– Вы храбрый человек, капитан; но боюсь, стратега из вас не выйдет…
Стратегия была богом этого престарелого простака, как и у его любимого ученика Макклеллана (Генерал, командовавший в первый период гражданской войны армией северян. Его нерешительность и медлительность привели к затяжке войны. – Прим. перев.). Это была та же стратегия, которая привела к мятежу на Бул Ран и к тому, что гражданская война в Америке была такой продолжительной. Если бы не эта стратегия, армия Севера оказалась бы на улицах Ричмонда через три недели после выхода из Вашингтона, и удалось бы избежать долгой кровопролитной борьбы.
Я хорошо помню и наставника, и ученика. Очень плохо шла вначале кампания в Вирджинии; именно этого я и ожидал, судя по своим воспоминаниям о тактике в Мексике. В нашей кампании в стране ацтеков Макллелан был почти неизвестен: его знали только как придирчивого руководителя парадов. И о нем бы и впоследствии не услышали бы, если бы не покровительство престарелого главнокомандующего – «великого стратега»: он хотел, чтобы его так называли.
Однако последнее замечание генерала подсказало мне способ действий.
Надеясь добиться своего, я воспользовался возможностью.
– Генерал! – с почтительным видом заявил я. – Я понимаю, что в моем плане не очень много стратегической мудрости. Особенно по сравнению с вами: вы ведь способны на грандиозные комбинации. Мой план очень прост.
– Что ж, давайте послушаем вас, капитан. Может, если вы расскажете подробности, план покажется мне лучше. От подробностей очень многое зависит. Армия в полевых маневрах, как говорил Наполеон, когда пехота здесь,, артиллерия в другом месте, а кавалерия разбросана повсюду, такая армия подобна механизму без винтов. Она вскоре распадется на части. Я никогда так не располагаю свои батальоны. Если бы я так поступал…
– Если бы вы так поступали, генерал, – почтительно прервал я, видя, что он сделал паузу, – вы не были бы завоевателем столицы Мексики.
– Вы правы, капитан, совершенно правы! – ответил он. Очевидно, я начинал нравиться генералу. – Совершенно верно, сэр! И вам кажется, что Кортес провел свою кампанию хуже, чем я…имел честь спланировать?
– Та по сравнению с вашей кампанией – всего лишь небольшая стычка.
– Стычка, сэр, стычка! Его врагами была толпа голых дикарей. Вот именно, дикарей. Вооруженных пращами и луками. У них не было огнестрельного оружия. В то время как я, сэр, я победил большую дисциплинированную армию под командованием величайшего из полководцев, каких производила Мексика. Что бы ни говорили о Санта Анне, негодяй настоящий солдат, регулярный солдат, сэр, не волонтер. Терпеть не могу волонтеров; какой позор, что правительство присылает их мне в таких количествах. Признаю, они неплохо сражались, но иначе и быть не могло. Ими правильно руководили; и рядом были мои старые регулярные части. Как они могли дрогнуть, если видели, кто их возглавляет? Мое присутствие вдохновляло их; и как следствие, они завоевали огромную страну вдвое быстрее, чем Кортес. Поэтому я и говорю, сэр, что победа Уинфилда Скотта на страницах истории будет сверкать ярче победы Фернандо Кортеса.
– Несомненно, – неискренне ответил я, с трудом скрывая презрение к этому воинственному хвастуну.
– Что ж, сэр, – сказал наконец генерал, величественно пройдясь по кабинету, – вы ведь еще не рассказали о своем плане. Давайте послушаем подробности. Мое разрешение зависит от них.
– Я намерен, генерал, нанять дилижанс; и использовать его словно для обычного рейса между столицей и Пуэбло. На дороге в Толуку грабители тоже причиняют много хлопот: мне все равно, с чего начинать. Я переодену своих людей в мексиканские костюмы; среди них будет один-два монаха и по крайней мере несколько женщин. Женское платье вполне замаскирует их. Помогут также один-два мексиканских мундира: как раз перед нашим приходом в эту страну шестеро грабителей остановили дилижанс, в котором ехали тринадцать армейских офицеров, и ограбили их до нитки. Даже мундиры с них сняли! Мне бы хотелось иметь среди своих людей двух-трех мексиканских военных; к сожалению, сейчас это не выглядело бы естественно, и бандиты могут заподозрить засаду.
– Что ж, сэр, – сказал генерал, которого мои слова, очевидно, позабавили, – а что вы будете делать со своими двенадцатью переодетыми солдатами?
– Вооружу каждого несколькими револьверами; вдобавок дам по складному ножу; и когда грабители остановят дилижанс и окружат его, мы все выскочим одновременно и покажем им. Все мои люди участвовали в уличных схватках; не сомневаюсь, ни один из них не уступит десятку мексиканских разбойников. Единственное мое опасение: слишком много бандитов сумеют уйти, прежде чем мы с ними разделаемся. Они удивительно проворны на своих низкорослых лошадях.
– Клянусь словом Уинфилда Скотта, сэр, в вашем плане что-то есть. Со своей стороны, я не стал бы мешать разбойникам грабить знатных мексиканцев; они ненамного честнее остальных своих соотечественников; но может показаться, что мы не попытались прекратить их злодеяния; к тому же они нападают и на наших людей. Хорошо, сэр! – добавил он после небольшой паузы. – Я обдумаю ваше предложение и дам ответ завтра утром. А пока подготовьте своих людей – на случай, если я одобрю ваш план.
– Мне задержать дилижанс, генерал?
– Нет, нет; не сегодняшний. Только завтра. У вас будет достаточно времени. Я должен все обдумать. У меня много важных дел; к тому же, вы знаете, сэр, у меня враги в Вашингтоне, бьют не только с фронта, но и с тыла. Да вам и не хватит времени, чтобы приготовиться к утру.
– Мне нужен всего час, генерал, если вы дадите разрешение. Я уже подготовил людей. Они могут переодеться к полуночи.
– Я подумаю об этом. Подумаю, как только освобожусь. Но меня ждут. Мексиканский джентльмен, как доложил адъютант. Интересно, что ему нужно. Охрану, наверно, или какую-нибудь другую услугу. Эти люди отравляют мне жизнь. Они думают, что мне нечего делать, только заниматься их мелкими проблемами. Если у кого-нибудь украдут курицу, обязательно нужно обращаться ко мне. Бог видит, я их достаточно защишаю – больше, чем они привыкли получать от своего правительства!
Это утверждение было совершенно справедливо. Как ни презрительно я относился к военным способностям генерала Скотта, могу под присягой подтвердить, что врагам нельзя было пожаловаться на его негуманность. Никогда с завоеванными не обращались с такой мягкостью, как с мексиканцами в той памятной кампании; я без колебаний назову ее самой цивилизованной кампанией в анналах истории.
***
Я отсалютовал и готов был удалиться, когда услышал приказ:
– Подождите, сэр!
Я снова повернулся лицом к главнокомандующему.
– Кстати,– сказал тот, – мне вы можете еще ненадолго понадобиться. Мне говорили, что вы хорошо владеете испанским.
– Не очень хорошо, генерал. Как сами испанцы говорят, ун посито (немного).
– Неважно. Вы ведь сумеете поговорить на этом языке. Я вспомнил, что мой переводчик отсутствует; а никто из моих адъютантов не знает этого языка. Мексиканец, который сюда войдет, наверно, не поймет ни слова из того, что я скажу. Поэтому останьтесь и переводите.
– Как прикажете, генерал. Постараюсь.
– Готовьтесь услышать историю украденной курицы и требование компенсации. Ага, а вот и проситель.
В этот момент дверь открылась; вошел один из адъютантов, вслед за ним решительной походкой – незнакомец.
Глава XXVII
Горюющий отец
У вошедшего была внешность человека, перенесшего тяжелую утрату, гораздо серьезнее, чем украденная курица.
С одного взгляда я узнал в нем испаноамериканца чистейшей иберийской крови, хваленой сангре азул (голубая кровь) Андалузии. Ни следа происходждения от ацтеков. Возможно, испанец, живущий в Мексике, – качупино (испанец, переселившийся в Америку). У него вне всякого сомнения достойная внешность идальго; это впечатление подкрепляется дорогой одеждой, очень мало отличающейся от одежды английского джентльмена старой школы. Незнакомец пожилого возраста.
Он чисто выбрит, без усов и бакенбардов; волосы на голове коротко подстриженные и снежно-белые; в то же время дугообразные брови такие черные, словно их владельцу двадцать лет!
Пронзительный взгляд свидетельствовал о возможности вспыхнуть пламенем, если это требуется. Но сейчас в этих глазах печаль. Поведение человека свидетельствует о том, что он пережил большое горе.
Под влиянием этого горя обычное спокойствие его оставило; он торопливо вошел и остановился перед генералом.
Усомниться в том, кто из нас двоих главнокомандующий, было невозможно; незнакомец поэтому обратился сразу к генералу.
Для генерала он словно говорил на чероки; возможно, речь индейцев Скотт понял бы даже лучше. Поэтому он сделал мне знак переводить.
По вступительным замечаниям я уже понял, что он ехал в карете, направляясь в столицу по делу к самому генералу; и в дороге с ним произошло большое несчастье. К этому времени я заметил легкий беспорядок в его одежде, не говоря уже о царапинах на руках и лице. Все это подтверждало его торопливый рассказ.
– Несчастье? – переспросил я в своей роли переводчика. – Какое несчастье, сеньор?
– О каваллеро, уна коса хоррибл, ун робо! Пор лос бандолерос!
– Ужасное дело: ограбили бандиты! – буквально перевел я для генерала.
– Удивительно! – заметил главнокомандующий. – Какое совпадение! Я думаю, капитан, что дам вам разрешение.
– А что они у вас отобрали, сеньор? – спросил я в соответствии со своей ролью. – Не часы – я вижу, ваши замечательные часы с вами.
Я говорил о массивной золотой цепочке, украшенной бирюзой, топазами и другими сверкающими глазами. Свисая из кармана, цепочка бросалась в глаза.
– Пор Диос , нет! Они их не взяли!
– В таком случае кошелек?
– Нет, сеньор, и кошелек они не тронули. Лучше бы забрали его и часы. Ах! Лучше забрали бы все, только не то, что взяли.
– Что же это?
– Миас ниньяс! Миас ниньяс!
– Ниньяс! – прервал генерал, не дожидаясь перевода. – Это означает молодые девушки, не правда ли, капитан?
– В основном значении да. Но он использовал в значении своих дочерей.
– Что! Разбойники увели их?
– Именно это он говорит.
– Бедный старый джентльмен – он ведь джентльмен? Несомненно, трудно перенести, когда твоих дочерей уводят разбойники. Даже хуже, чем индейцы. Расспросите его. Пусть все расскажет; а потом спросите, чего он хочет от нас. Я подожду, пока вы не закончите. Потом переведете все сразу.
Сказав это, генерал отвернулся , поговорил с адъютантом и отправил его по какому-то делу.
А сам занялся картами – несомненно, составлял «великие стратегические схемы». Хоть мы и были в столице врага, кампания еще не кончилась, и нам еще предстояли сражения.
Получив свободу действий, я пригласил мексиканца садиться.
Он торопливо отказался; мы продолжали разговор стоя.
– Как это случилось? Когда? Где? – задал я серию вопросов.
– На дороге, сеньор, на дороге из Ла Пуэбло.
– Из Пуэбло? – Эти слова вызвали во мне особый интерес.
– Си, сеньор; это произошло недалеко от города. Мы его еще видели – по эту сторону Рио Фрио, вблизи постоялого двора Кордова.
– Вы путешествовали?
– Да, я сам, мои две дочери и наш семейный священник, добрый падре Корнага.
– В своей карете?
– Нет, сеньор, в дилижансе. Нас остановила шайка разбойников; у всех были закрыты лица.
– И что же?
– Они приказали нам выйти из экипажа. Потом лечь на землю. И пригрозили, что если мы поднимем голову, нас пристрелят без церемоний.
– Я полагаю, вы послушались?
– Карраи, сеньор ! К чему этот вопрос? Иначе верная смерть; конечно, я исполнил приказ разбойников. Счастлив добавить, что моих дочерей избавили от этого унижения. Но какая разница, если их увели?
– Куда?
– А лос монтес (в горы)! Святая дева, защити их!
– Будем надеяться на ее защиту. Кстати, могу я спросить, зачем вы рисковали, путешествуя в дилижансе? Я понял, что у вас не было охраны. Вы ведь знали, что на дорогах опасно?
– Конечно, каваллеро, у нас не было охраны. Это очень неблагоразумно с моей стороны, но я доверился совету нашего исповедника, ум хомбре муйсабио (умного человека). Он считал, что опасности нет. Добрый падре заверил нас, что дороги безопасны, что их обезопасили храбрые американцы, что между Пуэбло и столицей мы не встретим ни одного грабителя. Даже тогда я мог бы его не послушать, но у меня была причина приехать сюда с дочерьми; и так как они не боялись, а наоборот, стремились в дорогу, я решил ехать дилижансом. Увы! Слишком легко я поддался их желанию, как теперь понимаю. Лишиться детей! Я ограблен! Я уничтожен!
– Вероятно, с вами были деньги и другие ценности?
Я указал на цепь, свисающую из часового кармана просителя.
– Они оставили вам это! Как вы это объясните?
– Айе Диос, каваллеро ! Это самое удивительное! У меня с собой было золото, золотые монеты, и эти часы. Они очень дорогие, как можете видеть сами.
Старый джентльмен вытащил большие, похожие на хронометр часы, украшенные драгоценными камнями и золотой цепью. Очевидно, они стоят несколько сотен долларов.
– Оставили это и деньги тоже, – продолжал джентльмен. – Но какая мне разница, если она забрали моих мучачас? Побрес ниньяс (бедные девочки)!
– Они забрали только их? – спросил я. Этот эпизод начинал интересовать меня своей необычностью.
– Только.
– И больше ничего? А другие пассажиры в дилижансе? Им тоже оставили кошельки?
– Другие пассажиры! Их не было, сеньор капитан. Нас было четверо, как я и сказал, все члены моей семьи: конечно, мы считаем падре своим. Еще два-три джентльмена хотели отправиться с нами из Пуэбло. Но они мне не знакомы; их внешность мне не понравилась, и я закупил все места в дилижансе. Думаю, они отправились вслед за нами в другой карете. Теперь я сожалею, что их не было с нами. Могло бы быть лучше. Хуже – не могло.
– Но падре, о котором вы говорите, этот хомбре муй сабио . Что стало с ним?
– Каррамбо, сеньор ! Это самое удивительное! Они и его забрали! После этого разбойники позволили мне продолжать путь. Но священника заставили уйти с собой. Какой скандал для нашей святой церкви! Надеюсь, это приведет к отлучению всех разбойников в Мексике и предаст их вечным мукам, которых они заслуживают. Вот что значит становиться республикой! Совсем не так было в прежние времена, когда Испания присылала нам вице-короля. Тогда не было разбойников, как эти наглые сальтеадоры , которые лишили меня моих дорогих дочерей! Айе де мио! Айе де мио (горе мне)!
– А чего вы ждете от генерала? – спросил я, когда старый джентльмен немного успокоился после вспышки горя.
– Сеньор, – ответил он,– мы все слышали о гуманности американского «шефа». Хотя он и враг нашей страны, мы уважаем его за сочувствие к завоеванным. Попросите его принять близко к сердцу мое несчастье. Я знаю, вы это сделаете. Попросите послать отряд храбрых драгун и освободить моих девочек. При виде ваших храбрых солдат разбойники разбегутся, и бедные мучачас вернутся к горюющему отцу. О добрый капитан, не отказывайте мне! Вы моя единственная надежда!
Хотя рассказ отца, так жестоко разлученного с детьми, способен вызвать сочувствие сам по себе, я бы, может, не был так взволнован, если бы не личные воспоминания.
В том, что он мне рассказал, не было ничего странного. Возможно, и не самый обычный случай в Мексике. Тем не менее я заинтересовался бы им не больше, чем, скажем, рассказом о том, что на улицах Лондона – например, на Блумсбери-стрит – женщину остановил грабитель в невзрачной одежде и отобрал носовой платок, сумку для карточек и флакон с нюхательной солью.
Вся эта история лишь усилила то, что я чувствовал: боль от воспоминаний об убитом друге и ненависть ко всему братству сальтеадоров .
Эти чувства могли только усилиться после рассказа, ничего больше; но они вызвали воспоминания и сочувствие, которое мне трудно объяснить. Во внешности старого дона было что-то трогательное, хотя говорил он элегантно и с выразительностью образованного человека.
Я не пытался сопротивляться этому чувству. Напротив, сразу решил передать его просьбу генералу и подкрепить ее всем своим влиянием, насколько оно у меня есть.
В моем желании не было великодушия. Не зная этого, мексиканец оказал мне услугу. Я был уверен, что теперь мне представится случай наказать бандитов – пусть не тех, что убили моего друга, но и эти вели бы себя не лучше, если бы представилась возможность.
Прежде чем перевести генералу рассказ, я решил, что пора узнать имя просителя.
– Как вас зовут? – спросил я, глядя ему в лицо; у меня было смутное впечатление, что я где-то уже его видел. – Вы ведь не назвались? Генерал может захотеть узнать ваше имя.
– Эусебио Вилла-Сеньор. Ал сервисио.. (К услугам)
Я вздрогнул, как от выстрела. О! Какие воспоминания вызвало у меня это имя!
Я мгновенно вернулся в город Ангелов, на Калле дель Обиспо, вернулся к своей печали. А ведь мне казалось, что я от нее излечтлся!
Но она снова была со мной, такая же сильная, как прежде.
***
С усилием я подавил свои эмоции или по крайней мере их внешнее проявление.
Поглощенный собственным горем, дон Эусебио ничего не заметил; а генерал был по-прежнему погружен в свои стратегические размышления. Теперь я был глубоко заинтересован в деле просителя и не стал больше терять времени.
Я использовал все красноречие, каким обладаю.
Наша объединенная мольба была услышана.
Я получил разрешение преследовать любую шайку разбойников, какую выберу.
Нужно ли говорить, что мне нетрудно было сделать выбор?
Глава XXVIII
Непослушная дочь
Я даже не стану пытаться описать черноту в груди, когда я вышел из президентского дворца. Дон Эусебио шел рядом со мной.
По приказу генерала он отдал свое дело в мои руки и себя самого – в мое распоряжение.
Узнав его имя, я ощутил острую боль: заново открылась рана.
И боль происходила не от услышанного рассказа. И не мысль о том, что Долорес – потому что она больше не Мерседес – Долорес Вилла-Сеньор сейчас в руках жестоких бандитов! Такую же боль, а может, и большую, причиняла мне мысль о том, что она принадлежит Франсиско Морено!
Мне пришлось со стыдом признаться: я слушал рассказ с каким-то удовлетворением! Ревность еще жива и гнев не умер в моем сердце!
Хотя я вспоминал об этом неохотно, боль, испытанная в городе, все еще во мне.
Но такие неблагородные мысли недолго занимали меня. Вскоре они сменились другими, более чистыми и святыми. Ожили рыцарские чувства. Слабая женщина во власти диких развратных людей – не одна, две женщины; но я мог думать только об одной. Она уведена разбойниками в какое-то отвратительное убежище, и там сейчас идет похотливый кутеж.
Воображение подсказывало мне страшные картины. Они изгнали ревность из моего сердца, а вместе с ней и бессмысленный гнев.
И как только эти чувства исчезли, я ощутил легкую, едва уловимую радость, словно возрождение забытой надежды.
Что если именно я освобожу Долорес Вилла-Сеньор от свирепых похитителей, избавлю от позора на всю жизнь?
Не сменится ли благодарность, вызванная этим поступком, другим чувством, тем самым, которое, как мне казалось, она ко мне испытывает?
Я готов был рискнуть чем угодно, даже самой жизнью, чтобы вызвать такую перемену!
Может, я слишком поторопился в своих выводах? Что если она не отдала свое сердце, все свое сердце Франсиско Морено?
Эпизод в Аламеда, который я сам наблюдал, мог быть всего лишь легким флиртом, в котором так искусны испанки и который часто не имеет никаких серьезных последствий.
Или это просто кокетство, нацеленное на меня?
Утешительные мысли, способные подвигнуть на самые энергичные действия! Дон Эусебио, должно быть, удивился тому, как близко я принял к сердцу его горе.
Во всяком случае это его поразило. Совершенно не подозревая о моих мотивах, он не только рассказал мне все подробности происшествия в дороге, но и поделился семейными тайнами.
Одна из них удивила меня. И вызвала немалое раздражение.
– В разговоре с генералом вы упомянули о каком-то важном деле, которое привело вас в столицу, – сказал я. – Не расскажете ли о нем? Прошу прощения за такой вопрос: но при исполнении долга мне понадобится знание цели вашей поездки.
– Больше не нужно слов, сеньор капитан, – прервал он мнея. – Вы так по-дружески отнеслись к моему горю, что я без колебаний расскажу вам все. Важно, чтобы я это сделал. Поэтому слушайте.
Я не стану повторять слова дона Эусебио, вызванные отцовскими чувствами и горем. То, что я услышал от него, очень удивило бы меня, если бы не случайный разговор, подслушанный на Аламеде.
Поблано тогда сказал правду своему другу с Юкатана.
Дон Эусебио не только пригрозил дочери заточением в монастырь – он как раз направлялся в столицу, чтобы исполнить эту угрозу, когда его остановили сальтеадоры.
Его сопровождали обе дочери, но только одна должна была живьем уйти в могилу – аристократический монастырь «Ла Консепсьон » в Мехико, жилище самых красивых мексиканских мучачас.
– Которая из ваших дочерей? – спросил я с такой экспансией, что дон Эусебио удивленно воскликнул.
– О! – заметил я, пытаясь справиться с возбуждением. – Мне показалось, что вы говорили о двух дочерях. Конечно, одна старше другой. Или они близнецы?
– Нет, сеньор, они не близнецы. Одна на два года старше. Именно она должна была служить Господу. Пор диос ! – продолжал он, нахмурившись. – Теперь обеим придется уйти в монастырь. Теперь для них нет иной дороги – побрес ниньяс (бедные девочки)!
Я понял смысл его печального высказывания и промолчал.
После небольшой паузы он продолжал:
– Это была моя старшая дочь Долорес. Она должна была уйти в монастырь.
– Она сделала это по собственному желанию? – спросил я.
Видно было, что вопрос его смутил. Я в этот момент испытывал не менее сильные и болезненные чувства, чем он.
– Прошу простить меня, – продолжал я, – что так свободно вмешиваюсь в ваши семейные дела; они, конечно, нисколько меня не касаются. Моя нескромность совершенно неумышленна, уверяю вас.
– О, сэр! Разве я не пообещал вам рассказать все? Вы ведь так горячо приняли мое дело, готовы подвергнуть риску свою бесценную жизнь ради безопасности моих детей! Зачем мне скрывать от вас все, что их касается?
– Это правда, – продолжал он после недолгого молчания. – Правда, что моя дочь не вполне соглашалась на такой шаг. Я заставлял ее сделать это. У меня были для этого причины, сеньор; и я уверен, что, узнав о них, вы одобрите мои действия. Я так сделал ради ее счастья, ради чести нашей семьи и славы господней. А ведь последнее должно быть главной целью каждого истинного христианина.
Эта серьезная речь заставила меня промолчать. Я ничего не сказал и ждал дальнейших откровений.
– В последнее время, – продолжал дон Эусебио, – точнее, в последние несколько дней я узнал такие обстоятельства, которые вызвали у меня и гнев, и тревогу. Я узнал, что близкие отношение установились между моей старшей дочерью Долорес и молодым человеком, который недостоин войти в нашу семью. Знайте, сеньор, что имя Вилла-Сеньор… Но к чему говорить об этом? Я не мог смотреть на свою девочку и думать о ее позоре. И потому решил, что она проведет остаток дней, искупляя совершенное преступление.
– Преступление! Какое преступление?
Трудно описать чувства, с которыми я задавал этот вопрос, и боль ожидания ответа.
– Она согласилась соединиться с человеком низкого происхождения; она слушала слова любви из уст крестьянина, леперо !
– Неужели он таков?
– Си, сеньор. В результате анархии и революции в этой несчастной стране он, как и многие другие представители его класса, получил ничтожное повышение – стал офицером нашей армии. Кажется, капитаном. Я уверен, что ваше звание почетно и заслужено нелегко. В армии так называемой республики вчерашний пастух может завтра стать капитаном; а еще через день – сальтеадором!
– Конечно, вы знаете имя этого капитана, которого вы считаете недостойным вашей дочери?
Вопрос был задан машинально, и ответ меня не интересовал. Я знал, что в ответ услышу «Франсиско Морено».
Так и было
Глава XXIX
Дон Сэмюэль Бруно
Прежде чем расстаться с доном Эусебио, я услышал от него описание всех подробностей нападения. Мне необходимо было все знать, и мне все стало известно.
Вдобавок ко всему рассказанному я узнал еще одно любопытное обстоятельство. Прежде чем позволить ему уехать в дилижансе, разбойники взяли с дона Эусебио расписку на десять тысяч долларов – как добавочное обеспечение выкупа за дочерей!
Они потребовали письменного обязательства, что выкуп будет прислан, как только дон Эусебио достанет деньги.
Таковы были странные условия сальтеадоров!
Странными они покажутся человеку, привыкшему к английскому языку; но ни один мексиканец им не удивится. В горах Мексики очень часто заключались такие договоры – и исполнялись!
Но кое-что меня все-таки удивляло. Как будет выполнен это странный договор?
Мне объяснили, что обычно это делается через посыльного; посыльным бывает человек, живущий на нейтральной территории – между бандитами и полицией, – если таковой найдется. Посыльный встречается с другим посланцем, назначенным разбойниками; условия договора исполняются: пленников отпускают и позволят уйти без вреда!