Металиус Грейс. Нет Адама в раю

   А утром ты просыпаешься с рассветом. Смотришь из открытого окна и глаза увлажняются от всей этой немыслимой красоты, и тебе хочется выскочить босиком и кататься по свежей росе. Внутри возникает щемящая боль, и ты внезапно осознаешь, что где-то в мире есть существо, которое мечтает разделить с тобой все это счастье. Женщина, которой не нужно ничего объяснять, но которая молча встанет рядом с тобой и испытает это счастье и эту боль.
   Бенджамин, а знаешь ли ты, какие необыкновенные тени отбрасывают в поздние дождливые вечера уличные фонари в Париже? А девушка, которая рядом с тобой, кажется в такой вечер воздушной и неосязаемой, она тает в твоих объятиях и растворяется в тебе. А рассвет так рано пробирается в крошечные спаленки в домах на бульваре Сен-Жермен. В призрачном голубоватом свете лежащая с тобой рядом женщина просыпается и ты видишь, что ее соски уже набухли, а лоно уже увлажнилось соком любви, нетерпеливо ожидая твоих ласк. В такое утро девушка не станет брыкаться или кричать. Она тихо лежит, внимая твоим ласкам и лишь время от времени еле слышно поскуливает, словно маленький зверек. Но ты целуешь ее грудь и губами ощущаешь, как колотится ее сердце, словно готовое вот-вот выпрыгнуть на свободу, и вот тогда ты осознаешь, что получаешь самое большое удовольствие не от того, что делаешь ей сам, а от того, что она дает тебе. Удивительно, Бенджамин. Порой я просто не могу понять, куда все подевалось - яблоневые сады, дикая земляника и крохотные спаленки в голубой рассветной дымке.
   Арман откинулся на спинку стула, а стакан выскользнул из его руки и упал на пол, но доктор не слышал звон разбившегося стекла.
   Доктор Бенджамин Саутуорт тихонько плакал.
   Глава девятая
   Вскоре после того, как Анжелика Бержерон отпраздновала свой восьмой день рождения, доктор Саутуорт начал всерьез беспокоиться о своем друге Армане. Он уже давно предупреждал Армана о последствиях пьянства, но тот только смеялся.
   - Бенджамин, - говорил он. - Чья бы корова мычала, а твоя... Ты же сам обожаешь заложить за ворот.
   - С двумя большими отличиями, - серьезно отвечал доктор. - Я никогда не пью днем, а вечером начинаю пить только на сытый желудок.
   - Ты просто переводишь добро, мой друг, - говорил Арман. - Любому известно, что ничего не может сравниться с глоточком славного виски натощак.
   - Верно, - согласился доктор. - Но и с ударом по твоей печени тоже ничего не сравнится.
   - Ты несешь вздор, словно выжившая из ума старуха, - холодно ответил Арман. - Как будто на твоем месте сейчас Моника.
   Несколько раз случалось даже так, что доктор отказывался составить компанию Арману в выпивке. Но даже это не помогало. В таких случаях Арман либо приходил к другу и пил в одиночку, либо уже напивался вусмерть в Хаббарде, тогда доктору приходилось ехать за ним и отвозить домой.
   Доктор начал замечать, что на щеках Армана появляются тоненькие синие вены, изломанные, как паучьи лапки. Порой Арман прижимал руку к правому боку, а потом с болезненной гримасой отдергивал - доктору становилось страшно.
   - Послушай, Арман, - сказал он как-то вечером, - что, если мне тебя обследовать хорошенько? Выглядишь ты ужасно.
   Арман ударил стаканом по столу.
   - Предоставь мне самому заботиться о своем здоровье, - выкрикнул он. - Когда мне понадобится врач, я пошлю за тобой. А сейчас я просто пришел к тебе в гости, запомни!
   Арман стал прибавлять в весе. Причем вовсе не так, как толстеют от систематического переедания. Он заметно размяк, обpюзг и с каждым днем ему становилось труднее и труднее заставлять себя отправляться в пекарню, даже на один час.
   - Теперь ты походишь на свинью еще больше обычного, - заявила Моника. - Ты только посмотри на себя. Ты уже не можешь застегнуть брюки, да и воротнички тебя душат.
   - Душат меня уже давно, Моника, - ответил Арман. - И воротнички тут ни при чем.
   По утрам, когда Арман просыпался, сердце его так колотилось, что было трудно дышать и ему приходилось брать в кулак всю свою волю, чтобы спуститься и налить себе виски. В конце концов он стал с вечера прятать бутылку под кровать, чтобы утром оставалось только протянуть руку.
   - Это мне вместо будильника, - говорил Арман сам себе. - Чтобы легче было продирать глаза по утрам.
   Когда Моника впервые нашла бутылку, она так рассвирепела, что Арман всерьез подумал, не хватит ли ее удар.
   - Неужели тебе мало, что ты поглощаешь свое пойло по всему дому? завопила она. - Теперь ты уже носишь эту мерзость в нашу спальню!
   - А что такого особенного в нашей спальне? - спросил Арман. - Или ты превратила ее в священный алтарь вечной целомудренности?
   Он приподнял бутылку над головой.
   - Предлагаю тост, - провозгласил Арман. - За любовный акт. Подойди ко мне и помоги мне осуществить этот акт, моя святая, самая чистая в мире дева.
   - Ты пьян! - крикнула Моника. - Еще ногу не высунул из постели, а уже пьян как свинья.
   - О Боже, - тихо произнес Арман. - Боже, помоги мне.
   Моника подбежала к нему, выхватила из рук бутылку и, подскочив к окну, принялась выливать виски.
   - Свинья! - вопила она, не переставая. - Свинья! Свинья! Свинья!
   Арман даже не ожидал, что может еще двигаться с такой быстротой. В три прыжка очутившись у окна, он вырвал у Моники наполовину опустошенную бутылку, а другой рукой так толкнул жену, что она отлетела назад и навзничь опрокинулась на пол.
   - Если ты еще раз так сделаешь, бессердечная дрянь, я убью тебя!
   Моника лежала на полу, уставившись на него ненавидящим взором.
   - Вот значит как, сказала она, обретя дар речи. - Мало того, что ты меня обесчестил, опозорил, так теперь ты бьешь меня.
   - Тебя давно следовало бить, - сказал Арман. - Тогда, возможно, сейчас бы это не понадобилось.
   Моника забарабанила кулаками по полу.
   - Какой же ты мерзавец! - закричала она. - Грязный, вонючий мерзавец!
   Арман приложился к бутылке, потом сказал:
   - Вставай, Моника. На полу могла затеряться пылинка; ты испачкаешься.
   - Убирайся вон! - завопила она. - Вон из моей комнаты! Вон из моего дома! Арман переступил через нее и направился к двери.
   - С радостью, моя дорогая.
   - Убирайся! - вопила она. - Убирайся к своей шлюхе и напивайся в ее спальне!
   Арман медленно обернулся.
   - Что ты сказала?
   - Сам знаешь! - запальчиво выкрикнула Моника. - Весь город знает о твоей шлюхе, которую ты содержишь в Хаббарде. Об этой пробляди, которая продается тебе за квартирную ренту и несколько рюмок виски.
   - Значит, тебе это известно, - сказал Арман и улыбнулся.
   - С самой первой минуты. Ты даже любовницу толком завести не можешь. Весь город про тебя говорит.
   Арман вздрогнул.
   - Моя девочка? - спросил он. - Она тоже знает?
   Моника поднялась с пола и принялась отряхивать юбку.
   - Нет еще, - сказала она и злорадно улыбнулась. - Но скоро узнает. Можешь на сей счет не волноваться.
   Арман, сжав кулаки, шагнул к ней, и Моника отшатнулась, увидев его перекошенное лицо.
   - Если ты когда-нибудь расскажешь об этом Анжелике, я тебя убью, пообещал Арман. - Поверь мне, Моника. Я задушу тебя голыми руками!
   Моника протиснулась мимо него к двери.
   - Не смеши меня, сказала она. - Ты уже дважды за утро пообещал убить меня, но в тебе не осталось силы даже чтобы убить муху. Тебя хватает теперь лишь на то, чтобы поднести ко рту бутылку.
   Арман поставил бутылку на маленький столик.
   - Зря ты так в этом уверена, Моника, - сказал он.
   Они стояли и пожирали друг друга взглядом, когда снаружи из-за двери послышался топот маленьких ножек.
   - Папа! - донесся голосок Анжелики. - Папа, ты там? Мне пора в школу.
   Моника не шевельнулась, не сводя с него взгляда. Арман шагнул к двери.
   - Вот видишь, - злобно прошипела Моника. - Ты не просто свинья и пьянь. Ты еще и трус.
   Арман расправил плечи, но не посмотрел на Монику.
   - Я здесь, моя милая! - позвал он. - Заходи.
   По мере того как текло время, Арман Бержерон оставался трезвым все реже и реже, пока дело не дошло до того, что он был трезвым лишь, когда увозил с собой Анжелику. Да и то не вполне трезвым. Да, он старался держать себя в руках, не срыгивать, не терять равновесие и нормально разговаривать, но отлучки в туалет становились все чаще и чаще. И еще он всегда просыпался раньше Анжелики и старался напиться впрок, зная, что днем сделать это ему будет труднее.
   Однажды вечером, когда Анжелике шел уже двенадцатый год, Арман пришел домой к доктору Бенджамину Саутуорту и напился у него до бесчувствия. Доктор уложил его на кушетку, расстегнул ему брюки, задрал рубашку и хорошенько осмотрел. Живот Армана сразу рассказал доктору обо всем. Крупные, синие, переплетенные вены он прочитал как дорожную карту, а потом прощупал печень, которая местами была твердой, как старый сапог. Доктор не стал дожидаться пробуждения Армана, а сделал то единственное, что подсказывала ему совесть. Он отправился прямиком к Монике.
   - Что вам угодно? - холодно спросила Моника, пригласив его в гостиную, - Армана дома нет.
   - Я знаю, - ответил доктор. - Я пришел, чтобы поговорить с вами.
   - Я вас слушаю.
   - Моника. Я прекрасно понимаю, что мы с вами никогда не были близкими друзьями, - начал он. - Но сегодня я пришел как друг.
   Моника не ответила, продолжая стоять, скрестив на груди руки и выжидая. И внезапно доктору Бенджамину Саутуорту стало ясно, какую жизнь вел его друг Арман. Эта женщина была сделана из камня. В ней не было ни тепла, ни сострадания и уж тем более - прощения.
   - Арман скоро умрет, - без обиняков сказал он, надеясь этой жестокой прямотой пробиться сквозь ее железную оболочку.
   Моника и бровью не повела.
   - От чего? - сухо спросила она. - Что его гложет?
   - Цирроз печени.
   - Доктор, - спокойно сказала Моника, - мне неинтересно слушать ваши врачебные словечки. - Объясните мне по-человечески - отчего он умирает?
   - От спиртного, - ответил доктор. - Виски, выпивка, называйте, как хотите. Это его и убивает.
   - А вас это удивляет, доктор? - спросила Моника, улыбаясь уголком рта. - Меня же удивляет другое: если дело и правда в спиртном, почему Арман еще до сих пор жив?
   - Все дело в том, что он слишком много пьет и слишком мало ест, ответил доктор. - Если он навсегда не покончит со спиртным, он умрет.
   - Извините, но вы меня запутали, - сказала Моника. - Что вы от меня-то хотите?
   - Вы должны заставить его отказаться от пьянства, - сказал доктор. Он должен больше есть. Прежде чем идти к вам, я составил ему диету. Я оставлю ее вам. Он должен неукоснительно ей следовать.
   - Сядьте, доктор, - пригласила Моника самым любезным тоном, на который была способна. - Теперь скажите: говорили ли вы обо всем этом Арману?
   - Пытался, тысячу раз должно быть. Сами же знаете, какой он упрямец. Он только смеется и говорит, чтобы я не вел себя, как старуха.
   - Вот вам и ответ, - сказала Моника. - Если он не слушает вас, почему вы считаете, что он послушается меня?
   - Вы его жена.
   - И что из этого? Я пыталась заставить Армана отказаться от спиртного с того самого дня, как вышла за него замуж. Сами знаете, это совершенно бесполезно. Он глух к мольбам, просьбам и увещеваниям. У него вся семья такая.
   - Мне нет дела до его семьи, - сказал доктор. - Для меня важен только сам Арман.
   - Помню день нашей свадьбы, - продолжала Моника, словно не слышала его. - Все пьяные в дым. Его дед, отец, братья и мужья его сестер. Не удивилась, если бы узнала, что и женщины в этой семейке пьют. Но Арман был хуже всех - он был как животное.
   - Это же в прошлом, - напомнил доктор. - А теперь мы должны помочь ему.
   - Повторяю свой вопрос, доктор. Чего вы от меня хотите?
   - Я поговорю с ним снова. Я повторю ему то, что сказал вам, а потом вы начнете о нем заботиться.
   - Что значит "начнете"? - возмутилась Моника. - Я всю жизнь о нем забочусь. Я стираю и глажу его одежду, вовремя подаю еду. - Она пожала плечами. - Разве я виновата, что он не хочет есть? Нет, доктор Саутуорт. Я делаю для своего мужа все, что в моих силах. Больше мне нечем ему помочь.
   - Но вы должны! - выкрикнул доктор. - Черт возьми, неужели вы не понимаете, что я пытаюсь втолковать вам? Он умрет, если вы ему не поможете. Вы хоть это понимаете? Если ничего не изменится, он и года не протянет.
   Моника вытаращилась на него.
   - Теперь начните сначала, - спокойно сказала она. - Расскажите мне подробнее о его болезни.
   Доктор терпеливо, в течение часа пытался самым доходчивым языком рассказать Монике про ццрроз печени. Позже, когда он ушел, Моника продолжала еще долго сидеть в кресле.
   Странно, подумала она, что оба раза спасение для нее пришло в виде болезни. Много лет назад, сразу после войны, благодаря эпидемии инфлюэнцы ей удалось вырваться из Ливингстона и спастись от ненавистных фабрик, а теперь новая надежда пришла в виде цирроза печени у Армана.
   Она встала, пошла на кухню и поставила на печь чайник, но двигалась словно во сне.
   Если Арман умрет, подумала Моника, я заберу Анжелику и уеду из Эймити навсегда. Возможно, я даже вернусь в Ливингстон, но только на сей раз мне уже не придется ютиться в трущобах. Я сама воспитаю Анжелику, без влияния ее мерзкого отца. Мы будем жить с ней вдвоем, и никто нам не помешает. Может быть, я буду шить для богатых дам. Мы будем вдвоем. Это будет, как в раю.
   Если Арман умрет, она продаст дом в Эймити и эти деньги вместе с полученной за Армана страховкой обеспечат их надоло, возможно, даже до самой свадьбы Анжелики. Или еще дольше.
   Моника заварила чай и спохватилась лишь тогда, когда заметила, что насыпала на две ложки заварки больше, чем обычно. Она не думала, что делает. Она возблагодарила Господа за то, что все эти годы обходилась без модных вещей, но вовремя вносила огромные, как ей всегда казалось, взносы за страхование жизни Армана.
   Вскоре после разговора Моники с доктором Саутуортом Арман почувствовал, что дома что-то переменилось. Он, правда, не мог точно сказать, что именно.
   В поведении самой Моники ничего не изменилось. Однако теперь выходило так, что, когда бы Арман ни возвращался домой, ужин немного запаздывал, так что у Армана всегда оставалось время для пары лишних рюмок. Порой он успевал выпить даже пять или шесть, а уж тогда остатки аппетита окончательно улетучивались. Впрочем, Моника никогда не бранила его за то, что он не прикасается к тарелке. Более того, она даже не прятала его бутылку, как прежде. Теперь, когда бы Арман ни вернулся домой, бутылка красовалась на обычном месте, а иногда рядом стояли и другие бутылки Арман даже не мог вспомнить, где их купил.
   Должно быть, Пуго поставляет теперь виски другой марки, думал он.
   Но Арман жестоко ошибался.
   На окраине Эймити жили братья Гэмсби, которые тайком изготавливали джин и очень ядовитое виски. Мало кто знал братьев Гэмсби по именам, поэтому называли их обычно Труляле и Труляля. Как и многие другие жители Эймити, Моника зачастила теперь к братьям Гэмсби. Ей даже не приходилось обращаться к ним по-английски. Она только указывала на бутылки, которыми были уставлены стены их грязной, покрытой толью лачуги, и протягивала деньги. Заставлять Армана пить эту отраву ей не приходилось; Арман был готов пить все, что угодно, особенно когда местный контрабандист Пуго не успевал вовремя привезти из Канады очередную партию виски.
   О, Моника была прекрасно осведомлена о Пуго. Так же, как и о Диане Дикинсон. Диана Дикинсон! Ну и имечко!
   Когда Моника думала о Диане, ее охватывала злость к покойной бабушке Генриетте, хотя она и твердила себ вновь и вновь, что это несправедливо, и что Генриетта ни в чем не виновата.
   Разве не сложилось так, как предсказывала Генриетта? Арман завел любовницу и оставил свою жену в покое. У Моники был прекрасный дом, оплаченная страховка, ребенок, и в Эймити ее уважали, несмотря на то что она упорно отказывалась учить английский. Да и как ее было не уважать трудолюбивая, опрятная и набожная женщина, которой приходилось многое терпеть, и она стойко сносила любые тяготы во имя долга.
   Разве Генриетта виновата в том, что Арман завел себе трактирную шлюху?
   Моника говорила себе, что чувствовала бы себя по-другому, если бы Арман выбрал в любовницы добрую, чистую и приличную женщину. Но разве захотела бы такая женщина встречаться с Арманом? Бабушка должна была предупредить ее о том, с какими именно женщинами могут якшаться такие мужчины, как Арман. Жаль, что Генриетта не рассказала об этом еще в Монреале. Пришлось Монике самой узнавать эту горькую правду.
   Моника и теперь чувствовала жгучий стыд, вспоминая о том, как садилась на поезд, идущий в Хаббард, шла по улочкам, глядя, как виснет на руке Армана эта грязная шлюха, и как они заходят в ее грязную нору. Моника стояла на холодном ветру, время от времени чиркая спичкой, чтобы посмотреть по наручным часам, как долго торчит ее муж у этой мерзкой женщины из салуна. Почему Генриетта не рассказала о том, как это стыдно?
   После беседы с доктором Саутуортом Моника снова начала переписываться со своей семьей. Если раньше она присылала им только поздравления к Рождеству и Пасхе, то теперь она начала писать письм каждую неделю. Туссен отвечал ей, словно ничего не случилось, а Антуанетта, которая вышла замуж за фабричного рабочего по имени Джозеф Леду и успела родить уже четверых детей, не могла и не пыталась скрыть свою радость. Она даже предложила ездить друг к другу в гости. Может ли она приехать к Монике в Эймити? Найдется ли в доме Моники место для нее и ее четверых детей? Или Моника сама хочет приехать в Ливингстон? Никто из родных еще не видел Анжелику, а качество фотоснимков было не слишком высоким.
   "Не говори ничего папе и остальным, - писала Моника, - но дело в том, что мой муж очень серьезно болен. Врач говорит, что у него рак - поэтому я пока и не хочу, чтобы ты приехала. Может быть, позже, когда ему станет лучше, ты приедешь к нам со своими детьми или я выберусь в Ливингстон".
   Антуанетта, прочитав письмо сестры, пришла в ужас. Она даже не показала его своему мужу. Рак считался неизлечимым, как венерическое заболевание или сумасшествие, поэтому Антуанетта предпочла сжечь это письмо. Она не сказала никому ни слова даже тогда, когда за две недели до Рождества Арману стало совсем плохо, и Моника написала сестре, что ее муж, похоже, стоит одной ногой в могиле.
   Глава десятая
   Доктор Бенджамин Саутуорт подошел к постели умирающего и, как ему показалось, в миллионный раз нащупал пульс на запястье Армана Бержерона.
   Сегодня это случится, подумал он.
   Снаружи и без того мрачное февральское небо заволокли свинцовые тучи, из которых сыпал густой и свежий снег. Похоже, снегопад продлится всю ночь.
   Только бы не сегодня этому должно случиться, подумал доктор. Арман всегда терпеть не мог снега и стужи. Если ему суждено было умереть, то в июне, когда все цветет. Господи, если я чего-нибудь не выпью, то разойдусь по швам.
   Анжелика снова заплакала, но уже совсем негромко, словно от безнадежности.
   - Я схожу за твоей мамой, Анжелика, - тихо сказал доктор. - Посиди здесь и я приведу ее.
   Он спустился вниз и тихонечко постучался в дверь каморки Моники.
   Вот оно, ее убежище, подумал он. Бастион ханжеского целомудрия.
   - Вам нужно подняться, Моника, - сказал он, когда она открыла дверь.
   - Арман? - быстро спросила она.
   - Нет еще, - ответил он. - Анжелика. Вы ей нужны.
   Моника торопливо взбежала по ступенькам, и доктор услышал, как открылась и снова закрылась дверь спальни. Он вошел в столовую и открыл дверцу шкафа, но на верхней полке стоял только кофейный сервиз Моники из китайского фарфора. Доктор Саутуорт нагнулся и заглянул на одну из нижних полок, как на его глазах часто делал Арман.
   Слава Богу, подумал он, когда его пальцы сомкнулись вокруг горлышка бутылки.
   Но, когда доктор увидел, что держит в руке, он едва не выронил бутылку. Перед ним был классический образец зелья, которое изготавливали Труляле и Труляля, причем бутылка была лишь наполовину пуста. Доктор вытащил пробку и принюхался.
   - Доктор! - послышался сверху голос Моники. - Скорее сюда, пожалуйста!
   Бенджамин Саутуорт не шелохнулся. Он не мог оторвать взгляда от бутылки.
   Невозможно, подумал он. Пьяный или трезвый, никогда Арман не пошел бы к братьям Гэмсби. Тогда кто? Каким образом?
   - Доктор! Скорей же!
   Бенджамин Саутуорт повернулся на звук голоса Моники и - все понял. Не выпуская из руки бутылки, он поднялся в спальню умирающего и, прежде чем приблизиться к постели Армана, поставил бутылку на бюро. Моника следила за ним глазами, которые внезапно утратили всякое выражение.
   - Анжелика! - позвал Арман. - Анжелика!
   Это было первое слово, которое он выдавил за несколько дней.
   - Анжелика!
   Девочка взяла его за руку.
   - Да, папочка. Я здесь.
   - Будь осторожнее! - крикнул Арман. Он попытался приподняться, но доктор удержал его за плечо.
   Грудь Армана судорожно вздымалась от усилия.
   - Анжелика!
   - Да, папочка!
   Несколько слезинок девочки упали прямо на руку Армана, и Анжелика вытерла их ладошкой.
   - Что, папочка?
   - Будь осторожна! - сказал Арман. - Твоя мать. Берегись ее! Берегись!
   Девочка начала всхлипывать.
   - Не беспокойся, папочка, - сдерживая рыдания, пробормотала она. - Я буду беречь маман. Я буду всегда заботиться о ней.
   - Нет! Нет! Нет! - закричал Арман. - Я вовсе не то имел в виду. Берегись ее или она тебя погубит.
   В последний раз судьба сыграла злую шутку с Арманом.
   Ему казалось, что он кричит, предупреждая дочь об опасности, но ни один звук не слетел с его губ. Его губы едва заметно пошевелились и из угла рта потекла струйка слюны. В ушах вдруг послышался оглушительный рев, словно Арман оказался посреди бушующего океана, и откуда-то издалека он слышал голос Анжелики, повторявшей:
   - Не беспокойся, папочка. Я буду беречь маман.
   - Нет! Нет! Нет!
   На гребне самой последней и высокой волны засияла многоцветная пена, которая рассыпалась на ярком солнце мириадом радужных брызг.
   К Н И Г А В Т О Р А Я
   Глава первая
   Все приглашенные на бракосочетание Анжелики Бержерон и Этьена де Монтиньи единодушно утверждали, что оно было самым великолепным из всех, что когда-либо происходили в церкви Святого Георгия, а прием - самым грандиозным за всю историю Ливингстона. Однако те, кто не был приглашен, заявляли, что оба мероприятия носили характер показной и утрированный, выглядели дешево, хотя и значительно превосходили возможности вдовы, каковой являлась Моника Бержерон, вынужденная заниматься шитьем, чтобы сводить концы с концами. Люди в положении Бержеронов не имеют права так хвастаться. В особенности во время великой национальной депрессии.
   Суть дела состояла в том, что если бы бракосочетание и прием проводились одной из лучших семей, живших в Северной части города, то все было бы оценено нормально. Но франко-канадская публика, проживавшая по соседству с Моникой и Анжеликой, не привыкла к любым проявлениям величия. Это бракосочетание произвело такое неизгладимое впечатление, что о нем еще говорили спустя много месяцев.
   Анжелика неделями изучала книгу Эмилии Пост об этикете, чтобы все было сделано по высшему разряду.
   Ее платье было из белого сатина с длинным шлейфом, а белая вуаль необычайной длины. Она заставила восьмерых подружек невесты надеть простые платья из органди пастельных тонов, а в ответ на их слезливый протест, что хотелось бы чего-нибудь поинтересней, разрешила им надеть большие шляпы с полями.
   - Это плохой тон, когда подружки невесты выглядят разодетыми, сказала Анжелика, и всем восьмерым ничего не оставалось, как только кивнуть в знак согласия, потому что Анжелика была самой умной девушкой, которую они когда-либо знали.
   Она читала книги, о которых они и не слыхивали, и никто в Ливингстоне не смел назвать ее "французишкой". Она говорила по-английски без малейшего акцента, даже когда ей приходилось употреблять слова с th, ужасно трудным для произношения.
   Нет, самое лучшее - делать то, что говорит Анжелика, соглашались девушки. Она умница. Она делает все, как настоящая Американка.
   Букеты, предназначавшиеся подружкам, состояли из розовых роз и горошка, в то время как сама Анжелика держала огромную охапку лилий-калл. Неважно, что никто из присутствующих никогда раньше не видел калл и полагал, что это искусственные цветы из бумаги. Каллы являлись признаком утонченного бракосочетания.
   Анжелика целый месяц плакала, угрожала и умоляла Этьена де Монтиньи, жениха, чтобы тот надел взятую напрокат визитку и полосатые брюки. В конце концов она настояла на своем.
   - Она может обвести Этьена вокруг пальца, - говорили все друзья Анжелики, узнав, что он наконец капитулировал, - и в этом нет ничего удивительного. Девушка с внешностью Анжелики может очаровать и папу римского.
   Однако это была заслуга матери Этьена, Симоны, убедившей его не спорить по поводу костюма.
   - Девушка выходит замуж один раз, - сказала Симона, - и пусть она поступает, как ей нравится, Этьен.
   - Но я буду выглядеть идиотом, ма, - возразил Этьен.
   Если ты такой идиот, что женишься на ней, то нечего бояться, что будешь соответственно выглядеть, подумала Симона. Но вслух не произнесла этих слов. Слишком часто говорила она об этом еще раньше, когда Этьен впервые объявил о своем намерении.
   - Она тебе не пара, Этьен, - скзала Симона.
   - Ма, я хочу на ней жениться. Я схожу с ума по ней, и так оно и есть, - ответил Этьен. - Что ты имеешь против нее?