Металиус Грейс. Нет Адама в раю

   Моника крепко держала Анжелику за руку, не давая девочке бежать, но Анжелика все-таки вырвалась и побежала вперед.
   - Папа, папочка! - закричала девочка, влетев в спальню.
   Она подскочила к кровати и, если бы доктор Саутуорт не удержал ее, бросилась бы прямо на неподвижное тело отца.
   - Тише, малышка, - ласково произнес он, держа Анжелику за плечи. - Не надо шуметь.
   - Как он, доктор? - спросила Моника.
   - Он еще дышит.
   - Сколько еще?
   - Трудно сказать. Час или даже меньше. Или чуть больше. Он слишком упрям, чтобы уйти быстро. Ты бы пошла лучше и отдохнула, Моника. Я позову тебя.
   - Нет, - покачала головой Моника. - Я останусь с ним. А вам ведь нужно еще посетить других больных.
   - Срочных случаев у меня нет, - ответил доктор. - Арман мой друг. Я останусь с ним.
   - Но вам не нужно... - начала было Моника, но осеклась.
   Доктор холодно посмотрел на нее, потом отвернулся и снова взял Армана за запястье.
   - Иди и приляг где-нибудь, Моника. Я побуду с ним.
   Когда Моника вышла из спальни, он вздохнул с облегчением. Он говорил по-французски несравненно лучше, чем Моника по-английски, но французский оставался для него чужим, поэтому разговоры с Моникой всегда утомляли доктора. Он сел в кресло рядом с кроватью Армана, а Анжелику усадил на колени.
   - Не плачь, маленький ангел, - сказал он. - Не плачь, мое солнышко. Видишь, папа просто спит.
   А что я могу еще сказать, черт побери, гневно подумал доктор Саутуорт. И что мне сказать ей, когда он умрет? Не плачь, Анжелика. Папочка не умер. Он только улетел на далекую звезду. О Господи!
   Он поправил белокурые локоны Анжелики и пожалел, что не может сейчас выпить. Все, что угодно, только бы покрепче. Можно даже без льда и содовой.
   Моника прилегла на кровать в своей комнатенке у кухни, но знала, что уснуть не сможет. Подождав несколько минут и, убедившись, что врач спускаться не собирается, она встала и села на стул у окна. Снова повалил снег. Моника долго, целую вечность следила за крупными белыми хлопьями, потом опустила взгляд на свои руки. Ужасные руки - красные и растрескавшиеся от ветра и стужи, хлорки и мыла. Безобразные руки.
   Пора мне уже начать заботиться и о себе, подумала Моника.
   Она встала, подошла к шифоньеру, порылась в верхнем ящичке, нашла маникюрный набор и присела снова. Подрезая ноготь, она принялась тихо напевать под нос.
   Глава третья
   Моника Монтамбо появилась на свет в Монреале, став первым ребенком у Туссена и Клодетты Монтамбо, которые вообще-то не хотели заводить детей. Причин тому было много, но главная состояла в том, что Туссен приходился Клодетте троюродным братом. К тому же работа людей его профессии - а Туссен был кузнецом, - оплачивалась не слишком щедро, но в довершение всего, Клотильда, слабая от рождения, не отличалась здоровьем и в последующие годы. Хотя в глазах других канадских французов все эти причины, за исключением разве что первой, особого значения не имели, для молодых Монтамбо они были ох, как важны.
   Друзья и родственники считали Туссена фантазером и выскочкой. А родился и вырос он на ферме, расположенной в окрестностях Шербурка, и причем далеко не процветающей; двое братьев Туссена добывали минералы и руды на прииске под Асбестосом.
   - Одного у него точно не отнять, - говаривали некоторые члены семьи Туссена, - планы он строить мастак.
   - А, по-моему, он просто задавака, - говорили другие. - Вбил себе в голову, что в один прекрасный день станет крупным бизнесменом, да еще в Монреале.
   - Что делать - он не виноват. Это все Клодетта его настраивает.
   - Точно. Клодетта и ее парижская мамочка!
   - Ей-Богу, если она снова начнет свои россказни про Елисейские поля и портняжек из Латинского квартала, меня просто вырвет!
   - Да. И почему эта старушенция там не осталась, если уж так обожает свой драгоценный Париж?
   - И ведь тогда нам не пришлось бы слушать всякие бредни, что плетет Клодетта.
   На самом деле другим членам семейства Монтамбо была не по нутру сама манера Клодетты произносить слова. Клодетта говорила на чистейшем французском, которому обучила ее мать, и который резко отличался от местного говора в городках и деревушках французской Канады. Хуже того, Клодетта научила говорить правильно самого Туссена, и вскоре его друзья и родственники к своему вящему огорчению уверились: Туссен потерян для них навсегда.
   - Женившись, он задрал нос и вообразил, что уже не ровня нам, - так говорили они, как только речь заходила о Туссене. При этом все почему-то забывали, что тоже состояли в родстве с Клодеттой.
   - Только по линии ее отца, - оправдывались родственники Туссена. Хороший был малый ее отец - чистая душа. И спину гнул и вкалывал до седьмого пота, как и любой из нас. Если бы не причуды да жеманство его жены, то Жан не умер бы так рано.
   Но вовсе не Клодетта пробудила и разожгла в муже огонь честолюбия. Насколько Туссен мог себя помнить, ему всегда хотелось чего-то другого, нежели работать от зари до зари на развалюхе-ферме или корпеть на асбестовых приисках, как братья. Клодетта лишь укрепила его веру в собственные силы и в лучшее будущее.
   - Нет, мы не должны всегда так жить, - заявил Туссен еще при знакомстве с Клодеттой.
   Девушка обвела взглядом неказистые хозяйственные постройки и запущенные угодья фермы его отца и кивнула.
   - Ты прав, - сказала она.
   Сыграв свадьбу, молодые перебрались в Монреаль и поселились у Генриетты, матери Клодетты.
   - Вот увидишь, - говорила Клодетта, - пройдет немного времени, и кузница, в которой ты сейчас работаешь, станет твоей. Потом ты купишь себе другую и еще одну, и еще, пока во всем Монреале не останется ни одной лошадки, не подкованной Монтамбо.
   - Или одним из его подмастерьев, - засмеялся Туссен.
   Клодетта часто и подолгу вела с мамой беседы о предстоящей жизни с Туссеном и о том, как обеспечить свое будущее. Страховых денег, оставшихся после смерти Жана Монтамбо, надолго не хватило бы, как и наследства, полученного Генриеттой от родителей. Нужно смолоду позаботиться о своих преклонных годах, учила дочку Генриетта.
   - Туссен, ты и вправду не огорчен, что у нас не будет детишек? - в сотый раз спрашивала Клодетта.
   Туссен любовно целовал жену.
   - На кой черт нам тут сдались какие-то визжащие отродья? - отвечал он. - Нет, я ими сыт по горло. Дома у себя насмотрелся.
   Однако молодые не успели прожить вместе и года, как Клодетта обнаружила, что беременна. Клодетта рыдала навзрыд и так часто падала в обморок, что Туссен всерьез опасался выкидыша, тогда как Генриетта напротив не скрывала, что ждет выкидыша как величайшего блага.
   - Вы оба, похоже, с ума посходили, - пилила их Генриетта. - Неужто не знаете, к чему приводит кровосмешение между родственниками?
   - Знаю, знаю, - отмахивался Туссен. - Только прошу вас, не нужно без конца напоминать об этом Клодетте.
   - Можно и не напоминать, - мрачно говорила Генриетта, - она и так только об этом и думает.
   Слезы Клодетты не просыхали, обмороки не прекращались, а Туссен жил в постоянном страхе из-за мрачных предсказаний тещи.
   Вот в такой обстановке Клодетта и произвела на свет дочурку весом в пять с половиной фунтов* **Около двух с половиной килограммов.** . Приходский священник примчался из церкви Святой Марии крестить младенца уже через час после рождения - ведь было неслыханно, чтобы такие крохотные детишки выживали. Клодетта нарекла дочку Моникой и была убеждена, что малышка умрет еще до захода солнца.
   Но Моника не умерла. Девочка росла пухленькой, розовощекой, с очаровательными черными кудряшками и без единого свидетельства, котрое указывало бы на проявление тревожных симптомов, развивающихся у детей, чьи родители состояли в близком родстве. Впервые в жизни у Клодетты, бывшей единственным ребенком в семье, появился предмет заботы. Любуясь прекрасной малышкой, Клодетта следила за ней с волнением, гордостью и обожанием.
   - Это нас господь благословил, - говорила она.
   - Тебе просто повезло, - сухо роняла Генриетта. - Учти, умный человек никогда не испытывает судьбу дважды.
   - Да, мамочка, - покорно отвечала Клодетта.
   Туссен же был счастлив, как никогда в жизни. Даровав жизнь Монике, его жена долгое время сама дышала на ладан, потом же, несколько месяцев спустя, обрела силы и не только поправилась, но даже расцвела точно роза. Она сбросила лишний вес, который набрала, вынашивая ребенка, и талия у нее снова стала тонкой и изящной, как у юной девушки. Глядя на прелестную женушку, Туссен испытывал непривычное волнение, и в чреслах его вспыхивало жаркое желание.
   - Порой, когда я вижу, как смотрит на тебя твой муж, - делилась Генриетта с дочерью, - он напоминает мне необъезженного жеребца.
   - Да, - кивала Клодетта, щеки которой тут же покрывались румянцем.
   - Смотри, дочка, будь осторожна.
   - Да, маман.
   - Первые шаги малютка сделала, когда ей было девять месяцев от роду, и даже Генриетта признала, что это чудо. В тот вечер старая дама откупорила бутылку лучшего вина, чтобы отметить такое событие:
   - Благодарение Господу - он даровал нам здорового ребенка.
   Клодетта за ужином выпила два бокала вина и вдруг ни с того ни с сего лишилась чувств.
   - Это от волнения, - сказал Туссен.
   Генриетта внимательно всмотрелась в бледное как полотно лицо дочери, которую Туссен положил на диван.
   - Держи карман шире, - бросила она в сердцах. - Проклятие!
   - Что вы имеете в виду? - нахохлился Туссен.
   Генриетта тяжело вздохнула:
   - Ставлю лучшую двойку рысаков всего Монреаля, что моя дуреха опять понесла.
   - О нет! - простонал насмерть перепуганный Туссен.
   Но, увы, Генриетта оказалась права, и они снова прошли через все круги ада. Слезы, обмороки и жуткий страх преследовали Туссена днем и ночью, пока ему не показалось, что он начинает сходить с ума. Каждое утро по пути в кузницу он стал заходить в церковь Святой Марии и ставить свечку. Туссен никогда не отличался набожностью, но в тот день, когда Клодетта разрешилась второй дочкой - слабенькой и хрупкой, но вполне здоровой, - он сходил в церковь и поставил свечки перед ликом всех святых. Младенца нарекли Антуанеттой, и Генриетта вновь принялась поучать нерадивую дочку, как уберечься от столь тяжкого бремени.
   Клодетта смиренно кивала и повторяла, потупив взор:
   - Да, маман.
   Она улыбалась, щеки пунцово вспыхивали, но год спустя на свет появился третий ребенок - уже мальчик, - которого окрестили Анселем. Малыш родился глухим. Роды были самыми мучительными, и Клодетта, так и не сумев от них оправиться, ушла из жизни, едва Анселю исполнилось шесть месяцев.
   - Все из-за тебя! - кричала Генриетта на зятя. - Ей бы жить и жить все у нее было. Молодость, красота, прекрасный дом. Так нет же! Вам всего было мало, да? Вам нужно было плодиться, как кроликам. Ты только и думаешь о своих плотских утехах! Посмотри, что ты натворил, Туссен Монтамбо!
   Туссен продолжал жить в доме Генриетты, работая в своей кузнице, в то время как на плечи Генриетты легла забота о детях. Прошло не так много времени, а Туссен стал замечать, что в детях произошла перемена - они уже чаще плакали, а Моника, прежде такая веселая, общительная и жизнерадостная, превратилась в замкнутого, раздражительного и вспыльчивого ребенка. А через год жизнь стала настолько невыносимой, что Туссен понял: если он хочет сохранить рассудок и спасти детей, нужно пойти на самый решительный шаг.
   Для большинства канадских французов Соединенные Штаты Америки были просто пятном на карте, прилепившемся к южной границе Канады. Это была призрачная страна, неведомый край, в котором навсегда бесследно исчезали те немногие канадцы, которые рисковали отправиться в дальнее путешествие. Но к тому времени, когда Анселю Монтамбо исполнилось полтора года, Соединенные Штаты остались последней надеждой, на которую уповал измученный Туссен.
   Ведь наверняка в Соединенных Штатах найдутся лошади, так рассуждал Туссен. И этих лошадей наверняка нужно подковывать, как и везде. Потом и на фермах всегда требуется подмога, а у него золотые руки - и инструмент может подправить и железную ограду выковать.
   У Туссена был друг - Аристид Жоликер, который несколько лет назад уехал в Соединенные Штаты и не вернулся. Первое время Аристид присылал ему письма, но Туссен не утруждал себя ответами, и в конце концов Аристид тоже перестал ему писать.
   И вот Туссен перерыл старый сундук, который привез в Монреаль с отцовской фермы, и отыскал одно из старых писем Аристида. В тот же вечер он сел за стол и написал своему старому другу письмо, в котором изложил свои горести и переживания.
   "Здесь для тебя открываются такие возможности, о которых ты и мечтать не смел, - написал в ответ Аристид. - Приезжай немедленно. Я прекрасно помню эту ветвь семейства Монтамбо со стороны твоей покойной жены и глубоко тебе сочувствую. Ты должен как можно скорее переехать в Соединенные Штаты".
   Аристид приписал, что сам начал жизнь в Соединенных Штатах, нанявшись подсобным рабочим на текстильную фабрику, а пять лет спустя отложил уже столько денег, что открыл собственное дело, купив бакалейную лавку.
   Туссен воспринял эти вести как чудо. Всего за пять лет его друг из подсобного работника превратился в собственника. Но самое главное - Аристид закончил свое письмо словами, которых так отчаянно ждал Туссен:
   "Ты должен приехать вместе с детьми. У нас с Жаклин уже шестеро своих, так что еще трое никак на нашем быту не скажутся. Пока не устроишься на работу, будешь жить с нами, а потом я помогу тебе подыскать собственное жилье. Поспеши, дружище. Эх, давненько же я тебя не видел!"
   Десятого августа тысяча девятисотого года Туссен Монтамбо крепко поговорил с тещей, упаковал свои вещи, побросал в чемоданы детские одежки и вместе с тремя детьми сел на поезд с немыслимой станцией назначения: Ливингстон, штат Нью-Гэмпшир. Когда Туссен сошел с поезда, за ним топали две очень чумазые крохи-девчушки, а на руках заливался малютка-Ансель.
   Еще при нем были ящик с кузнечными инструментами, да семнадцать долларов в кармане.
   Глава четвертая
   Аристид Жоликер жил со своей семьей в сером двухэтажном доме, обшитом досками, с чердаком и мансардой. Дом располагался примерно на полдороге между Шерман-стрит и Истмен-стрит, главной улицей Ливингстона. Как раз там, на самом оживленном углу Истмен-стрит, в месте пересечения с Этвуд-стрит, второй по значимости деловой улице города, и находилась бакалейная лавка Аристида.
   - Удивительная все-таки страна Америка, - говорил Аристид Туссену, вскакиваешь утром с постели, сытно завтракаешь, выходишь из дома, проходишь всего один квартал - и уже на работе. Скоро Туссен сам поймет, что это такое, ведь всего в паре кварталов от дома Жоликеров есть прекрасная кузница.
   - Вот увидишь, Туссен, - уверял Аристид, - скоро начнешь благодарить Бога за то, что приехал в Штаты. Для тебя начнется по-настоящему новая жизнь.
   Так и случилось. Всего через два дня после приезда в Ливингстон Туссен устроился на работу в фирму, которая специализировалась на литье и ковке и носила громкое имя - "Картье Фордж энд Айрон Уоркс Компани". Ему сразу положили жалованье, которое почти в два раза превышало его заработки в Монреале. Детишки быстро привыкли к новому дому и чувствовали себя среди Жоликеров как равные.
   - Не думай, что вы нас потесните, Туссен, - сказала ему Жаклин. - У нас наверху пустующая мансарда, и мы можем поставить в ней кровати для старших детей. Ансель может спать вместе с Жаком в нашей комнате, а ты будешь спать в соседней с тремя нашими мальчиками. Все будет замечательно, сам увидишь.
   Много лет спустя, когда Моника Монтамбо пыталась вспомнить, с чего началась ее жизнь в Соединенных Штатах, в памяти всплывала темная мансарда, которую она делила с сестрой Антуанеттой и тремя дочерьми Аристида Жоликера - Аннетой, Беатрис и Маргеритой. Она вспоминала тусклый свет чадящей керосиновой лампы, причудливые пугающие тени на покатых стенах и хныканье Антуанетты. Антуанетте чудились огромные двухголовые ящеры с кривыми когтями-саблями - чудовища прятались по темным углам и ждали, пока она поднимется в мансарду, чтобы наброситься на нее.
   Монике почему-то казалось, что Антуанетта плакала и хныкала всегда, хотя на самом деле девочка плакала только в темноте, когда ее настигали страхи. А вот Ансель - другое дело. Маленький братик и вправду плакал почти всегда. Он плакал надрывно и громко, словно, сознавая, что сам глухой, хотел известить об этом весь мир.
   К шести годам, когда ее зачислили в приходскую школу, Моника глубоко возненавидела не только тесные и многолюдные помещения, но и всех маленьких детей. К семи годам она стала ненавидеть и всех взрослых без разбора, а мужчин особенно. Ей исполнилось семь, когда ее отец решил, что пора обзавестись женой для себя и мачехой для детишек. Однажды поздно вечером Моника подслушала, как Туссен разговаривал об этом с Аристидом и Жаклин, которые горячо поддержали его планы.
   - Ты же еще совсем молод, - сказал Аристид и шлепнул Туссена по спине. - С какой стати ты должен закисать в одиночестве.
   Жаклин засмеялась.
   - Аристид совершенно прав, Туссен. Тебе же никто не мешал стать священником, если бы тебе вдруг вздумалось прожить без женщины?
   - Вот уж кем никогда не хотел быть, так это священником, - ответил Туссен и тоже расхохотался.
   Монике захотелось выскочить из своего укрытия и наброситься на них с кулаками.
   Какое право они имеют смеяться над священниками? - гневно думала она. Священников она видела каждый день, когда ходила в школу. Они жили в домике, примыкающем к церкви Святого Георгия, и выглядели всегда чистыми и опрятными. Моника любовалась ими. В ее памяти всплывали белоснежные стихари на утренней службе, безукоризненно накрахмаленные и отутюженные, без единой складочки. А тончайшие кружева, сплетенные искусницами-монахинями, ослепительно белые воротнички и наплечники? А вот Аристид возвращался из лавки в фартуке, заляпанном кровью и жиром; Туссен же по вечерам вообще переодевался на кухне, стоя на расстеленных газетах - черная пыль, сажа и грязь покрывали его с головы до ног. Даже по воскресеньям под ногтями Туссена чернела грязь, а от Аристида всегда воняло мертвыми цыплятами.
   Весь дом Жоликеров провонял, думала Моника, не то, что домик, где жили приходские священники. Какие только запахи не стояли в доме Жоликеров - он пропах детской мочой и блевотиной, стряпней и грязной одеждой, потом многих людей, которые теснились под одной крышей. Как-то раз монахиня послала Монику за священником и Моника, поджидая его в чистенькой прихожей, наслаждалась ароматом мебельной полировки, благовоний и туалетного мыла - никогда в жизни она не сталкивалась с такими чудесными запахами.
   Когда-нибудь, мечтала Моника, я тоже обзаведусь таким домом. Он будет благоухать, как розовый сад, и все в нем будет блестеть и сиять. Не так, как у этих Жоликеров. И я никогда не буду такой, как они.
   - Ты должен съездить в Монреаль, - говорил Аристид. - А за кузницу не беспокойся, я сам поговорю с Картье и все улажу.
   - Езжай, Туссен, - убеждала Жаклин. - Твоим детишкам нужна мать. Бог видит - я люблю их, как собственных, но все-таки это не одно и то же.
   - Да, вы правы, - кивнул Туссен. - Хорошо, Аристид, ступай к Картье и скажи, что у меня умер родственник, но уже через несколько дней я вернусь и выйду на работу.
   Аристид захохотал, постучал кулаком по столу, а Жаклин налила вина по стаканам.
   - Ах ты, старый развратник! - гоготал Аристид. - Несколько дней, как же! Ай да петушок! Через несколько дней он вернется сюда с невестой!
   - А почему бы и нет? - спросила Жаклин. - Посмотри на него. Молодой, ладный, крепкий. Разве найдется женщина, которая устоит перед ним?
   Моника подглядывала в щель полуприкрытой двери. Это правда, подумала она. Отец и вправду ладный и крепкий. Но не только - он еще и грязный. И к тому же лжец.
   У детей плохо развито чувство времени. Даже у канадских французов, которые живут в полутемных мансардах. Каждый день тянется для них бесконечно, а год вообще представляется вечностью, нескончаемой вереницей длиннющих недель.
   Моника Монтамбо плохо помнила то время, когда ее отец женился на Жоржетте Делакруа; она знала лишь одно - ей в тот год исполнилось восемь. В дом Жоликеров набилось много людей, все мужчины упились в стельку, а на следующий день Туссен, его новая жена Жоржетта, Моника, Антуанетта и Ансель переехали в собственный дом на Пайн-стрит.
   Их новое жилище ничем не отличалось от дома Аристида и Жаклин. Двухэтажный, обшитый серыми досками особнячок с мансардой, первоначально рассчитанный на одну семью. Однако после наплыва канадских французов, сотнями переезжавших в Ливингстон и нанимавшися на местные фабрики, владельцы таких особнячков поняли, что могут быстро разбогатеть. В дома начали селить по две семьи, а когда владелец догадывался о том, что можно приспособить под жилье мансарду, - и по три. Жоликерам повезло - они занимали весь дом одни, но их семья была исключением. Такое счастье не выпадало даже одной семье из ста. Отгороженную часть особнячка, рассчитанную на одну семью, стали называть квартирами, и довольно часто первыми английскими словами, которые узнавали и запоминали дети канадских французов, были "Сдается квартира", выведенные крупными буквами на картонках, выставленных в окнах пустующих домов.
   В жизни Моники Монтамбо изменилось только одно: теперь их семья целиком занимала один этаж, и им с Антуанеттой не приходилось больше ночевать в мансарде. Теперь они с сестренкой и Анселем спали в одной спальне, а Туссен с женой - в другой. Еще у них была гостиная, уставленная унылой и мрачной мебелью, которую Жоржетта привезла с собой из Канады, и кухня с большим деревянным столом и крепкими деревянными стульями. Посреди кухни стояла печь, которую использовали и для стряпни, и для обогрева. Туалет располагался в заднем коридоре, и Монтамбо делили его с Ладье, которые занимали второй этаж, и с Гильметтами, жившими в мансарде.
   На всю оставшуюся жизнь Моника вынесла воспоминания о том, как ей приходилось ждать в холодном коридоре, пока освободятся ванна или уборная.
   Туссен Монтамбо и его семья жили точь-в-точь, как жили перед первой мировой войной другие франко-канадские семьи в Ливингстоне, штата Нью-Гэмпшир. Отличало их от остальных то, что сам Туссен был кузнецом, а не работал на одной из многочисленных фабрик, но во всем остальном жизнь Монтамбо протекала по заведенным правилам. С понедельника по субботу Туссен работал с шести утра до шести вечера, а по воскресеньям ходил на церковную службу и посещал друзей, либо приглашал их к себе в гости. Его жена, как и все остальные жены, работала не покладая рук по будням, а в воскресенья, если Монтамбо не уходили в гости, еще и готовила угощение на огромную компанию.
   Как и другие дети, детишки Монтамбо посещали французскую католическую школу. Кроме, конечно, Анселя, но и его удалось пристроить. Он очутился в группе, которая состояла из таких же несчастных - глухих, как и он, слепых, калек и умственно отсталых. Местные жители называли таких убогих ребятишек по-своему:
   - Il nest pas tout la. - У него немножко не хватает.
   Вот в таком мирке очутился и Ансель, ведь, будучи глухим от рождения, он не умел и говорить. Никому и в голову не пришло, что Ансель вовсе не отсталый, что он не разговаривает только из-за глухоты. Его путь в познании жизни лежал только через наблюдение, а для одинокого ребенка, запертого в мире молчания, такой путь покрыт мраком и терниями.
   Поэтому Ансель Монтамбо не посещал приходскую школу вместе с другими ребятишками. Он помогал Жоржетте по дому - отжимал выстиранное белье, мыл полы. Мальчик научился играть в одиночестве и привык, что на него не обращают внимания.
   Замечали его лишь для того, чтобы сказать:
   - Вон один из тех, у кого немножко не хватает. Вряд ли он долго протянет. Такие долго не живут.
   К тому времени, как Монике Монтамбо исполнилось тринадцать, Жоржетта уже произвела на свет трех девочек, которых назвали Элен, Франсуаза и Тереза. Моника уже тогда сделала свой жизненный выбор. Она твердо решила стать монахиней.
   - Но, Моника, - возражала Антуанетта, единнственный человек, которому Моника поверяла свои тайны, - это же очень скучно. Ты будешь заперта в монастыре и носить тебе придется только черную рясу. Она, должно быть, весит целую тонну. Представляешь, как жарко тебе в ней будет летом? А снять нельзя. А если тебя и выпустят за монастырские стены, то только в сопровождении другой монахини, так что тебе даже не удастся заскочить в лавку, чтобы купить мороженое. Да и кому нужно оставаться на всю жизнь старой девой?
   - Такова воля Господа, - благочестиво отвечала Моника.
   - Что за ерунда? - смеялась Антуанетта.
   - Я знаю, что говорю, - серьезно говорила Моника.
   - Может, тебе явилось видение? - спрашивала Антуанетта, сдерживая смех. - Как Жанне д'Арк?
   - Да, - шепотом отвечала Моника. - Именно так. Мне все это пришло во сне. Господь ниспослал мне этот сон и сказал, что я должна стать монахиней.
   Она так часто рассказывала эту историю Антуанетте, что в конце концов сама поверила в нее и пряталась за своей выдумкой от мерзости окружающей жизни.
   Монахини жили за стенами уютных ухоженных монастырей, куда не проникали мирские шумы и суета. По вечерам монахиня уединялась в часовне. Ей не приходилось выходить на заднее крыльцо и стряхивать пыль и грязь с мужчины, чтобы он мог войти в дом. Ей не нужно было менять младенцам перепачканные пеленки или кормить орущих уродцев грудью. Не могло быть в монастыре жутких животных звуков, которые почти каждую ночь доносились до ушей Моники из спальни Туссена и Жоржетты, никогда монахини не толстели и не ходили с выпирающими животами, из которых потом появлялись на свет красные сморщенные младенцы, душераздирающе вопящие и делающие под себя.