Страница:
Результаты химизации сельского хозяйства могли сказаться не особенно скоро, а дефицит зерна ощущался уже в 1963 году. Чтобы обеспечить бесперебойное поступление хлеба в города и избежать рационирования, Хрущёв предложил закупить 10 миллионов тонн пшеницы за границей. Эти закупки производились главным образом в Канаде, а также в Австралии, Румынии и некоторых других странах. Впервые за всю свою историю Советский Союз пошёл на столь большие закупки зерна за границей.
7. 1961 — 1963 годы. Изменения в области культуры и идеологии.
7. 1961 — 1963 годы. Изменения в области культуры и идеологии.
Несмотря на краткость этот период оказался крайне важным и в некоторых отношениях переломным в истории советской культуры. Было сказано и сделано многое, что потом не удалось вытравить из сознания поколения, которое с определёнными оговорками можно было бы назвать «поколением XX съезда». Именно в начале 60-х годов более чётко определились две линии в идеологии и культуре. Одна — линия прогресса, преодоления застоя и догматизма, расширения возможностей для социалистического творчества и плодотворных поисков новых путей, форм и методов социалистического развития, проявления определённой терпимости и либерализма, ограниченного диалога. Другая — линия консерватизма и плохо замаскированного сталинизма, оправдания и обеления прошлого, нетерпимости и административного произвола. В литературе первая линия наиболее ярко выразилась в работе журнала «Новый мир», редакционную коллегию которой в 60-е годы возглавлял А. Т. Твардовский, вторая линия была представлена журналом «Октябрь» во главе с писателем В. Кочетовым. Как раз в 1961 году Кочетов опубликовал в «Октябре» свой программный роман «Секретарь обкома», подвергнутый резкой критике в первом номере журнала «Новый мир» за 1962 год. Эти же две тенденции можно было проследить и в области театра и кино, изобразительного искусства, в общественных науках.
Отчётливый подъем наметился в гуманитарных науках, что проявилось, в частности, на Всесоюзном совещании заведующих кафедрами общественных наук в феврале 1962 года и на Всесоюзном совещании историков в декабре того же года. Расширялась тематика и углублялось содержание исследований в области экономики, которые послужили теоретической основой более поздней экономической реформы 1965 года. Была создана Советская ассоциация политических наук. В исторических науках открывалась возможность исследований и публикаций по многим темам, которые до тех пор считались запретными. Уже в 1962 году в СССР появилось несколько книг, статей, где не только пересматривались догмы сталинского времени и более объективно высвечивалась история коллективизации и индустриализации, но и приводились не известные ранее общественности конкретные факты преступлений Сталина и его ближайших помощников. В центральных газетах, а также в прессе союзных и автономных республик, в краевых и областных органах печати стали публиковаться статьи-некрологи, посвящённые памяти погибших в 30 — 40-е годы партийных, государственных, хозяйственных, военных работников и деятелей культуры. Эти статьи заканчивались обычно словами: «… стал жертвой необоснованных репрессий в годы культа Сталина», «… трагически погиб в годы культа личности», «… был оклеветан и погиб». Да и сам Хрущёв в своих выступлениях 1962 года не раз возвращался к теме культа личности. Наиболее решительные слова на этот счёт содержались в одной из его речей во время визита в Болгарию. Он говорил, в частности, о несовместимости «марксизма-ленинизма и злодейства». «Сталина мы осуждаем, — заявил Хрущёв, — потому что он обнажил и направил меч против своего класса, против своей партии»[99].
Изменялся облик и соответственно влияние на жизнь общества художественной литературы. Заметным явлением стало, например, издание сборника стихотворений М. Цветаевой в 1961 году — первая подобная публикация стихов крупнейшей русской поэтессы, покончившей с собой в 1941 году, вскоре после возвращения в СССР из эмиграции. Всеобщее внимание привлекли мемуары И. Г. Эренбурга «Люди, годы, жизнь», которые печатались в «Новом мире» и первый том которых уже в 1961 году был издан отдельной книгой.
После XXII съезда КПСС в художественной литературе на шла отражение и тема лагерей и тюрем. Этой теме посвящён один из ярких эпизодов в романе Ю. Бондарева «Тишина». Но самым значительным событием стала, конечно, публикация в № 11 журнала «Новый мир» за 1962 год повести А. И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Вопрос о такой публикации не мог самостоятельно решить главный редактор А. Твардовский, хотя он счёл повесть Солженицына выдающимся произведением и с чисто литературной точки зрения. Твардовский действовал настойчиво, но осторожно. Он хорошо знал, что ещё два года назад был не только запрещён, но и «арестован» роман В. Гроссмана «Жизнь судьба», в котором также поднималась тема сталинских лагерей. Гроссман передал свою рукопись в журнал «Знамя», но через несколько месяцев все её экземпляры были изъяты по решению властей из редакции, из квартиры писателя, у некоторых его друзей, а также из сейфа А. Твардовского в редакции «Нового мира». Между тем В. Гроссман был одним из наиболее известных советских писателей, тогда как Солженицын — всего лишь скромным учителем физики в одной из школ г. Рязани. Прочитав его повесть, Твардовский не спешил с её публикацией и представлением в цензуру. Собрав немало восторженных отзывов крупнейших литераторов, включая С. Маршака, К. Чуковского, К. Симонова и других, он передал текст повести самому Хрущёву. Помощник Хрущёва В. С. Лебедев прочёл её Никите Сергеевичу в конце августа или начале сентября 1962 года. Повесть понравилась Хрущёву, а также Микояну. Однако сведения о режиме и порядке в лагерях, даже сталинского времени, считались тогда секретными, и потому вопрос о публикации повести Солженицына был включён в Повестку дня очередного заседания Президиума ЦК КПСС, все члены которого получили срочно напечатанную редакцией «Известий» вёрстку. Никто, кроме Микояна, не возражал, но и не поддержал Хрущёва. «Вы не разобрались в этом вопросе», — сказал Хрущёв и перенёс обсуждение на следующее заседание. Через неделю Президиум ЦК КПСС одобрил публикацию повести Солженицына. Это явилось важным событием не только в литературной, но и общественной жизни страны, которое вызвало множество откликов и в нашей стране, и за границей. Повесть была издана затем дважды отдельной книгой большими тиражами. В декабре 1962 года «Правда» опубликовала отрывок из рассказа Солженицына «Случай на станции Кречетовка», который вместе с рассказом «Матренин двор» был напечатан в первом номере журнала «Новый мир» за 1963 год. Вскоре и в других журналах стали появляться отдельные рассказы и повести о сталинских лагерях. Перестала быть запретной в художественной литературе, публицистике и тема советских военнопленных, их трагической участи. В военных мемуарах все чаще встречалась критика Сталина и репрессий, особенно среди военных кадров. Лишь немногие воспоминания (например, генерала А. Горбатова) были опубликованы, остальные широко распространялись в списках. Именно в это время возникло понятие «самиздата». Конечно, неконтролируемое распространение различных произведений, главным образом стихов и поэм, существовало ив 50-е годы. Теперь же широкое распространение в списках получили публицистические произведения, мемуары, повести, рассказы и романы. Такие рукописи, как «Крутой маршрут» Е. Гинзбург, «Колымские рассказы» В. Шаламова, «Это не должно повториться» С. Газаряна, «Очерки по истории агробиологической дискуссии» Ж. Медведева, оставляли глубокий след в сознании тех, кто их читал.
Постепенно изменилось к лучшему положение в кинематографии, театральной жизни. Как раз в 1961 — 1963 годах на экраны страны вышли такие получившие международное признание фильмы, как «Чистое небо», «9 дней одного года», «Иваново детство», «Живые и мёртвые», заканчивались съёмки большого двухсерийного фильма «Председатель», который вышел на экраны в 1964 году и имел громадный успех у советских зрителей. С постановки спектакля по пьесе Б. Брехта «Добрый человек из Сезуана» начал работу Театр драмы и комедии на Таганке под руководством Ю. Любимова. На многие годы этот театр стал наиболее посещаемым в Москве, особенно молодёжью. Появился на экранах страны и сатирический киножурнал «Фитиль», популярность которого сохраняется уже третье десятилетие.
После XXII съезда КПСС в советской общественности стала отчётливей подниматься тема ответственности за репрессии сталинских лет, сильнее и громче звучать требования о расследовании преступлений прошлого и наказании виновных. Но Хрущёв лично воспротивился движению в этом направлении. Дело ограничилось исключением из партии Молотова, Маленкова и Кагановича. Другие отделались лёгкими партийными взысканиями и лишением части правительственных наград. Так, например, 4 апреля 1962 года был принят Указ Президиума Верховного Совета СССР об отмене наград 700 офицерам НКВД, полученных ими весной 1944 года. Как можно легко догадаться, речь шла о работниках НКВД, руководивших депортацией некоторых народностей Северного Кавказа и Нижнего Поволжья. Очень медленно решались вопросы о политической юридической реабилитации незаконно репрессированных и погибших людей, дела которых были отложены в 1956 — 1957 годах. В ЦК КПСС и в Прокуратуре СССР не производилось расследование по таким фальсифицированным судебным делам 1928 — 1931 годов, как «Шахтинское дело», дело «Промпартии», дело «Трудовой крестьянской партии», дело «Союзного бюро меньшевиков» и др.
В 1963 году Хрущёв пригласил к себе писателя И. Эренбурга, с которым у него был конфликт. В ходе беседы Эренбург поднял вопрос о реабилитации одного из выдающихся деятелей Октябрьской революции Ф. Ф. Раскольникова. Вскоре в печати появились большие статьи о жизни и деятельности Раскольникова. Была закончена и работа комиссий по проверке политических судебных процессов 1936 — 1938 годов. Выводы не оставляли сомнений в том, что процессы строились на намеренной фальсификации, а потому и все приговоры военной коллегии Верховного суда СССР должны быть формально отменены как ошибочные. Естественно, что и все жертвы приговоров, включая и таких видных в прошлом деятелей ВКП (б), как Н. Бухарин, А. Рыков, М. Томский, Л. Каменев, Г. Зиновьев, Ю. Пятаков, Л. Серебряков, Г. Сокольников и многие другие, должны быть реабилитированы по крайней мере в юридическом отношении. Хрущёв был склонен принять такое решение. При его личном участии были реабилитированы и в юридическом и в партийном отношении 17 видных государственных и партийных деятелей, осуждённых на фальсифицированных процессах 1936 — 1938 годов, таких, как Н. Крестинский, Г. Гринько, М. Чернов и др. Однако на Хрущёва стали оказывать большое давление не только члены Президиума ЦК, но и некоторые виднейшие руководители западных компартий. Особенную активность проявлял Морис Торез. По свидетельству А. В. Снегова, разговор Хрущёва с Торезом проходил довольно резко. «Какие мы ленинцы, — говорил Хрущёв, — если мы хорошо знаем теперь, что все эти процессы были ложью, но продолжаем молчать, выдавая тем самым ложь за правду?» Торез не оспаривал лживости «показательных» процессов 30-х годов. Но он просил отложить проведение новых антисталинских разоблачений, заявляя, что это нанесёт большой урон мировому коммунистическому движению. Хрущёв поддался этому давлению, отложив на неопределённое время новые реабилитации. И тем не менее, несмотря на непоследовательность многих его действий и заявлений, общественная атмосфера в нашей стране продолжала очищаться и улучшаться. Дж. Боффа, бывший корреспондент итальянской коммунистической газеты «Унита» в Москве и вдумчивый наблюдатель советской жизни, писал в середине 60-х годов: «Отклики советских людей на XXII съезд по некоторым аспектам оказались более глубокими, чем результаты XX съезда. За шесть лет многое изменилось. Советское общественное мнение гораздо более энергично и агрессивно стремилось ответить не только на вопросы, поставленные съездом, но и на вопросы, лишь им затронутые и не поставленные или даже обойдённые. Во всём образе мышления стали внезапно происходить быстрые перемены… Обвиняемым был уже не только Сталин, но и сталинизм, то есть определённая концепция политической жизни страны. Это было самое большое из того, что принёс 1962 год… „Один день Ивана Денисовича“ был новым этапом в советской литературе… Это было нечто большее, чем литературный факт. Это было крупное общественное событие… Из источника, к которому я питаю максимум доверия, я знаю, что Хрущёв иногда подумывал о двух радикальных мероприятиях: об отмене внутренней цензуры и о публичном отказе от решений по искусству, принятых при Жданове… Внезапно всё изменилось»[100].
Непоследовательность, колебания, недостаточную осведомлённость, да и просто недостаток образования Хрущёва умело использовали консервативные круги в партийном и государственном аппарате. Те изменения в области общественных наук, литературы и искусства, о которых мы писали выше, задевали интересы многих очень влиятельных людей в нашей стране. Реакция исходила при этом не только от консервативных кругов партийно-государственного аппарата, но и от консервативно настроенных деятелей науки и культуры. В научных кругах и среди работников литературы и искусства расширялась полемика, которую можно было бы считать вполне нормальным явлением, но при равных условиях без административного движения она никак не могла привести к победе консервативных течений. Такой нажим, однако, не мог стать достаточно сильным без поддержки Хрущёва — его влияние и власть в 1962 — 1963 годах стали почти безграничными. Хрущёв, который поддерживал одновременно и Лысенко, и Твардовского, хотел иметь добрые отношения с И. Эренбургом, и с В. Кочетовым, становился иногда объектом сложных интриг. Одной из таких сложных интриг, задуманных и организованных вероятнее всего секретарём ЦК Л. Ф. Ильичевым, было посещение Хрущёвым 1 декабря 1962 года художественной выставки в, Манеже.
Выставка являлась не слишком большим событием в культурной жизни столицы. Речь шла о произведениях, посвящённых 30-летию Московского отделения Союза художников. Экспозиция работала уже месяц, не вызывая заметного интереса у москвичей. Здесь можно было познакомиться с картинами официально признанных и известных художников: С. Герасимова, Е. Белашевой, Н. Андреева, И. Грабаря, А. Дейнеки, Б. Иогансона, К. Юона, Кукрыниксов и др. Никого из абстракционистов участво вать в выста вке не приглашали.
Неожиданно группа наиболее активных неофициальных художников получила приглашение выставить в Манеже и свои картины, для чего отвели второй этаж выставочного зала. Всех, откликнувшихся на приглашение, попросили находиться 1 декабря возле своих произведений и давать пояснения. Ждали членов Президиума ЦК КПСС, но Хрущёва уговорили присоединиться к ним с большим трудом. Никита Сергеевич охотно посещал выставки новой строительной техники, сельскохозяйственных машин, проекты застройки Москвы, промышленные выставки различных стран. Но в живописи он не разбирался и никогда в жизни не был даже в знаменитой Третьяковской галерее. Поэтому Хрущёв довольно быстро прошёл по Манежу. Некоторые картины ему понравились, другие оставили равнодушными, часть произведений явно не понравилась, например работы художника Р. Фалька. После беглого осмотра состоялась беседа с художниками «первого этажа». Как писала 2 декабря «Правда», «художники и скульпторы горячо поблагодарили товарища Хрущёва, руководителей партий и правительства за посещение выставки, за внимание к их творческому труду, за ценные советы и критические замечания».
После осмотра официальной части выставки Хрущёв собрался уходить и уже надел пальто, но с него насильно пальто сняли, убеждая познакомиться с расположенной на втором этаже выставкой «абстрактного» искусства. И без того сильно раздражённый, Хрущёв поднялся наверх. Вот что об этом можно прочесть в том же номере «Правды»: «В тот же день руководители партии и правительства осмотрели работы так называемых абстракционистов. Нельзя без чувства недоумения и возмущения смотреть на мазню на холстах, лишённую смысла, содержания и формы. Эти патологические выверты представляют собой жалкое подражание растленному формалистическому искусству буржуазного Запада. „Такое „творчество“ чуждо нашему народу, он отвергает его, — говорит Хрущёв. — Вот над этим и должны задуматься люди, которые именуют себя художниками, а сами создают „картины“, что не поймёшь, нарисованы ли они рукой человека или хвостом осла. Им надо понять свои заблуждения и работать для народа“.
Более колоритно и точно описывал позднее эту встречу известный скульптор и художник Эрнст Неизвестный. Он вспоминал: «Осмотр он (Хрущёв) начал в комнате, где экспонировалась живопись, представляемая Билютиным и ещё некоторыми моими друзьями. Там Хрущёв грозно ругался и возмущался мазнёй.
Именно там он заявил, что «осел мажет хвостом лучше». Там же было сделано замечание Желтовскому, что он красивый мужчина, а рисует уродов. Там же произошла моя главная стычка с Хрущёвым, которая явилась прелюдией к последующему разговору. Стычка эта возникла так. Хрущёв спросил: «Кто здесь главный?» В это время Ильичёв сказал: «Вот этот». И указал на меня. Я вынужден был выйти из толпы и предстать перед глазами Хрущёва. Тогда Хрущёв обрушился на меня с криком… Именно тогда я сказал, что буду разговаривать только у своих работ, и направился в свою комнату, внутренне не веря, что Хрущёв последует за мной. Но он пошёл за мной, и двинулась вся свита и толпа.
И вот в моей-то комнате и начался шабаш. Шабаш начался с того, что Хрущёв заявил, что я проедаю народные деньги, а произвожу дерьмо! Я же утверждал, что он ничего не понимает в искусстве. Разговор был долгий, но в принципе он сводился к следующему: я ему доказывал, что его спровоцировали и что он предстаёт в смешном виде, поскольку он не профессионал, не критик и даже эстетически безграмотен (я не помню слов и говорю о смысле). Он же утверждал обратное. Какие же были у него аргументы? Он говорил: «Был я шахтёром — не понимал, был политработником — не понимал. Ну вот сейчас я глава партии и премьер — и все не понимаю? Для кого же вы работаете?»
Должен подчеркнуть, что, разговаривая с Хрущёвым, я ощущал, что динамизм его личности соответствовал моему динамизму, и мне, несмотря на ужас, который царил в атмосфере, разговаривать с ним было легко… Опасность, напряжённость и прямота соответствовала тому, на что я мог отвечать. Обычно чиновники говорят витиевато, туманно, на каком-то своём сленге, избегая резкостей. Хрущёв говорил прямо. Неквалифицированно, но прямо, что давало мне возможность прямо ему отвечать. И я ему говорил, что это провокация, направленная не только против меня, не только против интеллигенции и против либерализации, но и против него. Как мне казалось, это находило в его сердце некоторый отклик, хотя не мешало ему по-прежнему нападать на меня. И интереснее всего то, что, когда я говорил честно, прямо, открыто и то, что я думаю, — ■ я его загонял в тупик. Но стоило мне начать хоть чуть-чуть лицемерить, он это тотчас чувствовал и брал верх.
Вот только один пример. Я сказал: «Никита Сергеевич, вы меня ругаете как коммунист, вместе с тем есть коммунисты, которые поддерживают моё творчество, например Пикассо, Ренато Гуттузо». И я перечислял многие ангажированные и уважаемые в Советском Союзе фамилии. Он хитро прищурился и сказал: «А вас лично волнует, что они коммунисты?» И я соврал: «Да!» Если бы я был честным, я должен был бы сказать: «Мне плевать, мне важно, что они большие художники!» Словно почувствовав это, он продолжал: «Ах, это вас волнует! Тогда всё ясно, пусть вас это не волнует, мне ваши работы не нравятся, а я в мире коммунист номер один».
Между тем были минуты, когда он говорил откровенно то, что не выговаривается партией вообще. Например, когда я опять начал ссылаться на свои европейские и мировые успехи, он сказал: «Неужели вы не понимаете, что все иностранцы — враги?» Прямо и по-римски просто!
Кончилась наша беседа с Хрущёвым следующим образом. Он сказал: «Вы интересный человек, такие люди мне нравятся, но в вас сидит одновременно ангел и дьявол. Если победит дьявол — мы вас уничтожим. Если победит ангел — мы вам поможем». И он подал мне руку. После этого я стоял при выходе как Калинин, пожимал руки собравшимся. Между тем многим художникам было плохо. Я находился в эпицентре и, может быть, поэтому не ощущал, как это было страшно, но те, кто находились по краям, испытывали просто ужас. Многие из моих товарищей бросились меня поздравлять, целовать за то, что, по их словам, я защитил интересы интеллигенции.
Затем ко мне подошёл небольшого роста человек с бородавкой на носу, как у Хрущёва, бледный, в потёртом костюме и сказал: «Вы очень мужественный человек, Эрнст Иосифович! И если вам надо будет, позвоните мне! » И сунул какой-то телефон. Я сгоряча не разобрался, кто это. Спустя некоторое время я узнал, что это был помощник Хрущёва Лебедев, с которым я, кстати, потом встречался, минимум, двадцать раз»[101].
Общественное мнение и в Советском Союзе, и за рубежом отметило начавшиеся у нас в стране неожиданные и бессмысленные гонения не только на художников-абстракционистов, но и против православной церкви. Последние затрагивали уже не столько определённые круги интеллигенции, сколько значительные массы простых людей, жителей провинции, стариков и пожилых женщин. Эта антицерковная кампания не имела никакого разумного объяснения и определения и являлась актом произвола и злоупотребления властью со стороны Хрущёва и части лиц из его окружения.
Как известно, после продолжительного периода самых жёстких преследований православная церковь была до известной степени легализована Сталиным осенью 1943 года. Сталин разрешил восстановить патриаршество, церковь смогла вернуть себе некоторые храмы, открыть духовные учебные заведения для подготовки священников. Стал выходить в свет «Журнал Московской патриархии». Хотя ограничения и разного рода утеснения религиозной жизни сохранялись, церковь всё же сумела в послевоенный период значительно укрепить своё влияние на простых людей и в городе, и в деревне, а также свою «материальную базу». Невероятные лишения и небывалые жертвы, понесённые народом в годы второй мировой войны, заставляли многих людей искать утешения в религии. В Москве, например, более 50 % родителей крестили при рождении детей. В праздники в церквях собиралось множество верующих. И хотя преобладали пожилые, немало встречалось здесь и молодёжи.
Трудно сказать, какие именно решения принимались по поводу этого возросшего после войны влияния церкви и принимались ли вообще какие-либо формальные решения. Но как показали события начала 60-х годов, речь шла не только о мерах идейного и воспитательного характера, но и административных. Широкую огласку получила, например, история, связанная со сносом в Москве церкви Преображения на Преображенской площади. Местные власти сообщили церковной общине, что храм подлежит сносу в связи со строительством линии метрополитена. Все просьбы об изменении проекта отвергались. Тогда в последний день отведённого срока верующие заперлись в церкви во время службы. Пришлось прибегнуть к помощи милиции и дружинников. Церковь была снесена.
Действующие церкви сносили не только в Москве, но и во многих других городах и сёлах, хотя многие из сносимых храмов считались памятниками старины. В этой связи большая группа известных представителей московской интеллигенции обратилась к Советскому правительству. Письмо передал Хрущёву известный писатель и поэт С Михалков. Но Хрущёв встретил его не слишком любезно и упрекнул: «О десятке церквей жалеете, а о сотнях тысяч людей, нуждающихся в жилище, не подумали?»
Особо широкий размах антицерковная кампания приняла на Украине. Так, например, Полтавская епархия насчитывала до
1958 года 340 храмов, и все они не могли удовлетворить потребностей верующих. К концу 1964 года в этой епархии осталось только 52 действующих храма, что вызвало недовольство не только верующих, но и интеллигенции. Одна из скандальных историй о сносе собора на Украине послужила сюжетом Олесю Гончару для его известного романа «Собор». Хотя Олесь Гончар являлся председателем Союза писателей Украины и членом ЦК КПУ, его роман вызвал нелепые претензии и долго не был напечатан. Вся эта развернувшаяся в начале 60-х годов антицерковная кампания не делала чести и лично Хрущёву.
Общий толчок, который получила общественная мысль нашей страны после XXII съезда, оказался слишком сильным, чтобы развитие общественного сознания прекратилось из-за начавшейся кампании против художников-абстракционистов. К тому же общественность не осталась безучастной ни к гонениям на церковь, ни к гонениям на художников. Под письмом к Хрущёву в защиту неофициальных художников поставили свои подписи такие известные деятели официальной советской культуры, как И. Эренбург, К. Чуковский, К. Симонов, Д. Шостакович, В. Каверин, К. Паустовский, Е. Евтушенко, С. Коненков, В. Фаворский и др. Сам Хрущёв чувствовал какую-то неловкость от происшедшего. И хотя он не отказывался от нападок на абстракционистов или на «формалистическую» музыку, одновременно он пытался как-то сгладить произведённое скандалом в Манеже отрицательное впечатление.
Отчётливый подъем наметился в гуманитарных науках, что проявилось, в частности, на Всесоюзном совещании заведующих кафедрами общественных наук в феврале 1962 года и на Всесоюзном совещании историков в декабре того же года. Расширялась тематика и углублялось содержание исследований в области экономики, которые послужили теоретической основой более поздней экономической реформы 1965 года. Была создана Советская ассоциация политических наук. В исторических науках открывалась возможность исследований и публикаций по многим темам, которые до тех пор считались запретными. Уже в 1962 году в СССР появилось несколько книг, статей, где не только пересматривались догмы сталинского времени и более объективно высвечивалась история коллективизации и индустриализации, но и приводились не известные ранее общественности конкретные факты преступлений Сталина и его ближайших помощников. В центральных газетах, а также в прессе союзных и автономных республик, в краевых и областных органах печати стали публиковаться статьи-некрологи, посвящённые памяти погибших в 30 — 40-е годы партийных, государственных, хозяйственных, военных работников и деятелей культуры. Эти статьи заканчивались обычно словами: «… стал жертвой необоснованных репрессий в годы культа Сталина», «… трагически погиб в годы культа личности», «… был оклеветан и погиб». Да и сам Хрущёв в своих выступлениях 1962 года не раз возвращался к теме культа личности. Наиболее решительные слова на этот счёт содержались в одной из его речей во время визита в Болгарию. Он говорил, в частности, о несовместимости «марксизма-ленинизма и злодейства». «Сталина мы осуждаем, — заявил Хрущёв, — потому что он обнажил и направил меч против своего класса, против своей партии»[99].
Изменялся облик и соответственно влияние на жизнь общества художественной литературы. Заметным явлением стало, например, издание сборника стихотворений М. Цветаевой в 1961 году — первая подобная публикация стихов крупнейшей русской поэтессы, покончившей с собой в 1941 году, вскоре после возвращения в СССР из эмиграции. Всеобщее внимание привлекли мемуары И. Г. Эренбурга «Люди, годы, жизнь», которые печатались в «Новом мире» и первый том которых уже в 1961 году был издан отдельной книгой.
После XXII съезда КПСС в художественной литературе на шла отражение и тема лагерей и тюрем. Этой теме посвящён один из ярких эпизодов в романе Ю. Бондарева «Тишина». Но самым значительным событием стала, конечно, публикация в № 11 журнала «Новый мир» за 1962 год повести А. И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Вопрос о такой публикации не мог самостоятельно решить главный редактор А. Твардовский, хотя он счёл повесть Солженицына выдающимся произведением и с чисто литературной точки зрения. Твардовский действовал настойчиво, но осторожно. Он хорошо знал, что ещё два года назад был не только запрещён, но и «арестован» роман В. Гроссмана «Жизнь судьба», в котором также поднималась тема сталинских лагерей. Гроссман передал свою рукопись в журнал «Знамя», но через несколько месяцев все её экземпляры были изъяты по решению властей из редакции, из квартиры писателя, у некоторых его друзей, а также из сейфа А. Твардовского в редакции «Нового мира». Между тем В. Гроссман был одним из наиболее известных советских писателей, тогда как Солженицын — всего лишь скромным учителем физики в одной из школ г. Рязани. Прочитав его повесть, Твардовский не спешил с её публикацией и представлением в цензуру. Собрав немало восторженных отзывов крупнейших литераторов, включая С. Маршака, К. Чуковского, К. Симонова и других, он передал текст повести самому Хрущёву. Помощник Хрущёва В. С. Лебедев прочёл её Никите Сергеевичу в конце августа или начале сентября 1962 года. Повесть понравилась Хрущёву, а также Микояну. Однако сведения о режиме и порядке в лагерях, даже сталинского времени, считались тогда секретными, и потому вопрос о публикации повести Солженицына был включён в Повестку дня очередного заседания Президиума ЦК КПСС, все члены которого получили срочно напечатанную редакцией «Известий» вёрстку. Никто, кроме Микояна, не возражал, но и не поддержал Хрущёва. «Вы не разобрались в этом вопросе», — сказал Хрущёв и перенёс обсуждение на следующее заседание. Через неделю Президиум ЦК КПСС одобрил публикацию повести Солженицына. Это явилось важным событием не только в литературной, но и общественной жизни страны, которое вызвало множество откликов и в нашей стране, и за границей. Повесть была издана затем дважды отдельной книгой большими тиражами. В декабре 1962 года «Правда» опубликовала отрывок из рассказа Солженицына «Случай на станции Кречетовка», который вместе с рассказом «Матренин двор» был напечатан в первом номере журнала «Новый мир» за 1963 год. Вскоре и в других журналах стали появляться отдельные рассказы и повести о сталинских лагерях. Перестала быть запретной в художественной литературе, публицистике и тема советских военнопленных, их трагической участи. В военных мемуарах все чаще встречалась критика Сталина и репрессий, особенно среди военных кадров. Лишь немногие воспоминания (например, генерала А. Горбатова) были опубликованы, остальные широко распространялись в списках. Именно в это время возникло понятие «самиздата». Конечно, неконтролируемое распространение различных произведений, главным образом стихов и поэм, существовало ив 50-е годы. Теперь же широкое распространение в списках получили публицистические произведения, мемуары, повести, рассказы и романы. Такие рукописи, как «Крутой маршрут» Е. Гинзбург, «Колымские рассказы» В. Шаламова, «Это не должно повториться» С. Газаряна, «Очерки по истории агробиологической дискуссии» Ж. Медведева, оставляли глубокий след в сознании тех, кто их читал.
Постепенно изменилось к лучшему положение в кинематографии, театральной жизни. Как раз в 1961 — 1963 годах на экраны страны вышли такие получившие международное признание фильмы, как «Чистое небо», «9 дней одного года», «Иваново детство», «Живые и мёртвые», заканчивались съёмки большого двухсерийного фильма «Председатель», который вышел на экраны в 1964 году и имел громадный успех у советских зрителей. С постановки спектакля по пьесе Б. Брехта «Добрый человек из Сезуана» начал работу Театр драмы и комедии на Таганке под руководством Ю. Любимова. На многие годы этот театр стал наиболее посещаемым в Москве, особенно молодёжью. Появился на экранах страны и сатирический киножурнал «Фитиль», популярность которого сохраняется уже третье десятилетие.
После XXII съезда КПСС в советской общественности стала отчётливей подниматься тема ответственности за репрессии сталинских лет, сильнее и громче звучать требования о расследовании преступлений прошлого и наказании виновных. Но Хрущёв лично воспротивился движению в этом направлении. Дело ограничилось исключением из партии Молотова, Маленкова и Кагановича. Другие отделались лёгкими партийными взысканиями и лишением части правительственных наград. Так, например, 4 апреля 1962 года был принят Указ Президиума Верховного Совета СССР об отмене наград 700 офицерам НКВД, полученных ими весной 1944 года. Как можно легко догадаться, речь шла о работниках НКВД, руководивших депортацией некоторых народностей Северного Кавказа и Нижнего Поволжья. Очень медленно решались вопросы о политической юридической реабилитации незаконно репрессированных и погибших людей, дела которых были отложены в 1956 — 1957 годах. В ЦК КПСС и в Прокуратуре СССР не производилось расследование по таким фальсифицированным судебным делам 1928 — 1931 годов, как «Шахтинское дело», дело «Промпартии», дело «Трудовой крестьянской партии», дело «Союзного бюро меньшевиков» и др.
В 1963 году Хрущёв пригласил к себе писателя И. Эренбурга, с которым у него был конфликт. В ходе беседы Эренбург поднял вопрос о реабилитации одного из выдающихся деятелей Октябрьской революции Ф. Ф. Раскольникова. Вскоре в печати появились большие статьи о жизни и деятельности Раскольникова. Была закончена и работа комиссий по проверке политических судебных процессов 1936 — 1938 годов. Выводы не оставляли сомнений в том, что процессы строились на намеренной фальсификации, а потому и все приговоры военной коллегии Верховного суда СССР должны быть формально отменены как ошибочные. Естественно, что и все жертвы приговоров, включая и таких видных в прошлом деятелей ВКП (б), как Н. Бухарин, А. Рыков, М. Томский, Л. Каменев, Г. Зиновьев, Ю. Пятаков, Л. Серебряков, Г. Сокольников и многие другие, должны быть реабилитированы по крайней мере в юридическом отношении. Хрущёв был склонен принять такое решение. При его личном участии были реабилитированы и в юридическом и в партийном отношении 17 видных государственных и партийных деятелей, осуждённых на фальсифицированных процессах 1936 — 1938 годов, таких, как Н. Крестинский, Г. Гринько, М. Чернов и др. Однако на Хрущёва стали оказывать большое давление не только члены Президиума ЦК, но и некоторые виднейшие руководители западных компартий. Особенную активность проявлял Морис Торез. По свидетельству А. В. Снегова, разговор Хрущёва с Торезом проходил довольно резко. «Какие мы ленинцы, — говорил Хрущёв, — если мы хорошо знаем теперь, что все эти процессы были ложью, но продолжаем молчать, выдавая тем самым ложь за правду?» Торез не оспаривал лживости «показательных» процессов 30-х годов. Но он просил отложить проведение новых антисталинских разоблачений, заявляя, что это нанесёт большой урон мировому коммунистическому движению. Хрущёв поддался этому давлению, отложив на неопределённое время новые реабилитации. И тем не менее, несмотря на непоследовательность многих его действий и заявлений, общественная атмосфера в нашей стране продолжала очищаться и улучшаться. Дж. Боффа, бывший корреспондент итальянской коммунистической газеты «Унита» в Москве и вдумчивый наблюдатель советской жизни, писал в середине 60-х годов: «Отклики советских людей на XXII съезд по некоторым аспектам оказались более глубокими, чем результаты XX съезда. За шесть лет многое изменилось. Советское общественное мнение гораздо более энергично и агрессивно стремилось ответить не только на вопросы, поставленные съездом, но и на вопросы, лишь им затронутые и не поставленные или даже обойдённые. Во всём образе мышления стали внезапно происходить быстрые перемены… Обвиняемым был уже не только Сталин, но и сталинизм, то есть определённая концепция политической жизни страны. Это было самое большое из того, что принёс 1962 год… „Один день Ивана Денисовича“ был новым этапом в советской литературе… Это было нечто большее, чем литературный факт. Это было крупное общественное событие… Из источника, к которому я питаю максимум доверия, я знаю, что Хрущёв иногда подумывал о двух радикальных мероприятиях: об отмене внутренней цензуры и о публичном отказе от решений по искусству, принятых при Жданове… Внезапно всё изменилось»[100].
Непоследовательность, колебания, недостаточную осведомлённость, да и просто недостаток образования Хрущёва умело использовали консервативные круги в партийном и государственном аппарате. Те изменения в области общественных наук, литературы и искусства, о которых мы писали выше, задевали интересы многих очень влиятельных людей в нашей стране. Реакция исходила при этом не только от консервативных кругов партийно-государственного аппарата, но и от консервативно настроенных деятелей науки и культуры. В научных кругах и среди работников литературы и искусства расширялась полемика, которую можно было бы считать вполне нормальным явлением, но при равных условиях без административного движения она никак не могла привести к победе консервативных течений. Такой нажим, однако, не мог стать достаточно сильным без поддержки Хрущёва — его влияние и власть в 1962 — 1963 годах стали почти безграничными. Хрущёв, который поддерживал одновременно и Лысенко, и Твардовского, хотел иметь добрые отношения с И. Эренбургом, и с В. Кочетовым, становился иногда объектом сложных интриг. Одной из таких сложных интриг, задуманных и организованных вероятнее всего секретарём ЦК Л. Ф. Ильичевым, было посещение Хрущёвым 1 декабря 1962 года художественной выставки в, Манеже.
Выставка являлась не слишком большим событием в культурной жизни столицы. Речь шла о произведениях, посвящённых 30-летию Московского отделения Союза художников. Экспозиция работала уже месяц, не вызывая заметного интереса у москвичей. Здесь можно было познакомиться с картинами официально признанных и известных художников: С. Герасимова, Е. Белашевой, Н. Андреева, И. Грабаря, А. Дейнеки, Б. Иогансона, К. Юона, Кукрыниксов и др. Никого из абстракционистов участво вать в выста вке не приглашали.
Неожиданно группа наиболее активных неофициальных художников получила приглашение выставить в Манеже и свои картины, для чего отвели второй этаж выставочного зала. Всех, откликнувшихся на приглашение, попросили находиться 1 декабря возле своих произведений и давать пояснения. Ждали членов Президиума ЦК КПСС, но Хрущёва уговорили присоединиться к ним с большим трудом. Никита Сергеевич охотно посещал выставки новой строительной техники, сельскохозяйственных машин, проекты застройки Москвы, промышленные выставки различных стран. Но в живописи он не разбирался и никогда в жизни не был даже в знаменитой Третьяковской галерее. Поэтому Хрущёв довольно быстро прошёл по Манежу. Некоторые картины ему понравились, другие оставили равнодушными, часть произведений явно не понравилась, например работы художника Р. Фалька. После беглого осмотра состоялась беседа с художниками «первого этажа». Как писала 2 декабря «Правда», «художники и скульпторы горячо поблагодарили товарища Хрущёва, руководителей партий и правительства за посещение выставки, за внимание к их творческому труду, за ценные советы и критические замечания».
После осмотра официальной части выставки Хрущёв собрался уходить и уже надел пальто, но с него насильно пальто сняли, убеждая познакомиться с расположенной на втором этаже выставкой «абстрактного» искусства. И без того сильно раздражённый, Хрущёв поднялся наверх. Вот что об этом можно прочесть в том же номере «Правды»: «В тот же день руководители партии и правительства осмотрели работы так называемых абстракционистов. Нельзя без чувства недоумения и возмущения смотреть на мазню на холстах, лишённую смысла, содержания и формы. Эти патологические выверты представляют собой жалкое подражание растленному формалистическому искусству буржуазного Запада. „Такое „творчество“ чуждо нашему народу, он отвергает его, — говорит Хрущёв. — Вот над этим и должны задуматься люди, которые именуют себя художниками, а сами создают „картины“, что не поймёшь, нарисованы ли они рукой человека или хвостом осла. Им надо понять свои заблуждения и работать для народа“.
Более колоритно и точно описывал позднее эту встречу известный скульптор и художник Эрнст Неизвестный. Он вспоминал: «Осмотр он (Хрущёв) начал в комнате, где экспонировалась живопись, представляемая Билютиным и ещё некоторыми моими друзьями. Там Хрущёв грозно ругался и возмущался мазнёй.
Именно там он заявил, что «осел мажет хвостом лучше». Там же было сделано замечание Желтовскому, что он красивый мужчина, а рисует уродов. Там же произошла моя главная стычка с Хрущёвым, которая явилась прелюдией к последующему разговору. Стычка эта возникла так. Хрущёв спросил: «Кто здесь главный?» В это время Ильичёв сказал: «Вот этот». И указал на меня. Я вынужден был выйти из толпы и предстать перед глазами Хрущёва. Тогда Хрущёв обрушился на меня с криком… Именно тогда я сказал, что буду разговаривать только у своих работ, и направился в свою комнату, внутренне не веря, что Хрущёв последует за мной. Но он пошёл за мной, и двинулась вся свита и толпа.
И вот в моей-то комнате и начался шабаш. Шабаш начался с того, что Хрущёв заявил, что я проедаю народные деньги, а произвожу дерьмо! Я же утверждал, что он ничего не понимает в искусстве. Разговор был долгий, но в принципе он сводился к следующему: я ему доказывал, что его спровоцировали и что он предстаёт в смешном виде, поскольку он не профессионал, не критик и даже эстетически безграмотен (я не помню слов и говорю о смысле). Он же утверждал обратное. Какие же были у него аргументы? Он говорил: «Был я шахтёром — не понимал, был политработником — не понимал. Ну вот сейчас я глава партии и премьер — и все не понимаю? Для кого же вы работаете?»
Должен подчеркнуть, что, разговаривая с Хрущёвым, я ощущал, что динамизм его личности соответствовал моему динамизму, и мне, несмотря на ужас, который царил в атмосфере, разговаривать с ним было легко… Опасность, напряжённость и прямота соответствовала тому, на что я мог отвечать. Обычно чиновники говорят витиевато, туманно, на каком-то своём сленге, избегая резкостей. Хрущёв говорил прямо. Неквалифицированно, но прямо, что давало мне возможность прямо ему отвечать. И я ему говорил, что это провокация, направленная не только против меня, не только против интеллигенции и против либерализации, но и против него. Как мне казалось, это находило в его сердце некоторый отклик, хотя не мешало ему по-прежнему нападать на меня. И интереснее всего то, что, когда я говорил честно, прямо, открыто и то, что я думаю, — ■ я его загонял в тупик. Но стоило мне начать хоть чуть-чуть лицемерить, он это тотчас чувствовал и брал верх.
Вот только один пример. Я сказал: «Никита Сергеевич, вы меня ругаете как коммунист, вместе с тем есть коммунисты, которые поддерживают моё творчество, например Пикассо, Ренато Гуттузо». И я перечислял многие ангажированные и уважаемые в Советском Союзе фамилии. Он хитро прищурился и сказал: «А вас лично волнует, что они коммунисты?» И я соврал: «Да!» Если бы я был честным, я должен был бы сказать: «Мне плевать, мне важно, что они большие художники!» Словно почувствовав это, он продолжал: «Ах, это вас волнует! Тогда всё ясно, пусть вас это не волнует, мне ваши работы не нравятся, а я в мире коммунист номер один».
Между тем были минуты, когда он говорил откровенно то, что не выговаривается партией вообще. Например, когда я опять начал ссылаться на свои европейские и мировые успехи, он сказал: «Неужели вы не понимаете, что все иностранцы — враги?» Прямо и по-римски просто!
Кончилась наша беседа с Хрущёвым следующим образом. Он сказал: «Вы интересный человек, такие люди мне нравятся, но в вас сидит одновременно ангел и дьявол. Если победит дьявол — мы вас уничтожим. Если победит ангел — мы вам поможем». И он подал мне руку. После этого я стоял при выходе как Калинин, пожимал руки собравшимся. Между тем многим художникам было плохо. Я находился в эпицентре и, может быть, поэтому не ощущал, как это было страшно, но те, кто находились по краям, испытывали просто ужас. Многие из моих товарищей бросились меня поздравлять, целовать за то, что, по их словам, я защитил интересы интеллигенции.
Затем ко мне подошёл небольшого роста человек с бородавкой на носу, как у Хрущёва, бледный, в потёртом костюме и сказал: «Вы очень мужественный человек, Эрнст Иосифович! И если вам надо будет, позвоните мне! » И сунул какой-то телефон. Я сгоряча не разобрался, кто это. Спустя некоторое время я узнал, что это был помощник Хрущёва Лебедев, с которым я, кстати, потом встречался, минимум, двадцать раз»[101].
Общественное мнение и в Советском Союзе, и за рубежом отметило начавшиеся у нас в стране неожиданные и бессмысленные гонения не только на художников-абстракционистов, но и против православной церкви. Последние затрагивали уже не столько определённые круги интеллигенции, сколько значительные массы простых людей, жителей провинции, стариков и пожилых женщин. Эта антицерковная кампания не имела никакого разумного объяснения и определения и являлась актом произвола и злоупотребления властью со стороны Хрущёва и части лиц из его окружения.
Как известно, после продолжительного периода самых жёстких преследований православная церковь была до известной степени легализована Сталиным осенью 1943 года. Сталин разрешил восстановить патриаршество, церковь смогла вернуть себе некоторые храмы, открыть духовные учебные заведения для подготовки священников. Стал выходить в свет «Журнал Московской патриархии». Хотя ограничения и разного рода утеснения религиозной жизни сохранялись, церковь всё же сумела в послевоенный период значительно укрепить своё влияние на простых людей и в городе, и в деревне, а также свою «материальную базу». Невероятные лишения и небывалые жертвы, понесённые народом в годы второй мировой войны, заставляли многих людей искать утешения в религии. В Москве, например, более 50 % родителей крестили при рождении детей. В праздники в церквях собиралось множество верующих. И хотя преобладали пожилые, немало встречалось здесь и молодёжи.
Трудно сказать, какие именно решения принимались по поводу этого возросшего после войны влияния церкви и принимались ли вообще какие-либо формальные решения. Но как показали события начала 60-х годов, речь шла не только о мерах идейного и воспитательного характера, но и административных. Широкую огласку получила, например, история, связанная со сносом в Москве церкви Преображения на Преображенской площади. Местные власти сообщили церковной общине, что храм подлежит сносу в связи со строительством линии метрополитена. Все просьбы об изменении проекта отвергались. Тогда в последний день отведённого срока верующие заперлись в церкви во время службы. Пришлось прибегнуть к помощи милиции и дружинников. Церковь была снесена.
Действующие церкви сносили не только в Москве, но и во многих других городах и сёлах, хотя многие из сносимых храмов считались памятниками старины. В этой связи большая группа известных представителей московской интеллигенции обратилась к Советскому правительству. Письмо передал Хрущёву известный писатель и поэт С Михалков. Но Хрущёв встретил его не слишком любезно и упрекнул: «О десятке церквей жалеете, а о сотнях тысяч людей, нуждающихся в жилище, не подумали?»
Особо широкий размах антицерковная кампания приняла на Украине. Так, например, Полтавская епархия насчитывала до
1958 года 340 храмов, и все они не могли удовлетворить потребностей верующих. К концу 1964 года в этой епархии осталось только 52 действующих храма, что вызвало недовольство не только верующих, но и интеллигенции. Одна из скандальных историй о сносе собора на Украине послужила сюжетом Олесю Гончару для его известного романа «Собор». Хотя Олесь Гончар являлся председателем Союза писателей Украины и членом ЦК КПУ, его роман вызвал нелепые претензии и долго не был напечатан. Вся эта развернувшаяся в начале 60-х годов антицерковная кампания не делала чести и лично Хрущёву.
Общий толчок, который получила общественная мысль нашей страны после XXII съезда, оказался слишком сильным, чтобы развитие общественного сознания прекратилось из-за начавшейся кампании против художников-абстракционистов. К тому же общественность не осталась безучастной ни к гонениям на церковь, ни к гонениям на художников. Под письмом к Хрущёву в защиту неофициальных художников поставили свои подписи такие известные деятели официальной советской культуры, как И. Эренбург, К. Чуковский, К. Симонов, Д. Шостакович, В. Каверин, К. Паустовский, Е. Евтушенко, С. Коненков, В. Фаворский и др. Сам Хрущёв чувствовал какую-то неловкость от происшедшего. И хотя он не отказывался от нападок на абстракционистов или на «формалистическую» музыку, одновременно он пытался как-то сгладить произведённое скандалом в Манеже отрицательное впечатление.