Когда завещание было опечатано, господин императорский лейб-медик раскрыл дневник и каллиграфическим почерком внес туда события последних дней.
Здесь ему впервые пришлось отступить от строгого ритуала своих предков.
В самом низу последней страницы он поставил подпись и тщательно, по линейке провел жирную горизонтальную черту.
По праву последнего из Флугбайлей он сам сделал то, что по традиции должен был сделать его потомок. Неторопливо натянул белые лайковые перчатки. И тут его взгляд случайно упал на какой-то перевязанный ниткой пакетик, лежавший на полу.
«Должно быть, это Лиза забыла, – пробормотал он. – Совершенно верно: сегодня утром она хотела передать его мне, но так и не решилась».
Он развязал нитки – и в его руках оказался носовой платок с вытканным вензелем «Л. К.», тот самый, который он так отчетливо вспомнил в «Зеленой лягушке». Он властно подавил поднимавшееся в груди волнение: «слезы – и мундир экселенца?» – однако долгий поцелуй все же запечатлел на этом последнем знаке внимания своей дамы.
Бережно пряча его в нагрудном кармане, он с ужасом заметил, что забыл свой собственный.
«Молодец Лизинка, она обо всем помнит. Ведь я чуть было не отправился в путешествие без носового платка!» – прошептал он про себя.
Снаружи заскрипел ключ, и двери темницы распахнулись. В том, что это произошло именно тогда, когда были закончены все приготовления, ничего странного для Его превосходительства не было: в торжественном облачении своей униформы он привык видеть все идущим точно по плану.
Прямой как свечка, продефилировал он мимо обалдевшего Ладислава вниз по лестнице.
Само собой разумеется, дрожки уже ждали на внутреннем дворе, он только бросил ледяное «я знаю» брызжущему новостями слуге: «Экселенц! Теперь можно ехать без опаски. Все в Соборе, там сейчас коронуют Отакара III Борживоя в короли мира».
Узнав в сумерках замкового двора высокую статную фигуру и спокойное, полное достоинства лицо своего господина, кучер почтительно сорвал с головы шапку и занялся каретой.
– Нет, верх не закрывать! – приказал императорский лейб-медик. – Поезжай в Новый свет!
Слуга и кучер застыли.
Однако возражать ни тот, ни другой не рискнул.
В узком переулке над Оленьим рвом дрожки с призрачной соловой конягой вспугнули собравшихся там стариков и детей; вдоль кривой стены пронесся отчаянный крик:
– Солдаты! Солдаты идут! Святой Вацлав, молись за нас!
Перед домом № 7 Карличек остановился и шлепнул шорами.
В тусклом свете уличного фонаря господин императорский лейб-медик разглядел группу женщин. Они стояли перед запертой дверью, стараясь ее открыть.
Часть из них сгрудилась вокруг какого-то темного, лежащего на земле предмета – одни склонились над ним, другие с любопытством выглядывали из-за плеч. Императорский лейб-медик сошел с дрожек, приблизился; бабы боязливо раздались в стороны…
Перед ним на носилках лежала Богемская Лиза. Глубокая рана зияла на затылке. Схватившись за сердце. господин императорский лейб-медик покачнулся.
Кто-то рядом сказал вполголоса:
– Говорят, она встала перед южными воротами Града, на пути бунтовщиков; они убили ее.
Он опустился на колени и, сжав в ладонях голову старухи, долго смотрел в ее потухшие глаза.
Потом поцеловал холодный лоб, бережно опустил голову на носилки, поднялся, сел в карету.
Толпа дрогнула. Бабы молча перекрестились…
– Теперь куда? – дрожащими губами спросил кучер.
– Прямо, – прошептал императорский лейб-медик. – Прямо. Все время прямо и – прочь.
Дрожки бросало из стороны в сторону сначала влажными, туманными, вязкими лугами, потом мягкими колосящимися пашнями: кучер боялся деревенских проселков – смерть была б неминуема, заметь кто-нибудь в открытых дрожках сверкающую золотом униформу Его превосходительства.
Карличек без конца спотыкался, падал на колени, однако вновь поднимался, понукаемый вожжами.
Вдруг одно из колес провалилось, и дрожки накренились.
Кучер спрыгнул с козел:
– Приехали, ось накрылась!
Молча, словно это его совсем не касалось, императорский лейб-медик вышел из кареты и зашагал на своих длинных ногах в темноту.
– Экселенц! Погодите! Вред-то невелик. Экселенц! Экселенц!
Императорский лейб-медик не слышал.
По-прежнему шел прямо вперед.
Какой-то склон. Поросшая травой насыпь. Он вскарабкался наверх.
Низкая проволока; слабый, почти неощутимый ветер гудел в ней тихо и угрожающе.
Императорский лейб-медик перешагнул через нее.
Железная дорога убегала в последний отсвет ночного неба – как в бесконечность.
Императорский лейб-медик переступал длинными ногами со шпалы на шпалу, прямо, вперед и вперед.
Ему казалось, что он восходит по бесконечной, горизонтально лежащей лестнице.
Он не сводил глаз с далекой точки, в которой сливались рельсы.
«Там, где они пересекаются, – Вечность, – прошептал он. – В этой точке совершается преображение! Там, там должен быть Писек».
Почва начала вибрировать.
Императорский лейб-медик отчетливо ощутил под ногами дрожание шпал.
Шум, как от невидимых гигантских крыл, наполнил воздух.
«Это мои собственные, – совсем тихо пробормотал императорский лейб-медик, – я смогу наконец взлететь».
Вдали, в точке пересечения рельсов, возник какой-то черный ком и стал быстро расти.
Навстречу стремительно летел поезд с потушенными огнями. По бокам зловещая красная сыпь, как коралловые бусы, – турецкие фески выглядывавших из вагонных окон боснийских солдат.
– Это тот, кто исполняет желания! Я узнаю его. Он идет ко мне! – восторженно вскричал императорский лейб-медик, вперив неподвижный взор в стремительно приближавшийся локомотив. – Я благодарю Тебя, мой Бог! Ты послал его ко мне!
В следующее мгновение он был растерзан машиной.
Глава 9
Здесь ему впервые пришлось отступить от строгого ритуала своих предков.
В самом низу последней страницы он поставил подпись и тщательно, по линейке провел жирную горизонтальную черту.
По праву последнего из Флугбайлей он сам сделал то, что по традиции должен был сделать его потомок. Неторопливо натянул белые лайковые перчатки. И тут его взгляд случайно упал на какой-то перевязанный ниткой пакетик, лежавший на полу.
«Должно быть, это Лиза забыла, – пробормотал он. – Совершенно верно: сегодня утром она хотела передать его мне, но так и не решилась».
Он развязал нитки – и в его руках оказался носовой платок с вытканным вензелем «Л. К.», тот самый, который он так отчетливо вспомнил в «Зеленой лягушке». Он властно подавил поднимавшееся в груди волнение: «слезы – и мундир экселенца?» – однако долгий поцелуй все же запечатлел на этом последнем знаке внимания своей дамы.
Бережно пряча его в нагрудном кармане, он с ужасом заметил, что забыл свой собственный.
«Молодец Лизинка, она обо всем помнит. Ведь я чуть было не отправился в путешествие без носового платка!» – прошептал он про себя.
Снаружи заскрипел ключ, и двери темницы распахнулись. В том, что это произошло именно тогда, когда были закончены все приготовления, ничего странного для Его превосходительства не было: в торжественном облачении своей униформы он привык видеть все идущим точно по плану.
Прямой как свечка, продефилировал он мимо обалдевшего Ладислава вниз по лестнице.
Само собой разумеется, дрожки уже ждали на внутреннем дворе, он только бросил ледяное «я знаю» брызжущему новостями слуге: «Экселенц! Теперь можно ехать без опаски. Все в Соборе, там сейчас коронуют Отакара III Борживоя в короли мира».
Узнав в сумерках замкового двора высокую статную фигуру и спокойное, полное достоинства лицо своего господина, кучер почтительно сорвал с головы шапку и занялся каретой.
– Нет, верх не закрывать! – приказал императорский лейб-медик. – Поезжай в Новый свет!
Слуга и кучер застыли.
Однако возражать ни тот, ни другой не рискнул.
В узком переулке над Оленьим рвом дрожки с призрачной соловой конягой вспугнули собравшихся там стариков и детей; вдоль кривой стены пронесся отчаянный крик:
– Солдаты! Солдаты идут! Святой Вацлав, молись за нас!
Перед домом № 7 Карличек остановился и шлепнул шорами.
В тусклом свете уличного фонаря господин императорский лейб-медик разглядел группу женщин. Они стояли перед запертой дверью, стараясь ее открыть.
Часть из них сгрудилась вокруг какого-то темного, лежащего на земле предмета – одни склонились над ним, другие с любопытством выглядывали из-за плеч. Императорский лейб-медик сошел с дрожек, приблизился; бабы боязливо раздались в стороны…
Перед ним на носилках лежала Богемская Лиза. Глубокая рана зияла на затылке. Схватившись за сердце. господин императорский лейб-медик покачнулся.
Кто-то рядом сказал вполголоса:
– Говорят, она встала перед южными воротами Града, на пути бунтовщиков; они убили ее.
Он опустился на колени и, сжав в ладонях голову старухи, долго смотрел в ее потухшие глаза.
Потом поцеловал холодный лоб, бережно опустил голову на носилки, поднялся, сел в карету.
Толпа дрогнула. Бабы молча перекрестились…
– Теперь куда? – дрожащими губами спросил кучер.
– Прямо, – прошептал императорский лейб-медик. – Прямо. Все время прямо и – прочь.
Дрожки бросало из стороны в сторону сначала влажными, туманными, вязкими лугами, потом мягкими колосящимися пашнями: кучер боялся деревенских проселков – смерть была б неминуема, заметь кто-нибудь в открытых дрожках сверкающую золотом униформу Его превосходительства.
Карличек без конца спотыкался, падал на колени, однако вновь поднимался, понукаемый вожжами.
Вдруг одно из колес провалилось, и дрожки накренились.
Кучер спрыгнул с козел:
– Приехали, ось накрылась!
Молча, словно это его совсем не касалось, императорский лейб-медик вышел из кареты и зашагал на своих длинных ногах в темноту.
– Экселенц! Погодите! Вред-то невелик. Экселенц! Экселенц!
Императорский лейб-медик не слышал.
По-прежнему шел прямо вперед.
Какой-то склон. Поросшая травой насыпь. Он вскарабкался наверх.
Низкая проволока; слабый, почти неощутимый ветер гудел в ней тихо и угрожающе.
Императорский лейб-медик перешагнул через нее.
Железная дорога убегала в последний отсвет ночного неба – как в бесконечность.
Императорский лейб-медик переступал длинными ногами со шпалы на шпалу, прямо, вперед и вперед.
Ему казалось, что он восходит по бесконечной, горизонтально лежащей лестнице.
Он не сводил глаз с далекой точки, в которой сливались рельсы.
«Там, где они пересекаются, – Вечность, – прошептал он. – В этой точке совершается преображение! Там, там должен быть Писек».
Почва начала вибрировать.
Императорский лейб-медик отчетливо ощутил под ногами дрожание шпал.
Шум, как от невидимых гигантских крыл, наполнил воздух.
«Это мои собственные, – совсем тихо пробормотал императорский лейб-медик, – я смогу наконец взлететь».
Вдали, в точке пересечения рельсов, возник какой-то черный ком и стал быстро расти.
Навстречу стремительно летел поезд с потушенными огнями. По бокам зловещая красная сыпь, как коралловые бусы, – турецкие фески выглядывавших из вагонных окон боснийских солдат.
– Это тот, кто исполняет желания! Я узнаю его. Он идет ко мне! – восторженно вскричал императорский лейб-медик, вперив неподвижный взор в стремительно приближавшийся локомотив. – Я благодарю Тебя, мой Бог! Ты послал его ко мне!
В следующее мгновение он был растерзан машиной.
Глава 9
БАРАБАН ЛЮЦИФЕРА
Поликсена стояла в ризнице часовни Всех святых Градчанского Собора. Погрузившись в воспоминания, она равнодушно предоставила Божене и какой-то незнакомой служанке облачать себя в ветхое, пахнущее плесенью одеяние; затканное потускневшим жемчугом, золотом и драгоценными камнями, оно было извлечено из разграбленной сокровищницы. Его надели прямо на белое весеннее платьице и теперь при свете высоких, толщиной в руку, свечей подгоняли булавками по ее стройной фигуре.
Как во сне прошли для Поликсены последние дни.
Сейчас они ожившими картинами проплывали перед ее взором – должно быть, им хотелось проститься с нею, прежде чем уснуть навеки; бесплотные, бескровные, призрачные, безразличные, они словно принадлежали какому-то другому, нереальному времени – медленно развертывались, облитые смутным матовым светом.
В паузах между картинами проступал темно-коричневый древесный узор старого, изъеденного червями шкафа – настоящее, казалось, хотело напомнить о своем существовании.
В памяти Поликсены остались только события, случившиеся после ее побега из Далиборки; она тогда долго блуждала по улицам, потом вернулась на липовый двор к домику смотрителя и до утра просидела с теряющим сознание от сердечных судорог возлюбленным, твердо решившись никогда больше не покидать его; все бывшее до этого: детство, монастырь, старики и старухи, пыльные книги и другие скучные, пепельно-серые предметы – все это казалось теперь невозвратимо потерянным, словно было пережито не ею, а мертвым, бесчувственным портретом.
Сейчас из-за черных кулис ее памяти доносились слова и призрачной чередой скользили образы последних дней…
Поликсена снова слышала речь актера, подобную той, в Далиборке, только еще более пронзительную, еще более страшную, обращенную к предводителям «таборитов», к ней и к Отакару. Это было в грязной комнате какой-то старухи по имени Богемская Лиза. Мерцала мутная лампа. Несколько мужчин сидели вокруг и слушали одержимого. Как и тогда в Далиборке, они принимали его за гусита Яна Жижку. Отакар тоже верил в это.
Она одна знала истину: это было, конечно, нечто иное, как бы воспоминание древней забытой легенды, которое перешло от нее к актеру и, обретая новую жизнь, превратилось в какую-то эфемерную действительность. Но вот что странно: магическое авейша исходило от нее, однако ни сдерживать, ни направлять этот процесс она не умела – авейша действовало самостоятельно, и только на первый взгляд казалось, что оно подчиняется ее приказам; оно лишь рождалось в ее груди, но направляла его чужая рука. Возможно, невидимая рука безумной графини Поликсены Ламбуа.
«А так ли, – терзали ее уже в следующую минуту сомнения, – может, это молитва того голоса в липовом дворе привела в действие магическую силу авейша – чтобы погасить страсть Отакара?» Собственные желания Поликсены умерли. «Отакар должен быть коронован, как он в своей любви ко мне жаждет этого; пусть на один краткий миг». Отныне это было ее единственным желанием. Но и оно питалось от корня древней кровожадной породы пироманов, через нее заявляющей свои вампирические права на участие в ужасах грядущих событий. По речи и жестам актера она видела, как легенда о гусите Яне Жижке, постепенно набирая силу, неудержимо заполняет действительность; озноб пробегал по ее телу.
Поликсена уже предвидела развязку: призрак Яна Жижки поведет одержимого на смерть.
Образы ее предчувствий один за другим завихривались магическим авейша в мир вещественного, чтобы стал наконец реальностью воздушный замок ее возлюбленного. Вот Зрцадло голосом Яна Жижки отдает приказ о короновании Отакара; эти пророческие слова он скрепляет вторым приказом: дубильщик Станислав Гав-лик должен собственноручно изготовить из его кожи барабан; и он вонзает – себе – в сердце – нож.
Следуя распоряжению, Гавлик склоняется над трупом актера…
Охваченные ужасом, мужчины разбегаются. Только ее это зрелище неумолимо держит в дверях: безумная графиня хочет видеть – хочет видеть все. Наконец, наконец дубильщик доводит до конца свою кровавую работу…
Перед Поликсеной возник следующий день… Часы пьянящей всепожирающей любви приходили и уходили.
Отакар держит ее в объятиях и говорит о приближающихся временах счастья, роскоши и власти. Он хочет ее окружить всем блеском земным. Не будет каприза, которого бы он не исполнил. Его поцелуями фантазия рвала цепи реальности. Из хижины на липовом дворе вырастал – дворец, воздушный замок, воздвигнутый ради нее. Он прижал ее к себе, и она почувствовала, что восприняла его кровь и будет матерью. Она знала, что этим он делает ее бессмертной, что страсть даст росток настоящей любви – из тлена заколосится нетленное: вечная жизнь, которую один рождает в другом.
Ее опять окружают циклопические образы восстания: мужчины с железными кулаками, в синих блузах, с багряными повязками на рукавах.
Это личная охрана.
По примеру старых таборитов охранники назывались «братья горы Хорив[27]».
Ее с Отакаром несут по увешанным красными флагами улицам.
Как кровавая дымка, колышутся полотнища вдоль древних стен.
И вой бешеной толпы с факелами:
– Да здравствует Отакар Борживой, король мира, и его жена Поликсена!
Имя Поликсена кажется ей чужим, словно относится не к ней, и все равно ликующий триумф переполняет ее – это безумная графиня жадно наслаждается рабским преклонением толпы.
Впереди в дьявольском хохоте рассыпался барабан дубильщика Гавлика; человек-тигр, он идет во главе, скаля зубы в каком-то первобытном экстазе.
Из соседних переулков доносились предсмертные крики и шум побоища: истреблялись разрозненные группки сопротивляющихся.
Она догадывалась, что все происходит по немому приказу сумасшедшей графини, и была рада видеть руки Отакара незапятнанными.
Вот он – опирается на головы несущих его мужчин; лицо совсем белое. Глаза закрыты.
Так они поднимаются по замковой лестнице к Собору. Процессия Безумия.
Поликсена пришла в себя; вместо воспоминаний ее вновь окружали голые стены ризницы, узор старого шкафа виден совсем отчетливо.
Перед ней простертая Божена – целует подол ее платья; на лице служанки не заметно ни малейшего следа ревности или боли. Только радость и гордость.
Грозно ударил колокол, пламя свечей заколебалось. Поликсена торжественно вступила в неф Собора.
Вначале она была как слепая, но постепенно стала различать серебряные канделябры под желтыми и красными огоньками свечей…
Потом черные люди боролись между колонн с какой-то белой фигурой – силой гнали к алтарю.
Священник. Он должен их обвенчать.
Он отказывается, защищается, поднимает Распятие.
Потом – крик. Падение.
Его убили.
Сумятица.
Ожидание. Шепот. Мертвая тишина.
Потом двери церкви распахнулись. Факельный, свет падает снаружи.
Кроваво мерцает орган.
Приволокли какого-то человека в коричневой рясе.
С волосами как снег.
Поликсена узнала его: это тот самый монах из склепа Святого Георгия, который рассказывал истерию вырубленной в черном камне фигуры: «мертвая, несущая под сердцем змею вместо ребенка».
Он тоже отказывается идти к алтарю!
Страшные руки протянулись к нему.
Он кричит, умоляет, указывает на серебряную статую Яна Непомука. Руки опускаются. Слушают. Совещаются.
Ропот.
Поликсена угадала: он готов обвенчать их – но только не перед алтарем.
«Он спас свою жизнь, – понимает она, – но лишь на несколько часов. Он будет убит, как только благословит нас».
И она вновь видит кулак ужасного Жижки, раздробленный череп, слышит слова: «Kde mas svou pies?» – «Монах, где твоя тонзура?»
На сей раз призрак Жижки ударит кулаком толпы.
Перед статуей Яна Непомука ставят скамью, каменные плиты покрывают ковром.
Какой-то мальчик в проходе, несет на пурпурной подушке жезл из слоновой кости.
– Скипетр князя Борживоя Первого, – дрогнула толпа.
Его передают Отакару.
Как во сне, он принимает скипетр и, облаченный в мантию, преклоняет колени. Поликсена рядом. Монах приближается к статуе. И тут чей-то громкий крик:
– Где корона?!
В голпе поднимается ропот и по знаку священника стихает.
Поликсена слышит слова ритуала – слова почтительного благоговенья, предназначенные лишь помазанникам, и холод пронизывает ее при мысли, что произносит их голос, который не позднее чем через час. смолкнет навеки.
Венчание состоялось.
Ликование охватило Собор и заглушило чей-то слабый жалобный крик.
Поликсена не обернулась: она знала, что там произошло.
– Корону! – снова раздался крик.
– Корону! Корону! – эхом катилось по Собору.
– Она спрятана у Заградки! – крикнул кто-то. Все ринулись к дверям.
Дикое столпотворение.
– К Заградке! К Заградке! Корону! Корону императора!
– Она золотая. С рубином во лбу! – верещал чей-то голос с хоров. Это была Божена. Она всегда все знала.
– Рубин во лбу, – обежало толпу; все были так в этом уверены, как будто собственными глазами видели камень.
На цоколь поднялся какой-то человек. Это был лакей с мертвым взглядом.
Взмахнув руками, он кровожадно закричал, срываясь на визг:
– Корона находится в Вальдштейнском дворце! Теперь уже никто не сомневался:
– Корона – в Вальдштейнском дворце!
Позади орущей своры «братья горы Хорив» в сумрачном молчании несли на каменных плечах Отакара и Поликсену.
Облаченный в пурпурную мантию князя Борживоя,
Отакар держал в руке скипетр.
Барабан замолк.
В Поликсене поднималась непримиримая, жгучая ненависть к этой бестолково орущей черни, которая могла вот так, разом, прийти в восторг и теперь глотать жадные слюни в ожидании предстоящего грабежа. «Они злее бестий и трусливее уличных шавок»; она с жестоким наслаждением подумала о неотвратимом конце: треск пулеметов – и горы трупов.
Взглянула на Отакара и облегченно вздохнула: «Он ничего не видит и не слышит. Как во сне. Дай Бог, чтоб его настигла скорая смерть! Раньше, чем он проснется!»
Собственная судьба ей была безразлична.
Ворота Вальдштейнского дворца крепко забаррикадированы.
Толпа карабкается на садовую стену – и низвергается вниз с окровавленными руками: карниз утыкан бутылочными осколками и железными пиками…
Кто-то принес тяжелую балку.
Множество рук подхватило ее.
Раз за разом таран обрушивался на дубовые брусья, пока не согнулись железные петли и ворота не разлетелись в щепы…
Посреди сада одиноко стояла лошадь с красной уздой и желтыми стеклянными глазами; на спине ярко-красная попона, копыта привинчены к доске на колесах.
Она ждала своего господина.
Отакар, склонив голову, неподвижно смотрел в стеклянные лошадиные глаза; придя в себя, он провел рукой по лбу.
Потом один из «братьев горы Хорив» подошел к чучелу, взял за узду, выкатил на улицу, и Отакара посадили на коня; тем временем толпа с пылающими факелами устремилась в открытый дом.
Оконные рамы рушились на мостовую, стекло дробилось на тысячи осколков; серебро, золоченые доспехи, усыпанное драгоценными камнями оружие, бронзовые часы со звоном падали на камни, из всего этого вырастали горы; никто из «таборитов» ни на что не покусился.
Из зал слышался треск рвущейся ткани – это ножами раздирали старинные гобелены.
– Где корона? – прорычал дубильщик Гавлик.
– Короны здесь нет! – Смех и улюлюканье. – Она должна быть у Заградки, – сквозь общее ржание с трудом пробился чей-то голос.
Мужчины подняли на плечи лошадь и, затянув дикую гуситскую песню, двинулись с лающим барабаном во главе к Туншенскому переулку.
Высоко над ними в развевающемся на ветру пурпуре на лошади Валленштейна сидел Отакар; казалось, он уносится по их головам куда-то в небо…
Вход в переулок преграждала баррикада; отряд седовласых слуг под предводительством Моллы Османа встретил бунтовщиков револьверными выстрелами и градом камней.
Поликсена узнала татарина по красной феске.
Стараясь защитить Отакара, она направила на защитников поток энергии; авейша подобно молнии пронзило их ряды; охваченные паническим страхом, они обратились в бегство.
Только на Моллу Османа авейша не оказало никакого действия.
Не двинувшись с места, он спокойно поднял руку, прицелился и выстрелил.
Пораженный в сердце, дубильщик Станислав Гавлик вскинул руки и рухнул на землю.
Барабанный бой оборвался.
Но сейчас же – кровь у Поликсены застыла в жилах – яростно вскипел снова, еще глуше, еще резче, еще ужасней. В воздухе, отражаясь эхом от стен, из земли – отовсюду.
«Слуховая галлюцинация. Это невозможно. Мне просто кажется», – прошептала она, напряженно вглядываясь: дубильщик лежал лицом вниз, вцепившись пальцами в баррикаду, но барабан исчез – и лишь его рокот, ставший вдруг пронзительно высоким, неистовствовал на ветру.
В едином порыве «табориты» смели камни; путь был свободен.
Татарин продолжал стрелять, потом отбросил револьвер и побежал к дому графини Заградки, окна которого были ярко освещены.
Оглушенная ни на миг не прекращающейся барабанной дробью в ушах, Поликсена видела себя уносимой потоком штурмующих; рядом, над головой, плыла, покачиваясь, мертвая лошадь, распространяя дурманящий запах камфары.
И там, наверху, – Отакар.
В неверном сиянии факелов Поликсене привиделся какой-то человек; подобно тени он мелькал там и сям, появлялся и исчезал вновь.
Казалось, он был наг, с митрой на голове; она не могла рассмотреть как следует. Его руки били в невидимый барабан.
Когда процессия остановилась перед домом, он – призрачный барабанщик – вдруг возник, словно сгусток дыма, в верхнем конце переулка – и барабанный рокот стал каким-то далеким, зовущим.
«Он наг; его кожа натянута на барабан. Он – змея, которая живет в людях, а когда они умирают, она сбрасывает кожу. Я – грунтовая вода», – мысли Поликсены смешались.
Тут над балконными перилами второго этажа она увидела бледное, искаженное ненавистью лицо своей тетки Заградки. Слышен был ее резкий смех и крик:
– Прочь отсюда, вы, собаки! Прочь! Яростный рев поднимавшейся по переулку толпы становился все ближе и ближе.
– Корону! Пусть отдаст корону! Она должна дать своему сыну корону! – стали различимы отдельные голоса.
«Ее сын?! – возликовала Поликсена; дикий необузданный восторг переполнил ее. – Отакар из моего рода!..»
– Что? Что они хотят? – оглянувшись в глубь комнаты, спросила графиня.
Татарин, кивнув, что-то ответил; язвительная насмешка прозвучала в голосе старухи:
– Вот оно что! Он хочет быть коронованным, этот… этот Вондрейк? Ну что ж, я дам ему – корону!
Старуха исчезла в комнате.
Сквозь тонкие гардины была видна ее тень; она нагнулась, как будто что-то поднимая, и снова выпрямилась.
Снизу в двери молотили пудовые кулаки:
– Открывайте!.. Лом сюда!.. Корону!
Графиня Заградка появилась на балконе – руки она держала за спиной.
Отакар – в седле стоявшей на плечах «братьев» лошади – был вровень с графиней; лишь несколько метров разделяло их.
– Мама! Мама! – услышала его крик Поликсена. И тогда из вскинутой руки графини сверкнула молния:
– Вот тебе королевская корона, ублюдок!..
С простреленным лбом Отакар рухнул с коня.
Оглушенная страшным треском, Поликсена склонилась над мертвым Отакаром; вновь и вновь выкрикивала она его имя, но видела только маленькую капельку крови, застывшую на холодном челе, как драгоценный рубин.
Поликсена долго не могла понять, где находится.
Вокруг – какие-то призрачные фрагменты: бушующий людской поток, осадивший дом, перевернутая лошадь с привинченной к копытам зеленой доской – игрушка, увеличенная до гигантских размеров.
И перед нею – спящее лицо Отакара! «Он спит как дитя в рождественский Сочельник, – подумала она. – Его лицо так спокойно! Но ведь это не смерть? И скипетр! Как он обрадуется, когда, проснувшись, увидит его в своих руках!.. Отчего так долго молчит барабан? – Она оглянулась. – Ну конечно, ведь дубильщик убит».
Ей все казалось таким естественным: пламя, вырывавшееся из окон; она сама, как на острове, среди кипящих людских волн; раздавшийся в доме выстрел – такой же оглушительный, как первый; толпа, в ужасе отпрянувшая назад; рядом мертвый Отакар, – и повисший в воздухе крик: «Солдаты!»
«Ничего странного; я ведь с самого начала знала, что все будет именно так!» Любопытным, почти достойным внимания, ей показался только татарин, вдруг возникший на балконе из моря огня; он спрыгнул вниз и крикнул, чтобы она следовала за ним – приказ, которому она подчинилась, сама не зная почему. Подняв руки, он побежал вверх по переулку; стоявшая там со вскинутыми винтовками шеренга солдат в красных боснийских фесках пропустила его.
Вот надрывается какой-то голос – ага, унтер-офицер; кричит, чтобы она легла на землю.
«На землю? Они будут стрелять? Думают, я испугаюсь их пуль? Я ведь ношу под сердцем ребенка! Потомка Отакара. Он невинен, как они его могут убить! Мне доверен росток рода Борживоев, который умереть не может; он может только уснуть – уснуть, чтобы пробуждаться вновь и вновь. Я неуязвима».
Залп прогремел совсем рядом, на какое-то мгновенье она от неожиданности лишилась сознания, однако не упала, продолжала идти вперед.
Крик толпы за спиной растаял.
Солдаты стояли вплотную, плечом к плечу, как зубы дракона. Все еще прижимали к щекам приклады винтовок.
Один шагнул в сторону, пропуская ее… Поликсена вступила в пустую пасть города; снова послышался барабан человека в митре, звучавший теперь приглушенно-мягко, как будто замирая вдали. Он вел ее за собой. Она проходила мимо дома Эльзенвангера. Решетчатые ворота выворочены, сад превращен в руины; тлеющая мебель, закопченная листва, черные обуглившиеся деревья.
Ее взгляд скользнул мимо. «Зачем мне на это смотреть? Я и так знаю: там лежит портрет – Поликсены. Теперь он мертв и спокоен»; она оглядела себя, поразившись видом парчового одеяния.
Потом вспомнила: «Да-да, ведь мы играли в «короля и королеву»!.. Это нужно быстрее снять – прежде чем барабан умолкнет и придет боль».
У ворох монастыря Sacrй Coeur она дернула колокольчик:
«Я хочу, чтобы мой портрет висел там, внутри».
В комнате господина императорского лейб-медика Тадеуша Флугбайля стоял, утирая влажные глаза тыльной стороной ладони, слуга Ладислав Подрузек; он никак не мог успокоиться.
«Нет, ну до чего экселенц все так ладно прибрал!»
– Бедная псина, – сочувственно обратился он к дрожащему Броку, который вошел в дом вместе с ним и теперь, повизгивая, принюхивался к какому-то следу, – ты тоже потерял хозяина! Ну ничего, уж мы с тобой как-нибудь уживемся.
Охотничий пес поднял морду и завыл, не сводя своих полуслепых глаз с какого-то предмета над кроватью.
Ладислав проследил его взгляд – над кроватью висел календарь.
«Слава Богу, хоть я не прозевал. Ох и разгневался бы экселенц. Это же надо, не заметил, как прошел целый месяц!» Он принялся поспешно обрывать просроченные листки и успокоился только тогда, когда на календаре появилась дата «1 июня». Самым первым был сорван листок с надписью:
Как во сне прошли для Поликсены последние дни.
Сейчас они ожившими картинами проплывали перед ее взором – должно быть, им хотелось проститься с нею, прежде чем уснуть навеки; бесплотные, бескровные, призрачные, безразличные, они словно принадлежали какому-то другому, нереальному времени – медленно развертывались, облитые смутным матовым светом.
В паузах между картинами проступал темно-коричневый древесный узор старого, изъеденного червями шкафа – настоящее, казалось, хотело напомнить о своем существовании.
В памяти Поликсены остались только события, случившиеся после ее побега из Далиборки; она тогда долго блуждала по улицам, потом вернулась на липовый двор к домику смотрителя и до утра просидела с теряющим сознание от сердечных судорог возлюбленным, твердо решившись никогда больше не покидать его; все бывшее до этого: детство, монастырь, старики и старухи, пыльные книги и другие скучные, пепельно-серые предметы – все это казалось теперь невозвратимо потерянным, словно было пережито не ею, а мертвым, бесчувственным портретом.
Сейчас из-за черных кулис ее памяти доносились слова и призрачной чередой скользили образы последних дней…
Поликсена снова слышала речь актера, подобную той, в Далиборке, только еще более пронзительную, еще более страшную, обращенную к предводителям «таборитов», к ней и к Отакару. Это было в грязной комнате какой-то старухи по имени Богемская Лиза. Мерцала мутная лампа. Несколько мужчин сидели вокруг и слушали одержимого. Как и тогда в Далиборке, они принимали его за гусита Яна Жижку. Отакар тоже верил в это.
Она одна знала истину: это было, конечно, нечто иное, как бы воспоминание древней забытой легенды, которое перешло от нее к актеру и, обретая новую жизнь, превратилось в какую-то эфемерную действительность. Но вот что странно: магическое авейша исходило от нее, однако ни сдерживать, ни направлять этот процесс она не умела – авейша действовало самостоятельно, и только на первый взгляд казалось, что оно подчиняется ее приказам; оно лишь рождалось в ее груди, но направляла его чужая рука. Возможно, невидимая рука безумной графини Поликсены Ламбуа.
«А так ли, – терзали ее уже в следующую минуту сомнения, – может, это молитва того голоса в липовом дворе привела в действие магическую силу авейша – чтобы погасить страсть Отакара?» Собственные желания Поликсены умерли. «Отакар должен быть коронован, как он в своей любви ко мне жаждет этого; пусть на один краткий миг». Отныне это было ее единственным желанием. Но и оно питалось от корня древней кровожадной породы пироманов, через нее заявляющей свои вампирические права на участие в ужасах грядущих событий. По речи и жестам актера она видела, как легенда о гусите Яне Жижке, постепенно набирая силу, неудержимо заполняет действительность; озноб пробегал по ее телу.
Поликсена уже предвидела развязку: призрак Яна Жижки поведет одержимого на смерть.
Образы ее предчувствий один за другим завихривались магическим авейша в мир вещественного, чтобы стал наконец реальностью воздушный замок ее возлюбленного. Вот Зрцадло голосом Яна Жижки отдает приказ о короновании Отакара; эти пророческие слова он скрепляет вторым приказом: дубильщик Станислав Гав-лик должен собственноручно изготовить из его кожи барабан; и он вонзает – себе – в сердце – нож.
Следуя распоряжению, Гавлик склоняется над трупом актера…
Охваченные ужасом, мужчины разбегаются. Только ее это зрелище неумолимо держит в дверях: безумная графиня хочет видеть – хочет видеть все. Наконец, наконец дубильщик доводит до конца свою кровавую работу…
Перед Поликсеной возник следующий день… Часы пьянящей всепожирающей любви приходили и уходили.
Отакар держит ее в объятиях и говорит о приближающихся временах счастья, роскоши и власти. Он хочет ее окружить всем блеском земным. Не будет каприза, которого бы он не исполнил. Его поцелуями фантазия рвала цепи реальности. Из хижины на липовом дворе вырастал – дворец, воздушный замок, воздвигнутый ради нее. Он прижал ее к себе, и она почувствовала, что восприняла его кровь и будет матерью. Она знала, что этим он делает ее бессмертной, что страсть даст росток настоящей любви – из тлена заколосится нетленное: вечная жизнь, которую один рождает в другом.
Ее опять окружают циклопические образы восстания: мужчины с железными кулаками, в синих блузах, с багряными повязками на рукавах.
Это личная охрана.
По примеру старых таборитов охранники назывались «братья горы Хорив[27]».
Ее с Отакаром несут по увешанным красными флагами улицам.
Как кровавая дымка, колышутся полотнища вдоль древних стен.
И вой бешеной толпы с факелами:
– Да здравствует Отакар Борживой, король мира, и его жена Поликсена!
Имя Поликсена кажется ей чужим, словно относится не к ней, и все равно ликующий триумф переполняет ее – это безумная графиня жадно наслаждается рабским преклонением толпы.
Впереди в дьявольском хохоте рассыпался барабан дубильщика Гавлика; человек-тигр, он идет во главе, скаля зубы в каком-то первобытном экстазе.
Из соседних переулков доносились предсмертные крики и шум побоища: истреблялись разрозненные группки сопротивляющихся.
Она догадывалась, что все происходит по немому приказу сумасшедшей графини, и была рада видеть руки Отакара незапятнанными.
Вот он – опирается на головы несущих его мужчин; лицо совсем белое. Глаза закрыты.
Так они поднимаются по замковой лестнице к Собору. Процессия Безумия.
Поликсена пришла в себя; вместо воспоминаний ее вновь окружали голые стены ризницы, узор старого шкафа виден совсем отчетливо.
Перед ней простертая Божена – целует подол ее платья; на лице служанки не заметно ни малейшего следа ревности или боли. Только радость и гордость.
Грозно ударил колокол, пламя свечей заколебалось. Поликсена торжественно вступила в неф Собора.
Вначале она была как слепая, но постепенно стала различать серебряные канделябры под желтыми и красными огоньками свечей…
Потом черные люди боролись между колонн с какой-то белой фигурой – силой гнали к алтарю.
Священник. Он должен их обвенчать.
Он отказывается, защищается, поднимает Распятие.
Потом – крик. Падение.
Его убили.
Сумятица.
Ожидание. Шепот. Мертвая тишина.
Потом двери церкви распахнулись. Факельный, свет падает снаружи.
Кроваво мерцает орган.
Приволокли какого-то человека в коричневой рясе.
С волосами как снег.
Поликсена узнала его: это тот самый монах из склепа Святого Георгия, который рассказывал истерию вырубленной в черном камне фигуры: «мертвая, несущая под сердцем змею вместо ребенка».
Он тоже отказывается идти к алтарю!
Страшные руки протянулись к нему.
Он кричит, умоляет, указывает на серебряную статую Яна Непомука. Руки опускаются. Слушают. Совещаются.
Ропот.
Поликсена угадала: он готов обвенчать их – но только не перед алтарем.
«Он спас свою жизнь, – понимает она, – но лишь на несколько часов. Он будет убит, как только благословит нас».
И она вновь видит кулак ужасного Жижки, раздробленный череп, слышит слова: «Kde mas svou pies?» – «Монах, где твоя тонзура?»
На сей раз призрак Жижки ударит кулаком толпы.
Перед статуей Яна Непомука ставят скамью, каменные плиты покрывают ковром.
Какой-то мальчик в проходе, несет на пурпурной подушке жезл из слоновой кости.
– Скипетр князя Борживоя Первого, – дрогнула толпа.
Его передают Отакару.
Как во сне, он принимает скипетр и, облаченный в мантию, преклоняет колени. Поликсена рядом. Монах приближается к статуе. И тут чей-то громкий крик:
– Где корона?!
В голпе поднимается ропот и по знаку священника стихает.
Поликсена слышит слова ритуала – слова почтительного благоговенья, предназначенные лишь помазанникам, и холод пронизывает ее при мысли, что произносит их голос, который не позднее чем через час. смолкнет навеки.
Венчание состоялось.
Ликование охватило Собор и заглушило чей-то слабый жалобный крик.
Поликсена не обернулась: она знала, что там произошло.
– Корону! – снова раздался крик.
– Корону! Корону! – эхом катилось по Собору.
– Она спрятана у Заградки! – крикнул кто-то. Все ринулись к дверям.
Дикое столпотворение.
– К Заградке! К Заградке! Корону! Корону императора!
– Она золотая. С рубином во лбу! – верещал чей-то голос с хоров. Это была Божена. Она всегда все знала.
– Рубин во лбу, – обежало толпу; все были так в этом уверены, как будто собственными глазами видели камень.
На цоколь поднялся какой-то человек. Это был лакей с мертвым взглядом.
Взмахнув руками, он кровожадно закричал, срываясь на визг:
– Корона находится в Вальдштейнском дворце! Теперь уже никто не сомневался:
– Корона – в Вальдштейнском дворце!
Позади орущей своры «братья горы Хорив» в сумрачном молчании несли на каменных плечах Отакара и Поликсену.
Облаченный в пурпурную мантию князя Борживоя,
Отакар держал в руке скипетр.
Барабан замолк.
В Поликсене поднималась непримиримая, жгучая ненависть к этой бестолково орущей черни, которая могла вот так, разом, прийти в восторг и теперь глотать жадные слюни в ожидании предстоящего грабежа. «Они злее бестий и трусливее уличных шавок»; она с жестоким наслаждением подумала о неотвратимом конце: треск пулеметов – и горы трупов.
Взглянула на Отакара и облегченно вздохнула: «Он ничего не видит и не слышит. Как во сне. Дай Бог, чтоб его настигла скорая смерть! Раньше, чем он проснется!»
Собственная судьба ей была безразлична.
Ворота Вальдштейнского дворца крепко забаррикадированы.
Толпа карабкается на садовую стену – и низвергается вниз с окровавленными руками: карниз утыкан бутылочными осколками и железными пиками…
Кто-то принес тяжелую балку.
Множество рук подхватило ее.
Раз за разом таран обрушивался на дубовые брусья, пока не согнулись железные петли и ворота не разлетелись в щепы…
Посреди сада одиноко стояла лошадь с красной уздой и желтыми стеклянными глазами; на спине ярко-красная попона, копыта привинчены к доске на колесах.
Она ждала своего господина.
Отакар, склонив голову, неподвижно смотрел в стеклянные лошадиные глаза; придя в себя, он провел рукой по лбу.
Потом один из «братьев горы Хорив» подошел к чучелу, взял за узду, выкатил на улицу, и Отакара посадили на коня; тем временем толпа с пылающими факелами устремилась в открытый дом.
Оконные рамы рушились на мостовую, стекло дробилось на тысячи осколков; серебро, золоченые доспехи, усыпанное драгоценными камнями оружие, бронзовые часы со звоном падали на камни, из всего этого вырастали горы; никто из «таборитов» ни на что не покусился.
Из зал слышался треск рвущейся ткани – это ножами раздирали старинные гобелены.
– Где корона? – прорычал дубильщик Гавлик.
– Короны здесь нет! – Смех и улюлюканье. – Она должна быть у Заградки, – сквозь общее ржание с трудом пробился чей-то голос.
Мужчины подняли на плечи лошадь и, затянув дикую гуситскую песню, двинулись с лающим барабаном во главе к Туншенскому переулку.
Высоко над ними в развевающемся на ветру пурпуре на лошади Валленштейна сидел Отакар; казалось, он уносится по их головам куда-то в небо…
Вход в переулок преграждала баррикада; отряд седовласых слуг под предводительством Моллы Османа встретил бунтовщиков револьверными выстрелами и градом камней.
Поликсена узнала татарина по красной феске.
Стараясь защитить Отакара, она направила на защитников поток энергии; авейша подобно молнии пронзило их ряды; охваченные паническим страхом, они обратились в бегство.
Только на Моллу Османа авейша не оказало никакого действия.
Не двинувшись с места, он спокойно поднял руку, прицелился и выстрелил.
Пораженный в сердце, дубильщик Станислав Гавлик вскинул руки и рухнул на землю.
Барабанный бой оборвался.
Но сейчас же – кровь у Поликсены застыла в жилах – яростно вскипел снова, еще глуше, еще резче, еще ужасней. В воздухе, отражаясь эхом от стен, из земли – отовсюду.
«Слуховая галлюцинация. Это невозможно. Мне просто кажется», – прошептала она, напряженно вглядываясь: дубильщик лежал лицом вниз, вцепившись пальцами в баррикаду, но барабан исчез – и лишь его рокот, ставший вдруг пронзительно высоким, неистовствовал на ветру.
В едином порыве «табориты» смели камни; путь был свободен.
Татарин продолжал стрелять, потом отбросил револьвер и побежал к дому графини Заградки, окна которого были ярко освещены.
Оглушенная ни на миг не прекращающейся барабанной дробью в ушах, Поликсена видела себя уносимой потоком штурмующих; рядом, над головой, плыла, покачиваясь, мертвая лошадь, распространяя дурманящий запах камфары.
И там, наверху, – Отакар.
В неверном сиянии факелов Поликсене привиделся какой-то человек; подобно тени он мелькал там и сям, появлялся и исчезал вновь.
Казалось, он был наг, с митрой на голове; она не могла рассмотреть как следует. Его руки били в невидимый барабан.
Когда процессия остановилась перед домом, он – призрачный барабанщик – вдруг возник, словно сгусток дыма, в верхнем конце переулка – и барабанный рокот стал каким-то далеким, зовущим.
«Он наг; его кожа натянута на барабан. Он – змея, которая живет в людях, а когда они умирают, она сбрасывает кожу. Я – грунтовая вода», – мысли Поликсены смешались.
Тут над балконными перилами второго этажа она увидела бледное, искаженное ненавистью лицо своей тетки Заградки. Слышен был ее резкий смех и крик:
– Прочь отсюда, вы, собаки! Прочь! Яростный рев поднимавшейся по переулку толпы становился все ближе и ближе.
– Корону! Пусть отдаст корону! Она должна дать своему сыну корону! – стали различимы отдельные голоса.
«Ее сын?! – возликовала Поликсена; дикий необузданный восторг переполнил ее. – Отакар из моего рода!..»
– Что? Что они хотят? – оглянувшись в глубь комнаты, спросила графиня.
Татарин, кивнув, что-то ответил; язвительная насмешка прозвучала в голосе старухи:
– Вот оно что! Он хочет быть коронованным, этот… этот Вондрейк? Ну что ж, я дам ему – корону!
Старуха исчезла в комнате.
Сквозь тонкие гардины была видна ее тень; она нагнулась, как будто что-то поднимая, и снова выпрямилась.
Снизу в двери молотили пудовые кулаки:
– Открывайте!.. Лом сюда!.. Корону!
Графиня Заградка появилась на балконе – руки она держала за спиной.
Отакар – в седле стоявшей на плечах «братьев» лошади – был вровень с графиней; лишь несколько метров разделяло их.
– Мама! Мама! – услышала его крик Поликсена. И тогда из вскинутой руки графини сверкнула молния:
– Вот тебе королевская корона, ублюдок!..
С простреленным лбом Отакар рухнул с коня.
Оглушенная страшным треском, Поликсена склонилась над мертвым Отакаром; вновь и вновь выкрикивала она его имя, но видела только маленькую капельку крови, застывшую на холодном челе, как драгоценный рубин.
Поликсена долго не могла понять, где находится.
Вокруг – какие-то призрачные фрагменты: бушующий людской поток, осадивший дом, перевернутая лошадь с привинченной к копытам зеленой доской – игрушка, увеличенная до гигантских размеров.
И перед нею – спящее лицо Отакара! «Он спит как дитя в рождественский Сочельник, – подумала она. – Его лицо так спокойно! Но ведь это не смерть? И скипетр! Как он обрадуется, когда, проснувшись, увидит его в своих руках!.. Отчего так долго молчит барабан? – Она оглянулась. – Ну конечно, ведь дубильщик убит».
Ей все казалось таким естественным: пламя, вырывавшееся из окон; она сама, как на острове, среди кипящих людских волн; раздавшийся в доме выстрел – такой же оглушительный, как первый; толпа, в ужасе отпрянувшая назад; рядом мертвый Отакар, – и повисший в воздухе крик: «Солдаты!»
«Ничего странного; я ведь с самого начала знала, что все будет именно так!» Любопытным, почти достойным внимания, ей показался только татарин, вдруг возникший на балконе из моря огня; он спрыгнул вниз и крикнул, чтобы она следовала за ним – приказ, которому она подчинилась, сама не зная почему. Подняв руки, он побежал вверх по переулку; стоявшая там со вскинутыми винтовками шеренга солдат в красных боснийских фесках пропустила его.
Вот надрывается какой-то голос – ага, унтер-офицер; кричит, чтобы она легла на землю.
«На землю? Они будут стрелять? Думают, я испугаюсь их пуль? Я ведь ношу под сердцем ребенка! Потомка Отакара. Он невинен, как они его могут убить! Мне доверен росток рода Борживоев, который умереть не может; он может только уснуть – уснуть, чтобы пробуждаться вновь и вновь. Я неуязвима».
Залп прогремел совсем рядом, на какое-то мгновенье она от неожиданности лишилась сознания, однако не упала, продолжала идти вперед.
Крик толпы за спиной растаял.
Солдаты стояли вплотную, плечом к плечу, как зубы дракона. Все еще прижимали к щекам приклады винтовок.
Один шагнул в сторону, пропуская ее… Поликсена вступила в пустую пасть города; снова послышался барабан человека в митре, звучавший теперь приглушенно-мягко, как будто замирая вдали. Он вел ее за собой. Она проходила мимо дома Эльзенвангера. Решетчатые ворота выворочены, сад превращен в руины; тлеющая мебель, закопченная листва, черные обуглившиеся деревья.
Ее взгляд скользнул мимо. «Зачем мне на это смотреть? Я и так знаю: там лежит портрет – Поликсены. Теперь он мертв и спокоен»; она оглядела себя, поразившись видом парчового одеяния.
Потом вспомнила: «Да-да, ведь мы играли в «короля и королеву»!.. Это нужно быстрее снять – прежде чем барабан умолкнет и придет боль».
У ворох монастыря Sacrй Coeur она дернула колокольчик:
«Я хочу, чтобы мой портрет висел там, внутри».
В комнате господина императорского лейб-медика Тадеуша Флугбайля стоял, утирая влажные глаза тыльной стороной ладони, слуга Ладислав Подрузек; он никак не мог успокоиться.
«Нет, ну до чего экселенц все так ладно прибрал!»
– Бедная псина, – сочувственно обратился он к дрожащему Броку, который вошел в дом вместе с ним и теперь, повизгивая, принюхивался к какому-то следу, – ты тоже потерял хозяина! Ну ничего, уж мы с тобой как-нибудь уживемся.
Охотничий пес поднял морду и завыл, не сводя своих полуслепых глаз с какого-то предмета над кроватью.
Ладислав проследил его взгляд – над кроватью висел календарь.
«Слава Богу, хоть я не прозевал. Ох и разгневался бы экселенц. Это же надо, не заметил, как прошел целый месяц!» Он принялся поспешно обрывать просроченные листки и успокоился только тогда, когда на календаре появилась дата «1 июня». Самым первым был сорван листок с надписью:
В а л ь п у р г и е в а н о ч ь.