Медведев Дмитрий Николаевич. Сильные духом (Это было под Ровно)

   Гауптману, о котором она пела, снились тонкие губы его подруги, их уютная комнатка на Бисмаркштрассе и поместье под Киевом, которое он, гауптман, завоевал для своей милой.
   — Боюсь, что Киев — это уже прошлое, — заметил по этому поводу фон Ортель. — Бои развернулись под Белой Церковью, а завтра… Впрочем, кто знает, что будет завтра!.. Послушай, Пауль, у тебя есть деньги?
   — Ты становишься пессимистом, Ортель! — сказал Зиберт, положив на стол пачку в пятьсот марок.
   — Нет, — задумчиво произнес фон Ортель, считая деньги, — мне нельзя думать, что мы можем проиграть войну. Русские меня повесят. А впрочем, я переметнулся бы к англичанам или американцам. С моей специальностью не пропадешь — знатоки России всегда понадобятся.
   — А ты причисляешь себя к знатокам России?
   — О да!
   — Постигаешь душу народа при помощи резиновой дубинки?
   — Зачем же? Мне приходилось бывать в Москве, — спокойно сказал фон Ортель, пряча деньги в карман.
   — В Москве?
   — Чему ты удивляешься? Я жил там два с лишним года.
   — Как это интересно, должно быть!
   — Вот не сказал бы. Я жил там, как в пустыне.
   — Не было своих людей?
   — Это во-первых. Во-вторых, в пустыне ходишь по раскаленному песку.
   — Ты хочешь сказать, что тебе там обожгли пятки? — спросил Зиберт, берясь за бокал.
   — Да, ты недалек от истины. Странный народ. Стоит навлечь на себя подозрение, как любой встречный мальчуган отведет тебя в милицию.
   — И, вероятно, ты не очень хорошо поработал в Москве?
   — Да, там мне не повезло.
   — Не обижайся, Ортель, но мне всегда как-то думалось о вашей деятельности без особого уважения. Кормят людей, как на убой, одевают, как на бал, платят, как министрам, и держат в тылу. А чем они, в сущности, заняты? Охотятся за сопливыми комсомольцами, порют и вешают крестьян и насилуют девок. А на фронте мы каждую минуту ставим свою жизнь на карту — и никакого почета.
   — Ты ничего не знаешь о нас, Зиберт. Если перестают работать мозг и сердце, человек умирает, а мы мозг и сердце Германии.
   В этот момент к их столу подошел средних лет человек, лысоватый, в синей гимнастерке, в брюках навыпуск. Он приближался медленно, с опаской поглядывая на обоих офицеров, не решаясь подойти близко, но в то же время желая что-то сказать.
   — Что, Науменко? — спросил фон Ортель по-русски. — Что тебе здесь надо?
   — Ничего особенного. Просто увидел вас и подошел поприветствовать, — проговорил Науменко, осклабясь.
   — Это очень мило с твоей стороны, — сказал фон Ортель. — Все? Ну хорошо, убирайся…
   Науменко как ни в чем не бывало поклонился и отошел.
   — Не представляешь, что за субъект? — спросил фон Ортель. — Это из наших, так сказать, местных союзников. Надо отдать справедливость русским: если среди них найдется предатель, это обязательно такая шваль, что руки не подашь. Потому я не люблю иметь дело с этими субъектами. Ты знаешь, зачем он подошел?
   — Конечно. Ему нужны деньги.
   — Мы платим за услуги, Зиберт. Этот сделал слишком мало. Пошел к партизанам, побыл там месяц или два и сбежал. Вот и весь толк. Теперь напрашивается ехать со мной, а деньги просит вперед, подлец! Взять его, что ли?
   — Ты сказал, что предпочитаешь с такими не связываться!
   — Вообще — да, но тут особый случай… В том деле, на которое я еду, эта шваль может пригодиться.
   Зиберт оставался верен своему обыкновению ни о чем не спрашивать. И собеседник ценил в нем эту скромность.
   — Послушай, Пауль, — предложил он вдруг, — а что, если тебе поехать со мной? О, это идея! Клянусь богом, мы там не будем скучать!
   — Из меня плохой разведчик, — уклончиво сказал Кузнецов.
   — Ха! Я сделаю из тебя хорошего!
   — Но для этого нужно иметь какие-то данные, способности…
   — Они у тебя есть. Ты любишь хорошо пожить, любишь удовольствия нашей короткой жизни. А что ты скажешь, если фюрер тебя озолотит? А? Представляешь — подарит тебе, скажем, Волынь или, того лучше, земли и сады где-нибудь на Средиземном море. Осыплет всеми дарами! Что бы ты на это сказал?
   — Я спросил бы: что я за это должен сделать?
   — Немного. Совсем немного. Рискнуть жизнью.
   — Только-то? — Кузнецов засмеялся. — Ты шутишь, Ортель. Я не из трусов, жизнью рисковал не раз, однако ничего за это не получил, кроме ленточек на грудь.
   — Вопрос идет о том, где и как рисковать. Сегодня фюрер нуждается в нашей помощи… Да, Пауль, сегодня такое время, когда надо помочь фюреру, не забывая при этом, конечно, и себя…
   Пауль молча слушал.
   И тогда фон Ортель сказал ему наконец, куда он собирается направить свои стопы. Он едет на самый решающий участок фронта. Тут Пауль Зиберт впервые задал вопрос:
   — Где же он, этот решающий участок? Не в Москве ли? Или, может быть, надо на парашютах выброситься в Тюмень? Черт возьми, мне все равно, где он!
   — За это дадут тебе, Зиберт, лишний Железный крестик. Нет, мой дорогой лейтенант, решающий участок не там, где ты думаешь, и не на парашюте нужно туда спускаться, а приехать с комфортом, на хорошей машине, и что особенно запомни — нужно уметь носить штатское.
   — Не понимаю. Ты загадываешь загадки, Ортель! — В голосе Кузнецова прозвучала ирония. — Где же тогда этот твой «решающий» участок?
   — В Тегеране, — с улыбкой сказал фон Ортель.
   — В Тегеране? Но ведь это же Иран, нейтральное государство!
   — Так вот именно здесь и соберется в ноябре Большая тройка — Сталин, Рузвельт и Черчилль… — И фон Ортель рассказал, что он ездил недавно в Берлин, был принят генералом Мюллером и получил весьма заманчивое предложение, о смысле которого Зиберт, вероятно, догадывается. Впрочем, он может сказать ему прямо: предполагается ликвидация Большой тройки. Готовятся специальные люди. Если Зиберт изъявит желание, он, фон Ортель, походатайствует за него. Школа — в Копенгагене. Специально готовятся террористы для Тегерана. Разумеется, об этом не следует болтать. — Теперь-то ты понимаешь наконец, как щедро наградит нас фюрер?
   — Понимаю, — кивнул Зиберт. — Но уверен ли ты, что мне удастся устроиться?
   — Что за вопрос! Ты узнай сначала, кому отводится одна из главных ролей во всей операции.
   Зиберт промолчал.
   — Мне! — воскликнул фон Ортель и рассмеялся, сам довольный неожиданностью признания.
   Он был уже порядком пьян…
   В ту же ночь Кузнецов разыскал Николая Струтинского.
   — Как у тебя с машиной?
   Никогда еще он так не спешил в отряд, как сегодня. Будь у него возможность, он умчался бы тотчас же, немедленно. Но предстояло еще одно дело, которое нельзя было откладывать, дело неприятное, но необходимое — встреча с майором Гителем.
   Прежде чем ехать на вечеринку к Лидии Лисовской, где будет Гитель, Кузнецов заглянул к Вале. Встреча с ней — это было единственное, что могло хоть как-то скрасить томительные часы пребывания в городе.
   Он застал Валю в тревоге.
   Она узнала, что генерал фон Ильген, командующий особыми войсками, похвастал в своем ближайшем окружении, что в скором времени в районе Ровно не останется ни одного партизана. Ильген сказал, что он вызвал специальную карательную экспедицию под командованием генерала Пиппера — знаменитого «мастера смерти», как его называли фашисты. Ильген заявил, что он не успокоится до тех пор, пока не поговорит с командиром партизанского отряда у него в лагере.
   …На вечеринке у Лидии Лисовской, к удивлению Гителя, не оказалось никого, кроме Лидии, Майи да Зиберта, который уже ждал майора и, судя по всему, был рад возможности познакомиться. Был он не один, а с денщиком, которого почему-то прихватил с собой на вечеринку.
   Вечеринка длилась недолго. Гителя связали, заткнули рот тряпкой и черным ходом вынесли во двор, где стояла наготове машина. Денщик сел за руль, и машина, проехав несколько улиц и миновав заставу, оказалась на шоссе, а там, после нескольких километров пути, свернула в лес.
   Первое, о чем сказал мне Николай Иванович, явившись в отряд, — это о своем намерении убить фон Ортеля.
   — Я едва сдержался и не убил его там, в казино.
   — И прекрасно сделали, что сдержались, — сказал я. — Вообще надо подумать: нужно ли убивать Ортеля?
   — Товарищ командир, — решительно, с дрожью в голосе промолвил Кузнецов, — этот гестаповский выродок хочет посягнуть на жизнь нашего главы правительства! Как вы можете меня удерживать!
   — Вы только что сказали, Николай Иванович, что Ортель возглавляет целую группу террористов, предназначенных для Тегерана. А вы знаете эту группу? Нет. Здесь, в Ровно, вы сможете убить одного только Ортеля, а в Тегеран поедут те, которых мы не знаем и знать не будем. Ортеля надо не убивать, а выкрасть его из города живым. Здесь мы от него постараемся узнать, что за молодчики готовятся к поездке в Тегеран, их приметы, возможно, и адреса в Тегеране… Понимаете?
   — Понимаю.
   — Садитесь и напишите пока подробные приметы самого Ортеля. Все то, что рассказали, и эти приметы мы сегодня же сообщим в Москву.
   Кузнецов взял бумагу и тщательно, обдумывая каждое слово, писал приметы своего «приятеля». Портрет был так полон, что Ортель, как живой, вставал перед глазами.
   — Вы представьте, — кончив писать, сказал Кузнецов, — этот прожженный шпион еще до войны пытался работать в Москве!
   — В Москве? На него похоже. Надо думать, ему там не очень сладко пришлось.
   — Еще бы! Он говорит, что ходил, как по раскаленному песку. Они не понимают, что в Советском Союзе весь народ — разведчики!
   Я подумал: какая глубокая правда заключена в этих словах. Весь народ — разведчики! Да, это именно так. Взять вот хотя бы самого Кузнецова. Рядовой инженер, человек, по существу, сугубо гражданский, никогда не помышлял стать разведчиком, а между тем в поединке с ним, с мирным человеком, потерпел поражение крупный фашистский разведчик-профессионал, прошедший не одну школу… Я вспомнил о Гнидюке… До войны Гнидюк работал слесарем железнодорожного депо, а теперь «Коля — гарни очи» водит за нос опытных гестаповцев. А братья Струтинские? А дядя Костя? А Марфа Ильинична? Старая женщина, не получившая никакого образования, отдавшая всю жизнь заботам о своей большой семье… Каким мужеством, каким высоким сознанием своего долга перед Родиной надо было обладать, чтобы в ее годы вызваться в тяжелый, изнурительный и опасный путь; какое умение, сообразительность и даже — я не ошибусь, если скажу — какой огромный талант понадобились для того, чтобы сделать то, что сделала она в Луцке.
   Много дорогих лиц прошло в ту минуту перед моим мысленным взором, много лиц и судеб, характеров и биографий. И всем им были свойственны одни и те же черты — горячий патриотизм и природная одаренность. Вот что делает наш народ непобедимым! Это и имел в виду Николай Иванович, объясняя поражение фон Ортеля.
   Теперь нам уже не приходилось беспокоиться по поводу удивительных успехов наших разведчиков. Мы поняли наконец, чем объясняются эти успехи, доставившие нам в свое время столько опасений и тревог.
   Гитлеровцы, оккупировавшие огромную территорию, держались на ней при помощи жесточайшего, беспримерного в истории террора. Но все живое на этой земле сопротивлялось врагу, и не было такой силы, которая могла бы подавить это сопротивление, бесстрашие и непобедимую волю к жизни.
   На чью же поддержку рассчитывали Гитлер и его банда на нашей земле? Люди, пошедшие к ним на службу, составляли жалкую кучку предателей и отщепенцев своего народа. Это были ничтожества, моральные уроды, жестоко ненавидимые в народе и презираемые даже самими гитлеровцами. Это были мертвецы, загнившие души. Всю эту мразь, конечно, можно было зачислить в свой «актив», но ее нельзя было сделать реальной силой.
   Был органический порок и в самих фашистских разведчиках. Все они словно были рассчитаны на то, что в странах, где они действуют, их встретит немая покорность, что они станут «работать» на побежденной земле. Но они попали в страну, которая не хотела, не могла быть побежденной! И самонадеянные, самовлюбленные гитлеровские разведчики терпели одно поражение за другим.
   Майор Гитель, которого Кузнецов и Струтинский привезли в отряд, являл собой прекрасный образец такого разведчика-гитлеровца. Куда девался весь лоск «рыжего майора»! Он ползал в ногах, заливался слезами, умолял о пощаде. При допросе он рассказал все, что знал, в частности сообщил много важных для нас данных о главном судье Функе — единственном оставшемся в живых заместителе Коха. Сам Гитель, как выяснилось, был доверенным лицом этого палача Украины…
   Да, успехи нашей работы были не случайны.
   Мы опирались на могучее партизанское движение народных масс. Наши люди, простые советские люди, превосходили хваленых фашистских разведчиков во всем. Продажным агентам Гиммлера, людям без моральных устоев, без совести и чести, противостояли пламенные патриоты своей Родины, готовые на самопожертвование во имя ее освобождения, люди высокого человеческого подвига. Эти качества сочетались в наших партизанах-разведчиках с их замечательной находчивостью, неистощимой фантазией и изобретательностью, с той самой природной сметкой, которая является одним из лучших качеств даровитых советских людей. Что же удивительного было в наших успехах?
   Не прошло часа после приезда Кузнецова в отряд, как нами уже была передана в Москву радиограмма с подробным его отчетом и с описанием примет фон Ортеля.
   По другому вопросу никаких разногласий у нас с Кузнецовым не возникло.
   — Разрешите, товарищ командир, — сказал Николай Иванович, когда мы отправили радиограмму, — не заставлять генерала фон Ильгена ждать, пока явится в Ровно Пиппер, этот «мастер смерти», со своей экспедицией. Когда-то еще это будет! Я могу предоставить генералу Ильгену возможность побеседовать с вами в нашем лагере уже теперь, не откладывая.
   И мы тут же приступили к разработке плана похищения генерала фон Ильгена. Важная роль в осуществлении этой трудной и сложной операции отводилась наряду с Кузнецовым и Колей Струтинским Вале Довгер, Яну Каминскому и Коле Маленькому.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

   В начале осени члены подпольного центра организации Новака узнали об аресте Виталия Поплавского. Поплавский руководил работой по подбору и отправке военнопленных, помогал в этом ответственном деле Владимиру Соловьеву. Было даже непонятно, как этот преданный работник подполья, хороший организатор мог допустить неосторожность — довериться незнакомому человеку! Провал Поплавского был тяжек для подпольщиков не только потому, что они лишились товарища, но и потому еще, что никто из них не знал, какие последствия повлечет за собой этот провал.
   Все последующие дни прошли в тревоге. Одного ли Поплавского знают в гестапо или успели выследить и тех, с кем он связан? Как ведет себя в гестапо сам Поплавский?.. Эти вопросы мучительно тревожили Новака и Луця, Соловьева и Кутковца, Шкурко и Настку.
   Подпольный центр постановил немедленно отправить в отряд всех членов организации, с которыми Поплавский был так или иначе связан. Исключение сделали только для членов подпольного центра. Им нельзя было покидать город в такой ответственный момент.
   — Рискнем, — сказал Новак. — Останемся. Я верю в Поплавского. Он никого не выдаст.
   Все представляли, каким нечеловеческим пыткам подвергают Поплавского в гестапо. Фашисты отлично знают о существовании подпольной организации, но до сих пор им не удавалось напасть на след хотя бы одного из ее членов.
   Прошла неделя, другая — никаких арестов не последовало.
   — Молодец инженер! — говорил Новак. — Держится!
   — Держится! — подтвердил Луць.
   Вскоре они узнали, что Виталий Поплавский зверски замучен в ровенской тюрьме.
   И, может быть, именно потому, что этот скромный советский человек ни слова не проронил при допросах, может быть, именно потому, что гестапо столкнулось в его лице с сильным, непобедимым противником, гитлеровцы утроили силы в поисках ровенского подполья, разведчиков и боевиков партизанского отряда.
   После разгрома подпольных организаций Мирющенко и Остафова гитлеровцы, видимо, решили, что в их руках все ровенское подполье. Так, во всяком случае, однажды похвастался перед Кузнецовым фон Ортель. Некоторое время в городе было сравнительно спокойно. По-прежнему курсировали крытые автомашины между тюрьмой и улицей Белой; по-прежнему у здания главного суда останавливались грузовики с карателями в ожидании очередной инструкции обер-фюрера СС Функа; по-прежнему готовился в поход на партизан фон Ильген; но по тому, как сравнительно редко стали устраиваться поголовные облавы, можно было судить, что фашисты немного успокоились.
   Это спокойствие длилось недолго. Сразу же после того, как подпольная организация вновь дала о себе знать, гитлеровцы насторожились. Последовали одна за другой несколько массовых облав. Все они прошли благополучно для подпольщиков.
   И все же можно было ждать неожиданностей. Новак назначил Соловьева своим заместителем на случай, если сам он будет арестован или вынужден покинуть город.
   Жену с двухмесячным ребенком он с очередной группой военнопленных отправил в отряд.
   Группу эту вела Оля Солимчук. Вместе с ней шли два новых связных, которым Оля должна была показать дорогу к условленным местам встречи с разведчиками отряда.
   — Дальше я пойду одна, — сказала девушка своим попутчикам, когда они приблизились к реке, на другой стороне которой находилась небольшая деревня. — Вы ждите меня здесь. Если будет стрельба и я не вернусь, пройдете правее и постарайтесь переправиться там. Затем пойдете прямо на запад и встретите наших. Их там много.
   Она сказала все это с улыбкой, как бы между прочим, так что никто из попутчиков и не подумал, что ей грозит большая опасность. Усадив товарищей под кусты в стороне от дороги, Оля направилась к переправе.
   Лодка оказалась на другой стороне реки. Оля начала звать лодочника. Он был ей знаком. Но вместо лодочника к реке стали спускаться какие-то вооруженные люди. «Предатели», — догадалась Оля. Опустив руку в карман и взявшись за пистолет, она уже готова была дорого продать свою жизнь, как вдруг произошло что-то неожиданное, что не сразу дошло до ее сознания: раздалось несколько автоматных очередей, и некоторые из шедших к реке предателей упали, остальные бросились бежать вдоль берега.
   «Ур-ра! Ур-ра!» — донеслось до Оли. «Свои, свои, свои!» — догадалась девушка и, выхватив пистолет, выпустила всю обойму по бегущим предателям.
   Через десять минут Оля со своими попутчиками была уже на другом берегу и шла, окруженная товарищами, в лагерь.
   С каждым днем связь между отрядом и городом затруднялась. Гитлеровцы так перекрыли подступы к городу, что пробраться туда незамеченным было немыслимо. Двое связных, посланных в отряд, погибли в пути.
   Тогда Настка заявила Новаку, что пойдет на связь сама.
   — А как же Иван Иванович? — осторожно осведомился Новак, зная, как не терпит Настка, чтобы ее удерживали по «семейным обстоятельствам», и ожидая грозы.
   — А что Иван Иванович? — Настка вскинула на него свои темные глаза. — Как-нибудь и без меня проживет. Не ребенок!
   На самом же деле ей стоило огромных внутренних усилий оставить Луця одного. Она постоянно беспокоилась о нем так, словно сам он не может ничего сделать для себя. Ей почему-то казалось, что стоит ей уехать, как с ним непременно случится неприятность, не говоря уже о том, что он позабудет про все свои нужды, будет ходить голодным, простудится или еще что-нибудь в этом роде. И, уступая настояниям Настки, отправляя ее в отряд, Новак осторожно дал ей понять, что заботы о Луце берет на себя.
   Заботиться о Луце было, однако, почти невозможно, так как нигде больше получаса он не сидел. Даже фабрика валенок перестала увлекать неутомимого руководителя боевого отдела. Все свое время он теперь употреблял на то, чтобы найти применение взрывчатке, полученной из отряда.
   Один Терентий Федорович знал, как беспокоится Луць о Настке. Сам Иван Иванович мало об этом говорил, как мог, старался скрыть свою тревогу. Но все чаще и чаще говорил Луць о том, как ему не хватает сейчас мин и как было бы хорошо, если бы Настка не задерживалась у партизан, а поскорее принесла чемоданчик с толом и взрывателем от гранаты Ф-1.
   Прошло две недели. Луць осунулся, казался еще ниже ростом; в его вечной усмешке, которую он по-прежнему прятал в уголках губ, таилось отчаяние.
   Связь с отрядом не восстанавливалась. Новак ходил мрачный. Он повеселел только в ту минуту, когда на пороге его кабинета появился связной из отряда. Связной передал инструкции, приветы, в том числе привет Новаку от жены. Свидание длилось пятнадцать минут. Связной ушел и оставил Новака в глубоком горе.
   Погибла Анастасия Кудеша, Настка. На «маяк» отряда она прибыла благополучно. Здесь ей передали на словах указания для подпольного центра и вручили мину в виде чемодана. С этим чемоданом Настка и отправилась в обратный путь.
   Она успела пройти половину дороги, когда неожиданно была остановлена вражеской засадой. Ее обыскали, проверили чемодан. Обнаружив мину, враги схватили Настку, били ее, кололи ножами, требуя, чтобы она сказала, откуда и куда несет мину. Ответа они не добились.
   Тогда Настку привязали к пню, к тому же пню пристроили ее чемодан и взорвали.
   Двое крестьян, случайные свидетели этой казни, рассказали о ней разведчикам партизанского отряда.
   Несколько дней от Луця скрывали гибель Настки. Новак решил подготовить его и, вероятно, долго продолжал бы эту подготовку, если бы сам Луць после первой же такой попытки не сказал ему, морщась:
   — Я все знаю… Оставь…
   Больше они этой темы не касались.
   Но вечером того же дня Луць пришел к Новаку, в его старую, покосившуюся от времени хату на окраине города.
   — Терентий! — проговорил он тихо. — Терентий, неужели я ее больше не увижу?
   Плечи его вздрогнули. Он заплакал. Потом было взял себя в руки, выпрямился и сказал:
   — Надо работать, Терентий.
   Но, должно быть, мысль эта вновь всколыхнула в нем воспоминания о Настке, он уронил голову и долго сидел так. Новак не решался его тревожить.
   В дверь к Новаку постучали.
   — Кто? — спросил он.
   Чьи-то пальцы выбили условленную дробь.
   Новак открыл.
   — Поцелуев?
   Коля Поцелуев вошел, увидел Луця, смутился и отвел Новака в сторону.
   — Я вот по какому делу, Терентий Федорович… — Он помолчал, покосился на Луця и продолжал шепотом: — Разрешите заняться националистами.
   — Чего тебе надо, Поцелуев? — глухо спросил Луць. — Где ты целый день ходишь?
   — Я? — Поцелуев посмотрел на Луця, потом на Новака, снова на Луця, пока наконец не решился сказать громко: — Предлагается такой план… В отношении националистов. Тут списочек. На двадцать три человека.
   Он достал портсигар, вынул оттуда обрывок немецкой газеты и протянул Новаку.
   Терентий Федорович прочел записанные карандашом меж газетных строчек незнакомые клички националистских главарей в Ровно.
   — Что же, в одиночку собираешься?
   — Зачем в одиночку? Тут Федя Кравчук приехал из Грушвицы.
   В другое время они непременно стали бы обсуждать предложение Поцелуева, взвешивая все «за» и «против», вникая во все детали задуманного дела. Сейчас слова Поцелуева прозвучали ответом на их собственные мысли, итогом всего, что думали и чувствовали они сами.
   И Новак сказал Поцелуеву:
   — Иди, Коля.
   Поцелуев кивнул и, очевидно не желая задерживаться, быстро вышел.
   Неподалеку от домика Новака, у полотна железной дороги, Поцелуева ждал Федор Кравчук. Высокая, чуть сутулая фигура Кравчука маячила около насыпи. Издали его можно было принять за часового.
   — Коля, ты? — спросил он, не поворачивая головы.
   Поцелуев ответил ему тихим свистом.
   Кравчук перешел насыпь и следом за Поцелуевым направился в город.
   Сегодня первый день, как он приехал сюда из своей Грушвицы. Там у Кравчука была подпольная группа — двенадцать человек, все двенадцать комсомольцы. Кравчук — член партии еще со времен панской Польши, старый подпольщик, он легко и умело наладил работу, добыл винтовки, гранаты, даже пулемет. Кравчук и его комсомольцы не только исправно выполняли поручения подпольного центра, но многое сделали и по собственной инициативе. Так, они уничтожили маслобойные машины на немецком предприятии в Грушвице.
   Кравчук нечасто наезжал в Ровно, но каждый свой приезд стремился использовать так, чтобы выполнить какое-нибудь из здешних ровенских дел. Новак и Луць не отказывали ему в этом.
   Предложение Поцелуева Кравчук принял с радостью. Уничтожить два десятка бандеровских, бульбовских и прочих головорезов представлялось ему едва ли не самым заманчивым из всего, что он до сих пор делал. Он не знал, однако, как отнесутся к его участию руководители; они могли потребовать, чтобы он поскорее возвращался к себе в Грушвицу. Когда Поцелуев сообщил о согласии Новака и Луця, Кравчук облегченно вздохнул. Сам он не решался зайти к Новаку — и не из соображений конспирации, а просто почему-то в последний момент застеснялся.
   — Иди, я тебя здесь подожду, — сказал он Поцелуеву, когда они пришли к дому Новака. Поцелуев, хотя и был помоложе, не испытывал никакой робости.
   — Ну ладно, — сказал он и пошел один.
   Теперь они возвращались с заданием и сами удивлялись тому, как изменилось их настроение в результате пятиминутного пребывания Поцелуева у Новака. Туда они шли, еще не зная, будет ли утвержден их план, шли тихие и неуверенные. Теперь план утвержден, и они неслись, увлекаемые какой-то непонятной силой, неизвестно откуда появившейся и овладевшей ими целиком. Поцелуев непроизвольным движением опустил руку в карман, обхватил пальцами портсигар, сжал его, хотел было вытащить, еще разок пробежать глазами список, начерченный меж газетных строчек, но вспомнил, что знает этот список наизусть.