Страница:
В 42 году армия республиканцев была разбита и началась неизбежная война между самими триумвирами. Таков закон тирании-на вершину гребня выносить только одного человека.
Октавиан щедро раздавал земли своим солдатам, сгоняя старых владельцев с насиженных мест. Лепида ему удалось оттеснить. Весь Запад был теперь в его руках.
Антоний укрепился в Египте. Женившись на царице Клеопатре, он сделал своей главной резиденцией Александрию. Восточные подступы к ней были вполне надежны; в Иудее правил клан идумеянина Антипатра, которому еще Цезарь дал римское гражданство и назначил его прокуратором страны. После смерти Антипатра Антоний оставил власть за его сыновьями Фазаэлем и Иродом. Ирод был всецело предан Риму. В любую минуту он готов был выступить со своим войском на помощь Антонию.
Итак, империя раскололась на два враждебных лагеря. Конца войнам не предвиделось. Роптали даже солдаты.
Однако в сентябре 40 года по истерзанной Италии пронеслась радостная весть. В Брундизии между соперниками был заключен мир. Люди облегченно вздохнули, надеясь на приближение лучших времен. Многие в Риме задавались вопросом: а не есть ли Брундизийское соглашение тот рубеж, за которым откроется новая полоса истории? Некоторые астрологи утверждали, что именно в 40 году должны завершиться десять веков старого мира...
Эти мысли нашли свое выражение в творчестве поэта Вергилия (70-19).
Кроткий сын жестокого века, он с чувством щемящей боли смотрел на разорение родной земли. Его идеалом были жизнь на лоне природы, сельская простота, вскормившая древний Лациум. Поэт хотел забыть о политике, укрыться от нее и ее штормов в своем тихом сельском имении, но и там она настигла его. Вергилий едва не потерял любимого убежища, когда чиновники Октавиана делили между солдатами участки земли.
Брундизийский мир окрылил Вергилия. Он поверил, что Октавиан будет способен залечить им же нанесенные раны. С того времени поэт превратился в его убежденного сторонника, что, однако, стоило ему долгих и мучительных раздумий.
Путь Вергилия был характерен для многих римских интеллигентов конца республики. В юности он был вольнодумцем и зачитывался книгами Эпикура. Лукреций заразил его своим пессимизмом, но скоро в душе Вергилия произошел перелом.
Он вернулся к вере предков, впрочем вовсе не для того, чтобы любоваться ею как осколком прошлого. Вергилию было мало археологической любознательности Варрона. Его влекла вера; он давал древним мифам мистическое истолкование, а в Юпитере старался найти черты высшего и единого Бога. В противовес Гомеру и Гесиоду Вергилий хотел очистить образ "отца богов" от унижающих его человеческих слабостей.
Обладая чутким и нежным сердцем, авгор "Энеиды" отвергал культ силы, взлелеянный Римом, и с омерзением относился к войнам. Он искал покоя и просвещения. Первым среди римлян Вергилий понял, что у гонимых и страдающих может быть свое, подлинно человеческое величие. Благочестие Вергилия возвысилось и над латинским формализмом; оно одухотворилось высокими чувствами любви, смирения и доверия (7).
Вергилий страстно мечтал о том времени, когда весь мир обновится. В восточных пророчествах и книгах Сивилл он черпал уверенностъ, что жестокие века идут на убыль. Завершение "мирового года" уже не страшило его, как страшило оно Лукреция. Поэт жил мыслью о том, что близится возвращение "золотого века"(8).
Событие в Брундизии побудило Вергилия выступить в роли провидца. В четвертой эклоге, написанной в 40 году, он возвестил о таинственном Младенце, рождение которого знаменует начало царства Сатурна, то есть благословенной и мирной жизни на земле .
Кто же этот Младенец? Октавиан? Новый Дионис? Неведомое восточное божество? Никто из комментаторов не смог до сих пор дать ответ на эти вопросы. Загадка четвертой эклоги осталась нерешенной. Одно лишь бесспорно: пророчество Вергилия связано с учением о круговороте времен, с древними прорицаниями Сивиллы. Круг последний настал по вещанью пророчицы Кумской.
Сызнова ныне времен начинается строй величавый,
Дева грядет к нам опять, грядет Сатурново царство,
Снова с высоких небес посылается новое племя (9). Среди людей воцарится наконец вожделенное "согласие", сама природа станет иной, укротятся хищники, исчезнут ядовитые гады, земля будет милостивой и плодородной.
Правда, после этого Вергилий предвидит повторение прежних веков: новых аргонавтов и ахиллов, новые эпохи упадка. Но все же поразительно в эклоге само предчувствие эры спасения. Еще Отцы Церкви обращали внимание на то, что оно охватило поэта перед самым явлением Христа (10). И действительно, можно ли считать случайным, что этот "наиболее христианский из язычников" жил на рубеже Нового Завета? Всматриваясь в грядущее, Вергилий невольно заговорил языком Исайи и воистину явился пророком античного мира.
Человечество томилось перед пришествием Избавителя. Но если одни люди ждали в Его лице вестника иного мира, то другие были готовы искать спасения у земного повелителя и бога.
Такие фигуры, как Цезарь, Август или Наполеон, всегда становились объектами идолопоклонства, принимавшего формы массового психоза. За них были готовы отдать жизнь и с их именем на устах шли на гибель. Секрет гипнотического влияния вождей кроется не только в их умении владеть толпой, в их неистощимой энергии и обаянии. Они покоряли и тем, что в них как бы воплощалась мощь стихийного, дочеловеческого мира. Они шли к своей цели, действуя расточительно, как природа, легко переступая через тысячи жизней,-и побеждали. Эта способность на деле стать по ту сторону добра и зла и приносить в жертву целые народы вызывала трепет, смешанный с обожанием, и породила демоническую мистику абсолютизма. Здесь источник культа авторитарных вождей всех времен. Для них массы были лишь средством, но именно эти массы, влекомые первобытным инстинктом, шли за ними, словно послушное стадо.
Октавиан победил потому, что его желали и призывали.
13 января 27 года он предстал перед сенатом-приземистый, рыжеватый, с утомленным, немного женственным лицом. Мститель за Цезаря, своего "отца", он объявил миссию, возложенную на него Римом, оконченной.
Девятнадцатилетним юношей начал Октавиан борьбу с "врагами отечества", испытал все превратности гражданских войн, сломил Антония, хотевшего подчинить Рим Востоку, усмирил и варваров, провел дороги и акведуки. Теперь ему уже тридцать шесть; он сделал свое дело, и пора подвести итог. "Сенат и народ римский" получили из его рук обновленное государство.
Присутствующие догадывались, что перед ними разыгрывают спектакль, и с готовностью приняли в нем участие. Им было известно, что Октавиан прочно опирается на армию и пролетарские массы. Еще не забылась учиненная им кровавая резня. Сенаторы знали холодную беспощадность этого человека, такого спокойного на вид. Не он ли по одному лишь подозрению велел пытать претора Галлия, а потом своими руками его умертвил, предварительно выколов ему глаза?..
В то же время была опасность, что уход Октавиана вызовет новую лавину революций и террора, которые уже почти столетие истощали Рим. Люди бесконечно устали и бредили миром. Поэтому сенат не желал и слышать об удалении Октавиана от дел и умолял его оставить за собой власть. Было предложено наречь его новым Ромулом, но вскоре остановились на титуле Август, что значит "священный" или "возвеличенный".
С этого момента начинается странное правление, которое, оставаясь по внешности республиканским, на деле явится абсолютной монархией.
Помня о заговоре 44 года, преемник Цезаря станет играть в сенате роль демократического вождя и терпеливо выслушивать чужие мнения. Он будет устраивать бутафорские выборы, получать пышные титулы "цезаря", "трибуна", "принцепса", "отца отечества". Все обретет вполне законный вид: голосование, конституция, отчеты, народные собрания. Между тем нити власти одна за другой будут стягиваться в единой крепкой руке...
Октавиан мало походил на блестящего и страстного авантюриста Юлия. Неизменная основа его стратегии-осторожность. Он всегда действовал как рыбак, который боится порвать сети с уловом. Его любимыми изречениями были: "Спеши не торопясь", "Лучше сделать поудачней, чем затеять побыстрей". По натуре сдержанный и немногословный, Август считал безрассудство главным пороком политика; ему нравилось выжидать, подсчитывать, взвешивать. Даже свои любовные связи он использовал в политических целях.
Гений осмотрительности, цезарь успевал при помощи своих тайных агентов вовремя раскрывать все антиправительственные заговоры. С тех пор вездесущие доносчики стали необходимым орудием римских властей. Октавиан приказал разогнать большинство коллегий и клубов, боясь, чтобы там не свили себе гнездо противники режима. В сенат он подбирал людей состоятельных и знатных-преимущественно тех, кто был ему обязан,-и постепенно превратил его в послушное орудие своей воли. Но и после этого цезарь никогда не позволял себе расслабиться; хорошо владея даром слова, он, однако, каждое свое выступление готовил и писал заранее.
Только в двух случаях император отводил душу: когда играл в кости и когда присутствовал на гладиаторских боях. В отличие от Юлия Цезаря, который в цирке продолжал писать и принимать доклады, Октавиан целиком отдавался зрелищу. Впрочем, и здесь, видимо, был расчет: цезарю хотелось, чтобы все видели, насколько его вкусы совпадают с народными. Кроме того, на досуге он занимался литературой и коллекционировал дорогие вазы. В дни террора на стенах домов нередко появлялась эпиграмма: "Отец мой ростовщик, а сам я вазовщик". Но сейчас уже никто не решался на такие выходки. Страна покорно лежала у его ног.
Как же случилось, что республика, не пожелавшая увенчать короной Юлия Цезаря, теперь дала обмануть себя и не заметила своего превращения в авторитарную монархию?
К торжественным дням, когда сенат провозгласил его Августом, Октавиан пришел после долгой борьбы, в которой судьба будущего властителя полумира не раз висела на волоске.
Летом 40 года, едва лишь смолкли ликования по поводу Брундизийского мира, на Сирию обрушились парфяне. Закованные в броню азиатские всадники хлынули вдоль побережья на юг, обращая в бегство римские гарнизоны. Этим решил воспользоваться хасмонейский князь Антигон, сын низложенного Помпеем Аристобула II. С того времени, когда ему пришлось идти в качестве пленника в триумфальном параде Помпея, Антигон возненавидел римлян и их ставленников Фазаэля и Ирода. Теперь у Хасмонея появилась возможность вернуть себе корону предков.
Парфянский сатрап обещал ему помощь, большая часть народа перешла на сторону князя, и вскоре он смог занять Иерусалим. Там он провозгласил себя царем, назвавшись Маттафией в память о славном родоначальнике Хасмонеев. По примеру своих отцов Антигон присоединил к венцу монарха тиару первосвященника, а старика Гиркана II, утвержденного прежде Помпеем, парфяне увезли в Вавилон. Фазаэль вступил с ними в переговоры, но был предательски захвачен в плен. В тюрьме он покончил жизнь самоубийством. Перед смертью Фазаэля обрадовала весть, что его брат Ирод успел скрыться во время сумятицы. По совету своей невесты Мариамны, внучки Гиркана II, Ирод даже не пытался договариваться с парфянами. Отправив Мариамну и родных в безопасное место, он с оружием в руках пробил себе дорогу в Набатею, откуда поехал в Египет, а из Египта-в Рим, надеясь, что не все еще потеряно.
И для Антония, и для Октавиана такой оборот дела в Палестине был чувствительным ударом. Оба понимали, насколько опасна близость парфянских войск, и поэтому вынуждены были действовать заодно.
Ирода они встретили в Риме как лучшего друга. На специальном заседании его представили сенату, и по предложению Антония он был объявлен царем Иудеи. В честь эгого события была принесена жертва на Капитолии, и новоявленный монарх принял участие в языческой церемонии.
Заручившись столь надежным покровительством, Ирод не стал долго выжидать, тем более что римляне сумели оттеснить парфян. Через неделю после интронизации он отплыл в Палестину, набрал там солдат из евреев и наемников и вместе с римскими отрядами двинулся против Антигона-Маттафии.
Однако в Иудее отнюдь не жаждали получить такого царя, и за свой престол Ироду пришлось вести жестокую войну более трех лет. Только весной 37 года он стал полновластным хозяином страны. Перед последним штурмом Иерусалима он осуществил свою давнюю мечту-женился на княжне Мариамне. Антигон-Маттафия был казнен, Гиркана II парфяне возвратили, но Ирод оставил его частным лицом. Иудея, лежавшая в развалинах, была объявлена союзницей Рима, царством, свободным от имперских податей.
Октавиан, впрочем, выиграл от победы Ирода мало: влияние Антония в Сирии и Иудее только укрепилось. В Италии же грозным соперником Октавиана оставался сын Помпея - Секст Помпей, флот которого перекрыл все морские подступы к Риму. Борьба с ним была длительной и проходила неудачно для Октавиана. Наконец в 36 году Октавиан одержал победу. Это развязало ему руки и приблизило решающий поединок между ним и Антонием.
Антонию было важно иметь прочную опору на Востоке. Несколько раз он делал походы в Парфию, но без успеха; зато победа в Армении вознаградила его. Он справил триумф в Александрии и публично объявил о своем браке с Клеопатрой. Одурманенный ее чарами, римский полководец вообразил себя настоящим восточным деспотом. Он принимал божеские почести, участвовал в египетских религиозных церемониях, проводил ночи в пирах, сорил деньгами, делая царице роскошные подарки. Тщетно Ирод советовал ему избавиться от Клеопатры и вернуть расположение соотечественников, осуждавших его за брак с египтянкой при живой жене-римлянке. Антоний оставался глух ко всем предостережениям и уговорам.
Был момент, когда Ирод сам едва не поплатился за свои старания. Антоний внезапно воспылал страстью к его жене, красавице Мариамне, и стал оказывать покровительство ее брату. Но в конце концов власть Клеопатры над Антонием оказалась сильнее, и тот оставил свои посягательства. Оргии и фантастические увеселения в Александрии продолжались...
Октавиан между тем не терял времени даром. Его партия раздувала недовольство Антонием. Пустили слух, будто Клеопатра грозилась сжечь Капитолий, что Антоний задумал стать царем и похоронить республику. И действительно, этот увлекающийся ребячливый человек давал много пищи для обвинений.
Октавиан тщательно учел все промахи конкурента. Он пошел даже на то, чтобы обнародовать завещание Антония, которое компрометировало его в глазах патриотов. Себя же Октавиан выставлял добрым римлянином, защитником отечества и свободы. Таким образом, психологическая подготовка к новой гражданской войне была проведена вполне успешно. Обе стороны лихорадочно вооружались.
Те, кто надеялся на компромисс между триумвирами, приходили в отчаяние. Что будет с государством, которое честолюбцы снова толкают в пропасть? Не написано ли в Сивиллиных книгах, что за походом Рима на Египет последует катастрофа?
Тяжкие предчувствия обуревали в эти дни Горация (65-8)-второго великого поэта эпохи. Еще в то время, когда цезарианцы свирепствовали по всей стране и сенаторы прятались в водостоках, Гораций вступил в армию республиканцев. После ее поражения и гибели Брута он получил амнистию, но был разорен и зарабатывал на жизнь в должности секретаря. Меценат, в кружке которого вынашивались панегирики в честь Октавиана, привлек поэта к себе. Но и став признанным писателем, Гораций, этот "республиканец с подрезанными крыльями", не мог легко проникнуться оптимизмом Вергилия.
Предвидя новые страдания родины, он говорил, что Рим идет на самоубийство, что его ожидает нашествие варваров:
Рим, что сумел устоять пред германцев ордой синеокой,
Пред Ганнибалом, в дедах ужас вызвавшим,
Ныне загубит наш род, заклятый братскою кровью,
Отдаст он землю снова зверю дикому.
Варвар, увы, победит нас и, звоном копыт огласивши
Наш Рим, над прахом предков надругается. (11)
Честным людям нет места в обезумевшей стране, проклятой богами. Им остается лишь бежать в надежде, что где-то за морем есть "счастливые острова" - приют тишины и мира.
Осенью 32 года Италия и западные провинции принесли присягу Октавиану как верховному главнокомандующему. Сам он хотел, чтобы война не выглядела гражданской, и поэтому объявил ее не Антонию, а египтянке Клеопатре. В знак того, что не римляне идут против своих, а империя-против варваров, объявление кампании провели по всем правилам древнего латинского ритуала.
Антоний имел немало шансов успешно обороняться в Африке, но предпочел направить свои боевые корабли к европейским берегам. 2 сентября 31 года флотилии встретились при мысе Акций*. Началось морское сражение, Антоний и Клеопатра были разбиты и едва вырвались из окружения.
--------------------------------------------
* Греч.: Актион
Октавиан, однако, не спешил: только год спустя, когда он убедился, что злополучная чета окончательно потеряла волю к сопротивлению, он высадил своих солдат в Александрийской гавани. К тому времени большая часть войск и приближенных покинула Антония. Когда Октавиан вступил в город, ему сообщили, что Антоний и Клеопатра предпочли смерть позору.
Свою победу Август стремился представить как торжество римского оружия. Поэты изображали Актайскую битву в виде схватки богов республики со звероподобными демонами Нила:
Чудища-боги идут и псоглавый Анубис с оружьем
Против Нептуна на бой и Венера (Исида) против Минервы**.
Сверху, взирая на бой, Аполлон Актийский сгибает
Лук свой, и в страхе пред ним обращается в бегство Египет (12).
---------------------------------------------------------------------* Венера в данном случае означает Исиду
Аполлон назван здесь не случайно. Его храм возвышался на Актийской скале, а сам он считался богом грядущей мировой эпохи.
Кроме официального мифа о "победе Рима и его богов", льстившего национальному самолюбию римлян, был пущен в ход и миф о "поражении тирании". Октавиан с гордостью заявлял, что его оружие "вернуло свободу республике, угнетенной бандой заговорщиков" (13).
Общее настроение, воцарившееся после Акция, выражено в известной Галикарнасской надписи. В ней цезарь именуется "спасителем рода человеческого, все молитвы которого Провидение не только исполнило, но и дало больше, ибо умиротворены море и земля, города же изобилуют благозаконием, согласием и благолепием" (14).
Мировая держава вступала в эпоху стабильности. Парфяне согласились на мир и вернули римские знамена, захваченные еще у солдат Красса. Ирод поспешил к Октавиану с изъявлением покорности, за что был обласкан и возвращен на престол как друг римлян.
Законы империи, ее стиль жизни и нравы проникали повсюду. На берегах Британии, в селениях Африки, среди горных перевалов Малой Азии звучала одна и та же отрывистая команда латинских легионеров.
Рим в свою очередь стал являть картину подлинного "вавилонского смешения народов". В шумной столичной толпе постоянно звучала чужеземная речь. В цирках, тавернах, конторах можно было видеть людей со всех концов света: послов из Индии, голубоглазых варваров Севера, арабских погонщиков, смуглолицых египтян, еврейских и финикийских матросов, греков-комедиантов и нумидийских стрелков.
Из провинций, часть которых были личными владениями Августа, Рим выкачивал несметные богатства. Александрийские корабли привозили пшеницу; каждый месяц ее бесплатно раздавали римлянам. По узким улицам Города с грохотом катились вереницы фургонов с награбленным добром: бронзой, мехами, шелком, янтарем и свинцом.
Оживилась торговля, прежде скованная гражданскими войнами. Ветераны благословляли Августа в своих новых имениях. Писатели пропагандировали пользу сельского хозяйства. Рабовладельцы могли наконец спать спокойно: чтобы не допустить появления второго Спартака, Август издал жестокие законы о невольниках.
"Первый человек государства" внимательно следил за поддержанием своего авторитета и популярности: знаменитые поэты восхваляли его правление, повсюду красовались его бюсты, рельефы и статуи. Помпезные здания с тяжелыми пышными колоннадами должны были воплощать величие "века Августа". Был перестроен Форум, преображен центр Рима, теперь его украшало более ста дворцов. Говорили, что цезарь принял город кирпичным, а оставит мраморным.
За исключением рабов, взоры всех сословий с верой и восторгом обращались к тому, кто, по словам Тацита, "подкупил Рим сладостью мира". Некий сенатор бегал по улице и призывал граждан "посвятить себя цезарю", то есть дать клятву умереть с ним в один час.
Это упоение, этот экстаз перед лицом всемогущего "отца отечества" заставляли забыть о переменах, совершившихся в правительстве. Все славили возрождение республики, хотя в сущности власть принцепса уже не подчинялась никакому контролю. Принципат открывал простор всем будущим Тибериям и Калигулам, Неронам и Констанциям. Почву для них подготовил тот, кого Европа и Восток признали своим "спасителем".
Когда из руин обанкротившейся республики поднялся мрачный колосс абсолютизма, был подведен итог социально-политическим экспериментам Эллады и Рима. Свободе соорудили роскошный саркофаг, а у колыбели новой тирании собрались все призраки древности: колдуны, украшенные черепами и перьями, фараоны сыны Солнца, азиатские цари-боги. В лице очередного человекобога они вновь справляли свою победу.
По верному замечанию итальянского историка Ферреро, от Августа ждали чудес, но сам он хорошо понимал пределы своих возможностей. Покорять Парфию он не собирался. В войнах ему часто не везло. Зачем же ему еще и еще раз искушать судьбу и повторять ошибки Александра, блуждавшего по азиатским пустыням? Не хотел Август и увеличивать армию, боясь попасть от нее в зависимость. Его задачей стало укрепление мира. Ворота храма Януса были торжественно затворены, а впоследствии Август приказал соорудить особый алтарь, посвященный Рах Romana, "Римскому миру".
Но само по себе отсутствие войн еще не создает внутренней прочности режима. Недостаточно было и страха, и контроля над сенатом, и разветвленного аппарата чиновников. Авторитет диктатора не мог иметь одной лишь политической основы, его владычество должно было простираться и на души людей.
Великий знаток "технологии власти", Август стремится к тому, чтобы народы действительно видели в нем "отца". Он принимает роль бдительного стража нравственности, делается ханжой, следит за пристойностью одежд и семейной жизнью. Обещая морально оздоровить общество, он разыгрывает скромного и воздержанного человека. Все должны знать, что цезарь ведет спартанский образ жизни: спит на жесткой постели, любит простую крестьянскую еду. Своему приемному сыну он пишет: "Никакой иудей не справлял субботний пост с таким усердием, милый Тиберий, как я постился нынче: только в бане, через час после захода солнца, пожевал я кусок-другой перед тем, как растираться". Он издает указы против роскоши, чтобы народ поверил, будто в его лице воскрес старый Катон. Он ищет опоры в славном прошлом Рима, а для этого ему необходима "религия предков".
Сам Август никогда не отличался набожностью и в молодые годы даже позволял себе кощунствовать; но, как многие тираны, он был суеверен до крайности: постоянно обсуждал свои сны, носил талисманы, высчитывал счастливые и дурные дни, верил знамениям и приметам. Все это делало его "благочестивым" на староримский манер.
Оскудение храмов раздражало Октавиана. Как и Цицерон, он считал, что именно религия обеспечивала порядок и успехи древней республике. Стараясь оживить традиционный культ в империи, он приказал срочно реставрировать пришедшие в ветхость святилища. Их очищали от паутины и сорной травы, устраивали перед ними пышные праздники в честь богов, на которые собирались огромные толпы народа. Приняв звание "верховного понтифика", Август неукоснительно придерживался правил и установлении, связанных с этой должностью.
Религиозный патриотизм заставлял цезаря относиться с презрением к иноземным верованиям. Он делал все, чтобы ослабить их влияние на римлян и вернуть народ к добрым старым временам. По желанию Августа поэты вновь стали обращаться к мифам. Овидий пересказывал их в книге "Метаморфозы" и посвятил народным праздникам большую поэму.
Таким образом, каждое мероприятие Августа являлось составной частью его главной задачи: создать иллюзию возвращения к республике и "обычаю отцов", укрепляя при этом собственную единоличную власть (15).
Этот замысел натолкнулся, однако, на препятствие, созданное самим цезарем. Запрещая строить храмы Исиды в Риме, он исходил из принципа, что у каждого народа должны быть и свои божества. Но в таком случае разноплеменная империя лишалась объединяющего начала.
Римское гражданство уравняло в правах миллионы людей, а эллинистический космополитизм взрастил в них веру в единство человеческого рода. Мировая держава дала им общий порядок и связала их жизненные интересы. Но где же было найти духовное основание этой общности? Кто Отец человеческого братства? Вера в Олимп оказалась недостаточно сильной, к тому же она не стала всеобщей.
В поисках единой идеологии, которая стояла бы над всеми религиями империи, Октавиан довольно скоро нашел решение, подсказанное его исключительной ролью как главы государства. Он последовал примеру Александра и его преемников.
Октавиан щедро раздавал земли своим солдатам, сгоняя старых владельцев с насиженных мест. Лепида ему удалось оттеснить. Весь Запад был теперь в его руках.
Антоний укрепился в Египте. Женившись на царице Клеопатре, он сделал своей главной резиденцией Александрию. Восточные подступы к ней были вполне надежны; в Иудее правил клан идумеянина Антипатра, которому еще Цезарь дал римское гражданство и назначил его прокуратором страны. После смерти Антипатра Антоний оставил власть за его сыновьями Фазаэлем и Иродом. Ирод был всецело предан Риму. В любую минуту он готов был выступить со своим войском на помощь Антонию.
Итак, империя раскололась на два враждебных лагеря. Конца войнам не предвиделось. Роптали даже солдаты.
Однако в сентябре 40 года по истерзанной Италии пронеслась радостная весть. В Брундизии между соперниками был заключен мир. Люди облегченно вздохнули, надеясь на приближение лучших времен. Многие в Риме задавались вопросом: а не есть ли Брундизийское соглашение тот рубеж, за которым откроется новая полоса истории? Некоторые астрологи утверждали, что именно в 40 году должны завершиться десять веков старого мира...
Эти мысли нашли свое выражение в творчестве поэта Вергилия (70-19).
Кроткий сын жестокого века, он с чувством щемящей боли смотрел на разорение родной земли. Его идеалом были жизнь на лоне природы, сельская простота, вскормившая древний Лациум. Поэт хотел забыть о политике, укрыться от нее и ее штормов в своем тихом сельском имении, но и там она настигла его. Вергилий едва не потерял любимого убежища, когда чиновники Октавиана делили между солдатами участки земли.
Брундизийский мир окрылил Вергилия. Он поверил, что Октавиан будет способен залечить им же нанесенные раны. С того времени поэт превратился в его убежденного сторонника, что, однако, стоило ему долгих и мучительных раздумий.
Путь Вергилия был характерен для многих римских интеллигентов конца республики. В юности он был вольнодумцем и зачитывался книгами Эпикура. Лукреций заразил его своим пессимизмом, но скоро в душе Вергилия произошел перелом.
Он вернулся к вере предков, впрочем вовсе не для того, чтобы любоваться ею как осколком прошлого. Вергилию было мало археологической любознательности Варрона. Его влекла вера; он давал древним мифам мистическое истолкование, а в Юпитере старался найти черты высшего и единого Бога. В противовес Гомеру и Гесиоду Вергилий хотел очистить образ "отца богов" от унижающих его человеческих слабостей.
Обладая чутким и нежным сердцем, авгор "Энеиды" отвергал культ силы, взлелеянный Римом, и с омерзением относился к войнам. Он искал покоя и просвещения. Первым среди римлян Вергилий понял, что у гонимых и страдающих может быть свое, подлинно человеческое величие. Благочестие Вергилия возвысилось и над латинским формализмом; оно одухотворилось высокими чувствами любви, смирения и доверия (7).
Вергилий страстно мечтал о том времени, когда весь мир обновится. В восточных пророчествах и книгах Сивилл он черпал уверенностъ, что жестокие века идут на убыль. Завершение "мирового года" уже не страшило его, как страшило оно Лукреция. Поэт жил мыслью о том, что близится возвращение "золотого века"(8).
Событие в Брундизии побудило Вергилия выступить в роли провидца. В четвертой эклоге, написанной в 40 году, он возвестил о таинственном Младенце, рождение которого знаменует начало царства Сатурна, то есть благословенной и мирной жизни на земле .
Кто же этот Младенец? Октавиан? Новый Дионис? Неведомое восточное божество? Никто из комментаторов не смог до сих пор дать ответ на эти вопросы. Загадка четвертой эклоги осталась нерешенной. Одно лишь бесспорно: пророчество Вергилия связано с учением о круговороте времен, с древними прорицаниями Сивиллы. Круг последний настал по вещанью пророчицы Кумской.
Сызнова ныне времен начинается строй величавый,
Дева грядет к нам опять, грядет Сатурново царство,
Снова с высоких небес посылается новое племя (9). Среди людей воцарится наконец вожделенное "согласие", сама природа станет иной, укротятся хищники, исчезнут ядовитые гады, земля будет милостивой и плодородной.
Правда, после этого Вергилий предвидит повторение прежних веков: новых аргонавтов и ахиллов, новые эпохи упадка. Но все же поразительно в эклоге само предчувствие эры спасения. Еще Отцы Церкви обращали внимание на то, что оно охватило поэта перед самым явлением Христа (10). И действительно, можно ли считать случайным, что этот "наиболее христианский из язычников" жил на рубеже Нового Завета? Всматриваясь в грядущее, Вергилий невольно заговорил языком Исайи и воистину явился пророком античного мира.
Человечество томилось перед пришествием Избавителя. Но если одни люди ждали в Его лице вестника иного мира, то другие были готовы искать спасения у земного повелителя и бога.
Такие фигуры, как Цезарь, Август или Наполеон, всегда становились объектами идолопоклонства, принимавшего формы массового психоза. За них были готовы отдать жизнь и с их именем на устах шли на гибель. Секрет гипнотического влияния вождей кроется не только в их умении владеть толпой, в их неистощимой энергии и обаянии. Они покоряли и тем, что в них как бы воплощалась мощь стихийного, дочеловеческого мира. Они шли к своей цели, действуя расточительно, как природа, легко переступая через тысячи жизней,-и побеждали. Эта способность на деле стать по ту сторону добра и зла и приносить в жертву целые народы вызывала трепет, смешанный с обожанием, и породила демоническую мистику абсолютизма. Здесь источник культа авторитарных вождей всех времен. Для них массы были лишь средством, но именно эти массы, влекомые первобытным инстинктом, шли за ними, словно послушное стадо.
Октавиан победил потому, что его желали и призывали.
13 января 27 года он предстал перед сенатом-приземистый, рыжеватый, с утомленным, немного женственным лицом. Мститель за Цезаря, своего "отца", он объявил миссию, возложенную на него Римом, оконченной.
Девятнадцатилетним юношей начал Октавиан борьбу с "врагами отечества", испытал все превратности гражданских войн, сломил Антония, хотевшего подчинить Рим Востоку, усмирил и варваров, провел дороги и акведуки. Теперь ему уже тридцать шесть; он сделал свое дело, и пора подвести итог. "Сенат и народ римский" получили из его рук обновленное государство.
Присутствующие догадывались, что перед ними разыгрывают спектакль, и с готовностью приняли в нем участие. Им было известно, что Октавиан прочно опирается на армию и пролетарские массы. Еще не забылась учиненная им кровавая резня. Сенаторы знали холодную беспощадность этого человека, такого спокойного на вид. Не он ли по одному лишь подозрению велел пытать претора Галлия, а потом своими руками его умертвил, предварительно выколов ему глаза?..
В то же время была опасность, что уход Октавиана вызовет новую лавину революций и террора, которые уже почти столетие истощали Рим. Люди бесконечно устали и бредили миром. Поэтому сенат не желал и слышать об удалении Октавиана от дел и умолял его оставить за собой власть. Было предложено наречь его новым Ромулом, но вскоре остановились на титуле Август, что значит "священный" или "возвеличенный".
С этого момента начинается странное правление, которое, оставаясь по внешности республиканским, на деле явится абсолютной монархией.
Помня о заговоре 44 года, преемник Цезаря станет играть в сенате роль демократического вождя и терпеливо выслушивать чужие мнения. Он будет устраивать бутафорские выборы, получать пышные титулы "цезаря", "трибуна", "принцепса", "отца отечества". Все обретет вполне законный вид: голосование, конституция, отчеты, народные собрания. Между тем нити власти одна за другой будут стягиваться в единой крепкой руке...
Октавиан мало походил на блестящего и страстного авантюриста Юлия. Неизменная основа его стратегии-осторожность. Он всегда действовал как рыбак, который боится порвать сети с уловом. Его любимыми изречениями были: "Спеши не торопясь", "Лучше сделать поудачней, чем затеять побыстрей". По натуре сдержанный и немногословный, Август считал безрассудство главным пороком политика; ему нравилось выжидать, подсчитывать, взвешивать. Даже свои любовные связи он использовал в политических целях.
Гений осмотрительности, цезарь успевал при помощи своих тайных агентов вовремя раскрывать все антиправительственные заговоры. С тех пор вездесущие доносчики стали необходимым орудием римских властей. Октавиан приказал разогнать большинство коллегий и клубов, боясь, чтобы там не свили себе гнездо противники режима. В сенат он подбирал людей состоятельных и знатных-преимущественно тех, кто был ему обязан,-и постепенно превратил его в послушное орудие своей воли. Но и после этого цезарь никогда не позволял себе расслабиться; хорошо владея даром слова, он, однако, каждое свое выступление готовил и писал заранее.
Только в двух случаях император отводил душу: когда играл в кости и когда присутствовал на гладиаторских боях. В отличие от Юлия Цезаря, который в цирке продолжал писать и принимать доклады, Октавиан целиком отдавался зрелищу. Впрочем, и здесь, видимо, был расчет: цезарю хотелось, чтобы все видели, насколько его вкусы совпадают с народными. Кроме того, на досуге он занимался литературой и коллекционировал дорогие вазы. В дни террора на стенах домов нередко появлялась эпиграмма: "Отец мой ростовщик, а сам я вазовщик". Но сейчас уже никто не решался на такие выходки. Страна покорно лежала у его ног.
Как же случилось, что республика, не пожелавшая увенчать короной Юлия Цезаря, теперь дала обмануть себя и не заметила своего превращения в авторитарную монархию?
К торжественным дням, когда сенат провозгласил его Августом, Октавиан пришел после долгой борьбы, в которой судьба будущего властителя полумира не раз висела на волоске.
Летом 40 года, едва лишь смолкли ликования по поводу Брундизийского мира, на Сирию обрушились парфяне. Закованные в броню азиатские всадники хлынули вдоль побережья на юг, обращая в бегство римские гарнизоны. Этим решил воспользоваться хасмонейский князь Антигон, сын низложенного Помпеем Аристобула II. С того времени, когда ему пришлось идти в качестве пленника в триумфальном параде Помпея, Антигон возненавидел римлян и их ставленников Фазаэля и Ирода. Теперь у Хасмонея появилась возможность вернуть себе корону предков.
Парфянский сатрап обещал ему помощь, большая часть народа перешла на сторону князя, и вскоре он смог занять Иерусалим. Там он провозгласил себя царем, назвавшись Маттафией в память о славном родоначальнике Хасмонеев. По примеру своих отцов Антигон присоединил к венцу монарха тиару первосвященника, а старика Гиркана II, утвержденного прежде Помпеем, парфяне увезли в Вавилон. Фазаэль вступил с ними в переговоры, но был предательски захвачен в плен. В тюрьме он покончил жизнь самоубийством. Перед смертью Фазаэля обрадовала весть, что его брат Ирод успел скрыться во время сумятицы. По совету своей невесты Мариамны, внучки Гиркана II, Ирод даже не пытался договариваться с парфянами. Отправив Мариамну и родных в безопасное место, он с оружием в руках пробил себе дорогу в Набатею, откуда поехал в Египет, а из Египта-в Рим, надеясь, что не все еще потеряно.
И для Антония, и для Октавиана такой оборот дела в Палестине был чувствительным ударом. Оба понимали, насколько опасна близость парфянских войск, и поэтому вынуждены были действовать заодно.
Ирода они встретили в Риме как лучшего друга. На специальном заседании его представили сенату, и по предложению Антония он был объявлен царем Иудеи. В честь эгого события была принесена жертва на Капитолии, и новоявленный монарх принял участие в языческой церемонии.
Заручившись столь надежным покровительством, Ирод не стал долго выжидать, тем более что римляне сумели оттеснить парфян. Через неделю после интронизации он отплыл в Палестину, набрал там солдат из евреев и наемников и вместе с римскими отрядами двинулся против Антигона-Маттафии.
Однако в Иудее отнюдь не жаждали получить такого царя, и за свой престол Ироду пришлось вести жестокую войну более трех лет. Только весной 37 года он стал полновластным хозяином страны. Перед последним штурмом Иерусалима он осуществил свою давнюю мечту-женился на княжне Мариамне. Антигон-Маттафия был казнен, Гиркана II парфяне возвратили, но Ирод оставил его частным лицом. Иудея, лежавшая в развалинах, была объявлена союзницей Рима, царством, свободным от имперских податей.
Октавиан, впрочем, выиграл от победы Ирода мало: влияние Антония в Сирии и Иудее только укрепилось. В Италии же грозным соперником Октавиана оставался сын Помпея - Секст Помпей, флот которого перекрыл все морские подступы к Риму. Борьба с ним была длительной и проходила неудачно для Октавиана. Наконец в 36 году Октавиан одержал победу. Это развязало ему руки и приблизило решающий поединок между ним и Антонием.
Антонию было важно иметь прочную опору на Востоке. Несколько раз он делал походы в Парфию, но без успеха; зато победа в Армении вознаградила его. Он справил триумф в Александрии и публично объявил о своем браке с Клеопатрой. Одурманенный ее чарами, римский полководец вообразил себя настоящим восточным деспотом. Он принимал божеские почести, участвовал в египетских религиозных церемониях, проводил ночи в пирах, сорил деньгами, делая царице роскошные подарки. Тщетно Ирод советовал ему избавиться от Клеопатры и вернуть расположение соотечественников, осуждавших его за брак с египтянкой при живой жене-римлянке. Антоний оставался глух ко всем предостережениям и уговорам.
Был момент, когда Ирод сам едва не поплатился за свои старания. Антоний внезапно воспылал страстью к его жене, красавице Мариамне, и стал оказывать покровительство ее брату. Но в конце концов власть Клеопатры над Антонием оказалась сильнее, и тот оставил свои посягательства. Оргии и фантастические увеселения в Александрии продолжались...
Октавиан между тем не терял времени даром. Его партия раздувала недовольство Антонием. Пустили слух, будто Клеопатра грозилась сжечь Капитолий, что Антоний задумал стать царем и похоронить республику. И действительно, этот увлекающийся ребячливый человек давал много пищи для обвинений.
Октавиан тщательно учел все промахи конкурента. Он пошел даже на то, чтобы обнародовать завещание Антония, которое компрометировало его в глазах патриотов. Себя же Октавиан выставлял добрым римлянином, защитником отечества и свободы. Таким образом, психологическая подготовка к новой гражданской войне была проведена вполне успешно. Обе стороны лихорадочно вооружались.
Те, кто надеялся на компромисс между триумвирами, приходили в отчаяние. Что будет с государством, которое честолюбцы снова толкают в пропасть? Не написано ли в Сивиллиных книгах, что за походом Рима на Египет последует катастрофа?
Тяжкие предчувствия обуревали в эти дни Горация (65-8)-второго великого поэта эпохи. Еще в то время, когда цезарианцы свирепствовали по всей стране и сенаторы прятались в водостоках, Гораций вступил в армию республиканцев. После ее поражения и гибели Брута он получил амнистию, но был разорен и зарабатывал на жизнь в должности секретаря. Меценат, в кружке которого вынашивались панегирики в честь Октавиана, привлек поэта к себе. Но и став признанным писателем, Гораций, этот "республиканец с подрезанными крыльями", не мог легко проникнуться оптимизмом Вергилия.
Предвидя новые страдания родины, он говорил, что Рим идет на самоубийство, что его ожидает нашествие варваров:
Рим, что сумел устоять пред германцев ордой синеокой,
Пред Ганнибалом, в дедах ужас вызвавшим,
Ныне загубит наш род, заклятый братскою кровью,
Отдаст он землю снова зверю дикому.
Варвар, увы, победит нас и, звоном копыт огласивши
Наш Рим, над прахом предков надругается. (11)
Честным людям нет места в обезумевшей стране, проклятой богами. Им остается лишь бежать в надежде, что где-то за морем есть "счастливые острова" - приют тишины и мира.
Осенью 32 года Италия и западные провинции принесли присягу Октавиану как верховному главнокомандующему. Сам он хотел, чтобы война не выглядела гражданской, и поэтому объявил ее не Антонию, а египтянке Клеопатре. В знак того, что не римляне идут против своих, а империя-против варваров, объявление кампании провели по всем правилам древнего латинского ритуала.
Антоний имел немало шансов успешно обороняться в Африке, но предпочел направить свои боевые корабли к европейским берегам. 2 сентября 31 года флотилии встретились при мысе Акций*. Началось морское сражение, Антоний и Клеопатра были разбиты и едва вырвались из окружения.
--------------------------------------------
* Греч.: Актион
Октавиан, однако, не спешил: только год спустя, когда он убедился, что злополучная чета окончательно потеряла волю к сопротивлению, он высадил своих солдат в Александрийской гавани. К тому времени большая часть войск и приближенных покинула Антония. Когда Октавиан вступил в город, ему сообщили, что Антоний и Клеопатра предпочли смерть позору.
Свою победу Август стремился представить как торжество римского оружия. Поэты изображали Актайскую битву в виде схватки богов республики со звероподобными демонами Нила:
Чудища-боги идут и псоглавый Анубис с оружьем
Против Нептуна на бой и Венера (Исида) против Минервы**.
Сверху, взирая на бой, Аполлон Актийский сгибает
Лук свой, и в страхе пред ним обращается в бегство Египет (12).
---------------------------------------------------------------------* Венера в данном случае означает Исиду
Аполлон назван здесь не случайно. Его храм возвышался на Актийской скале, а сам он считался богом грядущей мировой эпохи.
Кроме официального мифа о "победе Рима и его богов", льстившего национальному самолюбию римлян, был пущен в ход и миф о "поражении тирании". Октавиан с гордостью заявлял, что его оружие "вернуло свободу республике, угнетенной бандой заговорщиков" (13).
Общее настроение, воцарившееся после Акция, выражено в известной Галикарнасской надписи. В ней цезарь именуется "спасителем рода человеческого, все молитвы которого Провидение не только исполнило, но и дало больше, ибо умиротворены море и земля, города же изобилуют благозаконием, согласием и благолепием" (14).
Мировая держава вступала в эпоху стабильности. Парфяне согласились на мир и вернули римские знамена, захваченные еще у солдат Красса. Ирод поспешил к Октавиану с изъявлением покорности, за что был обласкан и возвращен на престол как друг римлян.
Законы империи, ее стиль жизни и нравы проникали повсюду. На берегах Британии, в селениях Африки, среди горных перевалов Малой Азии звучала одна и та же отрывистая команда латинских легионеров.
Рим в свою очередь стал являть картину подлинного "вавилонского смешения народов". В шумной столичной толпе постоянно звучала чужеземная речь. В цирках, тавернах, конторах можно было видеть людей со всех концов света: послов из Индии, голубоглазых варваров Севера, арабских погонщиков, смуглолицых египтян, еврейских и финикийских матросов, греков-комедиантов и нумидийских стрелков.
Из провинций, часть которых были личными владениями Августа, Рим выкачивал несметные богатства. Александрийские корабли привозили пшеницу; каждый месяц ее бесплатно раздавали римлянам. По узким улицам Города с грохотом катились вереницы фургонов с награбленным добром: бронзой, мехами, шелком, янтарем и свинцом.
Оживилась торговля, прежде скованная гражданскими войнами. Ветераны благословляли Августа в своих новых имениях. Писатели пропагандировали пользу сельского хозяйства. Рабовладельцы могли наконец спать спокойно: чтобы не допустить появления второго Спартака, Август издал жестокие законы о невольниках.
"Первый человек государства" внимательно следил за поддержанием своего авторитета и популярности: знаменитые поэты восхваляли его правление, повсюду красовались его бюсты, рельефы и статуи. Помпезные здания с тяжелыми пышными колоннадами должны были воплощать величие "века Августа". Был перестроен Форум, преображен центр Рима, теперь его украшало более ста дворцов. Говорили, что цезарь принял город кирпичным, а оставит мраморным.
За исключением рабов, взоры всех сословий с верой и восторгом обращались к тому, кто, по словам Тацита, "подкупил Рим сладостью мира". Некий сенатор бегал по улице и призывал граждан "посвятить себя цезарю", то есть дать клятву умереть с ним в один час.
Это упоение, этот экстаз перед лицом всемогущего "отца отечества" заставляли забыть о переменах, совершившихся в правительстве. Все славили возрождение республики, хотя в сущности власть принцепса уже не подчинялась никакому контролю. Принципат открывал простор всем будущим Тибериям и Калигулам, Неронам и Констанциям. Почву для них подготовил тот, кого Европа и Восток признали своим "спасителем".
Когда из руин обанкротившейся республики поднялся мрачный колосс абсолютизма, был подведен итог социально-политическим экспериментам Эллады и Рима. Свободе соорудили роскошный саркофаг, а у колыбели новой тирании собрались все призраки древности: колдуны, украшенные черепами и перьями, фараоны сыны Солнца, азиатские цари-боги. В лице очередного человекобога они вновь справляли свою победу.
По верному замечанию итальянского историка Ферреро, от Августа ждали чудес, но сам он хорошо понимал пределы своих возможностей. Покорять Парфию он не собирался. В войнах ему часто не везло. Зачем же ему еще и еще раз искушать судьбу и повторять ошибки Александра, блуждавшего по азиатским пустыням? Не хотел Август и увеличивать армию, боясь попасть от нее в зависимость. Его задачей стало укрепление мира. Ворота храма Януса были торжественно затворены, а впоследствии Август приказал соорудить особый алтарь, посвященный Рах Romana, "Римскому миру".
Но само по себе отсутствие войн еще не создает внутренней прочности режима. Недостаточно было и страха, и контроля над сенатом, и разветвленного аппарата чиновников. Авторитет диктатора не мог иметь одной лишь политической основы, его владычество должно было простираться и на души людей.
Великий знаток "технологии власти", Август стремится к тому, чтобы народы действительно видели в нем "отца". Он принимает роль бдительного стража нравственности, делается ханжой, следит за пристойностью одежд и семейной жизнью. Обещая морально оздоровить общество, он разыгрывает скромного и воздержанного человека. Все должны знать, что цезарь ведет спартанский образ жизни: спит на жесткой постели, любит простую крестьянскую еду. Своему приемному сыну он пишет: "Никакой иудей не справлял субботний пост с таким усердием, милый Тиберий, как я постился нынче: только в бане, через час после захода солнца, пожевал я кусок-другой перед тем, как растираться". Он издает указы против роскоши, чтобы народ поверил, будто в его лице воскрес старый Катон. Он ищет опоры в славном прошлом Рима, а для этого ему необходима "религия предков".
Сам Август никогда не отличался набожностью и в молодые годы даже позволял себе кощунствовать; но, как многие тираны, он был суеверен до крайности: постоянно обсуждал свои сны, носил талисманы, высчитывал счастливые и дурные дни, верил знамениям и приметам. Все это делало его "благочестивым" на староримский манер.
Оскудение храмов раздражало Октавиана. Как и Цицерон, он считал, что именно религия обеспечивала порядок и успехи древней республике. Стараясь оживить традиционный культ в империи, он приказал срочно реставрировать пришедшие в ветхость святилища. Их очищали от паутины и сорной травы, устраивали перед ними пышные праздники в честь богов, на которые собирались огромные толпы народа. Приняв звание "верховного понтифика", Август неукоснительно придерживался правил и установлении, связанных с этой должностью.
Религиозный патриотизм заставлял цезаря относиться с презрением к иноземным верованиям. Он делал все, чтобы ослабить их влияние на римлян и вернуть народ к добрым старым временам. По желанию Августа поэты вновь стали обращаться к мифам. Овидий пересказывал их в книге "Метаморфозы" и посвятил народным праздникам большую поэму.
Таким образом, каждое мероприятие Августа являлось составной частью его главной задачи: создать иллюзию возвращения к республике и "обычаю отцов", укрепляя при этом собственную единоличную власть (15).
Этот замысел натолкнулся, однако, на препятствие, созданное самим цезарем. Запрещая строить храмы Исиды в Риме, он исходил из принципа, что у каждого народа должны быть и свои божества. Но в таком случае разноплеменная империя лишалась объединяющего начала.
Римское гражданство уравняло в правах миллионы людей, а эллинистический космополитизм взрастил в них веру в единство человеческого рода. Мировая держава дала им общий порядок и связала их жизненные интересы. Но где же было найти духовное основание этой общности? Кто Отец человеческого братства? Вера в Олимп оказалась недостаточно сильной, к тому же она не стала всеобщей.
В поисках единой идеологии, которая стояла бы над всеми религиями империи, Октавиан довольно скоро нашел решение, подсказанное его исключительной ролью как главы государства. Он последовал примеру Александра и его преемников.