Спустя некоторое время, однако, Кочетков радировал со станции Толстый Лес. Это на железной дороге Чернигов — Овруч, в тридцати километрах от Мухоед. Кочетков сообщал, что там он остановился и организует сигналы для приема новой группы парашютистов.
   Настроение поднялось. Третья группа во главе с начальником штаба отряда Пашуном вылетела к Толстому Лесу. В составе этой группы не было радиста — их у нас не хватало, — но зато в звене были два партизана, хорошо знавшие и Мозырские леса, и даже самую станцию Толстый Лес.
   Мы сообщили Кочеткову, чтобы он встречал самолет кострами.
   «Костры зажег», — ответил Кочетков.
   Всю ночь я ходил по комнате из угла в угол, не в силах ни спать, ни даже присесть, поминутно смотрел на часы, и, вероятно, именно поэтому время тянулось особенно медленно. С наступлением рассвета ожидание стало еще более мучительным. Чем светлее становилось утро, тем тревожнее делалось на душе. Когда наконец с аэродрома сообщили желанное «прилетели», я почувствовал, насколько выбился из сил за одну эту ночь.
   — Все в порядке, — доложил пилот. — Парашютисты сброшены на сигналы у станции Толстый Лес.
   Но в то же утро Кочетков радировал, что никакого самолета не было, хотя костры горели всю ночь. Что за наваждение? Значит, опять не туда сбросили людей! Радиста у Пашуна нет, стало быть, и вестей от него ждать нечего.
   Творогов пропал, Пашун неизвестно где…
   «Вылетаю сам», — тут же решил я и тут же, обратившись к командованию, получил категорический отказ. Осталось ждать.
   С очередным звеном — четвертым — полетел Сергей Трофимович Стехов. Как ни печально, но и его группу тоже выбросили не на сигналы Кочеткова.
   «Не было никакого самолета», — сообщил Кочетков. «Третий день, — радировал Стехов, — не могу определить место, где нахожусь. Посылаю людей в разведку — не возвращаются».
   Волнение достигло предела. Я категорически потребовал, чтобы мне разрешили отправиться самому. Наконец последовало согласие.
   Со мной должны были лететь Александр Александрович Лукин, намеченный после исчезновения Творогова начальником разведки отряда, радистка Лида Шерстнева и несколько бойцов-испанцев.
   Они были из числа тех испанских товарищей, которые в свое время сражались за свободу своей Родины и потом бежали от фашистского террора Франко. Когда началась Великая Отечественная война, испанские антифашисты, обретшие у нас свою вторую родину, стали просить Советское правительство об отправке их на фронт. Они заявили, что, участвуя в войне Советского Союза против гитлеровской Германии, они тем самым ускоряют освобождение своей родной Испании. Пятнадцать испанцев были зачислены в наш отряд.
   Вечером двадцатого июня я со своей группой был на аэродроме. Провожали нас товарищи по первому отряду.
   Прощание было недолгим. Провожающие знали, что мы летим на запад, что писем от нас скоро не будет, но ни о чем не расспрашивали, лишь желали счастливого пути, счастливой звезды, говорили те привычные, скупые, но полные значения напутственные слова, что надолго западают в сердце. В назначенное время самолет был готов. До свидания, Москва!
   Как всегда, в первые минуты пути мы еще всеми мыслями там, в городе, который только что покинули, с теми, кто еще четверть часа назад пожимал нам на прощание руки. Но вот эти мысли постепенно отходят, появляются новые, и они устремлены уже не назад, не в прошлое, а в ту новую, неизвестную и волнующую жизнь, которую мы начнем с наступлением утра. В самолете возникает оживленный разговор, кто-то начинает песню: русская сменяется испанской, испанская — украинской, и так всю дорогу.
   Пролетая над линией фронта — а она проходила не так далеко, несколько западнее Тулы, — самолет оказался в слепящих полосах прожекторных лучей. Вокруг нас рвутся снаряды немецких зениток. Но самолет счастливо минует опасную зону. Прошел еще час, и последовала команда — приготовиться к прыжку.
   Я глянул в окно и отчетливо увидел внизу огни костров. Самолет, делая круг, пошел на снижение. Мы выстраиваемся в затылок у открытой бортовой двери. Там, за дверью, ночь, пустота. Трудно справиться с волнением.
   — Пошел!
   Прыгаю первым.
   Нас сбросили высоко — метрах в девятистах от земли. Небо ясное, над головой ярко светит луна, внизу, на земле, видны костры, но они удаляются — ветер относит нас в сторону. Кругом парашютисты — вверху, справа, слева. Вот один пролетел мимо меня, обгоняя. Успеваю подумать: парашют раскрылся не полностью, может разбиться человек.
   Внизу лес. По правилам приготовился: взялся крест-накрест за лямки. Но в тот же миг рвануло воздушной волной, отнесло в сторону и наконец стукнуло о землю. От опушки леса меня отнесло метров на сорок.
   Заранее было условлено, что я зажгу костер и на огонь соберутся приземлившиеся парашютисты. Но я так ушибся при падении, что не могу встать на ноги и набрать хворосту для костра. Тогда я подтягиваю к себе парашют, зажигаю его и, держа наготове автомат, отползаю в кусты. Как знать, кто сейчас придет на этот костер!
   Слышу чьи-то осторожные шаги. Спрашиваю:
   — Пароль?
   — Москва!
   — Медведь, — отвечаю и громче: — Брось свой парашют на огонь, иди ко мне.
   — Есть!
   Подходит Лукин, за ним Лида Шерстнева, потом один за другим появляются остальные.
   Километрах в трех-четырех лают собаки, лают беспрерывно, не унимаясь, будто их кто-то все время дразнит. Значит, недалеко деревня.
   Собрались все. Последним подошел товарищ, которого я заметил в воздухе. Его парашют раскрылся не полностью, и он неминуемо разбился бы, но, к счастью, ударился ногами о телеграфные провода, протянутые вдоль железной дороги, это смягчило падение.
   Я встал, с трудом распрямился.
   Компас, звездное небо и железная дорога — этого достаточно, чтобы знать, куда идти. Станция Толстый Лес совсем недалеко.
   Итак, мы в тылу врага, за шестьсот километров от линии фронта, за тысячу километров от Москвы.

ГЛАВА ВТОРАЯ

   Прекрасен летний, весь в зеленом наряде лес. Все кругом напоено его запахом — запахом прелой хвои, душистых смол, ароматами цветов и трав.
   На востоке брезжит заря, голубым и розовым окрашивая горизонт, высвечивая в сумерках верхушки деревьев. Обильно увлажненная росой трава проминается под ногами. Мы идем гуськом, ступая точно след в след, оставляя за собой одну-единственную дорожку, по которой даже опытному следопыту трудно определить, сколько прошло тут людей. Осторожность — первое правило партизана.
   Тревожен и таинствен этот лес на занятой врагом земле. Кто знает, какой жизнью он живет, кого прячет, кого пошлет нам навстречу — друга ли, врага ли?..
   Мы идем молча. Слух напряжен. Стоит грозная тишина.
   К девяти утра мы уже близко от станции Толстый Лес. Даю команду на отдых, выставляю секреты, приказываю Лиде Шерстневой развернуть рацию.
   Не успел я сделать последние распоряжения, как бойцы из выставленного вперед секрета привели троих людей. Увидев меня, «пленники» радостно улыбаются. Это разведчики Кочеткова.
   Минут сорок спустя уже сам Виктор Васильевич рассказывал нам о своих злоключениях. Мало того, что их выбросили на двести километров севернее намеченного пункта, — их угораздило не приземлиться, а «приболотиться». Перебираясь с кочки на кочку, промокшие до костей, они всю ночь до рассвета блуждали по болоту, пока не напали наконец на твердую почву. Промокли спички, и нечем было разжечь костер, нельзя обсушиться. Но спички — это еще полбеды: намокла рация. Радисту стоило невероятных трудов связаться с Москвой.
   Я не знал встречи теплее и радостнее, чем эта, в лесу, за линией фронта. Здесь мы как-то особенно глубоко почувствовали, какими крепкими узами связаны, насколько близки и дороги друг другу. Люди наперебой делились новостями, точно не виделись невесть сколько времени. Самое отрадное, что и Стехов со своими товарищами был здесь, в лагере Кочеткова. Здесь же находился и доктор Цессарский. Предполагалось вначале, что он полетит со мной, но план этот был нарушен несчастным случаем, происшедшим в группе Кочеткова. Партизан Калашников, человек пожилой, огромного роста, тяжелый, приземляясь, повис на парашюте между деревьями метрах в шести от земли. Он не стал ждать, пока его снимут. Обрезав финкой стропы парашюта, Калашников рухнул на землю, но подняться уже не мог: кости обеих ног оказались переломленными.
   Получив тогда от Кочеткова радиограмму о случившемся, я показал ее Цессарскому:
   — Сегодня можете вылететь?
   — В любую минуту, — отвечал Цессарский.
   — Через два часа.
   — Есть.
   Незадолго перед тем Альберт Вениаминович Цессарский женился. Он побежал проститься с женой, но не застал ее дома. Так и улетел не простившись.
   Калашникова в лагере не было. Он лежал в полукилометре от станции Толстый Лес, в будке у путевого обходчика, куда его пристроил Кочетков. Доктор и партизаны навещали его там каждый день.
   О Саше Творогове и о Пашуне по-прежнему ничего не известно. Как в воду канули.
   Нельзя было терять ни минуты. Мы отправили людей в разведку — узнать, можем ли принимать здесь остальные группы. Под вечер я пошел проверить, как охраняется лагерь, как расставлены посты. Обошел вокруг, пересек большую поляну, углубился в лес.
   Бор Толстый Лес — недаром так названа железнодорожная станция — действительно могучий. Вековые дубы, березы, ели, сосны, плотные заросли подлеска образовали сплошной, непроходимый массив. Нигде ни одной тропинки.
   Я решил вернуться обратно. Но минут через десять понял, что иду не туда, куда следует. Повернул левее, прошел еще с километр — лагеря нет. Наступили сумерки, и я понял, что окончательно сбился с дороги.
   А ведь я неплохо ориентируюсь в лесу. Родился я в Белоруссии, в детстве часто ходил по грибы, по ягоды, с юности пристрастился к охоте. Я знал не один способ, как определить в лесу стороны света, знал множество тех лесных безошибочных примет, что ведомы одним охотникам. Полгода, проведенные в Брянских лесах, тоже чему-то научили. И, однако же, сплоховал. Решил взобраться на дерево. Выбрал огромный дуб, ухватился за сук, подтянулся. После падения с парашютом это причиняло нестерпимую боль. Стал карабкаться вверх. Поднялся метров на десять над землей. Кругом во все стороны — лес и лес. И вот в одном месте замечаю дымок. Засек этот ориентир на компас, спустился с дерева и пошел.
   К лагерю добрался уже в темноте. У костра шла мирная беседа, слышался сдержанный смех. Говорили об испанце Ривасе. Ривас был механик по самолетам, мы взяли его в отряд, чтобы на всякий случай иметь и такого специалиста. Я прислушался. Рассказывал Толя Капчинский — голубоглазый, атлетически сложенный юноша, рекордсмен Союза по конькам, человек веселый, общительный, ставший нашим общим любимцем еще в лагере под Москвой.
   — Ну, значит, — рассказывал Толя, — собрались мы на костер. Сделали перекличку — нет Риваса. Пошли искать. Темно, ничего не видно, кричим: «Ривас!» — не отзывается. Всю ночь проискали. Нету. Пропал. Наутро опять в поиски, и опять нет. Уже перед вечером напал я на болотце. Посреди болотца одна осина, да и та тонкая. Вижу, за ней кто-то прячется. Голову спрятал, а плащ-палатка торчит. Присмотрелся — обмундирование наше. Ну, ясно — Ривас! Кричу: «Ривас, выходи!» А он в ответ одно: «Камуфлаж! Камуфлаж!..»
   Узнал меня, обрадовался, обнимает. А потом вдруг вытаскивает из-за пазухи голубя живого. И зачем ему этот голубь — так и не знаю до сих пор.
   У костра засмеялись. Все смотрели на Риваса. А тот, маленький, невзрачный, тоже смеется, поблескивая глазами. Он не умел говорить по-русски и не мог объяснить, зачем, в самом деле, понадобился ему голубь.
   Лишь через полгода, когда Ривас выучился русскому языку, он рассказал про свои тогдашние страхи, про то, как боялся остаться один. Голубя он поймал, решив, что съест его, если не скоро отыщет своих.
   Настроение было приподнятое. Люди успели освоиться с новой обстановкой, она казалась не такой уж страшной, какой представлялась издали. Мне показали интересную светящуюся «клумбу», которую кто-то сделал из гнилушек. Радистка Лида успела уже прицепить гнилушку к волосам, и та играла голубоватым светом, как драгоценный камень.
   Я не хотел нарушать этого радостного настроения. Я знал, что оно сменится серьезными делами, трудными заботами, что будут и бои, и кровь, и скорбные минуты прощания с павшими товарищами; что в первом же селе, где мы появимся, нашим глазам предстанет картина человеческих бедствий.
   И в тот вечер, как и позже, я старался не омрачать веселья товарищей, когда оно так естественно возникало — от молодости, от силы и духовного здоровья.
   Через два дня мы приняли еще одно звено парашютистов.
   Самолет высоко пронесся над нашими кострами. Костры горели так ярко, что озарили своим светом и пролетавший самолет, и тучи на небе.
   Пролетев над сигналами, самолет ушел в сторону, развернулся и снова показался уже на высоте трехсот метров. От него стали отделяться купола парашютов. Их скашивало в сторону ветром.
   Неожиданно, на высоте не более восьмидесяти метров, один за другим раскрылись два парашюта. Первый парашютист упал около костра, поодаль приземлился другой.
   Площадка для приема парашютистов была непригодной. Она находилась близко от станции. Рядом и рельсы, и булыжная мостовая, и лесной склад. Приземление на той площадке грозило опасностью изуродоваться. Пришлось радировать в Москву, чтобы людей покамест не отправляли.
   …Разведка приносила тревожные вести. По окрестным деревням разнесся слух, что каждую ночь прилетают чуть ли не по двадцать — тридцать самолетов и сбрасывают парашютистов, которых скопилась уже якобы целая дивизия. Об этом разведчикам, не скрывая своей радости, рассказывали местные жители. Слухи эти, конечно, дошли и до фашистов.
   — Что же, — сказал Сергей Трофимович Стехов, — если придется драться, покажем, что нас тут дивизия, не будем их разочаровывать.
   Но на рассвете двадцать третьего июня мы все же покинули лагерь. Оставили только «маяк» из пяти бойцов, которым поручили наблюдать за станцией. На «маяке» остался и Цессарский. Он должен был лечить Калашникова, который все еще лежал у путевого обходчика. Взять с собой Калашникова мы не могли — ноги у него были в гипсе.
   …Мы заметили в пути одинокий бревенчатый домик, затерявшийся в лесной чаще. Послали на разведку трех партизан в штатской одежде.
   — Попросите поесть и постарайтесь разузнать о противнике, — поручил им Лукин.
   На стук вышел крепкий сутулый старик с седыми мохнатыми бровями.
   — Чего надо?
   — Отец, поесть чего-нибудь не найдется?
   Старик вынес с десяток сырых картофелин.
   — Отец, что немцы, в какой стороне, не знаешь?
   — Не интересовался, — ответил старик и плотно затворил за собой дверь.
   Не успели мы пройти и километра, как тыловое охранение нашей колонны передало, что задержан подозрительный человек. Он скакал галопом на лошади. Увидев бойцов охранения, подъехал к ним:
   — Где можно видеть начальника полиции?
   — А зачем он тебе? — спросили партизаны.
   — Ко мне только что заходили три хлопца, спрашивали о немцах. По всему видать, партизаны. Ушли вон в ту сторону!
   В задержанном мы узнали того самого лесника, у которого брали картофель.
   При допросе он сознался, что ехал в районный центр Хабное, чтобы сообщить карателям о появившихся партизанах. За свое предательство он надеялся получить награду. О себе старик сказал, что был в свое время осужден по уголовному делу советским судом.
   — Расстрелять! — таково было единодушное желание всего отряда. Мы его исполнили.
   Это происшествие насторожило нас. Хотя люди устали, решено было не делать привала. Часа в три дня всем было роздано по куску вареного мяса. Ели на ходу. Хлеба не было.
   Как назло, начался проливной дождь. Одежда и обувь набухли, идти стало тяжело. Прошел час, другой — ливень не утихал. Превозмогая усталость, мы шли дальше и дальше от опасных мест. Лишь к ночи я решил остановиться. Дождь перестал, в лесу пахло сыростью, тучами вились комары. Люди, не привыкшие к длинным переходам, валились с ног и засыпали тут же, на мокрой земле.
   На другой день в лесу, среди огромнейших сосен, мы нашли подходящее место для временного лагеря. Судя по всему, тут раньше было культурное хозяйство. На каждом дереве «стрелы» для стока смолы, и к концам их прикреплены чашечки. Мы быстро растянули шесть палаток из парашютов. Недалеко от лагеря выбрали площадку для приема парашютистов. В тот же день укомплектовали подразделение и направили в разные стороны разведчиков. Им было поручено выяснить: не идут ли следом за нами каратели, как живет население в деревнях и нельзя ли где-либо достать продуктов.
   Утром двадцать пятого июня охранение лагеря доставило еще одного человека, показавшегося подозрительным. Недалеко от лагеря он тщательно просматривал местность. Бойцам, задержавшим его, он назвался местным жителем. При обыске у него нашли справку о том, что он состоит на службе в полиции. Стало ясно, что нас ищут и, быть может, уже напали на след.
   В ту же ночь в лагере была тревога. Один из часовых услышал в лесу шорох. В темноте ему не удалось ничего разглядеть. Он шепотом приказал своему напарнику бежать в лагерь и доложить, что слышен шум.
   Через несколько минут отряд находился в боевой готовности.
   Но вокруг все было тихо, ничто не нарушало лесного покоя. Обшарили кругом всю местность. Ничего подозрительного не обнаружили.
   Через час был дан отбой, но остаток ночи мне уже не спалось. Тревога оказалась ложной, но она обнаружила наши непорядки. Многие товарищи одевались и обувались очень медленно: по пятнадцать — двадцать минут. Бойцы поддежурного взвода спали раздетыми, хотя не имели права раздеваться. Я вызвал к себе командиров подразделений и строго отчитал их.
   Наутро Александр Александрович Лукин отправился в том направлении, где ночью часовой слышал шум. Он шел осторожно, держа автомат наизготовку. Вдруг неподалеку от него кто-то шарахнулся в сторону. Быстро, еще не поняв, в чем дело, Лукин ударил прикладом, но… оказалось, что это была дикая козочка. Тут же он услышал, как заблеяла вторая. Лукин поймал обеих козочек и с этими трофеями вернулся в лагерь.
   — Вот кто был виновником тревоги!
   Поздно вечером в лагерь неожиданно явился в полном составе наш «маяк» со станции Толстый Лес. В числе пришедших был и Цессарский.
   — Что случилось?
   — Каратели, — коротко отвечал доктор. — Прочесывают лес.
   — Где Калашников?
   — Арестован вместе с путевым обходчиком.
   Только теперь мы по-настоящему, со всей остротой ощутили, в какой опасности находились. Задержись мы около станции, отряд мог весь погибнуть.
   В ту же ночь была выделена группа разведчиков во главе с Толей Капчинским. Разведчики получили задачу пойти к станции Толстый Лес и наблюдать за гитлеровцами. Если они вздумают двинуться по нашим следам, немедленно выслать связного, а самим истреблять карателей, отвлекая их боем в сторону от отряда.
   Толя Капчинский, с которого вмиг слетела вся его беззаботность, взволнованный и обрадованный этим первым боевым заданием, сдержанно отвечал на каждую фразу: «Есть». Затем собрал разведчиков и долго с ними говорил. На рассвете группа вышла из лагеря.
   Но идти разведчикам пришлось недалеко. Уже в полукилометре, на другом берегу маленькой речушки, они обнаружили врагов и тут же первые открыли огонь.
   Буквально через две минуты лагерь был на ногах. В палатке со мной находился Сергей Трофимович Стехов. Он успел выбежать раньше меня и во главе поддежурного взвода бросился по направлению выстрелов.
   Я вынужден был остаться в лагере. Нельзя бросать радиостанцию и штабные документы.
   Стрельба разгорается. У речки развернулось настоящее сражение.
   Началась стрельба и с другой стороны. Стреляют прямо по лагерю. Быстро посылаю туда группу бойцов во главе с Кочетковым. Из оставшихся партизан расставляю дополнительные посты на случай, если противник вздумает пойти в обход.
   Шум боя, каждый выстрел отдаются по лесу громким эхом. Слышно, как кричат немцы, гремит партизанское «ура». Сначала нестройное, оно звучит все дружнее, мощнее, заглушая голоса фашистов, как бы подминая их под себя. Значит, дело идет хорошо. Однако же в бою, несомненно, есть раненые. Вызвать Цессарского!
   — Доктора нигде нет, — доложил посыльный. — Говорят, что он первым побежал в сторону боя.
   Связной, явившийся от Стехова, принес весть, что фашисты подкрадывались к лагерю, но неожиданно напоролись на нашу разведку. Первая группа противника рассеяна, подкреплений пока не требуется, сообщал Стехов.
   — Там находится доктор Цессарский. Передайте, что я приказываю ему немедленно вернуться в лагерь, — сказал я связному.
   — По вашему приказанию прибыл, — доложил через десять минут Цессарский.
   — Кто вам разрешил идти к месту боя?
   — Я полагал, что мое место там.
   Затвор его маузера, висевшего на колодке, был в крайнем заднем положении: Цессарский выпустил всю обойму.
   — Вы врач, у вас есть свои обязанности. Раненых доставят сюда. Приготовьте свою палатку и инструменты. В дальнейшем на будущее запомните, что без моего приказа вы не имеете права отлучаться из лагеря.
   — Есть!
   Выстрелы и крики то затихали, то вспыхивали с новой силой. Они удалялись. Значит, наши бьют.
   В лагерь принесли первого раненого. Это был испанец Флорежакс. Тяжелая рана от разрывной пули причиняла ему неимоверные страдания. Его положили в санитарную палатку. Цессарский приступил к операции.
   Вскоре доставили пленных — двух немцев и трех полицаев. Немецкий язык знал один Цессарский, но он был занят, поэтому в первую очередь допросили полицаев.
   Изменники Родины, одетые в гитлеровскую форму, шли в составе головной колонны фашистов.
   Колонна насчитывала сто шестьдесят человек. Уже в начале боя фашистский офицер, командир колонны, сообщил по радио в Хабное, чтобы немедленно выслали подкрепление.
   Цессарский работал, не обращая ни малейшего внимания на стрельбу. Вслед за Флорежаксом появились еще двое раненых. Цессарский очищал раны, накладывал повязки, приговаривая:
   — Не волнуйтесь, все будет в порядке, ничего опасного нет.
   С поля боя без чьей-либо помощи, залитый кровью, пришел Костя Пастаногов. Рука у него была неестественно вывернута. Ослабевшим от боли и потери крови голосом он сказал:
   — Всыпали гадам! — и упал на землю.
   Цессарский поднял его, положил на разостланную плащ-палатку и занялся его рукой, кость которой оказалась раздробленной — рука держалась на одних сухожилиях.
   Бой длился уже два часа. Наши далеко преследовали бежавших карателей. Пришлось посылать связных, чтобы вернуть партизан обратно в лагерь.
   Этот бой был боевым крещением отряда. Двадцать пять партизан, непосредственно участвовавших в схватке, справились со ста шестьюдесятью врагами. Было убито свыше сорока карателей, в том числе семь офицеров, захвачены ценные трофеи — ручные пулеметы, винтовки, гранаты и пистолеты.
   Но в бою отряд понес тяжелую утрату: погиб Толя Капчинский.
   В далеком Мозырском лесу, на цветущей поляне, мы вырыли могилу герою-партизану. Опустили тело в землю, обнажили головы.
   — Прощай, дорогой друг! Мы за тебя отомстим.
   В суровом молчании прошли бойцы мимо открытой могилы, кидая в нее горсти земли.
   Потом зарыли могилу, выросший бугорок любовно обложили дерном.
   Надо было уходить отсюда немедленно. Вызванное карателями подкрепление могло появиться в любую минуту, и тогда туго пришлось бы нашей «дивизии» из восьмидесяти человек.
   У нас было три повозки. Мы положили на них раненых и тронулись в путь. Из предосторожности пошли не дорогой, а лесом. Колонну замыкало четверо бойцов, маскировавших наши следы.
   Связь с Большой землей не прекращалась. От этой связи зависела судьба всей работы отряда. Поэтому радистов и радиоаппаратуру мы охраняли как зеницу ока.
   Во время переходов каждому радисту для личной охраны придавалось по два автоматчика, которые помогали также нести аппаратуру. Аппаратура радиста, хотя и считалась портативной, была далеко не легкая. Она состояла из чемоданчика, в который были вмонтированы приемник-передатчик с ключом и «питание» — сухие анодные и катодные батареи. Кроме того, приходилось носить запасное «питание» и отработанные батареи, использовавшиеся для слушания передач из Москвы.
   Ежедневно в точно установленный час мы связывались с Москвой. Если отряд находился на марше и останавливать его было нельзя, мы оставляли радиста и с ним человек двадцать охраны в том месте, где заставал радиочас. Отряд шел дальше, а радист связывался с Москвой. Закончив работу, он вместе с охраной догонял отряд, и мы получали радиограмму.
   Мы шли по ночам, а днем отдыхали, располагаясь прямо на земле. Мы мокли в болотах и под проливными дождями. Не давали покоя комары. Не было ни хлеба, ни картофеля, и, бывало, сутками шли голодные. В хутора и деревни заходили только разведчики — и то с большой осторожностью, чтобы не выдать движение отряда.
   Мы шли со всеми препятствиями, какие только мыслимы, и поэтому двести километров по карте фактически превратились для нас в пятьсот.