Страница:
Братья вышли на улицу потолковать. Густой туман от реки стлался над
полями, плотная, молочного цвета пелена его окутывала окрестности, но у
ручья она вдруг прерывалась, и казалось, что мост висит в воздухе.
- Они хоть как-то поприветствовали друг друга? - спросил Олави.
- Наверное, это уже ни к чему после сорока лет супружеской жизни.
Только бы отец лишнего не брякнул.
- Мы предупредили, чтобы он не проболтался ей о диагнозе. Отец пошел к
дровяному складу и притащил целую охапку щепок.
- Он что, топить надумал? - ужаснулся Олави.
- Да вряд ли, - успокоил его Юсси.
- Топить посреди лета - это же сумасшествие, - проворчал Олави. -
Прошлую зиму он нам устроил веселую жизнь. Топил так, будто это не дом, а
паровоз, с той лишь разницей, что на месте стоит. Причем не видит ни черта и
все время печную заслонку задвигает. Все боится, чтобы тепло не ушло. Того и
гляди либо взорвемся, либо угорим.
- Да, трудно вам с ним приходится, - посочувствовал Юсси. - Придется на
время перевести его к кому-нибудь из нас.
- Убирать он нам не разрешает, - продолжал Олави. - Редко когда удастся
в сауну его спровадить. Пока он моется, Ирма выгребает из его комнаты грязь
и нечистоты.
- Надо, надо старику переменить обстановку, - повторил Юсси.
- Да ладно, сейчас не это главное. Поживем - увидим, - махнул рукой
Олави.
Они пошли на кухню ужинать. Олави мимоходом заглянул в комнату деда:
тот действительно растапливал печь.
- Не рано ли начинаете? Август на дворе. Лучше уж дверь оставлять
открытой, из кухни же идет тепло, - посоветовал Олави.
Дед поджег скрученную газету и бросил ее в топку, потом затолкал в
самую глубь, поближе к щепкам, едва не обжигая руки.
Олави сел за кухонный стол и включил транзистор. Торжественно зазвучала
симфония.
- Ты не знаешь, что это? - спросил он и мгновенно выключил приемник.
- Отнеси маме, пусть она послушает музыку, - предложила Ирма.
- Она же больная, - вставил дед.
Олави и Юсси долго еще сумерничали. Ирма уложила детей, потом заглянула
и проверила, как мать, и напоследок обошла все комнаты.
- Дед опять оставил открытой дверь в ее комнату, - сообщила она.
Олави прошел к отцу.
- Закройте дверь. Маме станет плохо от жары, - попросил он.
- Что? Она же больная, - буркнул дед.
Отец был все еще крепкий мужик, ростом с Олави, старость его не
согнула. Олави внимательно посмотрел на него, точно в душу хотел заглянуть,
но ему показалось, что старик его даже не замечает.
На следующий день Олави отвез приходскому врачу все бумаги матери.
- Медсестра на днях заедет к вам, а бумаги эти пока останутся у меня,
хорошо?
- Да, спасибо, - ответил Олави.
Выйдя из церкви, Олави решил навестить могилу Тайсто. На кладбище
ветеранов войны удобряли цветы и деревья - белоснежные пенные брызги кружили
в воздухе, как снежинки. Кладбище спускалось с холма вниз и почти доходило
до русла пересохшего ручья. На противоположном берегу дыбились краны и
возвышались дома: строился новый микрорайон. Вдали от города.
Над могилой Тайсто подвесили душ для поливки - вода лилась на землю как
из водосточной трубы. Могила эта была пуста, ведь Тайсто погиб в горах и
тело его так и не смогли отыскать. "Горы здесь ни при чем, они, конечно, в
его гибели не виноваты", - подумал Олави.
Утром к дому подъехала красная машина муниципалитета, из которой вышла
незнакомая женщина. Медсестра. Она была в обычном платье, без халата.
- Ого! Какая вы у меня бодренькая! - громким, жизнерадостным голосом
произнесла она. - Если бы все раковые больные так весело улыбались, в мире
бы развеялся еще один миф - о непобедимости страха смерти.
Сказала и тут же осеклась, поняв свою ошибку: лицо Ирмы исказилось от
ужаса и застыло.
- Эта комната, безусловно, непригодна для лежачей больной, -
безапелляционно заявила медсестра.
Она зашла в соседнюю комнату. Дед, как всегда, дремал в кресле-качалке,
рядом на подлокотнике лежала прокуренная трубка. В комнате было не прибрано,
половик сбился на сторону, вокруг кресла на полу - горки пепла.
- Вот это уже другое дело, здесь гораздо просторней, лучше перевести
больную сюда, предварительно проветрив помещение, - посоветовала медсестра и
понимающе улыбнулась. - Ох уж эти мне курильщики, известное дело!
Она дала несколько советов по уходу за больной, обещала в следующий раз
привезти обезболивающие лекарства и на прощанье добавила:
- Бодритесь и еще раз бодритесь - это лучшее лекарство.
- У меня грудь болит, одеяло слишком тяжелое, - пожаловалась мать.
Матери дали новое одеяло, такое легкое и пушистое, что оно почти ничего
не весило, а если его сжать в руке, можно было ощутить сквозь него свои
пальцы.
- Что нужно было этой женщине? - недовольно спросила мать.
- Она приехала посмотреть вас, это медсестра.
- Какой это врач?! Она же ничего не понимает! А что за туфли на ней,
срам да и только.
- Туфли? Я и не заметила, - задумалась Ирма и тут же вспомнила. - Ах
да, действительно, коричневые мужские ботинки со шнуровкой.
Последние дни в этой жизни мать думала и говорила в основном о
будничном, незначительном, мелком, она постоянно срывалась и будто
выискивала, на что бы еще обозлиться.
Смерть начала подбираться к ней в октябре, а за последнее время мать
ослабела настолько, что не могла вставать, руки еще двигались кое-как, а
ноги будто парализовало.
Однажды вечером ей стало совсем плохо, и Ирма пошла звать деда
прощаться.
- Мать умирает, - сказала она ему.
Дед вошел в маленькую комнатку и сразу же включил свет, чтобы
убедиться, жива она или мертва.
- Больно глазам, - слабо застонала мать. Ирма выключила свет. Дед
постоял-постоял в темноте и, недовольно кряхтя, пошел к себе.
- Всю жизнь она нам настроение портила, - ворчал он дорогой. - Вечно
ныла и даже под конец не может успокоиться.
Ирма побежала за Олави, он заливал цементом пол в летней кухне. Олави
оставил работу, поспешил к дому и, скинув башмаки, в одних носках прошел в
комнату.
- Слышал бы ты, что дед сейчас о матери говорил, - ужаснулась Ирма. -
Хоть бы доброе что напоследок в нем зашевелилось.
- Он всегда был такой, - на ходу бросил Олави.
Дыхание постепенно покидало мать, оно было такое слабое и тихое, что
его не сразу можно услышать. И все-таки перемену заметили сразу. Одеяло на
покойной будто разгладилось по краям и легло недвижно и прямо. Олави
распахнул окно.
Спустя полчаса приехала Пиркко. Все видели, как она торопилась в своей
ондатровой шубке и черных высоких сапогах с серебристыми пряжками. На
подходе к дому она пару раз махнула рукой. Олави пошел ей навстречу.
- Ты опоздала, сестра, - еле выдавил он.
Пиркко заплакала. Ей уже незачем было спешить, она боялась этого дома,
но в конце концов взяла себя в руки и пошла попрощаться с матерью. Она
стояла у постели покойной, осиротевшая и беззащитная, точно маленькая
девочка. В полумраке, без каблуков, в одних чулках, Пиркко и ростом казалась
меньше.
Она вдруг встряхнулась, попросила у Ирмы кое-что из ненужной домашней
одежонки, переоделась, обернула голову полотенцем и пошла убирать комнату
деда. Там она подошла к старому шкафу, схватилась за угол и изо всех сил
толкнула его, так что он очутился на середине комнаты.
- Не надо, оставь, - прибежала Ирма, - я сама потом уберу.
- Нет, это должны делать мы, ее дети. Наш последний долг, - упрямо
возразила Пиркко и вдруг добавила: - Теперь мы ничем не можем помочь. А надо
же что-то делать. Надо как-то забыться. Я не могу ничего не делать.
Олави поехал в церковь договориться об отпевании. Он прихватил с собой
и детей, чтобы они не мешались в доме. Дед сидел на кухне один и смотрел в
окно. Лицо его ничего не выражало.
^TСочельник^U
Перевод Л. Виролайнен
Директору фирмы было лет тридцать, не больше. Он следил за своей
внешностью: смачивал лаком черные волосы, чтобы они еще больше блестели, и
завивал длинные баки. Для него в подвале отгородили матовым стеклом нечто
вроде конторки в четыре квадратных метра. Перед нею за письменным столом си-
дела секретарша, молоденькая девица лет шестнадцати-семнадцати с неожиданно
грубоватым мальчишеским голосом. Со стороны могло показаться, что у нее
вроде бы как голос ломается, а на самом деле она просто подражала своим
сверстникам мальчишкам, потому что с девушками такого не происходит. И
одевалась эта девица довольно странно: либо носила желтую юбку-колокол и
туфли на шпильках, либо длинный балахон и тапочки. Смотря по настроению. Она
не могла долго усидеть на одном месте, то и дело вскакивала, вертелась и
крутилась, всплескивая юбкой и показывая тонкие ножки.
Аренда этого помещения обходилась хозяину в двести двадцать марок за
квадратный метр. Довольно дешево и выгодно. Нов подвал на машине никак не
въедешь, и ежу понятно. Поэтому рабочим приходилось поднимать товар на своем
горбу по лестнице до первого этажа, потом протаскивать через дверь на улицу,
что тоже непросто, и наконец нести до машины. Машина была в некотором роде
чудом техники, одна из разновидностей автофургона. Как уж хозяину удалось
раздобыть такое, уму непостижимо. Мотор в ней находился под сиденьем, а
кабина водителя была вынесена далеко вперед. У сидящих в ней появлялось
ощущение, будто их выдворили на улицу. Поставить ее на ночь было негде по
той же самой причине - в подвал не заедешь. Вот она и торчала всю ночь
напролет на улице поблизости от конторы, благо что опасаться за ее
сохранность не приходилось. Уже с месяц стояли трескучие морозы, и
заводилась она каждое утро с мучениями. Снега еще не было, до самого
сочельника так ни разу и не выпал. В газетах писали, что рождество нынче
будет бесснежным. И верно, сочельник уж на дворе, а ни одной снежинки.
Машину водил Косонен, молодой парнишка, почти ровесник секретарши.
Мелкие фирмы охотнее принимают на работу юнцов: они так рвутся сесть за
баранку, что работают на чистом энтузиазме; платят им за работу гроши, одно
название - зарплата.
- Ну, поглядим, дадут ли нам премию в честь праздника,сказал Косонен,
потирая руки в предвкушении. - Во всех фирмах дают. А в некоторых еще и
тринадцатую зарплату выплачивают. Нам-то на это особенно рассчитывать
нечего. Застряли наши денежки в сейфе у хозяина, как рукав Лефстрема.
Помнишь беднягу? Так и не смогли открыть дверцу, пришлось везти на завод.
Вместе их, родненьких, на грузовик и взгромоздили. Лефстрем возлежал на
сейфе, с комфортом его отправили. Впрочем, это тебе не рождественская
сказка.
Грузчик Куяла, с которым обычно разговаривал Косонен, причем разговоры
эти походили на монолог, был лет на десять старше, родом из Сало. Он жил в
Хельсинки всего два года. Прошлой весной его уволили, и он два месяца ходил
в безработных. На стройку его не взяли. Квартирная хозяйка его днем работала
и не заметила, что он целыми днями либо сидел в читальном зале, либо
прохлаждался дома. Когда подошло время оплачивать жилье за третий месяц,
деньги у него кончились. И пришлось рассказать ей, в какую беду он попал.
Старушка моментально раздобыла ему это место, поскольку хозяин фирмы
доводился ей племянником. И жалованье ему положили плевое, как и всем, 32000
марок в месяц. Из них десять тысяч нужно было отдавать хозяйке и еще
несколько тысяч уходило на разные налоги.
Куяла тоже сильно сомневался, что им выдадут премиальные в честь
праздника. Если б хотели, давно бы уж выдали.
Директор с самого утра еще не появлялся, девица была в конторе одна.
Она оформила по телефону заказ на доставку товаров, дала им список, и они
начали грузить товар: наборы для писем с изображением кинозвезды на обложке,
конверты, бумажные салфетки, гигроскопическую вату и прочую дребедень.
Машина рванула с места, Косонен водил лихо, сокращая дорогу всеми правдами и
неправдами и нещадно ругая при этом проходящий транспорт вместе с его
водителями и их родословной. Иногда он горячо спорил сам с собой, и Куяла
становилось особенно не по себе, точно он нечаянно подслушал тайну спящего:
- Пойти надо, но только не с этим слабаком Эйкой. Тут нужен человек
посильнее. Чтоб под орех разделал. У Элен надо навести шороха. Верно я
говорю?
Куяла молчал как рыба, и Косонен даже не подозревал, что говорит вслух.
Они развезли гигроскопическую вату по парфюмерным магазинам, в которых
работали хорошенькие, как куклы, продавщицы. Но, к сожалению, девушки не
снисходили до разговоров с работягами. Боялись, может, что краска с лица
осыплется. Косонен, уходя, как заведенный повторял одно и то же:
- Счастливого рождества и Нового года.
- И вам того же! - вторили ему.
Голоса были монотонные и скучные, как правила хорошего тона.
Зато дамочки из магазинов канцтоваров держались значительно проще, но и
тут возникало препятствие для знакомства: они крутились, как белки в колесе,
бывало, и подпись под документом не сразу выудишь. Куяла в ожидании степенно
разглядывал почтовые открытки. Он как-то не решался заговаривать с дамочками
еще и потому, что за прилавком стояли, как правило, две продавщицы - одна
молодая, другая старая, молодая, старая... А вдруг это мать с дочерью? Вот и
ломай тут себе голову.
...Они снова поехали в контору грузить машину. Директор, разумеется,
так и не появился. Секретарша взахлеб болтала по телефону с какой-то
подружкой, не обращая на них ни малейшего внимания. Если бы на проводе был
парень, она бы без конца хохотала и извивалась, точно угорь, или, наоборот,
что-нибудь тихо сюсюкала, что, если даже очень захотеть, не услышишь.
- Да, плакали наши денежки, - кипятился Косонен. - Небось головку лаком
поливает, об нас и думать забыл. Появись он здесь, я бы ему показал, где
раки зимуют. Потому он и не появляется, чувствует небось. Я б тоже в таком
разе не решился носу казать.
В три часа пополудни Косонен высадил Куяла на Хэментие, а сам поехал в
контору ставить машину. И бросил зло на прощанье:
- Ну, ничего. После праздника мы отыграемся. Устроим ему ралли по
снежным сугробам. Намотаем на счетчик - будь здоров. Ну ладно, всего тебе. Я
порулил.
- Всего, - Куяла автоматически поднял руку вслед машине и вдруг
спохватился, что забыл переодеть комбинезон. Обычно он оставлял его в
машине. Не такое уж большое удовольствие разгуливать по городу в качестве
живой рекламы. Да еще буквы на комбинезоне величиной с кошку:
Бумажная торговля.
Он бы тоже с удовольствием набросил поверх комбинезона свою куртку, как
Косонен, если б была. Чтобы прикрыть надпись.
Комната его располагалась над самой аркой. Куяла вошел и увидел, что
дверь распахнута настежь - значит, хозяйка делала уборку. Он закрыл дверь,
стянул комбинезон, плюхнулся на кровать и закурил. На работе он не курил.
Экономил. В окно виднелись лишь одинаковые крыши и куски серого неба: на
противоположной стороне улицы находились однообразные строения механической
мастерской, казалось, конца-краю им нет, гектары и гектары площади.
Смеркалось. Стоило только Куяла пошевелиться, как появлялось ощущение, что
снова едешь в этой чертовой машине и на тебя надвигаются дома, улицы,
транспорт и даже люди. Если полежать с часок, не двигаясь, все проходило. Он
не спал, а просто лежал и чувствовал, как постепенно мышцы расслабляются и
все его существо успокаивается. Так повторялось изо дня в день. По ночам на
улице точно так замирает движение транспорта и наступает миг тишины, как
память о прошлом.
Куяла решил было пойти поесть и стал одеваться, как в дверь постучала
хозяйка. Он вспомнил, что обещал помочь ей сегодня. В церковном приходе на
рождество надумали изобразить перед паствой некое подобие Марии с Младенцем.
И хозяйке даже разрешили ради такого случая взять из магазина, где она
работала, дамский манекен и подвенечное платье. Теперь задача заключалась в
том, чтобы доставить все это на Пенгеркату. Ну как было не выполнить ее
просьбу! Куяла обычно выполнял все просьбы своей хозяйки. Это была
шестидесятилетняя женщина, маленькая, полная и необычайно живая. Муж ее умер
лет десять тому назад. Хозяйка рассказывала, что это произошло с ним в
одночасье: он вдруг проснулся среди ночи, точно что его толкнуло, сорвал с
потолка люстру и перебил в ней лампы. Все до единой! И умер. Просто
наказание господне!
У хозяйки было пять взрослых дочерей, рослых белокурых красавиц.
Младшая была замужем за шведом-лесорубом. Они гостили всю осень в Финляндии,
а к рождеству уехали домой. И Куяла познакомился с ними. Лесоруб играючи
перестегал для тещи все одеяла и тюфяки. Дело в том, что он изнывал от
скуки: по-фински не понимал ни слова, жена у него в переводчиках ходила. Ко
всему прочему лесоруб еще принадлежал к секте пятидесятников. И каждый вечер
он упрашивал Куяла через переводчика пойти с ним на религиозное собрание.
Куяла с трудом отговаривался, ссылаясь на то, что его ждут в другом месте. А
сам уходил на весь вечер бродить по улицам. Он сначала заходил в библиотеку.
Завсегдатаями ее были весьма своеобразные личности, и Куяла долго не
выдерживал в их странном обществе и сбегал. Один старикан все вечера
напролет запоем читал Рунеберга {Рунеберг Йохан Людвиг (1804-1877) -
выдающийся финский поэт.}, вроде бы даже наизусть учил: уткнется в одну
строчку, потом прикроет глаза руками и все бормочет, бормочет.
Однажды хозяйка игриво спросила Куяла, с кем это он проводит вечера, на
что тот скупо ответил, что друзей у него хватает. Вообще, если б хозяйка не
задавала ему вопросов, разговор бы у них так и не завязывался, потому что
Куяла отличался исконно финской молчаливостью.
И теперь, в магазине, он бережно, точно ребенка, снял манекен с витрины
и молча подал его хозяйке. Та ловко раздела его. Кукла была до умопомрачения
похожа на голую женщину. Не будь рядом хозяйки, Куяла разглядел бы ее
получше, но тут он лишь потупил взор. Куклу завернули в одеяло, из-под
которого высовывались голые до колен, соблазнительные ножки. Они пешком
протащились по Питкясилта, и он готов был сбросить ее вниз, так тяжело
оказалось ее нести.
Когда они пришли, хозяйка предложила Куяла остаться на церковный
праздник, но он отказался под благовидным предлогом. Не мог же он, в самом
деле, пойти на религиозное торжество в рабочем комбинезоне!
На обратном пути Куяла рассчитывал зайти поесть в столовую, но она
оказалась закрытой. И все магазины уже закрылись. Дома он сварил себе кофе
на газовой плите. Вообще можно было варить все что угодно, потому что
хозяйки не было. При ней он не очень-то решался выходить на кухню.
Потом Куяла пошел в ванную, напустил в ванну горячей воды и пролежал в
ней около часа. Переоделся в чистое, достал брюки поприличнее, галстук и
черные ботинки. Он привел себя в порядок, появилось странное ощущение, что
надо сделать еще что-то, только он сам не знал что. Стояла необычная тишина.
В комнате хозяйки, у соседей, на улице - ни звука.
Ему вдруг показалось, что свет слишком ярок, и Куяла погасил его. Не
хотелось видеть будничную обстановку. Уличный фонарь полуосвещал комнату.
Куяла стоял в тени и курил. Огонек сигареты отражался в настенном зеркале,
там появилось как бы свечение. Когда он убирал сигарету, можно было
разглядеть свой профиль. Куяла будто ждал чего-то. Ему вспомнился кадр из
фильма. Мужчина стоит в тени дерева и курит. Он ждет свою возлюбленную. И
вот она наконец приходит, он от радости так швыряет окурок, что искры
разлетаются по дуге. Куяла живо представил все это, и ему почудилось, их
страстные голоса зазвучали у него в комнате.
Потом он вдруг представил девочку-секретаршу, легкую и переменчивую,
точно ветер. Интересно, где она теперь? Но видение это не переросло в
картину. Девочка была слишком непоседливой, не угадаешь, что с ней
произойдет в следующий момент. А Косонен? Что он сейчас делает? Косонен,
конечно, в кругу большой семьи, любящие родители, многочисленные братья и
сестры... И торопится смастерить всем крепления для лыж в качестве подарка.
При этом воспоминании Куяла стало совсем не по себе, невозможно было больше
оставаться одному в четырех стенах. Он наспех оделся и почти бегом выскочил
на улицу. Но и там ни души. Куяла нарочно прошел мимо большого ресторана,
владелец которого приобрел право торговать алкогольными напитками. Обычно по
вечерам тут было оживленно и шумно - подвыпившие посетители пели и
веселились. Но сейчас на дверях висела табличка: "Ресторан откроется в день
святого Тапани, в двенадцать часов".
Куяла расхотелось идти в центр. Там наверняка светло как днем, сверкает
нарядная елка, ярко освещены витрины роскошных магазинов. И тихо. Такая же
гнетущая тишина. Будто он один во всем городе. И в целом свете. Он пошел в
сторону Валлилы: на углу Хельсинкинкату и Хэментие обычно собирались
группками какие-то подозрительные личности, но сейчас и их не было.
Сосисочный киоск еще не достроили, а табачный и кондитерский были закрыты.
Он повернул и пошел обратно. Потом вспомнил, что в Мэссухалли, кажется,
решили устроить праздник для одиноких и нищих. Все пьянчужки теперь там. Им
раздадут кофе и рисовую кашу. Пастор прочтет рождественскую проповедь и
растрогается, заметив слезы в глазах у стариков. Правда, они у них всегда
слезятся при ярком свете. Но и этот убогий праздник покажется этим
несчастным раем. Вдруг Куяла заметил киоск-автомат. Он поискал монетку,
нашел одну достоинством в пятьдесят марок, опустил ее и нажал кнопку.
Выскочила коробка с пастилками и три двадцатимарочные монетки. Итого,
шестьдесят. Отличный автомат! Будь у него с собой побольше монет, можно было
бы разбогатеть. Куяла даже забыл про коробочку, она выскользнула у него из
рук, а он и не попытался поднять ее, еще и ногой подтолкнул на мостовую и с
удовольствием представил себе, как завтра пастилки прилипнут к шинам
ненавистных автомобилей.
Огни на улицах погасли. Все разом. Дома теперь поспокойнее, решил он.
Вернувшись домой, Куяла осторожно проскользнул в свою комнату. В девять
вечера придет дворник запирать ворота. Сначала послышится взвизг, будто
кому-то прищемили палец, потом хлопок, похожий на холостой выстрел, - эхо
будет долго отдаваться под сводами пустого двора... И такая вдруг тоска на
него навалилась, что он чуть не заплакал. Этого еще недоставало! Куяла
немедленно встал и вышел в прихожую, сел в кресло за журнальным столиком и
начал читать газету. Он быстро пробежал глазами стереотипные
разглагольствования о рождестве на первой странице, потом "умилился" цветной
фотографии - маленькая девочка с восторгом разглядывает витые свечи, и
наконец добрался до рождественского рассказа и сусальных стихов. Одно в них
достоинство - мгновенно вылетают из головы, мелькнула мысль. Надо немного
взбодриться, решил он и пошел на кухню варить кофе. На дне кофейника темнел
толстый слой гущи. Он вспомнил, вроде бы он уже выпил кофе. Вернулся в
прихожую. Двери были раскрыты - и он впервые вошел на половину хозяйки.
Включить свет не решился - а то еще соседи заметят. Яркий луч от фонаря
падал на стеклянную дверцу буфета, уставленного посудой и серебром. Свет был
красноватым, и потому казалось, что в серванте полыхало пламя. Куяла
тихонько вышел из комнаты в переднюю и сел там в темноте. Отчаяние охватило
его.
Никому все равно нет дела до того, кто он такой, что он тут делает и
какова его жизнь. Он мог понадобиться разве что судебному исполнителю.
Разыскали же его прошлой осенью. Два года Куяла уклонялся от уплаты налогов.
Еще бы два годика продержаться, и за давностью срока простили бы. Его
наказали штрафом в семьдесят пять тысяч марок в родном приходе.
В тот год Куяла нигде не работал, ему приходилось жить на выигрыши от
карт. Хорошо еще, что он играл в карты отменно. Каждый раз с ним повторялась
одна и та же история - все думали, что он новичок, ни разу в жизни не брал
их в руки, а он был королем покера, играл беспроигрышно.
Когда Куяла осиротел, он отправился в армию, учеником в военный
оркестр. Это при полном-то отсутствии слуха! Два года с грехом пополам он
бил в тарелки, пока его не выставили. Потом он устроился в психушку -
санитаром, правда, с испытательным сроком. Среди больных был красавец
капитан. Куяла купил ему однажды вина. А тот опьянел и начал всех угощать
прямо из бутылки, а потом ворвался к лечащему врачу. Куяла, конечно, всыпали
перцу, и он снова остался без работы.
Прошедшая жизнь проходила перед его глазами точно кинолента. Когда ты
один в рождественскую ночь, в этом нет ничего удивительного. Так он сидел,
ни о чем больше не думая, ни о чем не жалея. Постепенно настроение его
переменилось. Тоска отпустила. Идти больше никуда не хотелось. На душе было
хорошо и покойно. Наступило рождество. И стало понятно, для чего эта
торжественная тихая ночь и этот свет во мраке. Он смотрел и смотрел в эту
таинственную тьму, стараясь заглянуть в самую суть, пока не различил в ней
свет и краски. Казалось, так будет длиться вечно. Куяла словно сроднился с
этой комнатой и с этой ночью, в которой боролись свет и мрак. И свет все
ширился и ширился... Они стали дороги и близки ему. И сам он будто стал
кому-то очень дорог.
^TАкселератка^U
Перевод Т. Джафаровой
В серую дождливую погоду в трамвае - как в зале ожидания пригородной
станции. Духота, тусклое освещение, а высоко на стене, недоступная
подросткам, красуется реклама почтового банка. Кондуктора почти не видно,
полями, плотная, молочного цвета пелена его окутывала окрестности, но у
ручья она вдруг прерывалась, и казалось, что мост висит в воздухе.
- Они хоть как-то поприветствовали друг друга? - спросил Олави.
- Наверное, это уже ни к чему после сорока лет супружеской жизни.
Только бы отец лишнего не брякнул.
- Мы предупредили, чтобы он не проболтался ей о диагнозе. Отец пошел к
дровяному складу и притащил целую охапку щепок.
- Он что, топить надумал? - ужаснулся Олави.
- Да вряд ли, - успокоил его Юсси.
- Топить посреди лета - это же сумасшествие, - проворчал Олави. -
Прошлую зиму он нам устроил веселую жизнь. Топил так, будто это не дом, а
паровоз, с той лишь разницей, что на месте стоит. Причем не видит ни черта и
все время печную заслонку задвигает. Все боится, чтобы тепло не ушло. Того и
гляди либо взорвемся, либо угорим.
- Да, трудно вам с ним приходится, - посочувствовал Юсси. - Придется на
время перевести его к кому-нибудь из нас.
- Убирать он нам не разрешает, - продолжал Олави. - Редко когда удастся
в сауну его спровадить. Пока он моется, Ирма выгребает из его комнаты грязь
и нечистоты.
- Надо, надо старику переменить обстановку, - повторил Юсси.
- Да ладно, сейчас не это главное. Поживем - увидим, - махнул рукой
Олави.
Они пошли на кухню ужинать. Олави мимоходом заглянул в комнату деда:
тот действительно растапливал печь.
- Не рано ли начинаете? Август на дворе. Лучше уж дверь оставлять
открытой, из кухни же идет тепло, - посоветовал Олави.
Дед поджег скрученную газету и бросил ее в топку, потом затолкал в
самую глубь, поближе к щепкам, едва не обжигая руки.
Олави сел за кухонный стол и включил транзистор. Торжественно зазвучала
симфония.
- Ты не знаешь, что это? - спросил он и мгновенно выключил приемник.
- Отнеси маме, пусть она послушает музыку, - предложила Ирма.
- Она же больная, - вставил дед.
Олави и Юсси долго еще сумерничали. Ирма уложила детей, потом заглянула
и проверила, как мать, и напоследок обошла все комнаты.
- Дед опять оставил открытой дверь в ее комнату, - сообщила она.
Олави прошел к отцу.
- Закройте дверь. Маме станет плохо от жары, - попросил он.
- Что? Она же больная, - буркнул дед.
Отец был все еще крепкий мужик, ростом с Олави, старость его не
согнула. Олави внимательно посмотрел на него, точно в душу хотел заглянуть,
но ему показалось, что старик его даже не замечает.
На следующий день Олави отвез приходскому врачу все бумаги матери.
- Медсестра на днях заедет к вам, а бумаги эти пока останутся у меня,
хорошо?
- Да, спасибо, - ответил Олави.
Выйдя из церкви, Олави решил навестить могилу Тайсто. На кладбище
ветеранов войны удобряли цветы и деревья - белоснежные пенные брызги кружили
в воздухе, как снежинки. Кладбище спускалось с холма вниз и почти доходило
до русла пересохшего ручья. На противоположном берегу дыбились краны и
возвышались дома: строился новый микрорайон. Вдали от города.
Над могилой Тайсто подвесили душ для поливки - вода лилась на землю как
из водосточной трубы. Могила эта была пуста, ведь Тайсто погиб в горах и
тело его так и не смогли отыскать. "Горы здесь ни при чем, они, конечно, в
его гибели не виноваты", - подумал Олави.
Утром к дому подъехала красная машина муниципалитета, из которой вышла
незнакомая женщина. Медсестра. Она была в обычном платье, без халата.
- Ого! Какая вы у меня бодренькая! - громким, жизнерадостным голосом
произнесла она. - Если бы все раковые больные так весело улыбались, в мире
бы развеялся еще один миф - о непобедимости страха смерти.
Сказала и тут же осеклась, поняв свою ошибку: лицо Ирмы исказилось от
ужаса и застыло.
- Эта комната, безусловно, непригодна для лежачей больной, -
безапелляционно заявила медсестра.
Она зашла в соседнюю комнату. Дед, как всегда, дремал в кресле-качалке,
рядом на подлокотнике лежала прокуренная трубка. В комнате было не прибрано,
половик сбился на сторону, вокруг кресла на полу - горки пепла.
- Вот это уже другое дело, здесь гораздо просторней, лучше перевести
больную сюда, предварительно проветрив помещение, - посоветовала медсестра и
понимающе улыбнулась. - Ох уж эти мне курильщики, известное дело!
Она дала несколько советов по уходу за больной, обещала в следующий раз
привезти обезболивающие лекарства и на прощанье добавила:
- Бодритесь и еще раз бодритесь - это лучшее лекарство.
- У меня грудь болит, одеяло слишком тяжелое, - пожаловалась мать.
Матери дали новое одеяло, такое легкое и пушистое, что оно почти ничего
не весило, а если его сжать в руке, можно было ощутить сквозь него свои
пальцы.
- Что нужно было этой женщине? - недовольно спросила мать.
- Она приехала посмотреть вас, это медсестра.
- Какой это врач?! Она же ничего не понимает! А что за туфли на ней,
срам да и только.
- Туфли? Я и не заметила, - задумалась Ирма и тут же вспомнила. - Ах
да, действительно, коричневые мужские ботинки со шнуровкой.
Последние дни в этой жизни мать думала и говорила в основном о
будничном, незначительном, мелком, она постоянно срывалась и будто
выискивала, на что бы еще обозлиться.
Смерть начала подбираться к ней в октябре, а за последнее время мать
ослабела настолько, что не могла вставать, руки еще двигались кое-как, а
ноги будто парализовало.
Однажды вечером ей стало совсем плохо, и Ирма пошла звать деда
прощаться.
- Мать умирает, - сказала она ему.
Дед вошел в маленькую комнатку и сразу же включил свет, чтобы
убедиться, жива она или мертва.
- Больно глазам, - слабо застонала мать. Ирма выключила свет. Дед
постоял-постоял в темноте и, недовольно кряхтя, пошел к себе.
- Всю жизнь она нам настроение портила, - ворчал он дорогой. - Вечно
ныла и даже под конец не может успокоиться.
Ирма побежала за Олави, он заливал цементом пол в летней кухне. Олави
оставил работу, поспешил к дому и, скинув башмаки, в одних носках прошел в
комнату.
- Слышал бы ты, что дед сейчас о матери говорил, - ужаснулась Ирма. -
Хоть бы доброе что напоследок в нем зашевелилось.
- Он всегда был такой, - на ходу бросил Олави.
Дыхание постепенно покидало мать, оно было такое слабое и тихое, что
его не сразу можно услышать. И все-таки перемену заметили сразу. Одеяло на
покойной будто разгладилось по краям и легло недвижно и прямо. Олави
распахнул окно.
Спустя полчаса приехала Пиркко. Все видели, как она торопилась в своей
ондатровой шубке и черных высоких сапогах с серебристыми пряжками. На
подходе к дому она пару раз махнула рукой. Олави пошел ей навстречу.
- Ты опоздала, сестра, - еле выдавил он.
Пиркко заплакала. Ей уже незачем было спешить, она боялась этого дома,
но в конце концов взяла себя в руки и пошла попрощаться с матерью. Она
стояла у постели покойной, осиротевшая и беззащитная, точно маленькая
девочка. В полумраке, без каблуков, в одних чулках, Пиркко и ростом казалась
меньше.
Она вдруг встряхнулась, попросила у Ирмы кое-что из ненужной домашней
одежонки, переоделась, обернула голову полотенцем и пошла убирать комнату
деда. Там она подошла к старому шкафу, схватилась за угол и изо всех сил
толкнула его, так что он очутился на середине комнаты.
- Не надо, оставь, - прибежала Ирма, - я сама потом уберу.
- Нет, это должны делать мы, ее дети. Наш последний долг, - упрямо
возразила Пиркко и вдруг добавила: - Теперь мы ничем не можем помочь. А надо
же что-то делать. Надо как-то забыться. Я не могу ничего не делать.
Олави поехал в церковь договориться об отпевании. Он прихватил с собой
и детей, чтобы они не мешались в доме. Дед сидел на кухне один и смотрел в
окно. Лицо его ничего не выражало.
^TСочельник^U
Перевод Л. Виролайнен
Директору фирмы было лет тридцать, не больше. Он следил за своей
внешностью: смачивал лаком черные волосы, чтобы они еще больше блестели, и
завивал длинные баки. Для него в подвале отгородили матовым стеклом нечто
вроде конторки в четыре квадратных метра. Перед нею за письменным столом си-
дела секретарша, молоденькая девица лет шестнадцати-семнадцати с неожиданно
грубоватым мальчишеским голосом. Со стороны могло показаться, что у нее
вроде бы как голос ломается, а на самом деле она просто подражала своим
сверстникам мальчишкам, потому что с девушками такого не происходит. И
одевалась эта девица довольно странно: либо носила желтую юбку-колокол и
туфли на шпильках, либо длинный балахон и тапочки. Смотря по настроению. Она
не могла долго усидеть на одном месте, то и дело вскакивала, вертелась и
крутилась, всплескивая юбкой и показывая тонкие ножки.
Аренда этого помещения обходилась хозяину в двести двадцать марок за
квадратный метр. Довольно дешево и выгодно. Нов подвал на машине никак не
въедешь, и ежу понятно. Поэтому рабочим приходилось поднимать товар на своем
горбу по лестнице до первого этажа, потом протаскивать через дверь на улицу,
что тоже непросто, и наконец нести до машины. Машина была в некотором роде
чудом техники, одна из разновидностей автофургона. Как уж хозяину удалось
раздобыть такое, уму непостижимо. Мотор в ней находился под сиденьем, а
кабина водителя была вынесена далеко вперед. У сидящих в ней появлялось
ощущение, будто их выдворили на улицу. Поставить ее на ночь было негде по
той же самой причине - в подвал не заедешь. Вот она и торчала всю ночь
напролет на улице поблизости от конторы, благо что опасаться за ее
сохранность не приходилось. Уже с месяц стояли трескучие морозы, и
заводилась она каждое утро с мучениями. Снега еще не было, до самого
сочельника так ни разу и не выпал. В газетах писали, что рождество нынче
будет бесснежным. И верно, сочельник уж на дворе, а ни одной снежинки.
Машину водил Косонен, молодой парнишка, почти ровесник секретарши.
Мелкие фирмы охотнее принимают на работу юнцов: они так рвутся сесть за
баранку, что работают на чистом энтузиазме; платят им за работу гроши, одно
название - зарплата.
- Ну, поглядим, дадут ли нам премию в честь праздника,сказал Косонен,
потирая руки в предвкушении. - Во всех фирмах дают. А в некоторых еще и
тринадцатую зарплату выплачивают. Нам-то на это особенно рассчитывать
нечего. Застряли наши денежки в сейфе у хозяина, как рукав Лефстрема.
Помнишь беднягу? Так и не смогли открыть дверцу, пришлось везти на завод.
Вместе их, родненьких, на грузовик и взгромоздили. Лефстрем возлежал на
сейфе, с комфортом его отправили. Впрочем, это тебе не рождественская
сказка.
Грузчик Куяла, с которым обычно разговаривал Косонен, причем разговоры
эти походили на монолог, был лет на десять старше, родом из Сало. Он жил в
Хельсинки всего два года. Прошлой весной его уволили, и он два месяца ходил
в безработных. На стройку его не взяли. Квартирная хозяйка его днем работала
и не заметила, что он целыми днями либо сидел в читальном зале, либо
прохлаждался дома. Когда подошло время оплачивать жилье за третий месяц,
деньги у него кончились. И пришлось рассказать ей, в какую беду он попал.
Старушка моментально раздобыла ему это место, поскольку хозяин фирмы
доводился ей племянником. И жалованье ему положили плевое, как и всем, 32000
марок в месяц. Из них десять тысяч нужно было отдавать хозяйке и еще
несколько тысяч уходило на разные налоги.
Куяла тоже сильно сомневался, что им выдадут премиальные в честь
праздника. Если б хотели, давно бы уж выдали.
Директор с самого утра еще не появлялся, девица была в конторе одна.
Она оформила по телефону заказ на доставку товаров, дала им список, и они
начали грузить товар: наборы для писем с изображением кинозвезды на обложке,
конверты, бумажные салфетки, гигроскопическую вату и прочую дребедень.
Машина рванула с места, Косонен водил лихо, сокращая дорогу всеми правдами и
неправдами и нещадно ругая при этом проходящий транспорт вместе с его
водителями и их родословной. Иногда он горячо спорил сам с собой, и Куяла
становилось особенно не по себе, точно он нечаянно подслушал тайну спящего:
- Пойти надо, но только не с этим слабаком Эйкой. Тут нужен человек
посильнее. Чтоб под орех разделал. У Элен надо навести шороха. Верно я
говорю?
Куяла молчал как рыба, и Косонен даже не подозревал, что говорит вслух.
Они развезли гигроскопическую вату по парфюмерным магазинам, в которых
работали хорошенькие, как куклы, продавщицы. Но, к сожалению, девушки не
снисходили до разговоров с работягами. Боялись, может, что краска с лица
осыплется. Косонен, уходя, как заведенный повторял одно и то же:
- Счастливого рождества и Нового года.
- И вам того же! - вторили ему.
Голоса были монотонные и скучные, как правила хорошего тона.
Зато дамочки из магазинов канцтоваров держались значительно проще, но и
тут возникало препятствие для знакомства: они крутились, как белки в колесе,
бывало, и подпись под документом не сразу выудишь. Куяла в ожидании степенно
разглядывал почтовые открытки. Он как-то не решался заговаривать с дамочками
еще и потому, что за прилавком стояли, как правило, две продавщицы - одна
молодая, другая старая, молодая, старая... А вдруг это мать с дочерью? Вот и
ломай тут себе голову.
...Они снова поехали в контору грузить машину. Директор, разумеется,
так и не появился. Секретарша взахлеб болтала по телефону с какой-то
подружкой, не обращая на них ни малейшего внимания. Если бы на проводе был
парень, она бы без конца хохотала и извивалась, точно угорь, или, наоборот,
что-нибудь тихо сюсюкала, что, если даже очень захотеть, не услышишь.
- Да, плакали наши денежки, - кипятился Косонен. - Небось головку лаком
поливает, об нас и думать забыл. Появись он здесь, я бы ему показал, где
раки зимуют. Потому он и не появляется, чувствует небось. Я б тоже в таком
разе не решился носу казать.
В три часа пополудни Косонен высадил Куяла на Хэментие, а сам поехал в
контору ставить машину. И бросил зло на прощанье:
- Ну, ничего. После праздника мы отыграемся. Устроим ему ралли по
снежным сугробам. Намотаем на счетчик - будь здоров. Ну ладно, всего тебе. Я
порулил.
- Всего, - Куяла автоматически поднял руку вслед машине и вдруг
спохватился, что забыл переодеть комбинезон. Обычно он оставлял его в
машине. Не такое уж большое удовольствие разгуливать по городу в качестве
живой рекламы. Да еще буквы на комбинезоне величиной с кошку:
Бумажная торговля.
Он бы тоже с удовольствием набросил поверх комбинезона свою куртку, как
Косонен, если б была. Чтобы прикрыть надпись.
Комната его располагалась над самой аркой. Куяла вошел и увидел, что
дверь распахнута настежь - значит, хозяйка делала уборку. Он закрыл дверь,
стянул комбинезон, плюхнулся на кровать и закурил. На работе он не курил.
Экономил. В окно виднелись лишь одинаковые крыши и куски серого неба: на
противоположной стороне улицы находились однообразные строения механической
мастерской, казалось, конца-краю им нет, гектары и гектары площади.
Смеркалось. Стоило только Куяла пошевелиться, как появлялось ощущение, что
снова едешь в этой чертовой машине и на тебя надвигаются дома, улицы,
транспорт и даже люди. Если полежать с часок, не двигаясь, все проходило. Он
не спал, а просто лежал и чувствовал, как постепенно мышцы расслабляются и
все его существо успокаивается. Так повторялось изо дня в день. По ночам на
улице точно так замирает движение транспорта и наступает миг тишины, как
память о прошлом.
Куяла решил было пойти поесть и стал одеваться, как в дверь постучала
хозяйка. Он вспомнил, что обещал помочь ей сегодня. В церковном приходе на
рождество надумали изобразить перед паствой некое подобие Марии с Младенцем.
И хозяйке даже разрешили ради такого случая взять из магазина, где она
работала, дамский манекен и подвенечное платье. Теперь задача заключалась в
том, чтобы доставить все это на Пенгеркату. Ну как было не выполнить ее
просьбу! Куяла обычно выполнял все просьбы своей хозяйки. Это была
шестидесятилетняя женщина, маленькая, полная и необычайно живая. Муж ее умер
лет десять тому назад. Хозяйка рассказывала, что это произошло с ним в
одночасье: он вдруг проснулся среди ночи, точно что его толкнуло, сорвал с
потолка люстру и перебил в ней лампы. Все до единой! И умер. Просто
наказание господне!
У хозяйки было пять взрослых дочерей, рослых белокурых красавиц.
Младшая была замужем за шведом-лесорубом. Они гостили всю осень в Финляндии,
а к рождеству уехали домой. И Куяла познакомился с ними. Лесоруб играючи
перестегал для тещи все одеяла и тюфяки. Дело в том, что он изнывал от
скуки: по-фински не понимал ни слова, жена у него в переводчиках ходила. Ко
всему прочему лесоруб еще принадлежал к секте пятидесятников. И каждый вечер
он упрашивал Куяла через переводчика пойти с ним на религиозное собрание.
Куяла с трудом отговаривался, ссылаясь на то, что его ждут в другом месте. А
сам уходил на весь вечер бродить по улицам. Он сначала заходил в библиотеку.
Завсегдатаями ее были весьма своеобразные личности, и Куяла долго не
выдерживал в их странном обществе и сбегал. Один старикан все вечера
напролет запоем читал Рунеберга {Рунеберг Йохан Людвиг (1804-1877) -
выдающийся финский поэт.}, вроде бы даже наизусть учил: уткнется в одну
строчку, потом прикроет глаза руками и все бормочет, бормочет.
Однажды хозяйка игриво спросила Куяла, с кем это он проводит вечера, на
что тот скупо ответил, что друзей у него хватает. Вообще, если б хозяйка не
задавала ему вопросов, разговор бы у них так и не завязывался, потому что
Куяла отличался исконно финской молчаливостью.
И теперь, в магазине, он бережно, точно ребенка, снял манекен с витрины
и молча подал его хозяйке. Та ловко раздела его. Кукла была до умопомрачения
похожа на голую женщину. Не будь рядом хозяйки, Куяла разглядел бы ее
получше, но тут он лишь потупил взор. Куклу завернули в одеяло, из-под
которого высовывались голые до колен, соблазнительные ножки. Они пешком
протащились по Питкясилта, и он готов был сбросить ее вниз, так тяжело
оказалось ее нести.
Когда они пришли, хозяйка предложила Куяла остаться на церковный
праздник, но он отказался под благовидным предлогом. Не мог же он, в самом
деле, пойти на религиозное торжество в рабочем комбинезоне!
На обратном пути Куяла рассчитывал зайти поесть в столовую, но она
оказалась закрытой. И все магазины уже закрылись. Дома он сварил себе кофе
на газовой плите. Вообще можно было варить все что угодно, потому что
хозяйки не было. При ней он не очень-то решался выходить на кухню.
Потом Куяла пошел в ванную, напустил в ванну горячей воды и пролежал в
ней около часа. Переоделся в чистое, достал брюки поприличнее, галстук и
черные ботинки. Он привел себя в порядок, появилось странное ощущение, что
надо сделать еще что-то, только он сам не знал что. Стояла необычная тишина.
В комнате хозяйки, у соседей, на улице - ни звука.
Ему вдруг показалось, что свет слишком ярок, и Куяла погасил его. Не
хотелось видеть будничную обстановку. Уличный фонарь полуосвещал комнату.
Куяла стоял в тени и курил. Огонек сигареты отражался в настенном зеркале,
там появилось как бы свечение. Когда он убирал сигарету, можно было
разглядеть свой профиль. Куяла будто ждал чего-то. Ему вспомнился кадр из
фильма. Мужчина стоит в тени дерева и курит. Он ждет свою возлюбленную. И
вот она наконец приходит, он от радости так швыряет окурок, что искры
разлетаются по дуге. Куяла живо представил все это, и ему почудилось, их
страстные голоса зазвучали у него в комнате.
Потом он вдруг представил девочку-секретаршу, легкую и переменчивую,
точно ветер. Интересно, где она теперь? Но видение это не переросло в
картину. Девочка была слишком непоседливой, не угадаешь, что с ней
произойдет в следующий момент. А Косонен? Что он сейчас делает? Косонен,
конечно, в кругу большой семьи, любящие родители, многочисленные братья и
сестры... И торопится смастерить всем крепления для лыж в качестве подарка.
При этом воспоминании Куяла стало совсем не по себе, невозможно было больше
оставаться одному в четырех стенах. Он наспех оделся и почти бегом выскочил
на улицу. Но и там ни души. Куяла нарочно прошел мимо большого ресторана,
владелец которого приобрел право торговать алкогольными напитками. Обычно по
вечерам тут было оживленно и шумно - подвыпившие посетители пели и
веселились. Но сейчас на дверях висела табличка: "Ресторан откроется в день
святого Тапани, в двенадцать часов".
Куяла расхотелось идти в центр. Там наверняка светло как днем, сверкает
нарядная елка, ярко освещены витрины роскошных магазинов. И тихо. Такая же
гнетущая тишина. Будто он один во всем городе. И в целом свете. Он пошел в
сторону Валлилы: на углу Хельсинкинкату и Хэментие обычно собирались
группками какие-то подозрительные личности, но сейчас и их не было.
Сосисочный киоск еще не достроили, а табачный и кондитерский были закрыты.
Он повернул и пошел обратно. Потом вспомнил, что в Мэссухалли, кажется,
решили устроить праздник для одиноких и нищих. Все пьянчужки теперь там. Им
раздадут кофе и рисовую кашу. Пастор прочтет рождественскую проповедь и
растрогается, заметив слезы в глазах у стариков. Правда, они у них всегда
слезятся при ярком свете. Но и этот убогий праздник покажется этим
несчастным раем. Вдруг Куяла заметил киоск-автомат. Он поискал монетку,
нашел одну достоинством в пятьдесят марок, опустил ее и нажал кнопку.
Выскочила коробка с пастилками и три двадцатимарочные монетки. Итого,
шестьдесят. Отличный автомат! Будь у него с собой побольше монет, можно было
бы разбогатеть. Куяла даже забыл про коробочку, она выскользнула у него из
рук, а он и не попытался поднять ее, еще и ногой подтолкнул на мостовую и с
удовольствием представил себе, как завтра пастилки прилипнут к шинам
ненавистных автомобилей.
Огни на улицах погасли. Все разом. Дома теперь поспокойнее, решил он.
Вернувшись домой, Куяла осторожно проскользнул в свою комнату. В девять
вечера придет дворник запирать ворота. Сначала послышится взвизг, будто
кому-то прищемили палец, потом хлопок, похожий на холостой выстрел, - эхо
будет долго отдаваться под сводами пустого двора... И такая вдруг тоска на
него навалилась, что он чуть не заплакал. Этого еще недоставало! Куяла
немедленно встал и вышел в прихожую, сел в кресло за журнальным столиком и
начал читать газету. Он быстро пробежал глазами стереотипные
разглагольствования о рождестве на первой странице, потом "умилился" цветной
фотографии - маленькая девочка с восторгом разглядывает витые свечи, и
наконец добрался до рождественского рассказа и сусальных стихов. Одно в них
достоинство - мгновенно вылетают из головы, мелькнула мысль. Надо немного
взбодриться, решил он и пошел на кухню варить кофе. На дне кофейника темнел
толстый слой гущи. Он вспомнил, вроде бы он уже выпил кофе. Вернулся в
прихожую. Двери были раскрыты - и он впервые вошел на половину хозяйки.
Включить свет не решился - а то еще соседи заметят. Яркий луч от фонаря
падал на стеклянную дверцу буфета, уставленного посудой и серебром. Свет был
красноватым, и потому казалось, что в серванте полыхало пламя. Куяла
тихонько вышел из комнаты в переднюю и сел там в темноте. Отчаяние охватило
его.
Никому все равно нет дела до того, кто он такой, что он тут делает и
какова его жизнь. Он мог понадобиться разве что судебному исполнителю.
Разыскали же его прошлой осенью. Два года Куяла уклонялся от уплаты налогов.
Еще бы два годика продержаться, и за давностью срока простили бы. Его
наказали штрафом в семьдесят пять тысяч марок в родном приходе.
В тот год Куяла нигде не работал, ему приходилось жить на выигрыши от
карт. Хорошо еще, что он играл в карты отменно. Каждый раз с ним повторялась
одна и та же история - все думали, что он новичок, ни разу в жизни не брал
их в руки, а он был королем покера, играл беспроигрышно.
Когда Куяла осиротел, он отправился в армию, учеником в военный
оркестр. Это при полном-то отсутствии слуха! Два года с грехом пополам он
бил в тарелки, пока его не выставили. Потом он устроился в психушку -
санитаром, правда, с испытательным сроком. Среди больных был красавец
капитан. Куяла купил ему однажды вина. А тот опьянел и начал всех угощать
прямо из бутылки, а потом ворвался к лечащему врачу. Куяла, конечно, всыпали
перцу, и он снова остался без работы.
Прошедшая жизнь проходила перед его глазами точно кинолента. Когда ты
один в рождественскую ночь, в этом нет ничего удивительного. Так он сидел,
ни о чем больше не думая, ни о чем не жалея. Постепенно настроение его
переменилось. Тоска отпустила. Идти больше никуда не хотелось. На душе было
хорошо и покойно. Наступило рождество. И стало понятно, для чего эта
торжественная тихая ночь и этот свет во мраке. Он смотрел и смотрел в эту
таинственную тьму, стараясь заглянуть в самую суть, пока не различил в ней
свет и краски. Казалось, так будет длиться вечно. Куяла словно сроднился с
этой комнатой и с этой ночью, в которой боролись свет и мрак. И свет все
ширился и ширился... Они стали дороги и близки ему. И сам он будто стал
кому-то очень дорог.
^TАкселератка^U
Перевод Т. Джафаровой
В серую дождливую погоду в трамвае - как в зале ожидания пригородной
станции. Духота, тусклое освещение, а высоко на стене, недоступная
подросткам, красуется реклама почтового банка. Кондуктора почти не видно,