такой же, и уши, и овал лица, и даже форма ступней. Форма ступней меня просто добила.
Зубов надолго пропал после собственных откровений: началась очередная думская сессия, а может, он искал помещение для своих прихожан или писал новое Евангелие... Иногда мне казалось, что Зубов просто пошутил в том разговоре, опробовал на мне очередную байку, что вылетали из него с невероятной частотой и легкостью... Мы виделись мельком несколько раз, но депутат ни словом больше не оговаривался о своей религии, и глаза у него снова были голубыми.
Я каждый день ждала звонка от Лапочкиных, и в день, когда Петрушке исполнился месяц, не выдержала. Сашенька долго не подходила к телефону, потом выкрикнула в трубку ожесточенное "алло".
"Хочешь - приходи!" - сестрица обошлась без лишних сантиментов, и я пошла к Вере отпрашиваться. Она сидела, окаменев, над факсом, только что присланным из местного информационного агентства. Скосив глаза, я прочитала:
"Заседание Священного Синода, 12-13 января,
сообщение для СМИ".
Дочитать до конца не довелось: Вера швырнула листочек в урну, но потом, спохватившись, достала обратно, в черном сигаретном пепле и с прилипшей к сгибу жвачкой.
"Чего тебе, Глаша?" - простонала Вера. Ей было настолько ни до чего, что она быстро согласилась отпустить меня с работы - хотя до шести вечера оставался еще довольно большой зазор. В детском магазине напротив Дома печати я купила резиновую белку интенсивно-оранжевого цвета, и всю трамвайную дорогу нажимала ей на живот: белка громко пищала.
Дверь открыл Лапочкин - смурной и опухший. Я привыкла к тому, что Алеша пристально следит за своей внешностью, - и даже не сразу признала его.
"Заходи, - мотнул он головой. - Сашенька уехала с Петрушкой в поликлинику, но они скоро вернутся. Только не обижайся, я дальше спать буду: сегодня всю ночь прыгали с ребенком".
Он устало махнул рукой и закрыл за собой дверь в спальню. Я присела на краешек разложенного дивана, где, видимо, обитала теперь Сашенька. Нарядная прежде комната сильно изменилась - повсюду валялись пеленки, марлевые тряпки, погремушки, на столе выставлена батарея узких стеклянных бутылочек, и главное, здесь царил теперь новый запах: молочно-теплый, беззащитный...
Я никогда не думала о себе как о матери - не могла поверить, что у меня вдруг заведется некий ребенок, которого надо будет пестовать и холить. Теперь, еще не видя своего племянника, я вдруг почувствовала сильную, сосущую тоску в самой чувствительной зоне своей души. Один только запах, незнакомый, теплый и родной, пробуждал сильное, болезненное от новизны чувство. Чтоб не дать ему разгуляться, я поспешно взяла с тумбочки растрепанную тетрадку, на клеенчатой обложке которой подсыхал круглый след от чашки. Судя по всему, тетрадь жила здесь постоянно - у нее даже было собственное, прямоугольное место на тумбочке, припорошенной пылью - наводить порядок Сашеньке было некогда.
Я сразу узнала волнистый почерк сестры.
"11 ноября.
В начале занятия - тошнота, головокружение, легкие позывы к рвоте.
Тема: "Трансформация смерти".
Клетки наших организмов приучены не жить, а умирать. Они сами сознают смерть и таким образом провоцируют тягу к ней (здесь Сашенька нарисовала небольшой цветочек - василек с тщательно выписанными, угловатыми лепестками).
Золотая орбита ведет к сознанию перерождения клеток и обретению бессмертия. Особенно легко женщинам, потому что они уже прошли через это испытание в плотном теле (тут ромашка - с дочерна исчерканным стебельком).
Пространство обеспечивает переход из пятой расы в шестую, главное перейти в другое состояние.
Мышление трансформируется от жизни к бессмертию, и каждый может стать божеством. Лучше, если можно будет принять радугу всех энерголучей. Тогда мы станем прекрасными, молодыми и чистыми, с детскими душами (в этом месте Сашеньку, по всей видимости, сильно захватила тема лекции, потому что почерк стал быстрее, а чернильные цветки и вовсе исчезли).
Смерть - всего лишь переход на другую орбиту жизни. Наше тело временное жилище для души, оболочка, которую мы отринем, лишь только раскроются сияющие орбиты и появится Майтрейя, Дитя Луны. Но прежде нам всем нужно хорошо потрудиться.
Чем более развита цивилизация, тем меньше человеческих отходов. Мы должны стремиться к безотходному человечеству, избавляться от космического мусора. Надо поглощать радиацию".
Дальше почти школьным столбиком были записаны стихи:
"Стремиться к постижению
Божественного дара,
Гореть в огне сожжения
Вселенского удара".
И еще много подобного бреда. Тетрадка была исписана почти полностью только в самом конце белели три девственные странички. Сзади красовался "Список литературы", он включал в себя двенадцать наименований разных книжек Бугровой - мадам, судя по всему, была плодовитой, как Дюма. Названия пугали: "Разумножение разума", "Космическая лечебница", "Найди свою орбиту". Под номером 13 в списке значилась Блаватская, она же занимала следующие показатели. На закуску предлагались Циолковский, Федоров и Елена Рерих.
Я закрыла тетрадь, отряхнула руки: они горели и чесались. Значит, все время до родов Сашенька старательно посещала занятия в "Космее"... Лишь только тетрадь вернулась на законное место, в дверях загремели ключи. Вставая с места, я слышала сразу и стук своего сердца, и тихие чертыхания Сашеньки, и жалобное попискивание из голубого конверта, завязанного широкой атласной лентой.
Лапочкин не подумал просыпаться, а Сашенька не удивилась моему наличию в квартире. С облегчением она вручила мне пищащий конверт. Оттуда смотрели два маленьких умных глаза, смотрели настороженно, но с большим интересом. Я неумело покачала конверт и вопросительно глянула на Сашеньку.
"Разворачивай", - велела она, скрывшись в ванной и включив воду на всю мощь. Я размотала ленту, раскрыла конверт, походивший на хачапури, и увидела там крепенького, как грибочек, детеныша, испуганно поджавшего ножки. Судя по оттопыренной нижней губе, он собирался заплакать.
К счастью, малыш совсем не был похож на Кабановича. И на Сашеньку он тоже похож не был.
Я взяла его на руки, и он доверчиво вздохнул - совсем как настоящий человек. Мне вдруг показалось, будто мы с Петрушкой были теперь одни во всем мире - и были никому в этом мире не нужными.
ГЛАВА 15. МНОГО ДЕНЕГ
Сашенька выглядела измаянной, лицо бледное, с припухшими подглазицами... Она почти не похудела после родов и поэтому сразу обабилась. Я обругала себя за эти подлые мысли: ей вправду приходилось тяжело.
Она покрутила в руках мою белку.
"Ему пока рано такие. И сюда добавлен кадмий, про это везде пишут, не читала? Но все равно, спасибо".
Я спросила, зачем они ходили в поликлинику. Оказалось, плановый осмотр, а еще Сашенька пыталась узнать, нельзя ли дать Петрушке какое-нибудь снотворное, чтобы он спал по ночам.
"Совсем не спит, - жаловалась сестра, - я просто с ног падаю. Няню Алеша брать не разрешает - говорит, сын станет на нее похож, не на меня. А Марианна Степановна уже нашла одну женщину... - Сболтнув, Сашенька досадливо махнула рукой: - Я участник в высшем комитете "Космеи", вместе с мамой. Марианна Степановна даже хотела, чтобы я рожала прямо у них, но мне было неловко, да и Алеша отговорил. Все же это чересчур..."
Я крепко держала на руках Петрушку, а он нетерпеливо шлепал губами, как маленькая рыбка.
"Ты кормишь его?"
Сестра мотнула головой: "Молока совсем не было, ни капли. Врач даже удивилась, говорит - давно такого не видела. Сейчас наведу смесь, подожди".
Мы с племянником пошли следом за ней, на кухню.
Сашеньке явно хотелось поговорить: "У меня занятия, погружения, я даже на орбиту выходила несколько раз, а он, - кивок в сторону кулечка, прильнувшего ко мне, - он столько сосет энергии! Не спит целую ночь, я его трясу-трясу, бросить об стенку иногда хочется. Алеша, конечно, помогает, но у него работа, сама понимаешь! Просила врачиху прописать ему реланиум, а она на меня посмотрела, как на фашиста".
Сашенька яростно трясла цветную бутылочку, где пузырилась и булькала густая белая смесь.
"Хочешь покормить? Совсем нетрудно, на".
Я осторожно дала соску Петрушке, и он тут же прихватил ее ротиком видимо, проголодался не на шутку.
"Слушай, Глашка, может, останешься с ним сегодня? - Лоб сестры собрался в мучительную гармошку. - Я все объясню, просто у нас сегодня очень важный тренинг, Марианна Степановна обязательно просила прийти. Алеша будет дома, но он с ним не остается - боится".
Конечно, я согласилась, и окрыленная Сашенька помчалась одеваться торопилась, чтобы я не передумала.
Опустошив бутылочку, малыш заснул, кулачки у него были крепко сжаты. Я положила Петрушку в кроватку, а Сашенька носилась по комнате, укладывая в сумку тетрадки, карандаши, книжечки - студентка, да и только.
"У тебя уже есть "путеводная звезда"?"
Сестрица вздрогнула: "Конечно. Без нее на орбиту не попасть, а в новую расу - тем более... - Зеленые глаза вдруг засветились - Глашка, если бы ты знала, какой мир перед нами открывается! Марианна Степановна, она ведь каждый день говорит с Учителями, и они рассказывают, что осталось совсем немного..."
"До чего?"
Видимо, я была не слишком осторожна, спугнула Сашеньку, и она быстро прикончила разговор: "Ни до чего! Ладно, я поскакала... Смесь на кухне, памперсы Алеша покажет где. Приду в семь или восемь - самый край. Пока-пока!"
Малыш спал крепко, и я пошла к книжным полкам поискать себе чтение. Сняла с полки случайный толстый том без обложки, раскрыла его и ахнула: между страниц книги были заложены деньги. Тонкие купюры цвета патины, с каждой глядит надменный мужчина в белом парике. Несколько купюр успели выпорхнуть из книги, и я кинулась собирать их, под дикий колот сердца. Лишь только воткнула том на место, в комнату явился Лапочкин. Он зевал, но, видимо, уже выспался. Мне показалось, что он сильно похудел, и даже золотая цепь на шее словно бы истончилась.
"Спит?" - спросил Алеша.
"Спит", - сказала я.
"Я сейчас чай сделаю, - посулил зять. - Или водки лучше?"
"Да ты что? Здесь ребенок!"
Алеша вздохнул - ему явно хотелось водки, и отказ мой распечалил душу. Но я даже думать не желала о такой возможности: как можно пить рядом с крошечным малышом?
Лапочкин ушел на кухню, звенел там долго и бренчал - казалось, настраивается маленький оркестр. Наконец принес в комнату поднос с чашками и бутербродами. Мы принялись поглощать еду и делали это с жадностью, за которой укрывалось обоюдное смущение.
"Ты считаешь, Сашеньке идут на пользу эти занятия?"
"Какие занятия? А, "Космея"! Как тебе сказать..."
Малыш крепко спал под наши разговоры и не проснулся до самого Сашенькиного возвращения.
Она открыла дверь и вошла в квартиру медленно, с искусственным выражением лица. Такие лица рисуют принцессам маленькие девочки - круглые глаза, брови дужками, полуоткрытый рот.
"Сегодня великий день, - сказала Сашенька, не видя ни спящего сына, ни Алешу, ни меня, и все же обращалась она к нам - поскольку в комнате больше никого не было. - Теперь я знаю, как мне быть и что мне делать".
Сестра медленно прошла в спальню, она с такой бережностью несла прямую спину, как будто вдруг узнала - та сделана из фарфора.
Я боялась взглянуть на Алешу.
"Это нормально, - сказал он. - Через полчаса из комнаты выйдет обычная Сашенька".
"Алеша, разве ты не видишь: ее зомбируют!"
Из спальни понеслось пение - Сашенька тянула непонятные слова, раскачивая голос, как качели. Я вспомнила - "строки".
Лапочкин вздохнул.
"Я только что говорил тебе, Глаша, что люблю свою жену и разрешаю ей все, иначе... - Он резко сбросил громкость. - Иначе она со мной разведется".
* * *
Часом раньше Алеша рассказывал, что Сашенька подсела на доктрины Бугровой крепко, как на кокаин.
"С утра полчаса строки, потом лекции, днем опять строки, тренинги, вечером выходы на орбиту..."
"Алеша, ты же понимаешь, ни на какие орбиты она не выходит. Все это бред, ей просто снесли крышу!"
Лапочкин вздыхал: "Я не столь категоричен. И потом, Сашенька, она ведь как ребенок. Это просто новая игрушка, как стройотряды или этот... твой..."
Я быстро кивнула - ни к чему углубляться.
Алеша вдруг затрещал пальцами, как будто они были деревянные, - раньше за ним не водилось такой привычки.
"Если ей там хорошо, пускай ходит, чего там. Они, конечно, ерундой занимаются, но ерунда невинная! Правда, в последнее время эта ее Степановна просит все больше денег: то на "Путеводную Звезду", то на семинар, то книжечку помочь издать... Неужели я для Сашеньки, да не найду денег?"
Лапочкин машинально переместил взгляд к книжным полкам, а я свой увела в противоположную сторону.
"У меня еще один бизнес появился, вообще новая пашня, разоткровенничался вдруг Алеша. - Я не один, конечно, работаю, с партнерами, но, знаешь, если все будет идти, как теперь, увезу Сашеньку с малышом в Швейцарию. Кантон, например, Во. Денег хватит на всю жизнь, до смерти будем в потолок плевать. - Заговорив о деньгах, Алеша сильно раскраснелся. - В Швейцарии ей будет не до "Космеи"", - говорил он, и я кивала, соглашалась.
Тут как раз пришла Сашенька и начала читать свои строки.
Когда она замолкала, мы молчали тоже. Пошелестев невидимыми нам страничками, она заводила новую серию, и мы начинали говорить. Наконец эта странная опера закончилась, и Сашенька действительно вышла из комнаты без странных перемен на лице: вполне былая и узнаваемая.
"Ну что, давай еще по чаю?" - спросила она, но я отказалась: надо было уходить, пока все спокойно. Сашенька вдруг начала уговаривать:
"Куда тебе торопиться, посиди еще. Алеша сейчас уедет на "стрелку", а мне одной тяжело с ним", - недовольный кивок в сторону Петрушкиной кроватки.
Я замялась. А Сашенька даже вспыхнула щеками, так обрадовалась.
"Алеша, а где у тебя "стрелка"?" - мне хотелось подбодрить Лапочкина, потому что он сидел такой поникший.
"На Трансмаше, - сказала Сашенька. - Алеша днюет и ночует на Трансмаше".
"Да ладно тебе, Сашенька. - Лапочкин молитвенно приподнял бесцветные брови. - Все, что я делаю, я делаю только для тебя. Ты же знаешь".
Голос его помягчел и расплавился, как шоколадная конфета, крепко зажатая в детской ладошке.
"Знаю - кивнула Сашенька. - Собирайся, а то опоздаешь. Глашка, раз уж ты все равно остаешься, я сбегаю в ночной магазин, ладно? У меня лак для волос закончился".
"Я могу купить, - бросился на амбразуру Лапочкин, но сестра отвергла эту жертву:
"Мне хочется пройтись после сегодняшнего. Это было так... так сильно! Жаль, что нельзя вам рассказать".
Сестра и Алеша вышли из дома друг за другом, а я осталась с Петрушкой.
Он спал на животике, положив голову набок. Я внимательно разглядывала толстенькие щечки, словно бы накачанные воздухом, и губки, очерченные красивой линией, и брови - как два серых перышка... Я очень долго сидела у кроватки, пока не почувствовала боль в затекшей спине. Разогнулась с трудом, видимо, слишком много времени провела в неудобной позе. В позвоночнике что-то щелкало - как таймер. Я сделала несколько кругов по комнате и остановилась возле книжных полок.
На высоте поднятой руки находилась последняя полка, уставленная книгами вперемешку с вазочками, статуэтками, шкатулками. Зачем-то я сняла с полки шкатулку.
Внутри, на красном ложе - старые квитанции, паспортные фотографии, где Лапочкин похож на молодого быка, еще какие-то бумаги. Мне стало стыдно непобедимого своего любопытства: вот, шарю по чужим полкам, пока хозяев нет. Я даже оглянулась на спящего Петрушку, олицетворявшего семью, чьи секреты я могла с легкостью обнаружить на полке. Водрузив шкатулку на место и пытаясь задраить пробоину в совести, я сняла с той же полки громоздкий альбом под названием "Удивительный Таймыр".
Открыла альбом и отпрянула назад, держа перед собой книгу на вытянутых руках: зеленый водопад денег лился на ковер и шуршал под моими ногами не хуже осенних листьев.
Теперь мне стало по-настоящему интересно.
"Таймыр" вместе с денежной начинкой вернулся на место, а я не без труда вызволила из плена его соседа - старый альбом для марок, явно унаследованный от предков. Я открыла его очень бережно - так раздевают тяжело больного человека.
Там снова были деньги - не менее зеленые, чем в "Таймыре". Считать я не решилась, но с первого взгляда видела, что в каждой книжке умещалось не меньше тысячи.
Сашенька не возвращалась, Петрушка спал, и, поставив альбом на место, я решилась исследовать еще один том - репродукции Карла Брюллова. Брюллов тоже не подвел.
Такие громоздкие книги в глянцевых суперобложках в прежние времена было принято ставить в самые нижние ряды - если хозяевам захочется прильнуть к искусству, то не надо будет ходить за ним далеко. У Лапочкиных альбомы стояли и наверху, и внизу, вначале мне показалось, что в этой вольнице нет никакой системы.
Все же система была - я довольно быстро догадалась.
Три верхние полки заняты книгами, которые ни в каком случае не смогли бы заинтересовать Сашеньку. Скучный Таймыр, скучные марки, скучный Брюллов сестра считала все это макулатурой. Обожаемый Шекспир стоял намного ниже, рядом торчали корешки альбомов Моне и Ренуара - видимо, Лапочкин привез их из Европы: у нас такие продавались тогда только на черном рынке. Сашенькины вкусы я знала хорошо, и все книги, которые могли быть ею вдруг востребованы, занимали соседние места.
Конечно, невысокой Сашеньке было проще снимать любимые книги с нижних полок, но это объяснение не очень мне нравилось.
Дело в том, что в книгах сестры я не нашла ни единого доллара.
ГЛАВА 16. В ГОСТЯХ У СКАЗКИ
Теперь меня звали к Лапочкиным ежедневно и радушно, привечали изо всех сил. Другая, может, и возмутилась бы настолько откровенным использованием своей персоны в качестве бесплатной няни, но я только изображала легкое недовольство. Втайне же ликовала - вместе с Петрушкой в жизни появился смысл, несомненный и главный, перед которым временно примолкла даже моя танатофобия. Теперь она изводила меня реже, но проститься навеки не предлагала: ночами я просыпалась от страха смерти, жгучего, будто свежий порез. Страх этот менялся вместе со мной - я становилась старше, и он вырастал вместе со мной, как кости, растягивался, как кожа, но мне так и не удавалось привыкнуть к нему, словно к застарелой болезни.
Рядом с Петрушкой я реже думала о смерти.
Я обожала Петрушку. Мне нравилось, как он опасается чужих людей, сжимая кулачки и оттопыривая нижнюю губку, как он доверчиво кладет голову мне на плечо. Я любила его молочный запах, его брови, похожие на легкие перышки... Когда малыш не мог уснуть, я не сердилась на него, а мучилась его бессонницей так, будто она была моей.
Сашенька высматривала меня в окно, поджидая после работы, - с улицы я видела бледное пятно лица, словно прилипшее к стеклу. С трудом дождавшись, пока я сниму обувь и вымою руки, сестра неслась в свою "Космею". Она пропадала там целые вечера и всякий раз возвращалась совсем другой, чем уходила. Меня раздражали эти временные выпадения и еще больше раздражало равнодушие, которым Сашенька пичкала своего сына без всякой пощады.
Наша мама тоже остыла к Петрушке в короткие сроки, а впрочем, она тоже почти переселилась в "Космею". Алешина мама сгорала на работе, как Жанна д'Арк на Руанской площади, и очень просила не грузить ее дополнительными сложностями, а сам Алеша в последнее время исхудал и побледнел, будто из него пили кровь по ночам.
Видимо, новый бизнес не ладился, да и нарастающее безумие Сашеньки не добавляло дровишек в семейный очаг. Впрочем, Лапочкин не замечал ее безумия и даже говорить о нем не желал.
Получалось, что из всей нашей семьи Петрушке осталась одна только я. Мальчика переложили мне в руки, и Лапочкин несколько раз заводил серьезный разговор, чтобы я бросила работу. Но тут я уперлась. Не потому, что грезила о карьерных взлетах, просто, работая в "Вестнике", я могла без дополнительных ухищрений встречаться с Зубовым.
Мне очень хотелось увидеть зубовский офис. Вера говорила, будто он находится неподалеку от редакции, но Антиной Николаевич не любит, когда туда приходят посторонние. Там жесткая пропускная система, охранники и много других, чисто российских ужасов.
"Чем вы занимаетесь?" - спросила я Зубова во время одной из редких прогулок.
"Я торгую воздухом, дорогая. Очень выгодное занятие. И приятное".
Мне вспомнилось, что наш Алеша тоже торговал воздухом - водородом, закаченным в воздушные шарики. Это было в самом начале его героической трудовой деятельности, за пару лет до "Амариллиса". Я собиралась рассказать Зубову эту веселую историю, когда он вдруг сказал:
"Хочешь, дорогая, увидеть мою контору?"
Заветный офис прятался в разросшемся строительном лесу: здесь битых шесть лет томилась законсервированная стройка, и подход к короткому, в шесть домиков, переулку казался невозможным. Все же, преодолев череду препятствий в лице щебеночных пирамид и заржавленных останков какой-то техники, можно были выйти к небольшому особнячку. На таких обычно пишут про памятник культуры и охрану государством. Окна - в белых полосках жалюзи.
Я жадно рассовывала подробности по карманам памяти, пытаясь ухватить взглядом как можно больше: чтобы потом спокойно вспоминать и затейливое крыльцо с вывязанными из чугуна перильцами, и аккуратно подстриженный газон, и пару лысых мордоворотов в строгих костюмах. Они курили на крыльце, но стоило нам подойти, немедленно отбросили.
"Здрасьте, Антиной Николаевич!"
"Здравствуйте, друзья", - церемонно сказал Зубов.
Один из мордоворотов бросился открывать перед нами толстую дверь, похожую на могильную плиту, второй в нерешительности топтался на месте.
"Что вы топчетесь, Кулешов? - спросил Зубов. - Хотите спросить спрашивайте".
"Я это... Антиной Николаевич, можно я сбегаю пообедать?"
"Пообедать? - удивился Зубов. - Ну, идите".
"А я успею, Антиной Николаевич? Потому что моя очередь с вами ехать".
"Это зависит от того, с какой скоростью вы ходите, Кулешов, - капризно сказал Зубов. - И от того, насколько быстро вы едите".
"Понял, Антиной Николаевич. Десять минут!"
"Здесь вы, друиды, рассейтесь все по холмам..." - пропел депутат вслед охраннику. Кулешов давно ушел, а я все мучилась, соображая, кого он мне напомнил с такою силой и остротой.
Зубов торопливо повел меня вверх по лестнице. На втором этаже раскрылась обычная коридорная перспектива, зато потолки были расписаны фресками, притом ужасно знакомыми.
"Микеланджело вдохновляет меня почти так же сильно, как Шопен. Ты любишь Шопена, дорогая?"
Мне стало вдруг стыдно за свою простецкую куртку, за изуродованные николаевскими тротуарами сапоги, за дешевую сумочку. У сумочки лет сто назад сломалась "молния", и вместо того, чтобы купить новую - "молнию" или сумку, - я прицепила к ней разогнутую скрепку и жила себе дальше.
Зубов ждал ответа, и я вернулась к месту разговора, откуда унесена была чувством стыда. Ну да, разумеется, Шопен!
"Мне нравятся прелюдии и некоторые ноктюрны".
"А как же "Бриллиантовый вальс"? - возмутился Зубов. - Вот, кстати, и он, послушай!"
На стенах висели динамики разного размера, оттуда неслась быстроватая для вальса, но, несомненно, шопеновская музыка.
"Порой я всерьез жалею, что музыка - не единственный вид искусства", посетовал Зубов, открывая передо мной дверь с ручкой в виде позолоченной кабаньей головки. Вальс прогремел, окончился, и зазвучало нечто головокружительно быстрое, грустное и счастливое этой грустью, как бывает только у Шопена. Я вдруг представила себе многажды виденную картину: сильные пальцы Эммы летают над клавишами, словно птицы над гнездами.
"Антиной Николаевич, простите, что отвлекаю!" - властный, но словно завернутый в бархат голос вклинился в Шопена. Владелец голоса стоял на почтительном расстоянии нескольких шагов и даже склонил голову вполне лакейски - набок. Я плохо разбираюсь в национальных нюансах, но этот человек был несомненных восточных кровей. Азиатские глаза, вздернутые скулы, щетка густых черных волос. Передо мной этот Тамерлан даже и не подумал извиняться, да и здороваться тоже не стал: брезгливо отразил присутствие, и только. Могу поклясться, что он прекрасно заметил дефективную сумочку.
Я хотела поделиться новостью с Зубовым, но он вышел из кабинета, не простившись. И новость о том, что Сашенька родила сына, которому заранее приготовили царское имя - Петр Алексеевич, Петя, Петрушка, застала меня дома: на работе больше делать было нечего...
Петрушка родился за три минуты до полуночи, я старалась не думать о том, на кого он может быть похож. Еще мне ужасно хотелось позвонить Артему и рассказать про религию Зубова, но я понимала - это будет нечестно. Тем более, мне совсем не хотелось слышать пусть даже самую праведную критику в депутатский адрес.
Но и носить в себе это знание мне было тяжело - оно рвалось наружу, как доношенное дитя. Сравнение не случайное - все следующие дни я думала о маленьком Петрушке и очень хотела его увидеть. Счастливые родители вовсе не спешили звать меня на смотрины, приглашали одну только маму, и она очень подробно восхищалась младенцем. Маме показалось, что Петрушка - слепок с Лапочкина, и нос у него такой же, и уши, и овал лица, и даже форма ступней. Форма ступней меня просто добила.
Зубов надолго пропал после собственных откровений: началась очередная думская сессия, а может, он искал помещение для своих прихожан или писал новое Евангелие... Иногда мне казалось, что Зубов просто пошутил в том разговоре, опробовал на мне очередную байку, что вылетали из него с невероятной частотой и легкостью... Мы виделись мельком несколько раз, но депутат ни словом больше не оговаривался о своей религии, и глаза у него снова были голубыми.
Я каждый день ждала звонка от Лапочкиных, и в день, когда Петрушке исполнился месяц, не выдержала. Сашенька долго не подходила к телефону, потом выкрикнула в трубку ожесточенное "алло".
"Хочешь - приходи!" - сестрица обошлась без лишних сантиментов, и я пошла к Вере отпрашиваться. Она сидела, окаменев, над факсом, только что присланным из местного информационного агентства. Скосив глаза, я прочитала:
"Заседание Священного Синода, 12-13 января,
сообщение для СМИ".
Дочитать до конца не довелось: Вера швырнула листочек в урну, но потом, спохватившись, достала обратно, в черном сигаретном пепле и с прилипшей к сгибу жвачкой.
"Чего тебе, Глаша?" - простонала Вера. Ей было настолько ни до чего, что она быстро согласилась отпустить меня с работы - хотя до шести вечера оставался еще довольно большой зазор. В детском магазине напротив Дома печати я купила резиновую белку интенсивно-оранжевого цвета, и всю трамвайную дорогу нажимала ей на живот: белка громко пищала.
Дверь открыл Лапочкин - смурной и опухший. Я привыкла к тому, что Алеша пристально следит за своей внешностью, - и даже не сразу признала его.
"Заходи, - мотнул он головой. - Сашенька уехала с Петрушкой в поликлинику, но они скоро вернутся. Только не обижайся, я дальше спать буду: сегодня всю ночь прыгали с ребенком".
Он устало махнул рукой и закрыл за собой дверь в спальню. Я присела на краешек разложенного дивана, где, видимо, обитала теперь Сашенька. Нарядная прежде комната сильно изменилась - повсюду валялись пеленки, марлевые тряпки, погремушки, на столе выставлена батарея узких стеклянных бутылочек, и главное, здесь царил теперь новый запах: молочно-теплый, беззащитный...
Я никогда не думала о себе как о матери - не могла поверить, что у меня вдруг заведется некий ребенок, которого надо будет пестовать и холить. Теперь, еще не видя своего племянника, я вдруг почувствовала сильную, сосущую тоску в самой чувствительной зоне своей души. Один только запах, незнакомый, теплый и родной, пробуждал сильное, болезненное от новизны чувство. Чтоб не дать ему разгуляться, я поспешно взяла с тумбочки растрепанную тетрадку, на клеенчатой обложке которой подсыхал круглый след от чашки. Судя по всему, тетрадь жила здесь постоянно - у нее даже было собственное, прямоугольное место на тумбочке, припорошенной пылью - наводить порядок Сашеньке было некогда.
Я сразу узнала волнистый почерк сестры.
"11 ноября.
В начале занятия - тошнота, головокружение, легкие позывы к рвоте.
Тема: "Трансформация смерти".
Клетки наших организмов приучены не жить, а умирать. Они сами сознают смерть и таким образом провоцируют тягу к ней (здесь Сашенька нарисовала небольшой цветочек - василек с тщательно выписанными, угловатыми лепестками).
Золотая орбита ведет к сознанию перерождения клеток и обретению бессмертия. Особенно легко женщинам, потому что они уже прошли через это испытание в плотном теле (тут ромашка - с дочерна исчерканным стебельком).
Пространство обеспечивает переход из пятой расы в шестую, главное перейти в другое состояние.
Мышление трансформируется от жизни к бессмертию, и каждый может стать божеством. Лучше, если можно будет принять радугу всех энерголучей. Тогда мы станем прекрасными, молодыми и чистыми, с детскими душами (в этом месте Сашеньку, по всей видимости, сильно захватила тема лекции, потому что почерк стал быстрее, а чернильные цветки и вовсе исчезли).
Смерть - всего лишь переход на другую орбиту жизни. Наше тело временное жилище для души, оболочка, которую мы отринем, лишь только раскроются сияющие орбиты и появится Майтрейя, Дитя Луны. Но прежде нам всем нужно хорошо потрудиться.
Чем более развита цивилизация, тем меньше человеческих отходов. Мы должны стремиться к безотходному человечеству, избавляться от космического мусора. Надо поглощать радиацию".
Дальше почти школьным столбиком были записаны стихи:
"Стремиться к постижению
Божественного дара,
Гореть в огне сожжения
Вселенского удара".
И еще много подобного бреда. Тетрадка была исписана почти полностью только в самом конце белели три девственные странички. Сзади красовался "Список литературы", он включал в себя двенадцать наименований разных книжек Бугровой - мадам, судя по всему, была плодовитой, как Дюма. Названия пугали: "Разумножение разума", "Космическая лечебница", "Найди свою орбиту". Под номером 13 в списке значилась Блаватская, она же занимала следующие показатели. На закуску предлагались Циолковский, Федоров и Елена Рерих.
Я закрыла тетрадь, отряхнула руки: они горели и чесались. Значит, все время до родов Сашенька старательно посещала занятия в "Космее"... Лишь только тетрадь вернулась на законное место, в дверях загремели ключи. Вставая с места, я слышала сразу и стук своего сердца, и тихие чертыхания Сашеньки, и жалобное попискивание из голубого конверта, завязанного широкой атласной лентой.
Лапочкин не подумал просыпаться, а Сашенька не удивилась моему наличию в квартире. С облегчением она вручила мне пищащий конверт. Оттуда смотрели два маленьких умных глаза, смотрели настороженно, но с большим интересом. Я неумело покачала конверт и вопросительно глянула на Сашеньку.
"Разворачивай", - велела она, скрывшись в ванной и включив воду на всю мощь. Я размотала ленту, раскрыла конверт, походивший на хачапури, и увидела там крепенького, как грибочек, детеныша, испуганно поджавшего ножки. Судя по оттопыренной нижней губе, он собирался заплакать.
К счастью, малыш совсем не был похож на Кабановича. И на Сашеньку он тоже похож не был.
Я взяла его на руки, и он доверчиво вздохнул - совсем как настоящий человек. Мне вдруг показалось, будто мы с Петрушкой были теперь одни во всем мире - и были никому в этом мире не нужными.
ГЛАВА 15. МНОГО ДЕНЕГ
Сашенька выглядела измаянной, лицо бледное, с припухшими подглазицами... Она почти не похудела после родов и поэтому сразу обабилась. Я обругала себя за эти подлые мысли: ей вправду приходилось тяжело.
Она покрутила в руках мою белку.
"Ему пока рано такие. И сюда добавлен кадмий, про это везде пишут, не читала? Но все равно, спасибо".
Я спросила, зачем они ходили в поликлинику. Оказалось, плановый осмотр, а еще Сашенька пыталась узнать, нельзя ли дать Петрушке какое-нибудь снотворное, чтобы он спал по ночам.
"Совсем не спит, - жаловалась сестра, - я просто с ног падаю. Няню Алеша брать не разрешает - говорит, сын станет на нее похож, не на меня. А Марианна Степановна уже нашла одну женщину... - Сболтнув, Сашенька досадливо махнула рукой: - Я участник в высшем комитете "Космеи", вместе с мамой. Марианна Степановна даже хотела, чтобы я рожала прямо у них, но мне было неловко, да и Алеша отговорил. Все же это чересчур..."
Я крепко держала на руках Петрушку, а он нетерпеливо шлепал губами, как маленькая рыбка.
"Ты кормишь его?"
Сестра мотнула головой: "Молока совсем не было, ни капли. Врач даже удивилась, говорит - давно такого не видела. Сейчас наведу смесь, подожди".
Мы с племянником пошли следом за ней, на кухню.
Сашеньке явно хотелось поговорить: "У меня занятия, погружения, я даже на орбиту выходила несколько раз, а он, - кивок в сторону кулечка, прильнувшего ко мне, - он столько сосет энергии! Не спит целую ночь, я его трясу-трясу, бросить об стенку иногда хочется. Алеша, конечно, помогает, но у него работа, сама понимаешь! Просила врачиху прописать ему реланиум, а она на меня посмотрела, как на фашиста".
Сашенька яростно трясла цветную бутылочку, где пузырилась и булькала густая белая смесь.
"Хочешь покормить? Совсем нетрудно, на".
Я осторожно дала соску Петрушке, и он тут же прихватил ее ротиком видимо, проголодался не на шутку.
"Слушай, Глашка, может, останешься с ним сегодня? - Лоб сестры собрался в мучительную гармошку. - Я все объясню, просто у нас сегодня очень важный тренинг, Марианна Степановна обязательно просила прийти. Алеша будет дома, но он с ним не остается - боится".
Конечно, я согласилась, и окрыленная Сашенька помчалась одеваться торопилась, чтобы я не передумала.
Опустошив бутылочку, малыш заснул, кулачки у него были крепко сжаты. Я положила Петрушку в кроватку, а Сашенька носилась по комнате, укладывая в сумку тетрадки, карандаши, книжечки - студентка, да и только.
"У тебя уже есть "путеводная звезда"?"
Сестрица вздрогнула: "Конечно. Без нее на орбиту не попасть, а в новую расу - тем более... - Зеленые глаза вдруг засветились - Глашка, если бы ты знала, какой мир перед нами открывается! Марианна Степановна, она ведь каждый день говорит с Учителями, и они рассказывают, что осталось совсем немного..."
"До чего?"
Видимо, я была не слишком осторожна, спугнула Сашеньку, и она быстро прикончила разговор: "Ни до чего! Ладно, я поскакала... Смесь на кухне, памперсы Алеша покажет где. Приду в семь или восемь - самый край. Пока-пока!"
Малыш спал крепко, и я пошла к книжным полкам поискать себе чтение. Сняла с полки случайный толстый том без обложки, раскрыла его и ахнула: между страниц книги были заложены деньги. Тонкие купюры цвета патины, с каждой глядит надменный мужчина в белом парике. Несколько купюр успели выпорхнуть из книги, и я кинулась собирать их, под дикий колот сердца. Лишь только воткнула том на место, в комнату явился Лапочкин. Он зевал, но, видимо, уже выспался. Мне показалось, что он сильно похудел, и даже золотая цепь на шее словно бы истончилась.
"Спит?" - спросил Алеша.
"Спит", - сказала я.
"Я сейчас чай сделаю, - посулил зять. - Или водки лучше?"
"Да ты что? Здесь ребенок!"
Алеша вздохнул - ему явно хотелось водки, и отказ мой распечалил душу. Но я даже думать не желала о такой возможности: как можно пить рядом с крошечным малышом?
Лапочкин ушел на кухню, звенел там долго и бренчал - казалось, настраивается маленький оркестр. Наконец принес в комнату поднос с чашками и бутербродами. Мы принялись поглощать еду и делали это с жадностью, за которой укрывалось обоюдное смущение.
"Ты считаешь, Сашеньке идут на пользу эти занятия?"
"Какие занятия? А, "Космея"! Как тебе сказать..."
Малыш крепко спал под наши разговоры и не проснулся до самого Сашенькиного возвращения.
Она открыла дверь и вошла в квартиру медленно, с искусственным выражением лица. Такие лица рисуют принцессам маленькие девочки - круглые глаза, брови дужками, полуоткрытый рот.
"Сегодня великий день, - сказала Сашенька, не видя ни спящего сына, ни Алешу, ни меня, и все же обращалась она к нам - поскольку в комнате больше никого не было. - Теперь я знаю, как мне быть и что мне делать".
Сестра медленно прошла в спальню, она с такой бережностью несла прямую спину, как будто вдруг узнала - та сделана из фарфора.
Я боялась взглянуть на Алешу.
"Это нормально, - сказал он. - Через полчаса из комнаты выйдет обычная Сашенька".
"Алеша, разве ты не видишь: ее зомбируют!"
Из спальни понеслось пение - Сашенька тянула непонятные слова, раскачивая голос, как качели. Я вспомнила - "строки".
Лапочкин вздохнул.
"Я только что говорил тебе, Глаша, что люблю свою жену и разрешаю ей все, иначе... - Он резко сбросил громкость. - Иначе она со мной разведется".
* * *
Часом раньше Алеша рассказывал, что Сашенька подсела на доктрины Бугровой крепко, как на кокаин.
"С утра полчаса строки, потом лекции, днем опять строки, тренинги, вечером выходы на орбиту..."
"Алеша, ты же понимаешь, ни на какие орбиты она не выходит. Все это бред, ей просто снесли крышу!"
Лапочкин вздыхал: "Я не столь категоричен. И потом, Сашенька, она ведь как ребенок. Это просто новая игрушка, как стройотряды или этот... твой..."
Я быстро кивнула - ни к чему углубляться.
Алеша вдруг затрещал пальцами, как будто они были деревянные, - раньше за ним не водилось такой привычки.
"Если ей там хорошо, пускай ходит, чего там. Они, конечно, ерундой занимаются, но ерунда невинная! Правда, в последнее время эта ее Степановна просит все больше денег: то на "Путеводную Звезду", то на семинар, то книжечку помочь издать... Неужели я для Сашеньки, да не найду денег?"
Лапочкин машинально переместил взгляд к книжным полкам, а я свой увела в противоположную сторону.
"У меня еще один бизнес появился, вообще новая пашня, разоткровенничался вдруг Алеша. - Я не один, конечно, работаю, с партнерами, но, знаешь, если все будет идти, как теперь, увезу Сашеньку с малышом в Швейцарию. Кантон, например, Во. Денег хватит на всю жизнь, до смерти будем в потолок плевать. - Заговорив о деньгах, Алеша сильно раскраснелся. - В Швейцарии ей будет не до "Космеи"", - говорил он, и я кивала, соглашалась.
Тут как раз пришла Сашенька и начала читать свои строки.
Когда она замолкала, мы молчали тоже. Пошелестев невидимыми нам страничками, она заводила новую серию, и мы начинали говорить. Наконец эта странная опера закончилась, и Сашенька действительно вышла из комнаты без странных перемен на лице: вполне былая и узнаваемая.
"Ну что, давай еще по чаю?" - спросила она, но я отказалась: надо было уходить, пока все спокойно. Сашенька вдруг начала уговаривать:
"Куда тебе торопиться, посиди еще. Алеша сейчас уедет на "стрелку", а мне одной тяжело с ним", - недовольный кивок в сторону Петрушкиной кроватки.
Я замялась. А Сашенька даже вспыхнула щеками, так обрадовалась.
"Алеша, а где у тебя "стрелка"?" - мне хотелось подбодрить Лапочкина, потому что он сидел такой поникший.
"На Трансмаше, - сказала Сашенька. - Алеша днюет и ночует на Трансмаше".
"Да ладно тебе, Сашенька. - Лапочкин молитвенно приподнял бесцветные брови. - Все, что я делаю, я делаю только для тебя. Ты же знаешь".
Голос его помягчел и расплавился, как шоколадная конфета, крепко зажатая в детской ладошке.
"Знаю - кивнула Сашенька. - Собирайся, а то опоздаешь. Глашка, раз уж ты все равно остаешься, я сбегаю в ночной магазин, ладно? У меня лак для волос закончился".
"Я могу купить, - бросился на амбразуру Лапочкин, но сестра отвергла эту жертву:
"Мне хочется пройтись после сегодняшнего. Это было так... так сильно! Жаль, что нельзя вам рассказать".
Сестра и Алеша вышли из дома друг за другом, а я осталась с Петрушкой.
Он спал на животике, положив голову набок. Я внимательно разглядывала толстенькие щечки, словно бы накачанные воздухом, и губки, очерченные красивой линией, и брови - как два серых перышка... Я очень долго сидела у кроватки, пока не почувствовала боль в затекшей спине. Разогнулась с трудом, видимо, слишком много времени провела в неудобной позе. В позвоночнике что-то щелкало - как таймер. Я сделала несколько кругов по комнате и остановилась возле книжных полок.
На высоте поднятой руки находилась последняя полка, уставленная книгами вперемешку с вазочками, статуэтками, шкатулками. Зачем-то я сняла с полки шкатулку.
Внутри, на красном ложе - старые квитанции, паспортные фотографии, где Лапочкин похож на молодого быка, еще какие-то бумаги. Мне стало стыдно непобедимого своего любопытства: вот, шарю по чужим полкам, пока хозяев нет. Я даже оглянулась на спящего Петрушку, олицетворявшего семью, чьи секреты я могла с легкостью обнаружить на полке. Водрузив шкатулку на место и пытаясь задраить пробоину в совести, я сняла с той же полки громоздкий альбом под названием "Удивительный Таймыр".
Открыла альбом и отпрянула назад, держа перед собой книгу на вытянутых руках: зеленый водопад денег лился на ковер и шуршал под моими ногами не хуже осенних листьев.
Теперь мне стало по-настоящему интересно.
"Таймыр" вместе с денежной начинкой вернулся на место, а я не без труда вызволила из плена его соседа - старый альбом для марок, явно унаследованный от предков. Я открыла его очень бережно - так раздевают тяжело больного человека.
Там снова были деньги - не менее зеленые, чем в "Таймыре". Считать я не решилась, но с первого взгляда видела, что в каждой книжке умещалось не меньше тысячи.
Сашенька не возвращалась, Петрушка спал, и, поставив альбом на место, я решилась исследовать еще один том - репродукции Карла Брюллова. Брюллов тоже не подвел.
Такие громоздкие книги в глянцевых суперобложках в прежние времена было принято ставить в самые нижние ряды - если хозяевам захочется прильнуть к искусству, то не надо будет ходить за ним далеко. У Лапочкиных альбомы стояли и наверху, и внизу, вначале мне показалось, что в этой вольнице нет никакой системы.
Все же система была - я довольно быстро догадалась.
Три верхние полки заняты книгами, которые ни в каком случае не смогли бы заинтересовать Сашеньку. Скучный Таймыр, скучные марки, скучный Брюллов сестра считала все это макулатурой. Обожаемый Шекспир стоял намного ниже, рядом торчали корешки альбомов Моне и Ренуара - видимо, Лапочкин привез их из Европы: у нас такие продавались тогда только на черном рынке. Сашенькины вкусы я знала хорошо, и все книги, которые могли быть ею вдруг востребованы, занимали соседние места.
Конечно, невысокой Сашеньке было проще снимать любимые книги с нижних полок, но это объяснение не очень мне нравилось.
Дело в том, что в книгах сестры я не нашла ни единого доллара.
ГЛАВА 16. В ГОСТЯХ У СКАЗКИ
Теперь меня звали к Лапочкиным ежедневно и радушно, привечали изо всех сил. Другая, может, и возмутилась бы настолько откровенным использованием своей персоны в качестве бесплатной няни, но я только изображала легкое недовольство. Втайне же ликовала - вместе с Петрушкой в жизни появился смысл, несомненный и главный, перед которым временно примолкла даже моя танатофобия. Теперь она изводила меня реже, но проститься навеки не предлагала: ночами я просыпалась от страха смерти, жгучего, будто свежий порез. Страх этот менялся вместе со мной - я становилась старше, и он вырастал вместе со мной, как кости, растягивался, как кожа, но мне так и не удавалось привыкнуть к нему, словно к застарелой болезни.
Рядом с Петрушкой я реже думала о смерти.
Я обожала Петрушку. Мне нравилось, как он опасается чужих людей, сжимая кулачки и оттопыривая нижнюю губку, как он доверчиво кладет голову мне на плечо. Я любила его молочный запах, его брови, похожие на легкие перышки... Когда малыш не мог уснуть, я не сердилась на него, а мучилась его бессонницей так, будто она была моей.
Сашенька высматривала меня в окно, поджидая после работы, - с улицы я видела бледное пятно лица, словно прилипшее к стеклу. С трудом дождавшись, пока я сниму обувь и вымою руки, сестра неслась в свою "Космею". Она пропадала там целые вечера и всякий раз возвращалась совсем другой, чем уходила. Меня раздражали эти временные выпадения и еще больше раздражало равнодушие, которым Сашенька пичкала своего сына без всякой пощады.
Наша мама тоже остыла к Петрушке в короткие сроки, а впрочем, она тоже почти переселилась в "Космею". Алешина мама сгорала на работе, как Жанна д'Арк на Руанской площади, и очень просила не грузить ее дополнительными сложностями, а сам Алеша в последнее время исхудал и побледнел, будто из него пили кровь по ночам.
Видимо, новый бизнес не ладился, да и нарастающее безумие Сашеньки не добавляло дровишек в семейный очаг. Впрочем, Лапочкин не замечал ее безумия и даже говорить о нем не желал.
Получалось, что из всей нашей семьи Петрушке осталась одна только я. Мальчика переложили мне в руки, и Лапочкин несколько раз заводил серьезный разговор, чтобы я бросила работу. Но тут я уперлась. Не потому, что грезила о карьерных взлетах, просто, работая в "Вестнике", я могла без дополнительных ухищрений встречаться с Зубовым.
Мне очень хотелось увидеть зубовский офис. Вера говорила, будто он находится неподалеку от редакции, но Антиной Николаевич не любит, когда туда приходят посторонние. Там жесткая пропускная система, охранники и много других, чисто российских ужасов.
"Чем вы занимаетесь?" - спросила я Зубова во время одной из редких прогулок.
"Я торгую воздухом, дорогая. Очень выгодное занятие. И приятное".
Мне вспомнилось, что наш Алеша тоже торговал воздухом - водородом, закаченным в воздушные шарики. Это было в самом начале его героической трудовой деятельности, за пару лет до "Амариллиса". Я собиралась рассказать Зубову эту веселую историю, когда он вдруг сказал:
"Хочешь, дорогая, увидеть мою контору?"
Заветный офис прятался в разросшемся строительном лесу: здесь битых шесть лет томилась законсервированная стройка, и подход к короткому, в шесть домиков, переулку казался невозможным. Все же, преодолев череду препятствий в лице щебеночных пирамид и заржавленных останков какой-то техники, можно были выйти к небольшому особнячку. На таких обычно пишут про памятник культуры и охрану государством. Окна - в белых полосках жалюзи.
Я жадно рассовывала подробности по карманам памяти, пытаясь ухватить взглядом как можно больше: чтобы потом спокойно вспоминать и затейливое крыльцо с вывязанными из чугуна перильцами, и аккуратно подстриженный газон, и пару лысых мордоворотов в строгих костюмах. Они курили на крыльце, но стоило нам подойти, немедленно отбросили.
"Здрасьте, Антиной Николаевич!"
"Здравствуйте, друзья", - церемонно сказал Зубов.
Один из мордоворотов бросился открывать перед нами толстую дверь, похожую на могильную плиту, второй в нерешительности топтался на месте.
"Что вы топчетесь, Кулешов? - спросил Зубов. - Хотите спросить спрашивайте".
"Я это... Антиной Николаевич, можно я сбегаю пообедать?"
"Пообедать? - удивился Зубов. - Ну, идите".
"А я успею, Антиной Николаевич? Потому что моя очередь с вами ехать".
"Это зависит от того, с какой скоростью вы ходите, Кулешов, - капризно сказал Зубов. - И от того, насколько быстро вы едите".
"Понял, Антиной Николаевич. Десять минут!"
"Здесь вы, друиды, рассейтесь все по холмам..." - пропел депутат вслед охраннику. Кулешов давно ушел, а я все мучилась, соображая, кого он мне напомнил с такою силой и остротой.
Зубов торопливо повел меня вверх по лестнице. На втором этаже раскрылась обычная коридорная перспектива, зато потолки были расписаны фресками, притом ужасно знакомыми.
"Микеланджело вдохновляет меня почти так же сильно, как Шопен. Ты любишь Шопена, дорогая?"
Мне стало вдруг стыдно за свою простецкую куртку, за изуродованные николаевскими тротуарами сапоги, за дешевую сумочку. У сумочки лет сто назад сломалась "молния", и вместо того, чтобы купить новую - "молнию" или сумку, - я прицепила к ней разогнутую скрепку и жила себе дальше.
Зубов ждал ответа, и я вернулась к месту разговора, откуда унесена была чувством стыда. Ну да, разумеется, Шопен!
"Мне нравятся прелюдии и некоторые ноктюрны".
"А как же "Бриллиантовый вальс"? - возмутился Зубов. - Вот, кстати, и он, послушай!"
На стенах висели динамики разного размера, оттуда неслась быстроватая для вальса, но, несомненно, шопеновская музыка.
"Порой я всерьез жалею, что музыка - не единственный вид искусства", посетовал Зубов, открывая передо мной дверь с ручкой в виде позолоченной кабаньей головки. Вальс прогремел, окончился, и зазвучало нечто головокружительно быстрое, грустное и счастливое этой грустью, как бывает только у Шопена. Я вдруг представила себе многажды виденную картину: сильные пальцы Эммы летают над клавишами, словно птицы над гнездами.
"Антиной Николаевич, простите, что отвлекаю!" - властный, но словно завернутый в бархат голос вклинился в Шопена. Владелец голоса стоял на почтительном расстоянии нескольких шагов и даже склонил голову вполне лакейски - набок. Я плохо разбираюсь в национальных нюансах, но этот человек был несомненных восточных кровей. Азиатские глаза, вздернутые скулы, щетка густых черных волос. Передо мной этот Тамерлан даже и не подумал извиняться, да и здороваться тоже не стал: брезгливо отразил присутствие, и только. Могу поклясться, что он прекрасно заметил дефективную сумочку.