Я безжалостно терзаю тела людей, если этого желают их души; я, как самый милосердный хирург, немилосердно удаляю пораженные недугом члены ради высшего знания.
Уста иных людей молят о смерти, в то время как их душа молит о жизни, – таким я навязываю жизнь. Многие жаждут богатства, но души их стремятся к нищете, дабы пройти в игольное ушко, – таких я делаю на земле нищими.
Твоя душа и души твоих отцов в земном существовании жаждали сна, поэтому я всех вас сделал лейб-медиками – поместил ваши тела в каменный город и окружил вас людьми из камня.
Флугбайль, Флугбайль, и твое желание известно мне! Ты хочешь вернуть свою юность! Но ты сомневаешься в моей власти и теряешь мужество, в который уже раз от – давая предпочтение сну. Нет, Флугбайль, я тебя не от-пущу! Ибо и твоя душа молит: хочу быть юной.
Поэтому я исполню ваше обоюдное желание.
Вечная юность – это вечное будущее, а в царстве Вечности даже прошлое возрождается, как вечное настоящее…
После этих слов фантом стал прозрачным, а там, где была его грудь, стала все отчетливей проявляться какая-то цифра, сгустившаяся наконец в дату «30 апреля».
Чтобы раз и навсегда покончить с галлюцинацией, лейб-медик хотел было сорвать ненавистный листок, однако это ему не удалось. Очевидно, на некоторое время придется смириться с Вальпургиевой ночью и ее призраками.
«Ничего, ведь мне предстоит великолепное путешествие, – успокаивал он себя, – курс омоложения в Карлс – баде, несомненно, пойдет мне на пользу».
А так как и на сей раз ему не посчастливилось проснуться, то ничего другого не оставалось, как погрузиться в крепчайший сон уже без всяких сновидений…
Ровно в пять в мирный сон градчанских обитателей врывался отвратительный скрежет – это внизу, в Праге, у Богемского театра, визжа на рельсах, поворачивала электрическая конка.
Господин императорский лейб-медик настолько привык к этому не совсем любезному проявлению жизни презренного «света», что просто не замечал его; напротив, сегодняшнее противоестественное его отсутствие заставило лейб-медика беспокойно заерзать в постели.
«Должно быть, у них там что-то стряслось», – всплыло в его сонном сознании нечто вроде логического умозаключения, и тотчас нахлынула целая лавина смутных воспоминаний о последних днях.
Elite вчера, чаще обычного заглядывая в свой телескоп, он обратил внимание на переполненные людьми улицы; даже на мостах была невиданная толчея, непрекращавшиеся приветственные крики «Slava» и «Nazdar» достигали его окон, растягиваясь в какое-то «ха-ха-ха-ха». Вечером над холмом на северо-востоке Праги стал виден огромный транспарант с изображением Жижки, в свете бесчисленных факелов казавшийся каким-то белым инфернальным миражем. Ничего подобного не случалось с самого начала войны.
Господин императорский лейб-медик, разумеется, не удостоил бы все это безобразие своим вниманием, если б еще раньше до его ушей не доходили странные слухи: будто Жижка восстал из мертвых и теперь его, живого, во плоти, видели там и сям в ночных переулках (экономка лейб-медика пребывала по сему поводу в чрезвычайном возбуждении: непрерывно клялась и божилась, давая обе руки на отсечение).
И хотя из своего долгого опыта Флугбайль хорошо знал, что пражские фанатики склонны любую невероятную небылицу пересказывать до тех пор, пока сами не начинают в нее верить, приводя в немалое смятение простой люд, однако даже он изумился, как такая сумасбродная мысль могла получить распространение.
А потому неудивительно, что он в полусне объяснил отсутствие привычного скрежета конки начинающимися беспорядками – и с полным на то основанием, так как Прага вновь находилась под знаком бунта.
Спустя несколько часов в его блаженную дремоту проникла рука – нечто похожее случилось в свое время на пиру Валтасара, – правда, принадлежала она на сей раз домашнему слуге Ладиславу и ничего страшного не написала (может быть, даже и не умела писать), зато вручила визитную карточку, на которой можно было прочесть следующее:
Услуги по поддержанию общественной безопасности и деликатнейшему надзору за супружеской жизнью. Разыщем внебрачных детей и скрывающихся должников. Учет векселей и продажа домов. Любую пропавшую собаку возвращаем с гарантией опознания.
!Бесчисленные благодарности!
«Вальпургиева ночь», – прошептал императорский лейб-медик, совершенно серьезно воображая себя еще спящим.
– И что угодно этому человеку? – спросил он громко.
– Кто его знает, – последовал лаконичный ответ.
– Как он по крайней мере выглядит?
– Когда как.
– То есть?
– Да ведь Стефан Брабец переодевается каждые пять минут. Не любит, когда его узнают.
Господин императорский лейб-медик на минуту задумался.
– Хорошо, пусть войдет.
В дверях энергично откашлялись, и мимо слуги в комнату бесшумно прошмыгнул на каучуковых подошвах какой-то человек: косой на оба глаза, на носу приклеенная бородавка, грудь в жестяных орденах, услужливым жестом он прижимал к груди папку и соломенную шляпу. На лейб-медика обрушилась лавина лакейских фраз.
– А посему и позволил себе засвидетельствовать вам, экселенц имперско-королевский лейб-медик, мое всеподданнейшее почтение-с, – закончил свою нелепую речь посетитель.
– Что вам угодно? – строго спросил Пингвин и еде лал под одеялом грубое похлопывающее движение.
Шпик собрался уже снова рассыпаться в любезностях, но был резко одернут:
– Что вам угодно, хотел бы я, наконец, знать!
– Речь – пардон – идет о всемилостивейшей госпоже контессе-с. Натурально, экселенц, ве-есьма достойная дама. Нет-с, ничего не хочу сказать! Упаси Боже!
– Что еще за контесса? – спросил удивленный лейб-медик.
– Ну… экселенц, конечно, знают-с.
Флугбайль промолчал: чувство такта не позволило ему настаивать на уточнении имени.
– Гм. Нет. Не знаю никакой контессы.
– Тогда-с пардон, нет так нет-с, экселенц.
– Гм. Н-да. Впрочем, при чем здесь я? Детектив подобострастно, по-птичьи, присел на краешек кресла; теребя свою шляпу и сладенько усмехаясь, он некоторое время застенчиво косился на потолок, потом вдруг разговорился:
– Я, конечно, очень извиняюсь, экселенц, только, осмелюсь доложить, фрейлейн контесса пре-ельстительнейшая юная особа, да еще при таких, пардон, нежных формах. Нежнейших-с… И ведь до слез жаль, столь благородная юная дама, а амуры крутит с таким оборванцем, как Вондрейк, у которого ни гроша за душой… Ну вот-с. В их домик сиятельнейший имперско-королевский лейб-медик частенько изволят заглядывать-с… А в домике было б много комфортней… Впрочем, если этот не подходит, так я другой знаю – в каждой комнатке-с по о-со-бо-му выходу. К вашим услугам-с…
– Не интересуюсь. Замолчите! – вспылил Пингвин, но тут же примирительно снизил тон – он бы охотно узнал дальнейшее. – У меня нет применения такому предмету.
– Итак, пардон; нет так нет-с, экселенц! – явно разочарованно выдохнул «приватный орган». – Я только подумал… Жа-аль! Стоило мне только шепнуть госпоже контессе, я ведь, осмелюсь доложить, кое-что о ней знаю-с. Вот я сразу и подумал, может быть, экселенцу… – уже довольно язвительно продолжал господин Брабец, – не надо больше ходить… к Богемской Лизе.
Н-да-с.
Тут господин императорский лейб-медик изрядно струхнул, в первую минуту даже не нашелся, что и ответить.
– Да неужто вы думаете, что я за «этим» ходил к старухе? Вы с ума сошли! Детектив поднял руки:
– Помилуйте, я – и думать тако-ое? Слово чести! – Тут он забыл про свое косоглазие и выжидающе посмотрел в упор на императорского лейб-медика. – Само собой разумеется, экселенц имели другие… известные причины… н-да-с… для визита, пардон, к Богемской Лизе. Ну-с, я, собственно, затем и пришел! Н-да-с, другие причины-с.
Пингвин с любопытством приподнялся на своем ложе:
– И какие же? Брабец пожал плечами:
– Меня кормит моя, пардон, деликатность-с. Не осмелюсь впрямую утверждать, что экселенц замешаны в заговоре, имеющем какое-то отношение к Лизе, хотя-с…
– Что «хотя-с»?
– Хотя-с теперь ве-есьма видные господа находятся под подозрением в высочайшей измене. Н-да-с.
Господин императорский лейб-медик решил, что ослышался.
– Высочайшая измена?
– Помилуйте, экселенц; под подозрением; н-да-с. Под по-до-зре-нием-с! – А так как лейб-медик явно не понял, шпик выразился яснее: – Н-да-с, – и грустно уставился на свои плоские ступни, – но и одного подозрения, смею вас уверить, предостаточно. К сожаленью-с! Ну-с, моим законным долгом было бы верноподданнически дать знать в известное место – ведь у меня имеются подозрения… Я, собственно, чре-езвычайно обремененный долгом совести человек-с, слово чести. Другое дело, если я буду убежден в отсутствии основания к подозрению… Видите ли, в нашем деле, пардон, рука руку моет-с, – и он невольно посмотрел на свои грязные ногти.
В господине императорском лейб-медике закипала сдерживаемая ярость.
– Другими словами: вы хотите чаевых?
– Извиняюсь, целиком полагаюсь на щедрость, экселенц.
– Отлично. – Императорский лейб-медик позвонил. Вошел слуга.
– Ладислав, возьми этого типа за шиворот и спусти с лестницы!
– Как прикажете.
Чудовищная лапа раскрылась, как пальмовый лист; комната сразу погрузилась в таинственный тропический полумрак, и уже через секунду слуга со шпиком исчезли, подобно изображению на экране синематографа.
Господин императорский лейб-медик ждал – наконец снизу из прихожей донесся страшный грохот!
Потом тяжелые шаги медленно протопали вниз по лестнице. Вслед за живым снарядом.
«Ну вот, пожалуйста, Ладислав, конечно, собрался его спустить еще и с замковой лестницы. Господи, ну нельзя же все понимать так буквально», – скрестив на груди руки и утомленно прикрыв глаза, пробормотал императорский лейб-медик, пытаясь восстановить свой нарушенный утренний покой.
Не прошло и четверти часа, как его грезы были прерваны каким-то повизгиваньем.
Дверь осторожно приоткрылась, и барон Эльзенвангер в сопровождении Брока на цыпочках протиснулся в дверную щель, предостерегающе прижимая к губам указательный палец.
– Здравствуй, Константин! Каким ветром тебя занесло в этакую рань? – обрадованно воскликнул императорский лейб-медик, но сейчас же замолк, увидев на лице приятеля пустую бессмысленную улыбку. «Бедняга, – прошептал он, глубоко потрясенный, – кажется, он потерял свой маленький разум».
– Тс, тсс, – таинственно зашипел барон, – тсс, тс. Не надо, только не надо! – – Боязливо оглянувшись, он торопливо достал из кармана пожелтевший конверт и бросил его на кровать. – На, возьми, Флугбайль. Только не надо, не надо!
Старый охотничий пес, поджав хвост и не сводя своих полуслепых белесых глаз с сумасшедшего хозяина, раскрыл, словно собираясь завыть, пасть, однако не издал ни звука.
Зрелище было довольно мрачным.
– Что мне, по-твоему, не надо? – сочувственно спросил императорский лейб-медик.
Эльзенвангер поднял палец:
– Тадеуш, прошу тебя. Только не надо, только не надо!.. Ты знаешь… ты знаешь… ты знаешь… – каждое бормотком произнесенное слово неудержимо приближало его губы к уху Флугбайля; наконец, почти касаясь ушной раковины, они осторожно доверили ей свое сообщение: – Полиция напала на мой след, Тадеуш. Прислуга уже знает. Тс, тсс! Все разбежались. И Божена тоже.
– Что? Твоя прислуга разбежалась? Но почему?
И когда?
– Сегодня утром. Тс, тс! только не надо, только не надо! Ты знаешь, был у меня вчера один. С черным зубом. И в черной перчатке. И к-косой на оба глаза. Понимаешь, один из… из полицейских.
– Как его имя? – быстро спросил императорский лейб-медик.
– Сказал, Брабец.
– И что же он хотел от тебя? – Ксенерль сбежала, сказал он. Тс, тс! Я ведь знаю, почему она ушла. Она все узнала! Тс, только не надо. Ты знаешь, он и денег хотел; иначе, мол, все расскажет.
– Надеюсь, ты ему ничего не дал? Барон снова робко оглянулся:
– Я велел Венцелю спустить его с лестницы. «Удивительно, до чего иногда верно поступают сумасшедшие», – отметил про себя Пингвин.
– Тс, а сейчас вот и Венцель исчез. Брабец ему тогда сразу все выложил.
– Я прошу тебя, Константин, подумай хорошенько, что он, собственно, мог ему рассказать?!
Эльзенвангер указал на пожелтевший конверт. Императорский лейб-медик выжидательно смотрел на него.
Эльзенвангер, с застывшим в глазах ужасом, снова стал приближаться к его уху:
– Богумил – Богумил – Богумил.
Императорский лейб-медик начинал понимать: видимо, совершенно случайно его друг нашел где-то в галерее старый конверт и, приняв эту бумажку за письмо от своего покойного брата Богумила, до тех пор носился с этой бредовой идеей – и, уж конечно, не обошлось здесь без проклятого Зрцадло, – пока окончательно не свихнулся.
– Ты знаешь, может быть, он лишил меня наследства – ведь я никогда не навещал его там внизу, в Тынском храме. Но, силы небесные, я ведь не могу – спуститься в Прагу! Возьми это, Тадеуш, возьми! Только не надо, только не надо. Я не должен знать его содержания! Иначе я буду лишен наследства! Спрячь его, Флугбайль, спрячь хорошенько; но… но… н-но только не надо заглядывать в него! Не заглядывай в него. И подпиши на случай своей смерти, что оно мое. Ты же знаешь: оно принадлежит мне! Но слышишь, хорошенько спрячь! У меня оно никогда не будет в безопасности: все знают о нем. Поэтому они исчезли. И Ксенерль тоже пропала.
– Что? Твоя племянница убежала? – вскрикнул лейб-медик. – Куда?
– Тс, тсс. Сбежала. Она ведь теперь все знает. – Тут Эльзенвангера заклинило: он непрерывно твердил, что «она все знает». Очень долго ничего больше нельзя было от него добиться.
– А вчера, Тадеуш, весь город поднялся. Все знают об этом. Вчера вечером они осветили гору Жижки – завещание ищут… И Брок, – он многозначительно подмигнул в сторону собаки, – тоже что-то учуял. Ты только посмотри, как он боится. Ну, а у Заградки разразилась мушиная чума. Кругом сплошные мухи. Полон дворец!
– Константин, ради Бога, ну что ты несешь! – вскричал императорский лейб-медик. – Ты же знаешь, в ее доме никогда не было мух! Это только ее воображение. Не надо верить слухам!
– Клянусь душой и Богом! – колотил себя в грудь барон. – Я их видел собственными глазами.
– Мух?
– Да. Черным-черно.
– От мух?
– Да, от мух. Однако мне пора. Не дай Бог, полиция выследит. И слышишь, хорошенько спрячь! Да не забудь: в случае твоей смерти оно принадлежит мне! Но никогда не читай его, иначе я останусь без наследства. Только не надо, только не надо. И никому не говори, что я заходил к тебе! Прощай, Флугбайль, прощай!
И так же, как вошел, сумасшедший тихо, на цыпочках выскользнул за дверь.
Вслед за ним с уныло поджатым хвостом поплелся старый верный пес.
Тоскливая горечь поднималась в Пингвине.
Он подпер голову рукой.
«Вот еще один ходячий мертвец. Бедняга!»
И он вспомнил Богемскую Лизу с ее тоской по ушедшей юности…
«Что же могло случиться с Поликсеной? И… с мухами? Странно, всю жизнь Заградка защищалась от воображаемых мух – и вот они действительно появились. Как будто она их накликала».
В нем шевельнулось смутное воспоминание, как этой ночью какой-то голый человек с митрой на голове рассказывал ему об исполнении бессознательных желаний – как раз то, что так великолепно соотносилось с появлением мух.
«Я должен уехать, – встрепенулся он внезапно. – Но ведь мне необходимо во что-то одеться. И куда подевалась эта баба с моими брюками? Лучше всего выехать уже сегодня. Лишь бы подальше от этой проклятой Праги! Здесь снова безумие чадит из всех закоулков. Нет, мне совершенно необходимо пройти в Карлсбаде курс омоложения».
Он позвонил.
Подождал. Никто не явился.
Позвонил еще раз.
Ну наконец! Постучали.
– Войдите!
Ошеломленный, он откинулся на подушки, испуганно натянув одеяло до самого подбородка: вместо экономки на пороге стояла графиня Заградка с кожаной сумкой в руке.
– Ради Бога, любезнейшая, я… только что-нибудь на себя накину!
– А я и не думала, что вы спите в сапогах для верховой езды, – даже не взглянув на него, буркнула старуха.
«Очередной заскок», – решил императорский лейб-медик, покорно ожидая дальнейшего.
Некоторое время графиня хранила молчание, глядя куда-то в пространство.
Потом открыла сумку и протянула ему допотопный седельный пистолет:
– Вот! Как это заряжают?
Флугбайль осмотрел оружие и покачал головой:
– Это кремневое оружие, почтеннейшая. Едва ли его можно теперь зарядить.
– Но мне нужно!
– Ну, прежде всего необходимо засыпать в ствол порох, потом забить туда бумагу и пулю. И потом подсыпать пороху на полку. Когда кремень ударит, искра все это подожжет.
– Прелестно, благодарю. – Графиня спрятала пистолет.
– Надеюсь, сударыня, вы не собираетесь воспользоваться этим оружием? Если вы опасаетесь, что дойдет до беспорядков, то самым разумным было бы уехать в деревню.
– Полагаете, я побегу от этого чешского сброда, Флугбайль? – Графиня мрачно усмехнулась. – Этого еще не хватало! Поговорим о чем-нибудь другом.
– Как себя чувствует контесса? – не сразу нашелся императорский лейб-медик.
– Ксена исчезла.
– Что? Исчезла?! Ради Бога, с ней что-то произошло? Почему же ее не ищут?
– Искать? Зачем? Или вы думаете, будет лучше, если ее найдут, Флугбайль?
– Но как это все произошло? Ну расскажите же, графиня!
– Произошло? Она исчезла из дому в день Святого Яна. Скорее всего, она у Отакара – Вондрейка. Мне всегда казалось, что так оно и будет. Кровь! Кстати, тут давеча ко мне явился какой-то тип с длинной желтой бородой и в зеленом пенсне. – («Ага, Брабец!» – прошептал Пингвин.) – Болтал, дескать, знает кое-что о ней. За свое молчание хотел денег. Естественно, его вышвырнули вон.
– И он не сказал ничего более конкретного? Сударыня, прошу вас!
– Говорил, знает, что Отакар мой внебрачный сын. Императорский лейб-медик возмущенно выпрямился:
– Каков мерзавец! Уж я позабочусь, чтобы его обезвредили!
– Па-апрошу вас не обременять себя заботой о моих делах, Флугбайль! – вскипела графиня. – Эти чехи обо мне еще и не то болтают. Неужели вы никогда не слышали?
– Я бы сейчас же принял меры, – заверил Пингвин, – я…
Но старуха не дала ему договорить.
– Вам известно, конечно: мой муж, оберст-гофмаршал Заградка, пропал без вести, то бишь я его отравила, а труп спрятала в погребе… Этой ночью трое каких-то оборванцев тайком проникли вниз, намереваясь раскопать его. Разумеется, я их выгнала собачьим хлыстом.
– Мне кажется, почтеннейшая, вы воспринимаете все это чересчур мрачно, – бодро затараторил императорский лейб-медик. – Возможно, я смогу прояснить это дело. На Градчанах существует легенда о кладе, якобы скрытом во дворце Моржины, а дворец занимаете сейчас вы; видимо, этот клад они и собирались раскопать.
Графиня ничего не ответила – огляделась, сверкнув своими черными глазами.
Возникла продолжительная пауза.
– Флугбайль! – вырвалось у нее наконец. – Флугбайль!
– К вашим услугам, сударыня!
– Флугбайль, скажите: если спустя многие годы раскопать мертвое тело, могут ли при этом появиться из земли… мухи?
– Му-мухи?
– Да. Тучами.
Лейб-медик заставил себя успокоиться, отвернувшись к стене, чтобы Заградка не увидела отвращения на его лице.
– Мухи, графиня, могут появиться только от свежего трупа. Уже через несколько недель тело лежащего в земле покойника истлевает, – глухо сказал он.
Графиня на несколько минут задумалась, сохраняя совершенную неподвижность. Полностью закоченела.
Потом встала, направилась к дверям и еще раз обернулась:
– Вы это наверное знаете, Флугбайль?
– Это абсолютно точно, я не могу ошибиться.
– Прелестно… Адье, Флугбайль!
– Целую ручку, лю-любезнейшая, – едва выдавил императорский лейб-медик.
Шаги старой дамы стихли в каменной прихожей.
Императорский лейб-медик смахнул со лба пот: «Призраки моей жизни прощаются со мной!.. Ужасно! Ужасно! Сплошь безумие и преступления. И это город, которому я отдал свою юность! А я ничего не видел и не слышал. Был слеп и глух».
Он яростно зазвонил.
– Мои брюки! К дьяволу, почему не несут мои брюки?
Пришлось вылезть из постели и в одной рубашке бежать к лестничным перилам. Все как вымерло.
– Ладислав! Ла-дис-лав! Никакого движения.
«Экономка, кажется, в самом деле сбежала. И Ладислав туда же! Проклятый осел! Могу об заклад побиться, что он этого Брабеца уже до смерти забил».
Открыл окно.
На замковой площади ни души.
Смотреть в телескоп не имело смысла: конец трубы был прикрыт крышечкой, а «Его превосходительство», разумеется, не мог в полуголом виде выйти на балкон и снять ее.
Но даже невооруженным глазом он видел кишевшие людьми мосты.
«Проклятая глупость! Делать нечего, придется распаковывать чемоданы!»
Лейб-медик рискнул приблизиться к одному из кожаных чудовищ и даже открыть ему пасть, как в свое время блаженный Андрокл льву; на него хлынул поток галстуков, сапог, перчаток и чулок. Но только не брюк.
Второй саквояж вывернул свою душу в виде смятых резиновых плащей, нашпигованных щетками и гребешками, а потом, как-то опустошенно вздохнув, бессильно опал.
Следующий уже почти переварил свое содержимое с помощью красноватой жидкости, которую самостоятельно сумел извлечь из флаконов с зубным эликсиром.
Едва лишь Пингвин положил руку на замок одного из коробов такой еще совсем недавно импозантной наружности, как в его брюхе что-то ободряюще застрекотало, – однако это был всего лишь заботливо упакованный будильник, полузадушенный в тесных объятиях бесчисленных подушечек и влажных полотенец; теперь, вырвавшись на свободу, он жизнерадостно, как жаворонок, запел свой трескучий утренний гимн.
Комната стала вскоре походить на арену ведьмовского шабаша, как при инвентарной описи у Титца или Вертхейма.
С крошечного островка, затерявшегося среди вулканических нагромождений, Пингвин, вытянув шею, оглядывал свои новые владения, сотворенные плутонической энергией его собственных рук.
Гневными очами взирал он на недосягаемую кровать; его сжигало страстное желание завладеть своим карманным хронометром, дабы установить точное время суток. Наконец, попранное чувство порядка восстало в нем, в благородном порыве он напряг свои поджилки и предпринял отчаянную попытку вскарабкаться на глетчер крахмальных фрачных рубашек – вот где пригодился бы тот, приснившийся ему недавно, альпеншток, но, увы, мужество его было сломлено в самом начале. Даже «Харра, отважный прыгун» не рискнул бы преодолеть такое препятствие.
Его мысль напряженно пульсировала.
Только два чемодана могли скрывать вожделенное облачение для ног: либо эта желтая длинная каналья из Лейпцига – от «Медлера и К0», либо этот незыблемый гранитный куб из серого полотна, соразмерно вырубленный в форме краеугольного камня Соломонова храма.
Итак, fertium nоn datur[25].
После долгих колебаний он выбрал «краеугольный камень», однако был вынужден отринуть его, ибо содержимое этого «камня преткновения» – так сказать, его суть – ни в коей мере не соответствовало велению насущного момента.
И хотя вещи, обнаруженные в нем, по своему назначению все же приближались, подобно теням грядущих событий, к потребностям нижней половины человеческого тела, тем не менее до брюк им было еще ох как далеко. На свет божий почему-то являлись совершенно неактуальные предметы: свернутая ванна из каучука, стопка мягкой туалетной бумаги, грелка и, наконец, лакированная под бронзу жестяная посудина с огромным носом, а на нем длинный резиновый шланг, наподобие морских змей Лаокоона свернувший свои тугие кольца на нежной шее статуэтки великого полководца графа Радецкого, невесть как попавшей в багаж.
Вздох облегчения вырвался из измученной груди Тадеуша Флугбайля – исторгла сей вздох, конечно же, не радость по поводу встречи с красным хитрющим шлангом, но блаженное сознание невозможности повторной ошибки: теперь всего лишь тонкая оболочка изготовленного в Саксонии чемодана разделяла хозяина и брюки – желание и удовлетворение.
По-борцовски вытянув вперед всесокрушающие длани, господин императорский лейб-медик, покрытый холмом из парчовых жилетов и сигарных коробок, шаг за шагом неотвратимо надвигался на это на первый взгляд такое безобидно мирное изделие соседнего союзного государства.
Крепко сцепив свою пасть сверкающим замком и, видимо, целиком полагаясь на преимущество в весе, подлый желтый фабрикат с берегов Плейсе[26] угрюмо ожидал нападения Пингвина.
Вначале оценивающее прощупывание, почти нежные пожатия и повороты кнопок, потом резкие злобные тычки в нижнюю медную губу, были допущены даже пинки ногами и, наконец (очевидно, с целью психологического запугивания противника), многократные призывы князя тьмы, – увы, все напрасно.
Святое чувство сострадания? Оно было абсолютно чуждо бездушному отпрыску фирмы «Медлер и К0»: он продолжал хранить ледяное молчание; даже когда господин императорский лейб-медик в пылу битвы наступил на полу своей ночной рубашки – душераздирающий полотняный крик прекрасной власяницы не возымел действия.
Уста иных людей молят о смерти, в то время как их душа молит о жизни, – таким я навязываю жизнь. Многие жаждут богатства, но души их стремятся к нищете, дабы пройти в игольное ушко, – таких я делаю на земле нищими.
Твоя душа и души твоих отцов в земном существовании жаждали сна, поэтому я всех вас сделал лейб-медиками – поместил ваши тела в каменный город и окружил вас людьми из камня.
Флугбайль, Флугбайль, и твое желание известно мне! Ты хочешь вернуть свою юность! Но ты сомневаешься в моей власти и теряешь мужество, в который уже раз от – давая предпочтение сну. Нет, Флугбайль, я тебя не от-пущу! Ибо и твоя душа молит: хочу быть юной.
Поэтому я исполню ваше обоюдное желание.
Вечная юность – это вечное будущее, а в царстве Вечности даже прошлое возрождается, как вечное настоящее…
После этих слов фантом стал прозрачным, а там, где была его грудь, стала все отчетливей проявляться какая-то цифра, сгустившаяся наконец в дату «30 апреля».
Чтобы раз и навсегда покончить с галлюцинацией, лейб-медик хотел было сорвать ненавистный листок, однако это ему не удалось. Очевидно, на некоторое время придется смириться с Вальпургиевой ночью и ее призраками.
«Ничего, ведь мне предстоит великолепное путешествие, – успокаивал он себя, – курс омоложения в Карлс – баде, несомненно, пойдет мне на пользу».
А так как и на сей раз ему не посчастливилось проснуться, то ничего другого не оставалось, как погрузиться в крепчайший сон уже без всяких сновидений…
Ровно в пять в мирный сон градчанских обитателей врывался отвратительный скрежет – это внизу, в Праге, у Богемского театра, визжа на рельсах, поворачивала электрическая конка.
Господин императорский лейб-медик настолько привык к этому не совсем любезному проявлению жизни презренного «света», что просто не замечал его; напротив, сегодняшнее противоестественное его отсутствие заставило лейб-медика беспокойно заерзать в постели.
«Должно быть, у них там что-то стряслось», – всплыло в его сонном сознании нечто вроде логического умозаключения, и тотчас нахлынула целая лавина смутных воспоминаний о последних днях.
Elite вчера, чаще обычного заглядывая в свой телескоп, он обратил внимание на переполненные людьми улицы; даже на мостах была невиданная толчея, непрекращавшиеся приветственные крики «Slava» и «Nazdar» достигали его окон, растягиваясь в какое-то «ха-ха-ха-ха». Вечером над холмом на северо-востоке Праги стал виден огромный транспарант с изображением Жижки, в свете бесчисленных факелов казавшийся каким-то белым инфернальным миражем. Ничего подобного не случалось с самого начала войны.
Господин императорский лейб-медик, разумеется, не удостоил бы все это безобразие своим вниманием, если б еще раньше до его ушей не доходили странные слухи: будто Жижка восстал из мертвых и теперь его, живого, во плоти, видели там и сям в ночных переулках (экономка лейб-медика пребывала по сему поводу в чрезвычайном возбуждении: непрерывно клялась и божилась, давая обе руки на отсечение).
И хотя из своего долгого опыта Флугбайль хорошо знал, что пражские фанатики склонны любую невероятную небылицу пересказывать до тех пор, пока сами не начинают в нее верить, приводя в немалое смятение простой люд, однако даже он изумился, как такая сумасбродная мысль могла получить распространение.
А потому неудивительно, что он в полусне объяснил отсутствие привычного скрежета конки начинающимися беспорядками – и с полным на то основанием, так как Прага вновь находилась под знаком бунта.
Спустя несколько часов в его блаженную дремоту проникла рука – нечто похожее случилось в свое время на пиру Валтасара, – правда, принадлежала она на сей раз домашнему слуге Ладиславу и ничего страшного не написала (может быть, даже и не умела писать), зато вручила визитную карточку, на которой можно было прочесть следующее:
СТЕФАН БРАБЕЦ
приватный концессионный орган.
Услуги по поддержанию общественной безопасности и деликатнейшему надзору за супружеской жизнью. Разыщем внебрачных детей и скрывающихся должников. Учет векселей и продажа домов. Любую пропавшую собаку возвращаем с гарантией опознания.
!Бесчисленные благодарности!
«Вальпургиева ночь», – прошептал императорский лейб-медик, совершенно серьезно воображая себя еще спящим.
– И что угодно этому человеку? – спросил он громко.
– Кто его знает, – последовал лаконичный ответ.
– Как он по крайней мере выглядит?
– Когда как.
– То есть?
– Да ведь Стефан Брабец переодевается каждые пять минут. Не любит, когда его узнают.
Господин императорский лейб-медик на минуту задумался.
– Хорошо, пусть войдет.
В дверях энергично откашлялись, и мимо слуги в комнату бесшумно прошмыгнул на каучуковых подошвах какой-то человек: косой на оба глаза, на носу приклеенная бородавка, грудь в жестяных орденах, услужливым жестом он прижимал к груди папку и соломенную шляпу. На лейб-медика обрушилась лавина лакейских фраз.
– А посему и позволил себе засвидетельствовать вам, экселенц имперско-королевский лейб-медик, мое всеподданнейшее почтение-с, – закончил свою нелепую речь посетитель.
– Что вам угодно? – строго спросил Пингвин и еде лал под одеялом грубое похлопывающее движение.
Шпик собрался уже снова рассыпаться в любезностях, но был резко одернут:
– Что вам угодно, хотел бы я, наконец, знать!
– Речь – пардон – идет о всемилостивейшей госпоже контессе-с. Натурально, экселенц, ве-есьма достойная дама. Нет-с, ничего не хочу сказать! Упаси Боже!
– Что еще за контесса? – спросил удивленный лейб-медик.
– Ну… экселенц, конечно, знают-с.
Флугбайль промолчал: чувство такта не позволило ему настаивать на уточнении имени.
– Гм. Нет. Не знаю никакой контессы.
– Тогда-с пардон, нет так нет-с, экселенц.
– Гм. Н-да. Впрочем, при чем здесь я? Детектив подобострастно, по-птичьи, присел на краешек кресла; теребя свою шляпу и сладенько усмехаясь, он некоторое время застенчиво косился на потолок, потом вдруг разговорился:
– Я, конечно, очень извиняюсь, экселенц, только, осмелюсь доложить, фрейлейн контесса пре-ельстительнейшая юная особа, да еще при таких, пардон, нежных формах. Нежнейших-с… И ведь до слез жаль, столь благородная юная дама, а амуры крутит с таким оборванцем, как Вондрейк, у которого ни гроша за душой… Ну вот-с. В их домик сиятельнейший имперско-королевский лейб-медик частенько изволят заглядывать-с… А в домике было б много комфортней… Впрочем, если этот не подходит, так я другой знаю – в каждой комнатке-с по о-со-бо-му выходу. К вашим услугам-с…
– Не интересуюсь. Замолчите! – вспылил Пингвин, но тут же примирительно снизил тон – он бы охотно узнал дальнейшее. – У меня нет применения такому предмету.
– Итак, пардон; нет так нет-с, экселенц! – явно разочарованно выдохнул «приватный орган». – Я только подумал… Жа-аль! Стоило мне только шепнуть госпоже контессе, я ведь, осмелюсь доложить, кое-что о ней знаю-с. Вот я сразу и подумал, может быть, экселенцу… – уже довольно язвительно продолжал господин Брабец, – не надо больше ходить… к Богемской Лизе.
Н-да-с.
Тут господин императорский лейб-медик изрядно струхнул, в первую минуту даже не нашелся, что и ответить.
– Да неужто вы думаете, что я за «этим» ходил к старухе? Вы с ума сошли! Детектив поднял руки:
– Помилуйте, я – и думать тако-ое? Слово чести! – Тут он забыл про свое косоглазие и выжидающе посмотрел в упор на императорского лейб-медика. – Само собой разумеется, экселенц имели другие… известные причины… н-да-с… для визита, пардон, к Богемской Лизе. Ну-с, я, собственно, затем и пришел! Н-да-с, другие причины-с.
Пингвин с любопытством приподнялся на своем ложе:
– И какие же? Брабец пожал плечами:
– Меня кормит моя, пардон, деликатность-с. Не осмелюсь впрямую утверждать, что экселенц замешаны в заговоре, имеющем какое-то отношение к Лизе, хотя-с…
– Что «хотя-с»?
– Хотя-с теперь ве-есьма видные господа находятся под подозрением в высочайшей измене. Н-да-с.
Господин императорский лейб-медик решил, что ослышался.
– Высочайшая измена?
– Помилуйте, экселенц; под подозрением; н-да-с. Под по-до-зре-нием-с! – А так как лейб-медик явно не понял, шпик выразился яснее: – Н-да-с, – и грустно уставился на свои плоские ступни, – но и одного подозрения, смею вас уверить, предостаточно. К сожаленью-с! Ну-с, моим законным долгом было бы верноподданнически дать знать в известное место – ведь у меня имеются подозрения… Я, собственно, чре-езвычайно обремененный долгом совести человек-с, слово чести. Другое дело, если я буду убежден в отсутствии основания к подозрению… Видите ли, в нашем деле, пардон, рука руку моет-с, – и он невольно посмотрел на свои грязные ногти.
В господине императорском лейб-медике закипала сдерживаемая ярость.
– Другими словами: вы хотите чаевых?
– Извиняюсь, целиком полагаюсь на щедрость, экселенц.
– Отлично. – Императорский лейб-медик позвонил. Вошел слуга.
– Ладислав, возьми этого типа за шиворот и спусти с лестницы!
– Как прикажете.
Чудовищная лапа раскрылась, как пальмовый лист; комната сразу погрузилась в таинственный тропический полумрак, и уже через секунду слуга со шпиком исчезли, подобно изображению на экране синематографа.
Господин императорский лейб-медик ждал – наконец снизу из прихожей донесся страшный грохот!
Потом тяжелые шаги медленно протопали вниз по лестнице. Вслед за живым снарядом.
«Ну вот, пожалуйста, Ладислав, конечно, собрался его спустить еще и с замковой лестницы. Господи, ну нельзя же все понимать так буквально», – скрестив на груди руки и утомленно прикрыв глаза, пробормотал императорский лейб-медик, пытаясь восстановить свой нарушенный утренний покой.
Не прошло и четверти часа, как его грезы были прерваны каким-то повизгиваньем.
Дверь осторожно приоткрылась, и барон Эльзенвангер в сопровождении Брока на цыпочках протиснулся в дверную щель, предостерегающе прижимая к губам указательный палец.
– Здравствуй, Константин! Каким ветром тебя занесло в этакую рань? – обрадованно воскликнул императорский лейб-медик, но сейчас же замолк, увидев на лице приятеля пустую бессмысленную улыбку. «Бедняга, – прошептал он, глубоко потрясенный, – кажется, он потерял свой маленький разум».
– Тс, тсс, – таинственно зашипел барон, – тсс, тс. Не надо, только не надо! – – Боязливо оглянувшись, он торопливо достал из кармана пожелтевший конверт и бросил его на кровать. – На, возьми, Флугбайль. Только не надо, не надо!
Старый охотничий пес, поджав хвост и не сводя своих полуслепых белесых глаз с сумасшедшего хозяина, раскрыл, словно собираясь завыть, пасть, однако не издал ни звука.
Зрелище было довольно мрачным.
– Что мне, по-твоему, не надо? – сочувственно спросил императорский лейб-медик.
Эльзенвангер поднял палец:
– Тадеуш, прошу тебя. Только не надо, только не надо!.. Ты знаешь… ты знаешь… ты знаешь… – каждое бормотком произнесенное слово неудержимо приближало его губы к уху Флугбайля; наконец, почти касаясь ушной раковины, они осторожно доверили ей свое сообщение: – Полиция напала на мой след, Тадеуш. Прислуга уже знает. Тс, тсс! Все разбежались. И Божена тоже.
– Что? Твоя прислуга разбежалась? Но почему?
И когда?
– Сегодня утром. Тс, тс! только не надо, только не надо! Ты знаешь, был у меня вчера один. С черным зубом. И в черной перчатке. И к-косой на оба глаза. Понимаешь, один из… из полицейских.
– Как его имя? – быстро спросил императорский лейб-медик.
– Сказал, Брабец.
– И что же он хотел от тебя? – Ксенерль сбежала, сказал он. Тс, тс! Я ведь знаю, почему она ушла. Она все узнала! Тс, только не надо. Ты знаешь, он и денег хотел; иначе, мол, все расскажет.
– Надеюсь, ты ему ничего не дал? Барон снова робко оглянулся:
– Я велел Венцелю спустить его с лестницы. «Удивительно, до чего иногда верно поступают сумасшедшие», – отметил про себя Пингвин.
– Тс, а сейчас вот и Венцель исчез. Брабец ему тогда сразу все выложил.
– Я прошу тебя, Константин, подумай хорошенько, что он, собственно, мог ему рассказать?!
Эльзенвангер указал на пожелтевший конверт. Императорский лейб-медик выжидательно смотрел на него.
Эльзенвангер, с застывшим в глазах ужасом, снова стал приближаться к его уху:
– Богумил – Богумил – Богумил.
Императорский лейб-медик начинал понимать: видимо, совершенно случайно его друг нашел где-то в галерее старый конверт и, приняв эту бумажку за письмо от своего покойного брата Богумила, до тех пор носился с этой бредовой идеей – и, уж конечно, не обошлось здесь без проклятого Зрцадло, – пока окончательно не свихнулся.
– Ты знаешь, может быть, он лишил меня наследства – ведь я никогда не навещал его там внизу, в Тынском храме. Но, силы небесные, я ведь не могу – спуститься в Прагу! Возьми это, Тадеуш, возьми! Только не надо, только не надо. Я не должен знать его содержания! Иначе я буду лишен наследства! Спрячь его, Флугбайль, спрячь хорошенько; но… но… н-но только не надо заглядывать в него! Не заглядывай в него. И подпиши на случай своей смерти, что оно мое. Ты же знаешь: оно принадлежит мне! Но слышишь, хорошенько спрячь! У меня оно никогда не будет в безопасности: все знают о нем. Поэтому они исчезли. И Ксенерль тоже пропала.
– Что? Твоя племянница убежала? – вскрикнул лейб-медик. – Куда?
– Тс, тсс. Сбежала. Она ведь теперь все знает. – Тут Эльзенвангера заклинило: он непрерывно твердил, что «она все знает». Очень долго ничего больше нельзя было от него добиться.
– А вчера, Тадеуш, весь город поднялся. Все знают об этом. Вчера вечером они осветили гору Жижки – завещание ищут… И Брок, – он многозначительно подмигнул в сторону собаки, – тоже что-то учуял. Ты только посмотри, как он боится. Ну, а у Заградки разразилась мушиная чума. Кругом сплошные мухи. Полон дворец!
– Константин, ради Бога, ну что ты несешь! – вскричал императорский лейб-медик. – Ты же знаешь, в ее доме никогда не было мух! Это только ее воображение. Не надо верить слухам!
– Клянусь душой и Богом! – колотил себя в грудь барон. – Я их видел собственными глазами.
– Мух?
– Да. Черным-черно.
– От мух?
– Да, от мух. Однако мне пора. Не дай Бог, полиция выследит. И слышишь, хорошенько спрячь! Да не забудь: в случае твоей смерти оно принадлежит мне! Но никогда не читай его, иначе я останусь без наследства. Только не надо, только не надо. И никому не говори, что я заходил к тебе! Прощай, Флугбайль, прощай!
И так же, как вошел, сумасшедший тихо, на цыпочках выскользнул за дверь.
Вслед за ним с уныло поджатым хвостом поплелся старый верный пес.
Тоскливая горечь поднималась в Пингвине.
Он подпер голову рукой.
«Вот еще один ходячий мертвец. Бедняга!»
И он вспомнил Богемскую Лизу с ее тоской по ушедшей юности…
«Что же могло случиться с Поликсеной? И… с мухами? Странно, всю жизнь Заградка защищалась от воображаемых мух – и вот они действительно появились. Как будто она их накликала».
В нем шевельнулось смутное воспоминание, как этой ночью какой-то голый человек с митрой на голове рассказывал ему об исполнении бессознательных желаний – как раз то, что так великолепно соотносилось с появлением мух.
«Я должен уехать, – встрепенулся он внезапно. – Но ведь мне необходимо во что-то одеться. И куда подевалась эта баба с моими брюками? Лучше всего выехать уже сегодня. Лишь бы подальше от этой проклятой Праги! Здесь снова безумие чадит из всех закоулков. Нет, мне совершенно необходимо пройти в Карлсбаде курс омоложения».
Он позвонил.
Подождал. Никто не явился.
Позвонил еще раз.
Ну наконец! Постучали.
– Войдите!
Ошеломленный, он откинулся на подушки, испуганно натянув одеяло до самого подбородка: вместо экономки на пороге стояла графиня Заградка с кожаной сумкой в руке.
– Ради Бога, любезнейшая, я… только что-нибудь на себя накину!
– А я и не думала, что вы спите в сапогах для верховой езды, – даже не взглянув на него, буркнула старуха.
«Очередной заскок», – решил императорский лейб-медик, покорно ожидая дальнейшего.
Некоторое время графиня хранила молчание, глядя куда-то в пространство.
Потом открыла сумку и протянула ему допотопный седельный пистолет:
– Вот! Как это заряжают?
Флугбайль осмотрел оружие и покачал головой:
– Это кремневое оружие, почтеннейшая. Едва ли его можно теперь зарядить.
– Но мне нужно!
– Ну, прежде всего необходимо засыпать в ствол порох, потом забить туда бумагу и пулю. И потом подсыпать пороху на полку. Когда кремень ударит, искра все это подожжет.
– Прелестно, благодарю. – Графиня спрятала пистолет.
– Надеюсь, сударыня, вы не собираетесь воспользоваться этим оружием? Если вы опасаетесь, что дойдет до беспорядков, то самым разумным было бы уехать в деревню.
– Полагаете, я побегу от этого чешского сброда, Флугбайль? – Графиня мрачно усмехнулась. – Этого еще не хватало! Поговорим о чем-нибудь другом.
– Как себя чувствует контесса? – не сразу нашелся императорский лейб-медик.
– Ксена исчезла.
– Что? Исчезла?! Ради Бога, с ней что-то произошло? Почему же ее не ищут?
– Искать? Зачем? Или вы думаете, будет лучше, если ее найдут, Флугбайль?
– Но как это все произошло? Ну расскажите же, графиня!
– Произошло? Она исчезла из дому в день Святого Яна. Скорее всего, она у Отакара – Вондрейка. Мне всегда казалось, что так оно и будет. Кровь! Кстати, тут давеча ко мне явился какой-то тип с длинной желтой бородой и в зеленом пенсне. – («Ага, Брабец!» – прошептал Пингвин.) – Болтал, дескать, знает кое-что о ней. За свое молчание хотел денег. Естественно, его вышвырнули вон.
– И он не сказал ничего более конкретного? Сударыня, прошу вас!
– Говорил, знает, что Отакар мой внебрачный сын. Императорский лейб-медик возмущенно выпрямился:
– Каков мерзавец! Уж я позабочусь, чтобы его обезвредили!
– Па-апрошу вас не обременять себя заботой о моих делах, Флугбайль! – вскипела графиня. – Эти чехи обо мне еще и не то болтают. Неужели вы никогда не слышали?
– Я бы сейчас же принял меры, – заверил Пингвин, – я…
Но старуха не дала ему договорить.
– Вам известно, конечно: мой муж, оберст-гофмаршал Заградка, пропал без вести, то бишь я его отравила, а труп спрятала в погребе… Этой ночью трое каких-то оборванцев тайком проникли вниз, намереваясь раскопать его. Разумеется, я их выгнала собачьим хлыстом.
– Мне кажется, почтеннейшая, вы воспринимаете все это чересчур мрачно, – бодро затараторил императорский лейб-медик. – Возможно, я смогу прояснить это дело. На Градчанах существует легенда о кладе, якобы скрытом во дворце Моржины, а дворец занимаете сейчас вы; видимо, этот клад они и собирались раскопать.
Графиня ничего не ответила – огляделась, сверкнув своими черными глазами.
Возникла продолжительная пауза.
– Флугбайль! – вырвалось у нее наконец. – Флугбайль!
– К вашим услугам, сударыня!
– Флугбайль, скажите: если спустя многие годы раскопать мертвое тело, могут ли при этом появиться из земли… мухи?
– Му-мухи?
– Да. Тучами.
Лейб-медик заставил себя успокоиться, отвернувшись к стене, чтобы Заградка не увидела отвращения на его лице.
– Мухи, графиня, могут появиться только от свежего трупа. Уже через несколько недель тело лежащего в земле покойника истлевает, – глухо сказал он.
Графиня на несколько минут задумалась, сохраняя совершенную неподвижность. Полностью закоченела.
Потом встала, направилась к дверям и еще раз обернулась:
– Вы это наверное знаете, Флугбайль?
– Это абсолютно точно, я не могу ошибиться.
– Прелестно… Адье, Флугбайль!
– Целую ручку, лю-любезнейшая, – едва выдавил императорский лейб-медик.
Шаги старой дамы стихли в каменной прихожей.
Императорский лейб-медик смахнул со лба пот: «Призраки моей жизни прощаются со мной!.. Ужасно! Ужасно! Сплошь безумие и преступления. И это город, которому я отдал свою юность! А я ничего не видел и не слышал. Был слеп и глух».
Он яростно зазвонил.
– Мои брюки! К дьяволу, почему не несут мои брюки?
Пришлось вылезть из постели и в одной рубашке бежать к лестничным перилам. Все как вымерло.
– Ладислав! Ла-дис-лав! Никакого движения.
«Экономка, кажется, в самом деле сбежала. И Ладислав туда же! Проклятый осел! Могу об заклад побиться, что он этого Брабеца уже до смерти забил».
Открыл окно.
На замковой площади ни души.
Смотреть в телескоп не имело смысла: конец трубы был прикрыт крышечкой, а «Его превосходительство», разумеется, не мог в полуголом виде выйти на балкон и снять ее.
Но даже невооруженным глазом он видел кишевшие людьми мосты.
«Проклятая глупость! Делать нечего, придется распаковывать чемоданы!»
Лейб-медик рискнул приблизиться к одному из кожаных чудовищ и даже открыть ему пасть, как в свое время блаженный Андрокл льву; на него хлынул поток галстуков, сапог, перчаток и чулок. Но только не брюк.
Второй саквояж вывернул свою душу в виде смятых резиновых плащей, нашпигованных щетками и гребешками, а потом, как-то опустошенно вздохнув, бессильно опал.
Следующий уже почти переварил свое содержимое с помощью красноватой жидкости, которую самостоятельно сумел извлечь из флаконов с зубным эликсиром.
Едва лишь Пингвин положил руку на замок одного из коробов такой еще совсем недавно импозантной наружности, как в его брюхе что-то ободряюще застрекотало, – однако это был всего лишь заботливо упакованный будильник, полузадушенный в тесных объятиях бесчисленных подушечек и влажных полотенец; теперь, вырвавшись на свободу, он жизнерадостно, как жаворонок, запел свой трескучий утренний гимн.
Комната стала вскоре походить на арену ведьмовского шабаша, как при инвентарной описи у Титца или Вертхейма.
С крошечного островка, затерявшегося среди вулканических нагромождений, Пингвин, вытянув шею, оглядывал свои новые владения, сотворенные плутонической энергией его собственных рук.
Гневными очами взирал он на недосягаемую кровать; его сжигало страстное желание завладеть своим карманным хронометром, дабы установить точное время суток. Наконец, попранное чувство порядка восстало в нем, в благородном порыве он напряг свои поджилки и предпринял отчаянную попытку вскарабкаться на глетчер крахмальных фрачных рубашек – вот где пригодился бы тот, приснившийся ему недавно, альпеншток, но, увы, мужество его было сломлено в самом начале. Даже «Харра, отважный прыгун» не рискнул бы преодолеть такое препятствие.
Его мысль напряженно пульсировала.
Только два чемодана могли скрывать вожделенное облачение для ног: либо эта желтая длинная каналья из Лейпцига – от «Медлера и К0», либо этот незыблемый гранитный куб из серого полотна, соразмерно вырубленный в форме краеугольного камня Соломонова храма.
Итак, fertium nоn datur[25].
После долгих колебаний он выбрал «краеугольный камень», однако был вынужден отринуть его, ибо содержимое этого «камня преткновения» – так сказать, его суть – ни в коей мере не соответствовало велению насущного момента.
И хотя вещи, обнаруженные в нем, по своему назначению все же приближались, подобно теням грядущих событий, к потребностям нижней половины человеческого тела, тем не менее до брюк им было еще ох как далеко. На свет божий почему-то являлись совершенно неактуальные предметы: свернутая ванна из каучука, стопка мягкой туалетной бумаги, грелка и, наконец, лакированная под бронзу жестяная посудина с огромным носом, а на нем длинный резиновый шланг, наподобие морских змей Лаокоона свернувший свои тугие кольца на нежной шее статуэтки великого полководца графа Радецкого, невесть как попавшей в багаж.
Вздох облегчения вырвался из измученной груди Тадеуша Флугбайля – исторгла сей вздох, конечно же, не радость по поводу встречи с красным хитрющим шлангом, но блаженное сознание невозможности повторной ошибки: теперь всего лишь тонкая оболочка изготовленного в Саксонии чемодана разделяла хозяина и брюки – желание и удовлетворение.
По-борцовски вытянув вперед всесокрушающие длани, господин императорский лейб-медик, покрытый холмом из парчовых жилетов и сигарных коробок, шаг за шагом неотвратимо надвигался на это на первый взгляд такое безобидно мирное изделие соседнего союзного государства.
Крепко сцепив свою пасть сверкающим замком и, видимо, целиком полагаясь на преимущество в весе, подлый желтый фабрикат с берегов Плейсе[26] угрюмо ожидал нападения Пингвина.
Вначале оценивающее прощупывание, почти нежные пожатия и повороты кнопок, потом резкие злобные тычки в нижнюю медную губу, были допущены даже пинки ногами и, наконец (очевидно, с целью психологического запугивания противника), многократные призывы князя тьмы, – увы, все напрасно.
Святое чувство сострадания? Оно было абсолютно чуждо бездушному отпрыску фирмы «Медлер и К0»: он продолжал хранить ледяное молчание; даже когда господин императорский лейб-медик в пылу битвы наступил на полу своей ночной рубашки – душераздирающий полотняный крик прекрасной власяницы не возымел действия.