Страница:
Такая реакция - плод недоразумения. Ведь основным содержанием Талмуда, особенно Мишны, был церковный Устав, галаха, а он меньше всего может характеризовать сущность веры. Представим себе, что человек, желающий познакомиться с православием, начал бы не с Отцов Церкви или "Добротолюбия", а с Типикона или Кормчей. Впечатление было бы то же, что и от Мишны. И тут и там излагаются детали обрядов, согласованных с днями, праздниками и обстоятельствами; и тут и там - тысячи мелочных правил и ограничений. Между тем книги, аналогичной "Добротолюбию", у древних раввинов не было: мысли о вере и жизни вкрапливались таннаями, составителями Талмуда, в обширный галахический материал. Это было вызвано условиями рассеяния, когда цементировался единый религиозно-общинный статус иудейства. В итоге Талмуд оказался скорее юридическим, чем вероучительным документом.
Гражданское право входило уже в состав Пятикнижия, но его кодекс частично перестал отвечать потребностям новых поколений. Поэтому раввины вынуждены были дополнить его собственными законами, имевшими вполне утилитарный характер. Впрочем, "справедливый суд" учителя не отделяли от религии. "Избирать недостойного судью,- говорили они,-все равно что насаждать рощу для идолопоклонства" (25).
Инициатором законодательной работы фарисеев был Симон бен-Шетах, живший при царице Александре (См. выше, гл. XX). В 40-50 годах до н. э. его дело продолжили два выдающихся раввина - Шемайя и Абталион.
О том, как высоко ставили они правовые нормы, свидетельствует рассказ Иосифа Флавия. В 49 году Ирод, тогда еще молодой правитель Галилеи, казнил некоего Езекию и его товарищей, которые якобы занимались "разбоем" на границе Сирии. Историки полагают, что на самом деле Езекия был борцом против римского господства, а Ирод расправился с ним в угоду имперскому наместнику Сексту Цезарю. Это вполне вероятно, особенно если принять во внимание, что сын Езекии Иуда стал зелотским вождем (26).
Шемайя и Абталион потребовали привлечь Ирода к ответственности, поскольку Закон воспрещает казнить кого бы то ни было без суда. Правитель согласился предстать перед Синедрионом, но, чтобы выразить ему свое презрение, пришел одетый в пурпур и окруженный своими гвардейцами. Его самоуверенность смутила трибунал, который знал о связях Ирода в Риме. Однако Шемайя заявил, что попустительство будет "насилием над правосудием", и Ирод понял, что его ждет суровый приговор. Тогда, по совету Мариамны, он бежал к римлянам. Через двенадцать лет, будучи царем, Ирод отомстил своим судьям, отправив их на плаху. Шемайю же он пощадил за то, что в 37 году тот рекомендовал жителям Иерусалима прекратить сопротивление и впустить узурпатора.
Этот совет авторитетного книжника не был случайным. К тому времени фарисеи стали все больше сторониться злободневной политики, видя свою главную цель в религиозном просвещении.
Архиереи пытались ослабить влияние Шемайи и Абталиона, напоминая при любом удобном случае, что оба они не кровные израильтяне, а потомки ассирийцев. Но усилия эти были напрасны, в чем мог убедиться сам первосвященник Гиркан II. Когда он вышел однажды к толпе в праздник Йом-Киппура, люди бросились приветствовать не его, потомка Маккавеев, а Шемайю и Абталиона.
Новые иерархи, назначавшиеся Иродом, снискали еще меньше симпатий. Их алчность и жестокость вызывали у всех негодование. В Талмуде сохранилась народная песенка, передающая отношение к ставленникам тирана:
Горе мне от рода Боэта, горе от их копий!
Горе мне от рода Кантара, горе от их перьев!
Горе мне от рода Анны, горе от их шипенья!
Горе мне от рода Измаила бен-Фаби, горе от их кулаков!
Сами они первосвященники, их сыновья - казначеи,
Их зятья-смотрители Храма, а их слуги бьют народ палками (27)
В сравнении с этими сановниками демократичные фарисеи явно выигрывали. По их мнению, "человек, живущий трудами рук своих, заслуживает большего уважения, чем тот, кто кичится своей набожностью". "Праздность,-говорили они, - развращает человека". Сам Шемайя выразил свою жизненную установку в афоризме: "Люби труд и ненавидь барство" (28). Из фарисейской школы вынес уважение к труду и апостол Павел.
Хотя Закон обычно преподавался бесплатно, Шемайя брал деньги за обучение молодежи, чтобы подчеркнуть, что занят нужной работой, которая должна кормить человека. К тому же он был беден и не имел других источников.
Однажды в субботу, в холодный зимний день, ученики, сидевшие в школе Шемайй, заметили, как что-то заслонило свет в окне. Выйдя, они обнаружили окоченевшего, занесенного снегом мужчину. Все сразу узнали Гиллеля, батрака из Вавилонии. Не заработав на урок, он решил слушать беседу у окна. Его ввели в дом, обогрели и привели в чувство. Шемайе пришлось по душе такое рвение. "Ради этого человека,-сказал он,-стоило нарушить субботний покой" (29).
Прошло немного времени, и Гиллель принял от старого рабби руководство школой. Предание рассказывает об этом следующее. В 30 году до н. э. Пасха совпала с субботой, и между уставщиками возник спор: можно ли приготовлять праздничного агнца в этот день. Обратились к Гиллелю, и он рассудил так: поскольку жертвы, приносимые в Храме, в субботу не отменяются, то тем более не следует отменять пасхальный обряд. Всех поразила простота аргумента, и Гиллель прослыл человеком, способным предлагать мудрые решения. Когда умер Шемайя, его выбрали главой академии и наси, председателем раввинского Совета (30).
Гиллеля считают самым знаменитым учителем Израиля той эпохи. Изречений его сохранилось мало, но не им он обязан своей славой. Она питалась тем глубоким впечатлением, которое производила личность ученого на современников.
Родился Гиллель около 75 года и происходил от потомков Давида. Его отечеством была Вавилония. Некоторые историки, находя у Гиллеля элементы греческой образованности, думают, что он мог быть выходцем из Александрии. Но и в эллинизированной Месопотамии Гиллель имел возможность познакомиться с логикой Аристотеля, которой пользовался в своих толкованиях.
В Иерусалим будущего раввина привело желание учиться (ок. 40 г.). Обладая независимым характером, он не желал прибегать к помощи богатой родни. "Если не я за себя, то кто за меня? - говорил Гиллель, но при этом добавлял: - Если я только для себя, то чего я стою?" (31) Гиллель начал посещать иерусалимскую школу Шемайи и одновременно работать поденщиком и сторожем.
Став главой академии, он занялся вопросами экзегезы и сформулировал основные миддот - правила для изъяснения Закона. Как, например, быть, если в Писании встречаются два противоположных утверждения? Эта проблема, которую в средние века наиболее остро поставил Пьер Абеляр, была решена Гиллелем при помощи следующего силлогизма. Поскольку Тора содержит истину, а в то же время в ней попадаются два противоречивых высказывания, значит, истинны они оба. Толкователь же должен в самом Писании отыскать текст, который снял бы противоречие.
Говорили, что Гиллель был сведущ в самых разных отраслях знаний, что он "умел рассуждать о горах и долинах, о деревьях и травах, о диких и домашних животных", что ему были "одинаково доступны и светские и богословские науки" (32). Но главной наукой Гиллель, как и его предшественники хакамы, считал умение жить по заповедям Торы.
Замечательно, что основу благочестия Гиллель видел не в обрядах, а в нравственности. Иноверцу, который соглашался принять иудаизм, если рабби сможет изложить ему Закон в двух словах, он дал классический ответ: "Не делай ближнему того, что неприятно тебе,-вот суть всей Торы, все же прочее лишь комментарий" (33). Эти слова, усиленные призывом к действенной любви, были повторены Иисусом Христом. Именно такое понимание Закона-как этического в своей основе-было усвоено христианством; и отсюда становится ясной мысль св. Иринея Лионского, утверждавшего, что "правила совершенной жизни одни и те же в обоих Заветах" (34).
Не следует, впрочем, думать, что Гиллель был реформатором, пренебрегавшим традицией. Он не имел намерения ломать обычаи и защищал авторитет Предания. Когда один язычник, пожелавший стать прозелитом, усомнился в значении устной Торы, Гиллель убедил его наглядным примером. Он начал учить новичка еврейскому языку, каждый день по-разному называя одни и те же буквы. "Как же я могу научиться?"-удивился тот. "А как ты хочешь познать Писание без устной традиции?" - ответил Гиллель.
Его щепетильность в отношении к традиции может показаться слабостью, вроде той, которую проявляли многие языческие философы, имея дело с народным культом. Но здесь было нечто иное - вера в нужность суммы установлений, идущих от древности. Сам Христос в беседах с книжниками показал пример бережного отношения к Преданию. Так, говоря о законности субботнего исцеления, Он ссылался на практику совершать обрезание, невзирая на день покоя (35). Тем более должен был избегать крайнего реформизма Гиллель, глава раввинского Совета. Однако его осторожность подчас действительно превращалась в робость, и здесь Гиллель намного уступает пророкам. Пытаясь смягчить тяжеловесный ритуал, он шел на невероятные ухищрения, которые не могут не вызвать улыбки. Например, чтобы обойти запрет выносить что-либо из дома в субботу, Гиллель предлагал заранее относить в крайний дом улицы часть пищи и тем самым как бы сделать всю улицу "домом" (36).
Но повторяем - не эти манипуляции создали имя Гиллелю. В памяти Израиля он остался человеком необычайного обаяния, благородства и кротости. Он считал, что выдержка и доброта - главные достоинства служителя мудрости. "Люби мир и водворяй его повсюду,-говорил он, - люби созданных Богом людей и приближай их к Закону Божию. Не суди ближнего, пока сам не побывал на его месте; там, где нет людей,-будь сам человеком"(37).
Рассказывают, что один иудей побился об заклад, что сумеет вывести Гиллеля из себя, но сколько глупых вопросов ни задавал он учителю, тот неизменно отвечал ему с терпением и благожелательностью, пока насмешник не понял, что проиграл пари (38).
Народ прозвал Гиллеля Закеном, по-гречески Пресвитером, то есть Старцем. Этот "князь" фарисеев никогда не кичился своими знаниями и почетным положением, он был внимателен к людям, прост в обращении и не чуждался безобидной шутки. Так, идя в баню, он говорил, что задумал богоугодное дело, а удивленным ученикам объяснял, что держать в чистоте тело - значит оказывать уважение Божиему созданию.
Гиллель умер около 10 года н. э. в преклонном возрасте, окруженный любовью всего народа. После смерти рабби школа, называвшаяся "Бет-Гиллель" (Дом Гиллеля), объединила его последователей. Среди них был сын учителя Симеон; его иногда отождествляют с праведным старцем Евангелия (39). Но наибольшую известность получил внук Гиллеля Гамалиил Первый;о терпимости его свидетельствует рассказ в Деяниях Апостольских.
Поучения, рассеянные в Талмуде, показывают, что нравственный идеал фарисеев-гиллелитов во многом приближался к евангельскому. Иногда там встречаются почти буквальные совпадения с Новым Заветом. Приведем хотя бы несколько наиболее характерных примеров.
В трактате "Жертвоприношение" сказано: "Кто подает милостыню тайно, тот выше самого Моисея". Это напоминает слова Спасителя, сказанные Им в Нагорной проповеди. К ней же примыкают другие наставления раввинов: "Лучше краткая молитва с благоговением, чем длинная без усердия"; "Если твой ближний попросит у тебя осла, возложи седло на спину свою"; "Не будь скор на гнев"; "Кто, имея лишь один кусок хлеба в корзине своей, говорит: что мне есть завтра?-тот человек слабой веры"; "Ненавидящий своего ближнего как бы проливает человеческую кровь"; "Начало Торы и конец ее-любовь к людям"; "Проявляющий кротость и сострадание ко всем тварям Божиим наполняет весь мир любовью" (40).
В трактате "Посты" высказывается мысль, что во дни пророка Ионы жители Ниневии были прощены не за то, что воздерживались от пищи, а за то, что "обратились от злого пути своего"(41). Рабби Симеон утверждал, что важно не столько изучение Торы, сколько исполнение добрых дел (42).
Сходство с Христовыми заповедями имеют и слова "плати добром за зло", отрицающие древний закон возмездия (43). "Лучше быть гонимым, чем гонителем",-говорится в трактате "Первые врата" (44). А в другом трактате есть заповедь, звучащая почти по-евангельски: "Подражайте Божиим свойствам; как Он милосерд, так и вы будьте милосердны" (45).
Но и "дела" сами по себе считались недостаточными; раввины часто заостряли внимание на внутренних помыслах человека. Греховные чувства названы в Талмуде "идолами, живущими в сердце человека". "Кто подавляет в себе дурные помышления и сознает свою греховность, тот чтит Бога на небе и на земле"; "Страсть в человеке сначала подобна паутине, а потом - канату" (46).
Лицемерие осуждалось лучшими из раввинов столь же недвусмысленно, как и в Евангелии. "Есть люди, - говорили они, - которые возлагают на себя филактерии и талит* и, однако, поступают по греху... ханжей следует обличать, ибо они оскорбляют
имя Божие". Таких пустосвятов называли "крашеными фарисеями", которые "главное сделали побочным, а побочное - главным" (47).
------------------------------------------------------
* Молитвенные принадлежности
Еще книжник Антигон из Сохо (70 г. до н. э.) осуждал тех, кто следовал заветам Торы, как корыстный раб. В трактате "Сифри" написано: "Исполняй заповеди Божии с любовью. Не одно и то же исполнять их из любви к Богу или же из страха перед Ним" (48).
Немалый интерес представляют талмудические притчи, в которых говорится о долге человека перед Богом и ближними. Одна из них повествует о рабби Бероке, которому явился пророк Илия. "Назови мне, муж Божий, - попросил книжник, - человека, достойного жизни вечной". Каково же было изумление рабби, когда Илия указал на трех иудеев, которые не отличались никакими внешними признаками набожности. Один был надзирателем в тюрьме, проявлявшим доброту к заключенным, а два других были просто веселыми людьми, которые ободряли унылых и мирили враждующих.
Другая притча рассказывает о царе, одарившем слуг нарядными одеждами (символ небесных благословений). Когда он вернулся из похода, то увидел, что одни сохранили их незапятнанными, а другие сделали черными, надевая их при грязных работах (49).
Раввины вспоминали о Монобазе, царе адиабенском, который, став прозелитом, раздал нуждающимся свои богатства. На упреки же родных он ответил: "Мои предки приобретали себе земные сокровища, а я - сокровища небесные" (50).
Лучшее резюме взглядов Гиллелевой школы содержится в трактате "Макот". Там сказано, что Моисей дал 613 заповедей, Давид-псалмопевец свел их к одиннадцати: "Поступай честно, твори правду и говори истину, не клевещи языком твоим, не делай другому зла, не возводи поношения на ближнего, гнушайся низостью, чти богобоязненных, не изменяй клятве даже во вред себе, серебра своего не давай в рост и не принимай взяток против невинного". Пророк Йсайя ограничился шестью заповедями: "Будь праведен, говори истину, презирай прибыль от греха, отнимай руки свои от взяток, затыкай уши, чтобы не слышать призыва к насилию, закрывай глаза, чтобы не соблазниться злом". Пророк Михей указал лишь на три главных заповеди: "Поступай справедливо, люби добродетель и смиренно ходи пред Богом". И, наконец, пророк Аввакум выразил самую суть благочестия одной фразой: "Праведный своей верою жив будет" (51). Иными словами, любовь к людям должна вытекать из веры и любви к Богу.
Не исключено, что некоторые талмудические максимы сложились под влиянием христианства, однако влияние это нельзя преувеличивать. Талмуд вырос из дохристианских источников и формировался в странах, которые либо не приняли христианства либо приняли его недавно.
На первый взгляд кажется непонятным, как люди, исповедовавшие столь высокие принципы религиозной этики, стали "слепыми поводырями слепых", отвергшими Христово благовестие.
В поисках ответа на этот вопрос мы должны оставить в стороне мессианство Иисуса и Его свидетельство о Себе как о Сыне Божием. Напряженность между Ним и фарисеями возникла гораздо раньше, чем Он открыто заговорил о тайне Своего посланничества в мир, то есть законники не желали принять Назарянина даже как Учителя.
Некоторые богословы и историки пытались доказать, что Христос в принципе отверг всякую внешнюю форму религиозной жизни и тем вызвал ярость консерваторов. Но евангелия свидетельствуют об обратном. Христос не осуждал саму идею обряда. Он не только участвовал в ветхозаветных праздниках и соблюдал правила Закона, но и установил новые священнодействия, в частности-Крещение и Евхаристию. Его слово было обращено к живым людям из плоти и крови, которые нуждались во внешних проявлениях своей веры, в символах и знаках Богоприсутствия.
Когда Иисус говорил с книжниками. Он апеллировал к самому возвышенному и чистому, что было в их же традиции. Законнику, который согласился, что сущность веры в двух главных заповедях о любви к Творцу и к ближнему, Он ответил: "Недалек ты от Царства Божия" (52). Однако с "крашеными фарисеями", буквалистами и ханжами Он был исключительно суров. О них Иисус сказал самые резкие слова из всех Им произнесенных.
Основным пороком ложно понятого законничества было превалирование формы, уверенность, что достаточно соблюсти определенное число мицвот, чтобы угодить Богу. Эта психология арифметической праведности всегда таит в себе страшную опасность. Иисус разоблачал святош, которые ради устава и обычая забывали о любви и сострадании к людям. Он упрекал учителей, чванившихся своей набожностью, выставлявших ее напоказ и носивших постную личину благочестия. Христос сравнивал таких фарисеев с побеленными саркофагами, внутри которых лежат тлеющие кости. Соблюдение ритуальной чистоты-пустая скорлупа, если нечистота заполнила душу. "Обошли,-говорил Иисус,-более важное в Законе: правосудие, и милосердие, и верность: это надлежало исполнить и того не опустить. Вожди слепые, отцеживающие комара и проглатывающие верблюда!.. Вы снаружи кажетесь людьми праведными, внутри же наполнены лицемерием и беззаконием" (53).
Конечно, не все фарисеи были таковы, и, конечно, никто из них не считал лицемерие нормой; к тому же не одно фарисейство страдало недугом формализма. У римлян, конфуцианцев, индуистов было не меньше запретов и церемоний, чем у талмудистов. Страшны были не сами уставы, а их тенденция вырождаться в самоцель. Есть зловещий "экуменизм зла", делающий "фарисеев" всегда и всюду похожими друг на друга. Вспомним гневные речи Златоуста и Савонаролы, Данте и Максима Грека против архиереев и прелатов, и мы убедимся, что порода "фарисеев" сумела свить себе гнездо в самой Церкви.
Обличения Христа, направленные против подобных людей, явились продолжением борьбы, начатой еще пророками. Да и раввины, как мы видели, понимали опасность ханжества.
Однако фарисеи слишком свыклись с мыслью, что им принадлежит монополия учительства, и были слишком высокого мнения о своей мудрости и правах, чтобы смириться с тем, что безвестный Галилеянин проповедует "со властью", независимо от схоластических толкований и школ (54). Тем более непереносимы были для них обличительные слова Христа.
Чем ясней была справедливость упреков Христа, чем больше людей собиралось вокруг Него, тем сильнее разгоралась ненависть фарисеев. На карту был поставлен их авторитет. Евангелия прямо говорят, что они предали Христа в руки саддукеев и римских властей "из зависти" (55).
Именно это чувство заставляло их ревниво следить за Ним и выискивать поводы обличить Его. То, что Иисус выдвигал на первое место дух, а не букву Закона, враги старались представить как кощунственное посягательство на церковные устои*. Ученики Гиллеля, хотя бы в глубине души, могли соглашаться с ним; между тем наиболее влиятельными и активными стали в I веке как раз не гиллелиты, а их соперники. Столпом этого ретроградного течения явился антипод Гиллеля - Шаммай** (Не смешивать с Шемайей, жившим на поколение раньше). Он и его школа нанесли самый серьезный ущерб исконному духу иудаизма.
----------------------------------------------------------------------
* О причинах неприятия Евангелия законниками в последующее время см. в книге "Сын Человеческий", Приложение 3
** Не смешивать с Шемайей, жившим на поколение раньше.
Предания единодушно рисуют Шаммая человеком упорным, мелочным и фанатичным. Сложилась даже поговорка: "Будь кроток, как Гиллель, а не вспыльчив, как Шаммай" (56). Хотя Шаммай и советовал относиться, ко всем людям доброжелательно, характер не позволял ему исполнять собственное правило: он был крут, несдержан и нередко бил учеников.
Показательно, что Шаммая выбрали в Совете заместителем Гиллеля. Значит, сторонников у него было немало. Они умело насаждали дух нетерпимости и казуистики. Засилие шаммаитов вело к религиозной стагнации, к удалению от Библии, к превращению религии в застывшую систему, пронизанную ритуальным магизмом.
Причину этой популярности рутинеров понять нетрудно. Вопреки герою Достоевского, говорившего: "Широк человек-я бы сузил", следует признать, что человек более склонен к узости, чем к широте. Ему подчас бывает легче соблюдать внешнюю "церковность", чем проникнуться духом любви и свободы.
Усердное изучение всех тонкостей устава давало Шаммаю истинное наслаждение. Без устали громоздил он запрет на запрете, его теология вела лишь к образованию новых несчетных табу или к отягощению старых. Дело иногда доходило до курьезов. Уверяли, что однажды Шаммай едва не заморил голодом своего малолетнего сына, заставляя его соблюдать пост, а когда в день Кущей у него родился внук, он велел разобрать крышу дома и заменить ее ветвями, чтобы дитя встретило праздник, как предписывает Закон, под сенью "шатра" (57).
В почитании субботнего покоя Шаммай превзошел даже ессеев. Если Гиллель считал, что накануне субботы красильщик может класть ткань в котел, то Шаммай видел в этом грех, поскольку она окрасится в запретный день. Подобные примеры можно продолжать до бесконечности (58).
Удушающий диктат галахи, разраставшейся, словно снежный ком,-основной продукт академии "Бет-Шамма". Более гибкое отношение Гиллеля к обычаям шаммаиты расценивали как прискорбный либерализм, расшатывающий правоверие. С их точки зрения, лучше было соблюсти сто лишних мицвот, чем упустить хоть одну.
Жаркие споры между членами школ привели к тому, что некоторое время в Израиле существовало как бы "две Торы" (59). Характерно, что только один раз "Бет-Шаммай" сдался (60). Гиллель же предпочитал избегать препирательств и чаще уступал ради мира. Не смогли противиться шаммаитам и его ученики. Фанатики, как правило, умеют одерживать верх, играя на рабских струнах человеческой психики.
Шаммаю был по душе пессимизм Экклезиаста. Жизнь он считал тяжким бременем и полагал, что лучшая доля для человека - не родиться совсем (61) (едва ли этот закоренелый враг язычников подозревал, что повторяет греческое изречение). Дух времени коснулся и самого стража Торы. По словам еврейского историка Генриха Греца, "вследствие чрезмерного рвения шаммаитов и уступчивости гиллелитов иудаизм получил совершенно иной, мрачный характер; он стал религией, которая учила и рекомендовала бегство от мира" (62).
Живя в обрядовой цитадели, шаммаиты безмерно гордились своей праведностью. Они не упускали поводов демонстрировать ее повсюду. Одни из них ходили, опустив глаза, чтобы не смотреть на посторонних женщин, другие нарочито сгибали плечи, как бы показывая, сколь велик груз правил, которые они несут на себе, третьи принимали отсутствующий вид и то и дело натыкались на людей и на стены (63). Когда Христос шел по улицам, окруженный простым людом, законники брезгливо говорили: "Этот народ-невежда в Законе, проклят он" (64). Их спесь и презрение к ам-хаарецам, людям, плохо знающим Закон, переходила все границы. Рассказывают, что один книжник, накормивший во время голода такого "нечестивца", укорял себя, думая, что впал в великий грех (65).
Ответная реакция не заставила себя ждать. "Ненависть ам-хаареца к ученому,-признавали книжники,-больше ненависти язычников к Израилю" (66).
Не приходится и говорить, с каким высокомерием смотрели шаммаиты на иноплеменников и с какой неохотой принимали прозелитов. В их воображении Иерусалим будущего рисовался запретным городом, чем-то вроде средневековых Лхассы или Мекки.
Здесь выявлялось еще одно расхождение школ. Тех самых язычников, которых Шаммай гнал от себя палкой, Гиллель встречал с любовью и охотно учил вере. Его последователи называли Тору небесным хлебом, который предназначен для всего мира (67).
Гиллелиты организовывали особые миссии для обращения иноверцев. Чтобы исключить в неофите какой-либо расчет, ему рекомендовали хорошо обдумать свой шаг, памятуя о трудном положении народа Божия. Если, невзирая на это, он все же захочет стать исповедником религии Единого, то должен быть принят (68). Трактат "Санхедрин" указывает на необходимость щадить чувства прозелита и при нем не отзываться дурно о его прежних единоверцах (69). Возникло даже мнение, что прежде всего вера в Бога, а не обряды приобщают язычника к истине. "Кто отвергает идолопоклонство,-говорили раввины, - тот уже иудей" (70).
Гражданское право входило уже в состав Пятикнижия, но его кодекс частично перестал отвечать потребностям новых поколений. Поэтому раввины вынуждены были дополнить его собственными законами, имевшими вполне утилитарный характер. Впрочем, "справедливый суд" учителя не отделяли от религии. "Избирать недостойного судью,- говорили они,-все равно что насаждать рощу для идолопоклонства" (25).
Инициатором законодательной работы фарисеев был Симон бен-Шетах, живший при царице Александре (См. выше, гл. XX). В 40-50 годах до н. э. его дело продолжили два выдающихся раввина - Шемайя и Абталион.
О том, как высоко ставили они правовые нормы, свидетельствует рассказ Иосифа Флавия. В 49 году Ирод, тогда еще молодой правитель Галилеи, казнил некоего Езекию и его товарищей, которые якобы занимались "разбоем" на границе Сирии. Историки полагают, что на самом деле Езекия был борцом против римского господства, а Ирод расправился с ним в угоду имперскому наместнику Сексту Цезарю. Это вполне вероятно, особенно если принять во внимание, что сын Езекии Иуда стал зелотским вождем (26).
Шемайя и Абталион потребовали привлечь Ирода к ответственности, поскольку Закон воспрещает казнить кого бы то ни было без суда. Правитель согласился предстать перед Синедрионом, но, чтобы выразить ему свое презрение, пришел одетый в пурпур и окруженный своими гвардейцами. Его самоуверенность смутила трибунал, который знал о связях Ирода в Риме. Однако Шемайя заявил, что попустительство будет "насилием над правосудием", и Ирод понял, что его ждет суровый приговор. Тогда, по совету Мариамны, он бежал к римлянам. Через двенадцать лет, будучи царем, Ирод отомстил своим судьям, отправив их на плаху. Шемайю же он пощадил за то, что в 37 году тот рекомендовал жителям Иерусалима прекратить сопротивление и впустить узурпатора.
Этот совет авторитетного книжника не был случайным. К тому времени фарисеи стали все больше сторониться злободневной политики, видя свою главную цель в религиозном просвещении.
Архиереи пытались ослабить влияние Шемайи и Абталиона, напоминая при любом удобном случае, что оба они не кровные израильтяне, а потомки ассирийцев. Но усилия эти были напрасны, в чем мог убедиться сам первосвященник Гиркан II. Когда он вышел однажды к толпе в праздник Йом-Киппура, люди бросились приветствовать не его, потомка Маккавеев, а Шемайю и Абталиона.
Новые иерархи, назначавшиеся Иродом, снискали еще меньше симпатий. Их алчность и жестокость вызывали у всех негодование. В Талмуде сохранилась народная песенка, передающая отношение к ставленникам тирана:
Горе мне от рода Боэта, горе от их копий!
Горе мне от рода Кантара, горе от их перьев!
Горе мне от рода Анны, горе от их шипенья!
Горе мне от рода Измаила бен-Фаби, горе от их кулаков!
Сами они первосвященники, их сыновья - казначеи,
Их зятья-смотрители Храма, а их слуги бьют народ палками (27)
В сравнении с этими сановниками демократичные фарисеи явно выигрывали. По их мнению, "человек, живущий трудами рук своих, заслуживает большего уважения, чем тот, кто кичится своей набожностью". "Праздность,-говорили они, - развращает человека". Сам Шемайя выразил свою жизненную установку в афоризме: "Люби труд и ненавидь барство" (28). Из фарисейской школы вынес уважение к труду и апостол Павел.
Хотя Закон обычно преподавался бесплатно, Шемайя брал деньги за обучение молодежи, чтобы подчеркнуть, что занят нужной работой, которая должна кормить человека. К тому же он был беден и не имел других источников.
Однажды в субботу, в холодный зимний день, ученики, сидевшие в школе Шемайй, заметили, как что-то заслонило свет в окне. Выйдя, они обнаружили окоченевшего, занесенного снегом мужчину. Все сразу узнали Гиллеля, батрака из Вавилонии. Не заработав на урок, он решил слушать беседу у окна. Его ввели в дом, обогрели и привели в чувство. Шемайе пришлось по душе такое рвение. "Ради этого человека,-сказал он,-стоило нарушить субботний покой" (29).
Прошло немного времени, и Гиллель принял от старого рабби руководство школой. Предание рассказывает об этом следующее. В 30 году до н. э. Пасха совпала с субботой, и между уставщиками возник спор: можно ли приготовлять праздничного агнца в этот день. Обратились к Гиллелю, и он рассудил так: поскольку жертвы, приносимые в Храме, в субботу не отменяются, то тем более не следует отменять пасхальный обряд. Всех поразила простота аргумента, и Гиллель прослыл человеком, способным предлагать мудрые решения. Когда умер Шемайя, его выбрали главой академии и наси, председателем раввинского Совета (30).
Гиллеля считают самым знаменитым учителем Израиля той эпохи. Изречений его сохранилось мало, но не им он обязан своей славой. Она питалась тем глубоким впечатлением, которое производила личность ученого на современников.
Родился Гиллель около 75 года и происходил от потомков Давида. Его отечеством была Вавилония. Некоторые историки, находя у Гиллеля элементы греческой образованности, думают, что он мог быть выходцем из Александрии. Но и в эллинизированной Месопотамии Гиллель имел возможность познакомиться с логикой Аристотеля, которой пользовался в своих толкованиях.
В Иерусалим будущего раввина привело желание учиться (ок. 40 г.). Обладая независимым характером, он не желал прибегать к помощи богатой родни. "Если не я за себя, то кто за меня? - говорил Гиллель, но при этом добавлял: - Если я только для себя, то чего я стою?" (31) Гиллель начал посещать иерусалимскую школу Шемайи и одновременно работать поденщиком и сторожем.
Став главой академии, он занялся вопросами экзегезы и сформулировал основные миддот - правила для изъяснения Закона. Как, например, быть, если в Писании встречаются два противоположных утверждения? Эта проблема, которую в средние века наиболее остро поставил Пьер Абеляр, была решена Гиллелем при помощи следующего силлогизма. Поскольку Тора содержит истину, а в то же время в ней попадаются два противоречивых высказывания, значит, истинны они оба. Толкователь же должен в самом Писании отыскать текст, который снял бы противоречие.
Говорили, что Гиллель был сведущ в самых разных отраслях знаний, что он "умел рассуждать о горах и долинах, о деревьях и травах, о диких и домашних животных", что ему были "одинаково доступны и светские и богословские науки" (32). Но главной наукой Гиллель, как и его предшественники хакамы, считал умение жить по заповедям Торы.
Замечательно, что основу благочестия Гиллель видел не в обрядах, а в нравственности. Иноверцу, который соглашался принять иудаизм, если рабби сможет изложить ему Закон в двух словах, он дал классический ответ: "Не делай ближнему того, что неприятно тебе,-вот суть всей Торы, все же прочее лишь комментарий" (33). Эти слова, усиленные призывом к действенной любви, были повторены Иисусом Христом. Именно такое понимание Закона-как этического в своей основе-было усвоено христианством; и отсюда становится ясной мысль св. Иринея Лионского, утверждавшего, что "правила совершенной жизни одни и те же в обоих Заветах" (34).
Не следует, впрочем, думать, что Гиллель был реформатором, пренебрегавшим традицией. Он не имел намерения ломать обычаи и защищал авторитет Предания. Когда один язычник, пожелавший стать прозелитом, усомнился в значении устной Торы, Гиллель убедил его наглядным примером. Он начал учить новичка еврейскому языку, каждый день по-разному называя одни и те же буквы. "Как же я могу научиться?"-удивился тот. "А как ты хочешь познать Писание без устной традиции?" - ответил Гиллель.
Его щепетильность в отношении к традиции может показаться слабостью, вроде той, которую проявляли многие языческие философы, имея дело с народным культом. Но здесь было нечто иное - вера в нужность суммы установлений, идущих от древности. Сам Христос в беседах с книжниками показал пример бережного отношения к Преданию. Так, говоря о законности субботнего исцеления, Он ссылался на практику совершать обрезание, невзирая на день покоя (35). Тем более должен был избегать крайнего реформизма Гиллель, глава раввинского Совета. Однако его осторожность подчас действительно превращалась в робость, и здесь Гиллель намного уступает пророкам. Пытаясь смягчить тяжеловесный ритуал, он шел на невероятные ухищрения, которые не могут не вызвать улыбки. Например, чтобы обойти запрет выносить что-либо из дома в субботу, Гиллель предлагал заранее относить в крайний дом улицы часть пищи и тем самым как бы сделать всю улицу "домом" (36).
Но повторяем - не эти манипуляции создали имя Гиллелю. В памяти Израиля он остался человеком необычайного обаяния, благородства и кротости. Он считал, что выдержка и доброта - главные достоинства служителя мудрости. "Люби мир и водворяй его повсюду,-говорил он, - люби созданных Богом людей и приближай их к Закону Божию. Не суди ближнего, пока сам не побывал на его месте; там, где нет людей,-будь сам человеком"(37).
Рассказывают, что один иудей побился об заклад, что сумеет вывести Гиллеля из себя, но сколько глупых вопросов ни задавал он учителю, тот неизменно отвечал ему с терпением и благожелательностью, пока насмешник не понял, что проиграл пари (38).
Народ прозвал Гиллеля Закеном, по-гречески Пресвитером, то есть Старцем. Этот "князь" фарисеев никогда не кичился своими знаниями и почетным положением, он был внимателен к людям, прост в обращении и не чуждался безобидной шутки. Так, идя в баню, он говорил, что задумал богоугодное дело, а удивленным ученикам объяснял, что держать в чистоте тело - значит оказывать уважение Божиему созданию.
Гиллель умер около 10 года н. э. в преклонном возрасте, окруженный любовью всего народа. После смерти рабби школа, называвшаяся "Бет-Гиллель" (Дом Гиллеля), объединила его последователей. Среди них был сын учителя Симеон; его иногда отождествляют с праведным старцем Евангелия (39). Но наибольшую известность получил внук Гиллеля Гамалиил Первый;о терпимости его свидетельствует рассказ в Деяниях Апостольских.
Поучения, рассеянные в Талмуде, показывают, что нравственный идеал фарисеев-гиллелитов во многом приближался к евангельскому. Иногда там встречаются почти буквальные совпадения с Новым Заветом. Приведем хотя бы несколько наиболее характерных примеров.
В трактате "Жертвоприношение" сказано: "Кто подает милостыню тайно, тот выше самого Моисея". Это напоминает слова Спасителя, сказанные Им в Нагорной проповеди. К ней же примыкают другие наставления раввинов: "Лучше краткая молитва с благоговением, чем длинная без усердия"; "Если твой ближний попросит у тебя осла, возложи седло на спину свою"; "Не будь скор на гнев"; "Кто, имея лишь один кусок хлеба в корзине своей, говорит: что мне есть завтра?-тот человек слабой веры"; "Ненавидящий своего ближнего как бы проливает человеческую кровь"; "Начало Торы и конец ее-любовь к людям"; "Проявляющий кротость и сострадание ко всем тварям Божиим наполняет весь мир любовью" (40).
В трактате "Посты" высказывается мысль, что во дни пророка Ионы жители Ниневии были прощены не за то, что воздерживались от пищи, а за то, что "обратились от злого пути своего"(41). Рабби Симеон утверждал, что важно не столько изучение Торы, сколько исполнение добрых дел (42).
Сходство с Христовыми заповедями имеют и слова "плати добром за зло", отрицающие древний закон возмездия (43). "Лучше быть гонимым, чем гонителем",-говорится в трактате "Первые врата" (44). А в другом трактате есть заповедь, звучащая почти по-евангельски: "Подражайте Божиим свойствам; как Он милосерд, так и вы будьте милосердны" (45).
Но и "дела" сами по себе считались недостаточными; раввины часто заостряли внимание на внутренних помыслах человека. Греховные чувства названы в Талмуде "идолами, живущими в сердце человека". "Кто подавляет в себе дурные помышления и сознает свою греховность, тот чтит Бога на небе и на земле"; "Страсть в человеке сначала подобна паутине, а потом - канату" (46).
Лицемерие осуждалось лучшими из раввинов столь же недвусмысленно, как и в Евангелии. "Есть люди, - говорили они, - которые возлагают на себя филактерии и талит* и, однако, поступают по греху... ханжей следует обличать, ибо они оскорбляют
имя Божие". Таких пустосвятов называли "крашеными фарисеями", которые "главное сделали побочным, а побочное - главным" (47).
------------------------------------------------------
* Молитвенные принадлежности
Еще книжник Антигон из Сохо (70 г. до н. э.) осуждал тех, кто следовал заветам Торы, как корыстный раб. В трактате "Сифри" написано: "Исполняй заповеди Божии с любовью. Не одно и то же исполнять их из любви к Богу или же из страха перед Ним" (48).
Немалый интерес представляют талмудические притчи, в которых говорится о долге человека перед Богом и ближними. Одна из них повествует о рабби Бероке, которому явился пророк Илия. "Назови мне, муж Божий, - попросил книжник, - человека, достойного жизни вечной". Каково же было изумление рабби, когда Илия указал на трех иудеев, которые не отличались никакими внешними признаками набожности. Один был надзирателем в тюрьме, проявлявшим доброту к заключенным, а два других были просто веселыми людьми, которые ободряли унылых и мирили враждующих.
Другая притча рассказывает о царе, одарившем слуг нарядными одеждами (символ небесных благословений). Когда он вернулся из похода, то увидел, что одни сохранили их незапятнанными, а другие сделали черными, надевая их при грязных работах (49).
Раввины вспоминали о Монобазе, царе адиабенском, который, став прозелитом, раздал нуждающимся свои богатства. На упреки же родных он ответил: "Мои предки приобретали себе земные сокровища, а я - сокровища небесные" (50).
Лучшее резюме взглядов Гиллелевой школы содержится в трактате "Макот". Там сказано, что Моисей дал 613 заповедей, Давид-псалмопевец свел их к одиннадцати: "Поступай честно, твори правду и говори истину, не клевещи языком твоим, не делай другому зла, не возводи поношения на ближнего, гнушайся низостью, чти богобоязненных, не изменяй клятве даже во вред себе, серебра своего не давай в рост и не принимай взяток против невинного". Пророк Йсайя ограничился шестью заповедями: "Будь праведен, говори истину, презирай прибыль от греха, отнимай руки свои от взяток, затыкай уши, чтобы не слышать призыва к насилию, закрывай глаза, чтобы не соблазниться злом". Пророк Михей указал лишь на три главных заповеди: "Поступай справедливо, люби добродетель и смиренно ходи пред Богом". И, наконец, пророк Аввакум выразил самую суть благочестия одной фразой: "Праведный своей верою жив будет" (51). Иными словами, любовь к людям должна вытекать из веры и любви к Богу.
Не исключено, что некоторые талмудические максимы сложились под влиянием христианства, однако влияние это нельзя преувеличивать. Талмуд вырос из дохристианских источников и формировался в странах, которые либо не приняли христианства либо приняли его недавно.
На первый взгляд кажется непонятным, как люди, исповедовавшие столь высокие принципы религиозной этики, стали "слепыми поводырями слепых", отвергшими Христово благовестие.
В поисках ответа на этот вопрос мы должны оставить в стороне мессианство Иисуса и Его свидетельство о Себе как о Сыне Божием. Напряженность между Ним и фарисеями возникла гораздо раньше, чем Он открыто заговорил о тайне Своего посланничества в мир, то есть законники не желали принять Назарянина даже как Учителя.
Некоторые богословы и историки пытались доказать, что Христос в принципе отверг всякую внешнюю форму религиозной жизни и тем вызвал ярость консерваторов. Но евангелия свидетельствуют об обратном. Христос не осуждал саму идею обряда. Он не только участвовал в ветхозаветных праздниках и соблюдал правила Закона, но и установил новые священнодействия, в частности-Крещение и Евхаристию. Его слово было обращено к живым людям из плоти и крови, которые нуждались во внешних проявлениях своей веры, в символах и знаках Богоприсутствия.
Когда Иисус говорил с книжниками. Он апеллировал к самому возвышенному и чистому, что было в их же традиции. Законнику, который согласился, что сущность веры в двух главных заповедях о любви к Творцу и к ближнему, Он ответил: "Недалек ты от Царства Божия" (52). Однако с "крашеными фарисеями", буквалистами и ханжами Он был исключительно суров. О них Иисус сказал самые резкие слова из всех Им произнесенных.
Основным пороком ложно понятого законничества было превалирование формы, уверенность, что достаточно соблюсти определенное число мицвот, чтобы угодить Богу. Эта психология арифметической праведности всегда таит в себе страшную опасность. Иисус разоблачал святош, которые ради устава и обычая забывали о любви и сострадании к людям. Он упрекал учителей, чванившихся своей набожностью, выставлявших ее напоказ и носивших постную личину благочестия. Христос сравнивал таких фарисеев с побеленными саркофагами, внутри которых лежат тлеющие кости. Соблюдение ритуальной чистоты-пустая скорлупа, если нечистота заполнила душу. "Обошли,-говорил Иисус,-более важное в Законе: правосудие, и милосердие, и верность: это надлежало исполнить и того не опустить. Вожди слепые, отцеживающие комара и проглатывающие верблюда!.. Вы снаружи кажетесь людьми праведными, внутри же наполнены лицемерием и беззаконием" (53).
Конечно, не все фарисеи были таковы, и, конечно, никто из них не считал лицемерие нормой; к тому же не одно фарисейство страдало недугом формализма. У римлян, конфуцианцев, индуистов было не меньше запретов и церемоний, чем у талмудистов. Страшны были не сами уставы, а их тенденция вырождаться в самоцель. Есть зловещий "экуменизм зла", делающий "фарисеев" всегда и всюду похожими друг на друга. Вспомним гневные речи Златоуста и Савонаролы, Данте и Максима Грека против архиереев и прелатов, и мы убедимся, что порода "фарисеев" сумела свить себе гнездо в самой Церкви.
Обличения Христа, направленные против подобных людей, явились продолжением борьбы, начатой еще пророками. Да и раввины, как мы видели, понимали опасность ханжества.
Однако фарисеи слишком свыклись с мыслью, что им принадлежит монополия учительства, и были слишком высокого мнения о своей мудрости и правах, чтобы смириться с тем, что безвестный Галилеянин проповедует "со властью", независимо от схоластических толкований и школ (54). Тем более непереносимы были для них обличительные слова Христа.
Чем ясней была справедливость упреков Христа, чем больше людей собиралось вокруг Него, тем сильнее разгоралась ненависть фарисеев. На карту был поставлен их авторитет. Евангелия прямо говорят, что они предали Христа в руки саддукеев и римских властей "из зависти" (55).
Именно это чувство заставляло их ревниво следить за Ним и выискивать поводы обличить Его. То, что Иисус выдвигал на первое место дух, а не букву Закона, враги старались представить как кощунственное посягательство на церковные устои*. Ученики Гиллеля, хотя бы в глубине души, могли соглашаться с ним; между тем наиболее влиятельными и активными стали в I веке как раз не гиллелиты, а их соперники. Столпом этого ретроградного течения явился антипод Гиллеля - Шаммай** (Не смешивать с Шемайей, жившим на поколение раньше). Он и его школа нанесли самый серьезный ущерб исконному духу иудаизма.
----------------------------------------------------------------------
* О причинах неприятия Евангелия законниками в последующее время см. в книге "Сын Человеческий", Приложение 3
** Не смешивать с Шемайей, жившим на поколение раньше.
Предания единодушно рисуют Шаммая человеком упорным, мелочным и фанатичным. Сложилась даже поговорка: "Будь кроток, как Гиллель, а не вспыльчив, как Шаммай" (56). Хотя Шаммай и советовал относиться, ко всем людям доброжелательно, характер не позволял ему исполнять собственное правило: он был крут, несдержан и нередко бил учеников.
Показательно, что Шаммая выбрали в Совете заместителем Гиллеля. Значит, сторонников у него было немало. Они умело насаждали дух нетерпимости и казуистики. Засилие шаммаитов вело к религиозной стагнации, к удалению от Библии, к превращению религии в застывшую систему, пронизанную ритуальным магизмом.
Причину этой популярности рутинеров понять нетрудно. Вопреки герою Достоевского, говорившего: "Широк человек-я бы сузил", следует признать, что человек более склонен к узости, чем к широте. Ему подчас бывает легче соблюдать внешнюю "церковность", чем проникнуться духом любви и свободы.
Усердное изучение всех тонкостей устава давало Шаммаю истинное наслаждение. Без устали громоздил он запрет на запрете, его теология вела лишь к образованию новых несчетных табу или к отягощению старых. Дело иногда доходило до курьезов. Уверяли, что однажды Шаммай едва не заморил голодом своего малолетнего сына, заставляя его соблюдать пост, а когда в день Кущей у него родился внук, он велел разобрать крышу дома и заменить ее ветвями, чтобы дитя встретило праздник, как предписывает Закон, под сенью "шатра" (57).
В почитании субботнего покоя Шаммай превзошел даже ессеев. Если Гиллель считал, что накануне субботы красильщик может класть ткань в котел, то Шаммай видел в этом грех, поскольку она окрасится в запретный день. Подобные примеры можно продолжать до бесконечности (58).
Удушающий диктат галахи, разраставшейся, словно снежный ком,-основной продукт академии "Бет-Шамма". Более гибкое отношение Гиллеля к обычаям шаммаиты расценивали как прискорбный либерализм, расшатывающий правоверие. С их точки зрения, лучше было соблюсти сто лишних мицвот, чем упустить хоть одну.
Жаркие споры между членами школ привели к тому, что некоторое время в Израиле существовало как бы "две Торы" (59). Характерно, что только один раз "Бет-Шаммай" сдался (60). Гиллель же предпочитал избегать препирательств и чаще уступал ради мира. Не смогли противиться шаммаитам и его ученики. Фанатики, как правило, умеют одерживать верх, играя на рабских струнах человеческой психики.
Шаммаю был по душе пессимизм Экклезиаста. Жизнь он считал тяжким бременем и полагал, что лучшая доля для человека - не родиться совсем (61) (едва ли этот закоренелый враг язычников подозревал, что повторяет греческое изречение). Дух времени коснулся и самого стража Торы. По словам еврейского историка Генриха Греца, "вследствие чрезмерного рвения шаммаитов и уступчивости гиллелитов иудаизм получил совершенно иной, мрачный характер; он стал религией, которая учила и рекомендовала бегство от мира" (62).
Живя в обрядовой цитадели, шаммаиты безмерно гордились своей праведностью. Они не упускали поводов демонстрировать ее повсюду. Одни из них ходили, опустив глаза, чтобы не смотреть на посторонних женщин, другие нарочито сгибали плечи, как бы показывая, сколь велик груз правил, которые они несут на себе, третьи принимали отсутствующий вид и то и дело натыкались на людей и на стены (63). Когда Христос шел по улицам, окруженный простым людом, законники брезгливо говорили: "Этот народ-невежда в Законе, проклят он" (64). Их спесь и презрение к ам-хаарецам, людям, плохо знающим Закон, переходила все границы. Рассказывают, что один книжник, накормивший во время голода такого "нечестивца", укорял себя, думая, что впал в великий грех (65).
Ответная реакция не заставила себя ждать. "Ненависть ам-хаареца к ученому,-признавали книжники,-больше ненависти язычников к Израилю" (66).
Не приходится и говорить, с каким высокомерием смотрели шаммаиты на иноплеменников и с какой неохотой принимали прозелитов. В их воображении Иерусалим будущего рисовался запретным городом, чем-то вроде средневековых Лхассы или Мекки.
Здесь выявлялось еще одно расхождение школ. Тех самых язычников, которых Шаммай гнал от себя палкой, Гиллель встречал с любовью и охотно учил вере. Его последователи называли Тору небесным хлебом, который предназначен для всего мира (67).
Гиллелиты организовывали особые миссии для обращения иноверцев. Чтобы исключить в неофите какой-либо расчет, ему рекомендовали хорошо обдумать свой шаг, памятуя о трудном положении народа Божия. Если, невзирая на это, он все же захочет стать исповедником религии Единого, то должен быть принят (68). Трактат "Санхедрин" указывает на необходимость щадить чувства прозелита и при нем не отзываться дурно о его прежних единоверцах (69). Возникло даже мнение, что прежде всего вера в Бога, а не обряды приобщают язычника к истине. "Кто отвергает идолопоклонство,-говорили раввины, - тот уже иудей" (70).