Мери В.. Рассказы

хотя он с важностью расположился на высоком сиденье.
За неимением часов я попытался определить время по билету. Цифры,
выбитые на нем, это как раз продолжительность одной поездки. Был тот самый
сумеречный час, когда в оконных стеклах видишь сначала свое отражение, а
сквозь него различаешь улицу. Я стоял у выхода, держась за поручень. Трамвай
свернул на узкую Алексантеринкату, и сразу стало темно, как в погребе.
Удивительно, до чего в природе все темнеет к зиме, а затем преображается и
светлеет. Маленькие автомобильчики появляются из тумана, проезжают мимо и
снова пропадают в молочной дымке.
Рядом со мной стояла стройная женщина. Я потихоньку разглядывал ее.
Красивые ноги. Изящный овал лица, тонкие брови и густые ресницы, прозрачная
голубизна глаз. Еще долго, быть может, эта нежная кожа не утратит своей
свежести. Я где-то читал, что клетки в организме полностью обновляются раз в
семь лет.
Трамвай остановился, и народу высыпало - целая туристическая группа.
Молодая женщина продолжала стоять. Она не пожелала сесть, хотя в вагоне
появились свободные места. Проехали мимо гауптвахты. Часовой стоял на посту,
широко расставив ноги. Рядом с ним на кронштейне висел колокол. Я подумал,
что в случае бомбежки часовой вполне бы мог встать под этот колокол и
поместиться там с головой. Кстати, на голове у него была зимняя шапка.
Выходит, уже зима, раз военные надели меховые шапки. Правда, они почему-то
надевают их за два месяца до холодов и снимают на месяц позже, чем
гражданские.
Зимой в Хельсинки многие парни ходят вообще без головного убора.
Интересно, каково им в армии? Когда впервые надеваешь меховую шапку, то
невольно клонишь голову набок, как под тяжестью груза. Шапка сама по себе не
тяжелая, просто голове в ней тесно и неудобно. Зато волос не ощущаешь, пока
не начнешь их расчесывать...
Светловолосая женщина вышла. Я вдруг почувствовал, что вместе с нею
потерял все самое дорогое в жизни, и выпрыгнул из вагона на следующей же
остановке. А трамвай так никуда и не поехал. Вот цирк. Оказывается, уже
конечная. Я быстро дошел до угла и сделал вид, что изучаю названия улиц. Ни
души. Прошел для верности еще квартал. И тут увидел ее, она шла мне
навстречу. Я сразу кинулся к ней с вопросом "как пройти...".
- Это там. Вам нужно было сойти на первой остановке после моста.
Значит, она обратила на меня внимание в трамвае! Женщина спустилась в
подвальчик. А я смотрел из-за витрины, что она будет делать. Внизу на полках
лежали разные сорта хлеба, а стены, от пола до потолка, были
забаррикадированы пачками хрустящих хлебцев. Представляю, какой тут
великолепный резонанс! Да еще продавщица молодая и, стало быть, горластая...
Светловолосая красавица показалась на лестнице. Она внимательно глядела
себе под ноги. Бедняжка! Под мышкой она держала пакеты, а в руках - бутылку
молока.
- Можно вам помочь? - спросил я, выхватывая бутылку.
- Возьмите ее и быстро идите за мной. - Тут она впорхнула в какую-то
подворотню, глухую, как деревня, и исчезла из виду. Подворотня, как назло,
все куда-то заворачивала и заворачивала. В самом конце ее, как сквозь щель в
заборе, тускло светился двор. Одной рукой я крепко прижимал к груди ледяную
бутыль. Пожалуй, слишком крепко, потому что холод проникал сквозь кашне и
рубашку, хотя у меня их было целых две - под нейлоновой еще и трикотажная.
Другой рукой в темноте я нащупывал дорогу, Точно слепой.
- Подержите дверь, чтобы я могла включить свет.
- Какую дверь?
Моя рука наткнулась на что-то непонятное. Вроде стена. Вдруг стена
мгновенно рухнула, а я брякнулся на ступени. Бутылка выскользнула из рук и,
кувыркаясь и гремя, понеслась вниз по лестнице. Когда я очухался, она была
уже далеко. Я по звуку догадался, что далеко. Пришлось встать и ринуться за
ней вдогонку. Главное - схватить ее прежде, чем она успеет остановиться.
Иначе потом ее ни за что не отыскать. Наконец я поймал бутылку и вернулся.
Женщина уже ждала меня на освещенной площадке. И мы начали бесконечный
подъем по головокружительной лестнице. Она легко перешагивала через ступени,
а я пыхтел и отдувался сзади, цепляясь за что попало.
- Как будто лифт не могли сделать, - наконец, чтобы скрыть одышку,
громко сказал я.
- Теперь ни к чему, все равно дом идет на снос.
- Давным-давно уж снесли бы этот музейный экспонат. В начале века был
большой спрос на жилье и строили как попало, знакомый строитель рассказывал.
Сначала настилали доски, а потом кое-как лепили из камня стены. Ваш дом -
яркий образчик архитектуры начала столетия.
- Не знаю, я здесь тогда не жила.
- Да-а... в таком доме, наверное, спокойно живется, за толстыми
стенами. Почти все многодетные семьи живут на окраине в новых домах, а здесь
"ни детского крика, ни стука топора".
- Да это же из "Калевалы", - оживилась девушка.
- Простите, я нечаянно, - тихо промямлил я.
Мы все поднимались и поднимались и миновали, по моим подсчетам, пятый
этаж. Я не осмеливался спрашивать, сколько еще. Спрошу, а она вдруг
подумает, будто мне не нравится, что этажей так много. Это было бы большой
оплошностью с моей стороны. Тем более что я думал совсем о другом: а что,
если бы отыскался дом величиной с нашу жизнь? Тогда бы мы ничего не делали,
а только поднимались вверх по лестнице. Или, наоборот, спускались. Жизнь
стала бы куда легче и понятнее...
Женщина уже успела отпереть дверь и включить в прихожей свет. Она
оказалась гораздо красивее, чем на улице и в трамвае. Стало совершенно ясно:
чем ярче освещение, тем она прелестней. Удивительно красива!
- Огромные, однако, прихожие в этих старых домах, - наконец опомнился
я.
Она отобрала у меня бутылку и благодарно улыбнулась.
- Не сомневайтесь, бутылка та же, - попытался сострить я.
- Дома вроде никого нет. Проходите в гостиную и располагайтесь. А мне
еще надо почистить зубы.
Я не успел оглянуться, как она снова исчезла. Ну что ж, устроюсь в
гостиной, для того она и существует в конце концов. И все же сначала я весь
обратился в слух: наверное, не упустил бы и дыхания мышонка. Потом стал с
жадным любопытством разглядывать вешалку. Мужских вещей, к счастью, не было,
ни пальто, ни даже шляпы. Висела дамская шубка. По-видимому, баснословно
дорогая. Не на каждой встретишь такую, по крайней мере я до сих пор не
встречал. Вдруг вспомнилось, что в кошельке у меня всего пятнадцать марок, и
мне захотелось уйти немедленно, даже не попрощавшись. Но я взял себя в руки,
подробнее ознакомившись с обстановкой. Похоже, что тут живут интеллигентные
люди. Большая книжная полка, на ней радио, ваза, книги: Всемирная история,
история финнов, остальное - романы. У стены выстроились старинные
крестьянские стулья. Чинно, рядышком, как на посиделках в деревне. Вся
прелесть в том, что среди них не бывает одинаковых. Что и говорить, плотники
в старину были искусные, но не настолько, чтобы смастерить хотя бы два
одинаковых стула. Правда, эксперты уверяют, что старые мастера просто не
хотели делать одно и то же. Хотят-то, по-моему, все, но не у каждого
получается.
Посреди комнаты расположились три кресла с высокими спинками, как бурые
медведи, присевшие на задние лапы. Передние застыли в воздухе. Картина,
висевшая на стене, изображала Выборгскую крепость. Это была, видимо,
фотография.
- Вы что, родом из Карелии? - крикнул я в пустоту дома.
- Я сейчас приду, - чисто и звонко прозвучал ее голос, а мне
показалось: в белом лесу скачет белая лошадь, звеня бубенцами. Еще мгновенье
- и незнакомка появится в чем-то светлом и легком. Но она вошла в пальто и
вязаной шапочке. Тут только я заметил, что на шапочке забавно болтается
помпон. Женщина решительно направилась к выходу и с шумом распахнула дверь
настежь. Затем она выключила свет в прихожей и зажгла его на лестнице. Пока
мы спускались, я почему-то не мог выдавить из себя ни слова. Наконец мы
выбрались на улицу, над которой, словно в воздухе, повисли яркие лампочки.
- Давайте пойдем пить кофе. Здесь есть поблизости бар?
- Спасибо, я почистила зубы, мне в шесть надо быть у зубного.
- Но сейчас только пять.
- А мне нужно еще дочитать рассказ, я его в прошлый раз начала. У врача
в приемной такие древние журналы, которых больше нигде не встретишь.
- Завтра вечером хороший спектакль в Национальном театре, хотите пойти?
- А у меня послезавтра экзамен по геометрии. Я был потрясен.
- Вы что, еще учитесь в школе?
- Конечно.
- В вечерней?
- Не-е, в самой обычной.
- Геометрия - очень трудный предмет, - еле выдавил я.
- Знаю, я обязательно пару получу.
- У вас, наверное, гуманитарный уклон?
- Никаких уклонов у нас пока нет.
- В каком же вы классе?
- В третьем {Соответствует седьмому году обучения в наших школах.}.
- Что же это? Выходит, вы в каждом классе оставались, - предположил я.
- Ничего подобного! - обиделась она. - Но вот на этот раз я точно
останусь.
- Почему?
- Математик меня ненавидит.
- За что, если не секрет?
- А я ему глазки строю, когда он мне мозги сушит. Возле трамвайной
остановки мы расстались.
- До свидания, - мрачно сказал я.
- Хей! - она весело помахала рукой.
Я кое-как влез в вагон. Водитель и кондуктор стояли на тротуаре и
курили. Потом они погасили окурки, с такой яростью втаптывая их в землю, как
будто давили змей.


Серебряное крыло

Перевод В. Смирнова

I

Сосед по комнате был светловолосый парень из Оулу, еще и н втором году
обучения говоривший "Знаешь?" вместо "Знаеш ли". На рождество сосед
отправился домой. Он остался. О южанин. Он никогда не спрашивает: "Знаешь
ли?" - а всегда готов поговорить - о том, что знает, и о том, чего не знает.
В сочельник около полудня он сидел в комнате за письменный столом и
курил. Стол стоял у окна. Койки стояли у боковых стен. Койка товарища была
продавлена, он, как стары постоялец, выбрал себе койку пожестче. Покрывала
на обеих были одинаковые, желто-коричневые, цвета осенних листьев. В
солнечные дни - желтые, в хмурые или осенью - коричневые. Он подошел к
кровати товарища и разгладил складки н покрывале - иначе все так и осталось
бы на целых три недели. Потом стал смотреть в провал двора, где еле-еле
можно был разглядеть уголок асфальтовой площадки. Из окна видны был десять
кухонь: бутылки молока между стеклами, пачки масла на каждом балконе - елка.
Хозяйская елка стояла в прихожей Ее запах был слышен в комнате и напоминал о
необъятном еловом лесе, который начинается у городской окраины и
простирается до Тихого океана. Хозяйка пошла в молочную, взяв с собой обоих
ребятишек - мальчик будет у нее на руках, девочка понесет покупки. Он дал
знать Эйле по телефону. Эйла обещала прийти. В ящике стола лежал сверток с
подарком - серебряная брошь, он отдал за нее четыре тысячи марок. Он была
похожа на птичье крыло, с зеленым камнем в середине.
У них был условный звонок - четыре коротких, быстро один за другим.
Эйла была в шапочке, руки полны свертков. Она бросила свертки на одну
кровать и присела на другую пере вести дух.
- Умираю, - сказала она.
Терхо открыл окно.
- Который час? - спросила Эйла.
- Пять минут первого. Сними пальто.
Было десять минут первого. Когда он снимал с нее пальто, Эйла, не
вставая, старалась облегчить ему задачу. Так полицейские удерживают
арестованных, подумал Терхо. Руки в рукавах заводят за спину. Он глядел на
затылок Эйлы. Женщинам просто невдомек, какие красивые бывают у них затылки.
Это у женщины всегда самое красивое, какой бы красавицей или дурнушкой она
ни была. А если затылок скрыт прической, он и тогда все равно красивый.
Терхо повесил пальто на крючок у двери. Крючок не выдержал и вывалился из
стены вместе с куском штукатурки величиной с кулак. Это было по меньшей мере
уже в пятый раз. Он положил пальто на стол.
- Поезд отходит в половине первого, - сказала Эйла.
- Знаю. Корсо - ужасное место. Всякий раз, как я проезжаю мимо и вижу
это сделанное из кустов изогнутое название там на склоне, слева от пути, мне
хочется выскочить из поезда и разорвать его. Хотелось еще до того, как я
познакомился с тобой. У меня было предчувствие.
Эйла сматывала бечевки, которыми были перевязаны свертки.
- Почему ты не поехал на праздники домой? - спросила она.
- Послал открытку, сказал, что остаюсь здесь. Меня очень звали одни
знакомые.
- Ты их огорчишь.
- Ты приедешь завтра. Это решено.
- Это ты так решил.
- Да. А что, не приедешь? Ведь ты обещала.
- Поезда не будут ходить, но можно приехать и на автобусе. А у тебя
есть еда? Если нет, беги скорее в магазин. А то ведь закроется.
- Есть.
- Где? Покажи.
- Все у хозяйки в холодильнике.
- Это правда?
- Да, да, - сказал Терхо и подал ей пальто. Волосы попали под воротник,
и он высвободил их. Эйла вдруг обернулась. Они поцеловались и пошли. Терхо
нес свертки и, проходя через переднюю, потихоньку привязал свой подарок к
общему вороху.
Они вышли из ворот на улицу и поглядели по сторонам. Дома стояли ровной
шеренгой, словно прятались друг за друга.
Трамваи, автобусы, люди на вокзальной площади как будто устремлялись
все в одно место. Терхо и Эйле казалось, что он совсем особенные, не то что
другие, что люди - это вот те другие, что именно те - люди, а не они.
Мокрые вагоны казались черными, но водяная пленка на перронах была
почти белой. Воды было столько, что в ней отражались вокзальные здания и
поезда. Стоявший над лужей человек был виден и сверху и снизу - в зеркальном
отражении и фоне неба, - словно стоял на высоком холме.
Пригородный поезд был набит битком. В иных вагонах двери уже закрыли,
чтобы не впускать больше народу.
- Дай я провожу тебя в вагон. Попробуем найти местечко, чтобы не
разорвали свертки, - сказал Терхо.
Он прошел вперед, неся свертки над головой на вытянуты руках. Они стали
в проходе, лицом к лицу.
- Поезд вот-вот отойдет, - сказала Эйла.
- Знаю. У вас будет дед-мороз?
- Будет. Придет Салимяки.
Они смотрели в глаза друг другу и видели свое отражение хотя оптика
была ни при чем.
Поезд медленно тронулся. Паровоз не мог быстро взять места. Состав
двигался едва заметно. Пассажиры начал утрамбовываться, чтобы можно было
закрыть наружную дверь.
- Тебе не выбраться из вагона, - сказала Эйла.
- Я провожу тебя до Корсо.
- У тебя нет билета.
- Кондуктору до меня не добраться.
Терхо пристроил свертки между собой и Эйлой, они пропустили между ними
руки и крепко держались за пальцы. Когда вагон встряхивало, пальцы Эйлы
судорожно сжимались. Поезд с трудом преодолевал подъем до Пасилы между
красных скал
Время от времени издалека доносилось пыхтенье паровоза.
- Какое чудо, что есть рождество, - сказала Эйла.
- Какое чудо, что есть ты, - сказал Терхо.
По-видимому, эти слова поразили стоявшего рядом мужчину. Он взглянул на
них и тут же отвернулся.
В Корсо они сидели на станции в зале ожидания. Терхо пошел узнать,
когда отходит ближайший поезд на Хельсинки. В его распоряжении было три
часа.
- Ты можешь вернуться на автобусе, - сказала Эйла. - По шоссе.
Они сидели на больших стульях у окна, выходившего на пути.
- Я провожу тебя до дому. Хочется посмотреть, как выглядит дом, где ты
живешь. Когда-нибудь я приду и спою тебе серенаду.
- Мне пора идти. Отгадай, что тут? - Эйла показала на большой сверток.
- Гитара.
- Окорок. Еще незажаренный. Видишь ли, вчера мы получили окорок. По
заказу. И что же ты думаешь? В нем была пуля, он был весь черный. Мы вернули
его и потребовали, чтобы дали другой. И нам дали. Ну, мне пора. Езжай
автобусом, слышишь?
- Не беспокойся, уж как-нибудь выберусь. Провожу тебя немножко.
Эйла не ответила. Когда они прошли с полкилометра, она сказала:
- Вон тот белый дом. Ну, я пошла.
- Так обязательно приезжай завтра, приезжай, не то испортишь мне все
рождество.
Эйла пошла, и между ними словно воздвиглась преграда. Ясное дело, они у
всех на виду. Вокруг со всех сторон стояли дома. Чувствовалось, что на них
смотрят. На полпути Эйла остановилась, обернулась и помахала рукой. Потом
повернулась и вскоре скрылась за углом дома. Терхо медленно шел вслед по
раскисшей дороге и украдкой приглядывался к дому, так, чтобы это было не
слишком заметно. Дом казался знакомым, словно когда-то, в детстве, он жил в
нем.
Местность тут была ровная и низкая, словно весь ми опустился на метр
или два. Березовые рощи просматривались насквозь, будто оконное стекло в
трещинах. К вечеру разъяснело. В красных тонах открылось небо, и на все лег
красноватый отсвет, даже сам воздух стал красноватым. Солнце зашло.
Казалось, будто в осень вклинился зимний вечер. Начало подмораживать. Когда
он прошел еще километра два, песчаный настил дороги стал отвердевать. Над
дорогой рдели ягоды рябины - несомненно, они остались с начала осени. Он
вспомнил как валялся в военном госпитале; у него была ангина и нарывы в
горле. Когда он пил, вода шла у него носом. Его лихорадило, дышалось трудно.
За окном, казалось, всегда стоял мрак и шел дождь. Электричество горело чуть
ли не круглые сутки, словно они отсиживались в подземном бункере, хотя в
действительности палата была на четвертом этаже. Он мечтал об одном:
прогуляться на воле по легкому морозцу, глотнуть свежего воздуха. Когда
ангина прошла, ему сперва вырезали гланды, а потом опухоль на ноге, а когда
он уже мог передвигаться без костылей, старшая сестра сразу задала ему
работу: натирать до блеска вощеные полы. Толкая по коридору тяжелый
механический полотер, он слышал, как врач говорил ассистенту: чем скорее
ребята будут выписываться, тем лучше. Они слишком податливы душой и до того
привыкают к госпитальной жизни, что им трудно распроститься с ней. Жизнь за
стенами госпиталя пугает их, и они норовят остаться здесь. За два дня до
рождества его отослали в часть - пускай снова входит в колею армейской
жизни. Он хромал, нога болела, на улице моросил дождь, мир был бесцветен.
Зашел в магазин посмотреть рождественские подарки и купил для себя дешевые
издания немецких поэтов: Гете, Мерике, Новалиса. Такая возможность - купить
иностранные книги - представлялась ему впервые. Книги остались
непрочитанными. Он не вернулся в Хельсинки учиться, а устроился весною в
налоговое управление. Ему вспомнилось, как, лежа в госпитале, он решил:
всякий раз, как он будет дышать свежим воздухом на легком морозе, он будет
вспоминать, что валялся в госпитале, а вот сейчас он идет по легкому морозцу
и дышит свежим воздухом. С той поры прошло несколько лет, и это воспоминание
приходило не чаще, чем раз в полгода - год, и в эти моменты у него почему-то
всегда появлялось то же ощущение, какое он испытывал тогда, когда за два дня
до рождества под моросящим дождем отправился из госпиталя в бесцветный,
сырой и грязный на вид город.
Внезапно он ощутил под ногами дорогу и увидел, что это та самая дорога,
которая ведет на станцию и у которой стоит дом Эйлы. Было уже совсем темно,
и он спокойно мог пройти мимо. На дороге стояли двое мужчин - один с
велосипедом - и разговаривали. Когда он приблизился, мужчины повернулись в
его сторону, и он сообразил, что неловко будет пройти мимо, не сказав ни
слова: так не принято в провинции. Мужчины, должно быть, удивлены, гадают,
зачем он здесь. Он спросил у них, не укажут ли они ему, где живет Салимяки,
и - уже задним числом - испугался: а вдруг один из них окажется Салимяки?
Мужчины указали ему дом - до него было метров сто. От дороги к дому
ответвлялась тропинка. Он сам забрался в лабиринт, и теперь этот лабиринт не
отпускал его. Мужчины смотрели ему вслед, и, пройди он прямо по дороге, они
бы крикнули ему, что он пропустил поворот. Он свернул на тропинку, и ему
стало не по себе: какое ребячество, какая глупость! Нечто похожее находило
на него временами лет десять назад: какая-то робость, он насилу мог
заставить себя идти по дороге навстречу людям. Иной раз он заранее
представлял себе встречу - и все сходило благополучно, но это не всегда
выручало. Из дома, конечно, видели, что к ним идут, в провинции всегда
замечают, когда к дому направляется посторонний. В передней кто-то вышел ему
навстречу, и он рассыпался в извинениях, что обеспокоил их в такое время -
на рождество. Потом нашелся, что сказать, и спросил, где живет Салминен.
Низкий мужской голос ответил ему. Он поблагодарил и поклонился, изобразив на
лице любезность, хотя в прихожей было совершенно темно.
Мужчины по-прежнему стояли на дороге. Проходя мимо, он слегка приподнял
берет - он совсем забыл, что на нем берет, - и снова надел. Можно было бы
послать Эйле какой-нибудь подарок, передать через этого Салимяки, мелькнула
у него мысль и он попытался припомнить, нет ли у него в кармане чего-либо
подходящего. Потом подумал, что дед-мороз наверняка вспомнит о встрече с
ним, когда придет к Салминенам, и скажет, какой-то молодой человек спрашивал
о них. Они удивятся кто бы это мог быть? Спросят приметы. Салимяки их не
смог описать - разве что детально рассмотрел гостя, когда тот проходил мимо
окна. А проходил ли он мимо окна? Если Салимяки скажет, что это был худой
молодой человек в берете и непромокаемом плаще, Эйла все поймет. Ему стало
до того стыдно, что он даже остановился. Но в конце концов, возможно,
Салимяки и не разглядел его. Тогда они наверняка весь вечер завтрашний день
будут удивляться этой встрече.
Он вошел в станционный зал ожидания - тут было светло. Хотел купить
билет, но касса открывалась лишь за полчаса отхода поезда. Он сел на тот же
стул, на котором недавно сидела Эйла, и потрогал пальцами сиденье -
фанерное, с просверленными дырочками, образующими звездчатый узор. Он еще не
дышался и уронил спичечный коробок на пол, когда стал закуривать.
Станционный служащий нес к окну большую, сделанную из прозрачной бумаги
звезду. Очевидно, внутри нее была батарейка от карманного фонарика, а сама
звезда заинвентаризована как станционное имущество и снабжена номерком,
встал.
- Ничего, сидите, сидите, - сказал станционный служащий, но он все же
вышел во двор и, миновав крайний фонарный столб, остановился в тени у
границы светового круга. Как раз здесь-то и росли кусты, высаженные в виде
крючковатых букв, составлявших название станции. Он потрогал их носком
ботинка. По путям, через рельсы, шагал дед-мороз, по-женски, обеими руками,
подобрав полы длинного пальто. В зубах у него была сигарета, он держал ее
торчком, чтобы не опалить бороду. Дед-мороз исчез за станционным зданием.
Казалось, все это видится Терхо во сне, о котором он завтра и не вспомнит.
Он докурил сигарету и вернулся в зал ожидания взглянуть, открылась ли касса.
Окошечко было открыто, и ему подумало что вот примерно через такое же
окошечко исповедуются католики. В Италии в стенах женских монастырей есть
отверстия с вращающимися полками. Кто хочет избавиться от детей, кладет
ребенка на полку и нажимает звонок. Приходит монашка, поворачивает полки и
забирает ребенка - все устроено так, что стоящий снаружи ей не виден.
Одинокие матери не боятся приносить детей в монастыри, и это спасает жизнь
многим новорожденным. Тамошние попы понимают, что с человеком всякое может
приключиться. Чего только они не узнают о жизни, изо дня в день выслушивая
исповеди и не требуя никаких объяснений.

II

Он открыл входную дверь тихонько, как только мог, но, когда закрывал
ее, замок все же щелкнул. С этим ничего нельзя было поделать. Замок щелкал
неумолимо, как бы осторожно ни закрывать дверь. А постараешься закрыть
беззвучно, щелкнет еще громче. Темная комната была как театральная ложа во
время представления, освещенные окна напротив - как маленькие сцены. Когда
он зажег свет, комната превратилась в такую же сцену - комната холостяка,
куда мать заходит, чтобы рассеять свои подозрения, отец - поговорить как
мужчина с мужчиной, а горничная - показаться в блузке с глубоким вырезом. Он
разулся и лег на кровать, головой к окну, так что видны были верхняя часть
двери и стенное зеркало. Зеркало было как маленькое окошко в другую,
освещенную комнату, которая, чуть накренясь, находилась на месте прихожей. В
такую потайную комнату ему случалось заглядывать мальчиком, когда он
оставался дома один, - через овальное зеркало. Разумеется, он понимал, что
видит всего лишь собственную комнату, но, глядя на переиначенное отражение в
зеркале, он по нескольку минут кряду мог тешить себя иллюзией, будто
заглядывает в чужую комнату, куда никогда не заходил и не зайдет. При мысли,
что он может там оказаться, его охватывал страх: оттуда нельзя вернуться,
туда можно лишь войти через вон ту дверь, приоткрытую в другой мир,
существующий на месте этого.
В дверь постучали. Он был так глубоко погружен в раздумья, что не
услышал стука. Лишь когда хозяйка была уже в комнате, он вскочил и стал
искать под кроватью ботинки.
- Вы никуда не уехали, - сказала хозяйка.
- Изменились обстоятельства, - ответил он.
- Тогда добро пожаловать к нам.
- Спасибо, не хочу вам мешать. Рождество - семейный праздник.
- Так ведь вы для нас - свой. Приходите скорее, садимся за стол
пораньше, чтобы мальчик вовремя лег спать. Когда в семье маленькие дети,
приходится управляться раньше.
Он приоделся - достал белую рубашку, ботинки на кожаной подошве.
Хозяйка накрыла в гостиной, где стояла елка. Супруг сидел в
кресле-качалке, на нем был шерстяной норвежский свитер.
- Погода начинает разгуливаться, - сказал Терхо, обращаясь к нему. -
Как жаль, что все так вышло, мне так неудобно.