Сэндгейт.
Об этом происшествии узнали жители нашего города, рыбаки, мореходы, а
также наши друзья и знакомые, и благодаря им я - да поможет мне бог -
получил то наследие, которым владею и поныне. Назавтра после того, как
француз-рыбак Бидуа явился к нам с визитом, когда я катил свою тележку вверх
по склону холма, направляясь к маленькой ферме, где дедушка со своим
компаньоном держали голубей, которых я в детстве очень любил, я встретил
низенького черноволосого человечка, - лицо его я никак не могу вспомнить, -
и он заговорил со мною по-французски и по-немецки, совсем как матушка и дед.
- Это ребенок мадам фон Цаберн? - спросил он, дрожа всем телом.
- Ja, Herr, {Да, господин (нем.).} - ответил мальчик...
Ах, Агнеса, Агнеса! Как быстро промчались годы! Какие удивительные
приключения выпали на нашу долю, какие тяжкие удары обрушились на нас, с
какою нежною заботой хранило нас провидение с того самого дня, когда твой
родитель преклонил колени у маленькой тележки, в которой спала его дочь! Эта
картина и сейчас живо стоит у меня перед глазами: извилистая дорога, ведущая
к воротам нашего города; сизые болота; вдали, за краем болот, коньки крыш и
башни города Рая; необъятное серебристое море, простирающееся за ними; и
склоненная фигура черноволосого человека, который смотрит на спящего
ребенка. Он ни разу не поцеловал девочку и даже не дотронулся до нее. Я
вспоминаю, как она проснулась, с улыбкой протянула к нему ручонки, но он со
стоном отвернулся.
В эту минуту к нам подошел Бидуа, француз-рыбак, который, как я уже
сказал, посетил нас накануне, а с ним еще какой-то человек, с виду
англичанин.
- О, мы повсюду вас разыскиваем, господин граф, - говорит он. - Прилив
благоприятствует, и время не ждет.
- Господин шевалье уже на борту? - спрашивает граф де Саверн.
- Il est bien la {Да, он там (франц.).}, - отвечает рыбак, и они
спускаются с холма и входят в ворота, ни разу не оглянувшись назад.
Весь этот день матушка была очень спокойна и ласкова. Казалось, она
чего-то боится. Бедная графиня лепетала, смеялась и плакала, сама не зная о
чем. Однако вечером, когда дедушка слишком уж долго читал молитву, матушка
топнула ногой и сказала: "Assez bavarde comme са, mon pere" {Хватит вам
болтать, отец (франц.).}, - и, откинувшись на спинку кресла, закрыла лицо
фартуком.
Весь следующий день она молчала, то и дело плакала и принималась читать
нашу большую немецкую Библию. Она была очень добра ко мне в тот день. Помню,
как она своим глубоким низким голосом произнесла: "Ты славный мальчик,
Дени". Редко случалось, чтобы она так нежно гладила меня по голове. В тот
вечер наша больная была очень беспокойна - она много смеялась и пела так
громко, что прохожие останавливались на улице и слушали.
В этот день доктор Барнард снова встретил меня, когда я катил свою
тележку, и в первый раз привел меня к себе домой, угостил вином и печеньем,
подарил мне сказки "Тысячи и одной ночи", а дамы любовались малюткой,
сокрушаясь, что она - папистка.
- Надеюсь, ты не станешь папистом, - сказал мне доктор.
- Нет, нет, никогда, - отвечал я.
Ни мне, ни матушке не нравился мрачный священник римско-католической
церкви, которого мосье де ла Мотт приводил от наших соседей из Приората. Сам
шевалье был ревностным приверженцем этой религии. Мог ли я в то время
думать, что мне суждено встретить его в тот день, когда его доблесть и его
вера подвергнутся суровому испытанию!
...Я сидел, читая прекрасную книгу мосье Галлана, которую подарил мне
доктор. Как ни странно, никто не велел мне идти спать, и я вместе с
Али-Бабою заглядывал в пещеру сорока разбойников, как вдруг часы захрипели,
перед тем как пробить полночь, и на пустынной улице послышались торопливые
шаги.
Матушка, лицо которой показалось мне страшно измученным, вскочила и
отперла дверь.
- C'est lui {Это он! (франц.).}, - воскликнула она, испуганно глядя на
бледного как смерть шевалье де ла Мотта, вошедшего в комнату.
Бой часов, очевидно, разбудил спавшую наверху несчастную мадам де
Саверн, и она начала громко петь. Шевалье, черты которого исказились пуще
прежнего, посмотрел на матушку и, увидев ее страшное лицо, сильно вздрогнул.
- Il l' a voulu {Он этого хотел (франц.).}, - сказал мосье де ла Мотт,
понурив голову, а наверху снова раздалось пение несчастной безумной графини.
Рапорт
"Двадцать седьмого июня сего 1769 года граф де Саверн прибыл в
Булонь-сюр-Мер и остановился в "Экю де Франс", где проживал также господин
маркиз дю Кен Менневилъ, командир эскадры военно-морских сил его величества.
Граф де Саверн не был прежде знаком с маркизом дю Кеном, однако, напомнив
мосье дю Кену, что именитый предок последнего, адмирал дю Кен, исповедовал
протестантскую веру, равно как и сам мосье де Саверн, мосье де Саверн умолил
маркиза дю Кена быть его секундантом в поединке, каковой достойные сожаления
обстоятельства сделали неизбежным.
В то же самое время мосье де Саверн изложил господину маркизу дю Кену
причины своей ссоры с шевалье Фрэнсисом-Жозефом де ла Моттом, бывшим
офицером полка Субиза, ныне проживающим в Англии, в городе Уинчелси, что в
графстве Сассекс. Выслушав рассказ графа де Саверна, мосье дю Кен совершенно
убедился, что граф вправе требовать удовлетворения от шевалье де ла Мотта.
В ночь на двадцать девятое июня в Англию была отправлена лодка, на
борту которой находился человек с письмом графа де Саверна. На этой же лодке
мосье де ла Мотт возвратился из Англии.
Нижеподписавшийся граф де Бериньи, состоящий на службе в булонском
гарнизоне и знакомый мосье де ла Мотта, согласился быть секундантом в
поединке последнего с мосье де Саверном.
Поединок состоялся в семь часов утра на песчаном берегу в полутора
милях от булонской гавани; оружием служили пистолеты. Оба противника были
совершенно хладнокровны и спокойны, как и следовало ожидать от отличившихся
на королевской службе офицеров, которые вместе сражались с врагами Франции.
Прежде чем выстрелить, шевалье де ла Мотт сделал четыре шага вперед,
опустил свой пистолет и, положив руку на сердце, сказал:
- Клянусь христианскою верой и честью дворянина, что я не виновен в
том, в чем обвиняет меня мосье де Саверн.
- Господин шевалье де ла Мотт, - сказал граф де Саверн, - я вас ни в
чем не обвинял, а если бы я это и сделал, вам ничего не стоит солгать.
Мосье де ла Мотт учтиво поклонился секундантам и с выражением скорее
скорби, нежели гнева, возвратился на то место, где, согласно проведенной на
песке линии в десяти шагах от противника, он должен был стоять.
По условленному сигналу одновременно раздались два выстрела. Пуля мосье
де Саверна срезала локон с парика мосье де ла Мотта, тогда как пуля
последнего поразила мосье де Саверна в грудь. Одно мгновенье мосье Саверн
еще стоял на ногах, затем он упал.
Секунданты, врач и мосье де ла Мотт поспешили к упавшему графу, и мосье
де ла Мотт, подняв руку, снова произнес:
- Я призываю небо в свидетели того, что известная особа невинна.
Граф де Саверн, казалось, хотел что-то сказать. Он поднялся с песка,
опираясь на руку, но успел проговорить только:
- Вы, вы... - после чего кровь у него хлынула горлом, он упал навзничь,
по телу его прошла судорога, и он скончался.
Подписи: Маркиз дю Кен Менневиль. Chef d'Escadre aux Armees Navales du
Roy {Командир эскадры военно-морских сил его величества (франц.).}.
Граф де Бериньи, Brigadier de Cavalerie {Бригадир кавалерии
(франц.).}".
Рапорт врача
"Я, Жан-Батист Дрюо, старший врач полка Royal Cravate {Легкой кавалерии
его величества (франц.).} в гарнизоне Булонь-сюр-Мер, настоящим
свидетельствую, что присутствовал при закончившемся столь прискорбно
поединке. Смерть побежденного господина последовала мгновенно; пуля, пройдя
справа от середины грудной кости, проникла в легкое, задела большую артерию,
питающую его кровью, и вызвала смерть вследствие мгновенного удушья".
Последнюю ночь, которую ему суждено было прожить на земле, господин де
Саверн провел в маленькой таверне в Уинчелси, часто посещаемой рыбаками и
хорошо известной Бидуа, который даже во время войны постоянно ездил в Англию
по делам, весьма интересовавшим моего деда, хоть он и был церковным регентом
и старшиной, а также парикмахером.
По дороге из Булони граф де Саверн много беседовал с Бидуа и продолжал
беседовать с ним и в эту последнюю ночь, когда он до некоторой степени
посвятил его в свои намерения и, хотя и не упомянул об истинной причине
своей ссоры с мосье де ла Моттом, сказал, однако же, что она была
неизбежной, что человек этот - злодей, которому нельзя позволить осквернять
своим присутствием землю, и что ни одного преступника на свете еще не
постигла столь справедливая кара, какая постигнет шевалье на следующее утро,
когда произойдет их поединок.
Поединок мог бы состояться в тот же вечер, но мосье де ла Мотт - с
полным на то правом - потребовал несколько часов для устройства своих дел и,
кроме того, предпочел драться на французской, а не на английской территории,
ибо в Англии оставшемуся в живых грозило весьма суровое наказание.
Затем ла Мотт принялся разбирать свои бумаги, тогда как граф де Саверн
заявил, что все его распоряжения уже сделаны. Приданое его жены перейдет ее
дочери. Его собственное состояние предназначается его родственникам, ребенку
же он не может дать ровно ничего. У него осталось всего несколько монет в
кошельке да еще вот эти часы.
- Возьмите их, - сказал он. - Если со мною что-нибудь случится, я хотел
бы, чтобы их отдали мальчику, который спас моего... то есть ее ребенка. -
При этих словах голос графа дрогнул, и на его руки закапали слезы.
Рассказывая мне об этом много лет спустя, моряк плакал, и я тоже не мог
удержаться от слез сострадания, к этому несчастному, убитому горем человеку,
который умирал мучительной смертью на песке, жадно впитывавшем его кровь.
Нет никакого сомнения, что вина за эту кровь пала на твою голову, Фрэнсис де
ла Мотт.
Сейчас, когда я пишу эти слова, часы графа тикают передо мною на столе.
Пятьдесят лет сопровождали они меня везде и всюду. Помню, как радовался я в
тот день, когда Бидуа принес их мне и рассказал матушке о поединке.
- Вы видите, в каком она состоянии, - сказал тогда мосье де ла Мотт
моей матушка. - Мы разлучены навеки, разлучены так безнадежно, как если бы
один из нас был мертв. Я убил ее мужа. Возможно, я виноват в том, что она
лишилась рассудка. Я приношу несчастье тем, кого люблю и кому хотел бы
служить. Быть может, мне следует на ней жениться? Если вы полагаете, что ей.
это нужно, я готов. До тех пор, пока у меня останется хоть одна гинея, я
буду делить ее с ней; У меня осталось очень мало у денег. Мое состояние
рассыпалось в прах у меня под руками, подобно тому как рассыпались в прах
мои дружеские связи, мои некогда блестящие надежды, мои честолюбивые мечты.
Я погибший человек, и каким-то образом мне суждено обрекать на гибель тех,
кто меня любит.
И в самом деле, этот несчастный был, так сказать, отмечен печатью
Каина. Он действительно навлекал несчастье и гибель на тех, кто его любил.
Мне кажется, это была заблудшая душа, чьи мучения начались уже на этом
свете. Он был обречен на зло, на преступление, на мрак, но порою кто-нибудь
проникался жалостью к несчастному грешнику, и среди тех, кто пожалел его,
была моя суровая матушка.
Теперь я могу рассказать, как я спас малютку, за что получил награду от
бедного мосье де Саверна. Бидуа, конечно, рассказал графу эту историю во
время их печального путешествия. Однажды вечером, уложив спать ребенка и
свою несчастную госпожу, которая сама была немногим лучше ребенка, Марта,
служанка графини, получила разрешение отлучиться. Я тоже лег и уснул крепким
детским сном; матушка ушла не помню уж куда и зачем, а когда она вернулась
взглянуть на свою бедную Биш и на спящую в колыбели малютку, оказалось, что
обе исчезлию
Я видел на сцене несравненную Сиддонс, когда она, бледная от ужаса,
проходила по темной зале после убийства короля Дункана. В ту минуту, когда,
внезапно пробудившись от сна, я сел в постели и посмотрел на матушку, на
лице ее изображалось такое же бесконечное отчаяние. Она была просто вне себя
от страха. Несчастная больная и ее дитя исчезли - кто знает, где они? В
болота, в море, во тьму - разве можно угадать, куда бежала графиня?
- Мы должны идти искать их, мой мальчик, - хриплым голосом проговорила
матушка. Она послала меня к бакалейщику Блиссу на Ист-стрит, где жил шевалье
и где я нашел его с двумя священниками, без сомнения, гостями мистера
Уэстона из Приората, и все они, а также и мы с матушкой отправились на
поиски беглянки.
Разделившись на пары, мы двинулись в разные стороны. Матушка, казалось,
выбрала верный путь, ибо не прошло и нескольких минут, как мы увидели, что
из тьмы к нам приближается какая-то фигура в белом и услышали пение.
- Ah, mon Dieu! Gott sei dank {- О, боже! Слава богу (франц., нем.).},
- проговорила матушка, присовокупив еще множество восклицаний, выражающих
чувства облегчения и благодарности, ибо это был голос графиня.
Когда мы подошли ближе, бедняжка узнала нас в свете фонарей и стала
подражать крику ночного сторожа, который она бессонными ночами часто слышала
у себя под окном. "Уж полночь бьет, звезда горит!" - пропела она и
засмеялась своим грустным смехом.
Подойдя вплотную, мы увидели, что на ней белый капот, а распущенные
волосы свисают на бледное лицо. Она снова запела: "Уж полночь бьет!"
Ребенка с нею не было. Матушка задрожала всем телом и чуть было не
выронила из рук фонарь. Она поставила его на землю, сияла с себя шаль и
закутала в нее несчастную графиню, а та улыбнулась своею младенческой
улыбкой и промолвила: "C'est bon, c'est chaud ca; ah, que c'est bien!" { Как
хорошо, как тепло, ах, как хорошо! (франц.).}
Случайно посмотрев вниз, я заметил, что графиня боса на одну ногу.
Матушка, сама в страшном волнении, обняла мадам де Саверн и принялась ее
утешать.
- Скажите мне, мой ангел, скажите, милочка, где ребенок? - спросила
она, почти теряя сознание.
- Ребенок? Какой ребенок? Этот маленький уродец, который вечно кричит?
Понятия не имею ни о каких детях. Сию же минуту уложите меня в постель,
мадам! Как вы смеете держать меня на улице босиком! - сказала бедняжка.
- Куда вы ходили, милочка? - спросила матушка, пытаясь ее успокоить.
- Я ездила в Большой Саверн. На мне было домино. Я узнала кучера, хотя
он был закутан с головы до ног. Меня представили монсеньеру кардиналу. Я
сделала ему реверанс - вот так. Ах, я ушибла ногу.
Она частенько бессвязно лепетала что-то про этот бал и про пьесу,
напевая обрывки мелодий и декламируя фразы из диалогов, которые, очевидно,
там слышала. Я думаю, это был единственный бал и единственная пьеса,.
которую бедняжке довелось увидеть в жизни, в ее короткой, горемычной жизни.
Страшно подумать, как несчастлива она была. Когда я вспоминаю о ней, у меня
просто сердце разрывается от жалости, словно я вижу страдания ребенка.
Когда она подняла свою кровоточащую ногу, я увидел, что подол ее капота
совершенно мокрый и весь в песке.
- Матушка, матушка! Она была у моря! - вскричал я.
- Вы были у моря, Кларисса? - спросила матушка.
- Fai ete an bal; j'ai danse, j'ai chante. Fai bien reconnu mon cocher.
J'ai ete au bal chez le Cardinal {Я была на балу, я танцевала, я пела, Я
узнала кучера. Я была на балу у кардинала (франц.).}. Но не рассказывай об
этом мосье де Саверну. Нет, нет, не смей ему рассказывать.
Внезапно у меня мелькнула в голове одна мысль. Всякий раз, когда я
вспоминаю об этом, сердце мое переполняется благодарностью к тому, кто
внушает нам все благодатные мысли. Графиня, которой я ничуть не боялся и
которую даже забавляла моя болтовня, порою совершала прогулки, захватив с
собой меня и свою служанку Марту, Малютку несла на руках Марта, или я катил
ее в тележке. Мы обыкновенно ходили к берегу моря, где был большой камень,
на котором бедная графиня могла сидеть целыми часами.
- Отведите ее домой, матушка, а мне дайте фонарь, и я пойду... я
пойду... - сказал я, дрожа всем телом, и, не успев договорить, бросился
бежать. Промчавшись через Уэстгейт, я понесся вниз по дороге. Пробежав
несколько сотен ярдов, я увидел на земле что-то белое. Это была ночная
туфелька, которую потеряла графиня. Значит, она здесь проходила.
Я спустился к берегу и бежал, бежал что было сил.
Взошедшая к тому времени луна заливала торжественным светом огромное
сверкающее море. По прибрежному песку струилась серебристая волна прибоя.
Вот и камень, на котором мы частенько сиживали. На камне под светом звезд
спала не ведающая ни о чем малютка. Тот, кто любит всех маленьких деток,
охранял ее сон... Я с трудом различаю слова, которые пишу. Моя крошка
проснулась. Она не понимала, что с каждою волной к ней все ближе подбирается
жестокое море, но она узнала меня, улыбнулась и радостно залепетала. Я
схватил ее на руки и со своей драгоценною ношей отправился к дому. Когда я
взбирался на холм, я встретил мосье де ла Мотта с одним из французских
священников. По одному и по двое возвращались домой все, кто ходил на поиски
моей маленькой странницы. Ее уложили в колыбель, и лишь спустя много лет она
узнала, от какой опасности была спасена.
О моем приключении стало известно в городе, и я свел знакомство с
разными людьми, которые были ко мне очень добры и впоследствии много
помогали мне в жизни. В то время я был еще слишком мал, чтобы понимать все
происходящее, но теперь, говоря по правде, должен признаться, что мой старый
дед, кроме ремесла парикмахера, которое вы навряд ли назовете столь уж
славным, занимался и другими, еще менее почтенными делами. Что вы скажете,
например, о церковном старшине, который ссужает деньги a la petite semaine
{На короткий срок (франц.).} и под лихвенный процент? Рыбаки, рыночные
торговцы, даже кое-кто из местных фермеров и дворян были у него в долгу, и
он стриг их, как ему вздумается. Сейчас вы убедитесь, что ничего хорошего из
его заработков не вышло, но пока суд да дело, руки его вечно тянулись к
чужому добру, и следует признаться, что madame sa bru {Госпожа его сноха
(франц.).} тоже была весьма неравнодушна к кошельку и не слишком разбиралась
в средствах, какими он набивался. Шевалье де ла Мотт был щедр и великодушен.
Он платил - не знаю уж сколько - за содержание несчастной мадам де Саверн.
Он был виновником ее отчаянного положения. Если б не его уговоры, бедняжка
никогда не отреклась бы от своей веры, не бежала бы от мужа и роковая дуэль
никогда бы не состоялась. Прав он был или виноват - все равно он был
причиной всех ее бедствий и старался по возможности их облегчить. Я знаю,
что в течение многих лет, несмотря на всю свою расточительность и
стесненность в средствах, он все же находил способ выплачивать маленькой
Агнесе порядочное содержание, когда она осталась одна на свете, потому что и
отец и мать ее умерли, а родственники от нее отказались.
Тетки Агнесы, барышни де Барр, категорически отрицали, что она - дочь
их брата, и отказались платить что-либо за ее содержание. Родные ее матери
тоже от нее отреклись. Им рассказали ту же историю, а ведь все мы охотно
верим тому, чему хотим поверить. Бедная женщина согрешила. Ее ребенок
родился в отсутствие мужа. Услышав весть о его возвращении, она убежала из
дому, не смея с ним встретиться, и несчастный граф де Саверн пал от руки
человека, который еще раньше лишил его чести. Де ла Мотту оставалось только
либо терпеть все эти поношения, либо опровергать их в письмах из Англии.
Поехать в Лотарингию он не мог, ибо был там кругом в долгах.
- По крайней мере, Дюваль, - сказал он мне, когда я пожал ему руку и от
всей души простил его, - каким бы безумным сумасбродом я ни был, сколько бы
горя ни принес я всем, кого любил, я никогда не допускал, чтобы малютка
нуждалась, и содержал ее в достатке, даже когда сам оставался почти без
куска хлеба.
Конечно, он был дурным человеком, но все же его нельзя считать
законченным негодяем. Это был великий преступник, и он понес ужасную кару.
Смиримся же и мы, грешные, и возблагодарим всевышнего за дарованную нам
надежду на спасение.
Я думаю, что до несчастного мосье де Саверна дошло какое-нибудь
хвастливое письмо, посланное де ла Моттом приятелю в лагере де Во, в котором
шевалье похвалялся, что обратил в католичество некую протестантку из
Страсбурга, - и что именно это обстоятельство ускорило возвращение графа и
послужило причиною столь роковой развязки. Во всяком случае, так сказал мне
сам де да Мотт при нашем последнем свидании.
Кто рассказал госпоже де Саверн о смерти ее мужа? Я сам (жалкий
неугомонный болтун) узнал о происшедтем лишь много лет спустя. Матушка
уверяла, будто она слышала, как лодочник Бидуа рассказывал эту историю за
стаканом можжевеловой настойки в нашей гостиной. Комната графини находилась
наверху, а дверь была открыта. Бедняжка очень сердилась при виде запертой
двери, и после злополучного побега к морю в комнате графини всегда ночевала
матушка или ее любимая служанка.
Из-за болезненного состояния графини это ужасное событие нисколько ее
не затронуло, и мы даже понятия не имели, что она знает о случившемся,
покуда однажды вечером наш сосед, француз из города Рая, сидя за чаем, не
рассказал нам о чудовищном зрелище, свидетелем которого он стал, возвращаясь
домой через Пененденскую пустошь. Там он увидел, как на костре сожгли
женщину, убившую своего мужа. Это событие описано в "Джентльменз мэгэзин" за
1769 год, из чего можно почерпнуть довольно точную дату того вечера, когда
мы услышали от соседа этот страшный рассказ.
Несчастная госпожа де Саверн (она держалась с большим достоинством,
совеем как настоящая знатная дама) очень спокойно проговорила:
- В таком случае, Урсула, меня тоже сожгут. Ты же знаешь, что из-за
меня убили моего мужа. Шевалье поехал на Корсику и убил его. - Она
посмотрела вокруг, слегка улыбнулась, кивнула головой и горячими тонкими
руками оправила свое белое платье.
Когда бедняжка произнесла эти слова, шевалье откинулся на спинку
кресла, словно его самого сразила пуля.
- Спокойной ночи, сосед Марион, - простонала матушка. - Бедняжке
сегодня очень плохо. Пойдемте, милочка, я уложу вас в постель.
Несчастная последовала за матушкой, учтиво поклонилась всем
присутствующим и тихонько сказала:
- Oui, oui, oui {Да, да, да (франц.).}, меня сожгут, меня сожгут. Мысль
эта поразила ее и больше никогда не покидала. Ночь графиня провела в сильном
волнении; она ни на минуту не умолкала. Матушка и служанка не отходили от
нее до утра. Всю ночь до нас доносились ее песни, крики, ее жуткий смех...
О, сколь печальна была судьба твоя на земле, бедная невинная страдалица! Как
мало счастья выпало тебе на долю за твою короткую жизнь! В замужестве твоим
уделом была горькая тоска, трепет, подчинение и рабство. Так предначертала
суровая десница провидения. Измученная, устрашенная душа твоя пробудилась
теперь под новыми, безмятежными небесами, недосягаемая для наших страхов,
забот и треволнений.
В детстве я, как и следовало ожидать, мог только слушаться родителей и
думать, будто все происходящее вокруг разумно и справедливо. Затрещины
матушки я сносил без обиды, но, по правде говоря, частенько подвергался
более основательной экзекуции, каковую дедушка имел обыкновение совершать
розгой, хранившейся под замком в буфете, и сопровождать длинными нудными
поучениями, произносимыми в промежутках между каждыми двумя ударами его
излюбленным орудием. Эти почтенные люди, как я постепенно начал понимать,
пользовались в нашем городе весьма сомнительной репутацией и отнюдь не
снискали любви ни у своих соотечественников - французских колонистов, ни у
англичан, среди которых мы жили. Разумеется, будучи простодушным
мальчуганом, я, как мне и подобало, почитал мать и отца своего, вернее, мать
и дедушку, ибо отец мой несколькими годами ранее умер.
Я знал, что дедушка, как и многие другие жители Уинчелси и Рая, был
совладельцем рыбачьей шхуны. Наш рыбак Стоукс несколько раз брал меня с
собою в море, и мне очень нравились эти поездки, но оказалось, что о шхуне и
о рыбной ловле нельзя никому рассказывать. Однажды ночью, когда мы отошли
совсем недалеко от берега, - всего лишь за камень, прозванный Быком, потому
что у него торчало из воды два длинных рога, - нас встретил мой старый друг
Бидуа, который пришел из Булони на своем люгере, и тут... Словом, когда я
простодушно попытался изложить все это зашедшему к нам на ужин соседу, то
дедушка (который, прежде чем спять крышку с блюда, целых пять минут читал
застольную молитву) влепил мне такую затрещину, что я свалился со стула. Л
шевалье, сидевший тут же за столом, только посмеялся над моею бедой.
Эта насмешка почему-то обидела меня гораздо больше, чем колотушки. К
колотушкам матери и деда я привык, но стерпеть дурное обращение от человека,
который прежде был ко мне добр, я никак не мог. А ведь шевалье и в самом
деле был ко мне очень добр. Он учил меня французскому языку, посмеиваясь над
моими ошибками и скверным произношением. Когда я бывал дома, он не жалел на
меня времени, и я стал говорить по-французски, как маленький дворянин.
Сам шевалье очень быстро выучился английскому языку и, хотя говорил с
пресмешным акцептом, мог, однако же, вполне порядочно объясняться.
Штаб-квартира его находилась в Уинчелси, но он часто ездил в Дил, в Дувр, в
Кентербери и даже в Лондон. Он регулярно платил матушке за содержание
Об этом происшествии узнали жители нашего города, рыбаки, мореходы, а
также наши друзья и знакомые, и благодаря им я - да поможет мне бог -
получил то наследие, которым владею и поныне. Назавтра после того, как
француз-рыбак Бидуа явился к нам с визитом, когда я катил свою тележку вверх
по склону холма, направляясь к маленькой ферме, где дедушка со своим
компаньоном держали голубей, которых я в детстве очень любил, я встретил
низенького черноволосого человечка, - лицо его я никак не могу вспомнить, -
и он заговорил со мною по-французски и по-немецки, совсем как матушка и дед.
- Это ребенок мадам фон Цаберн? - спросил он, дрожа всем телом.
- Ja, Herr, {Да, господин (нем.).} - ответил мальчик...
Ах, Агнеса, Агнеса! Как быстро промчались годы! Какие удивительные
приключения выпали на нашу долю, какие тяжкие удары обрушились на нас, с
какою нежною заботой хранило нас провидение с того самого дня, когда твой
родитель преклонил колени у маленькой тележки, в которой спала его дочь! Эта
картина и сейчас живо стоит у меня перед глазами: извилистая дорога, ведущая
к воротам нашего города; сизые болота; вдали, за краем болот, коньки крыш и
башни города Рая; необъятное серебристое море, простирающееся за ними; и
склоненная фигура черноволосого человека, который смотрит на спящего
ребенка. Он ни разу не поцеловал девочку и даже не дотронулся до нее. Я
вспоминаю, как она проснулась, с улыбкой протянула к нему ручонки, но он со
стоном отвернулся.
В эту минуту к нам подошел Бидуа, француз-рыбак, который, как я уже
сказал, посетил нас накануне, а с ним еще какой-то человек, с виду
англичанин.
- О, мы повсюду вас разыскиваем, господин граф, - говорит он. - Прилив
благоприятствует, и время не ждет.
- Господин шевалье уже на борту? - спрашивает граф де Саверн.
- Il est bien la {Да, он там (франц.).}, - отвечает рыбак, и они
спускаются с холма и входят в ворота, ни разу не оглянувшись назад.
Весь этот день матушка была очень спокойна и ласкова. Казалось, она
чего-то боится. Бедная графиня лепетала, смеялась и плакала, сама не зная о
чем. Однако вечером, когда дедушка слишком уж долго читал молитву, матушка
топнула ногой и сказала: "Assez bavarde comme са, mon pere" {Хватит вам
болтать, отец (франц.).}, - и, откинувшись на спинку кресла, закрыла лицо
фартуком.
Весь следующий день она молчала, то и дело плакала и принималась читать
нашу большую немецкую Библию. Она была очень добра ко мне в тот день. Помню,
как она своим глубоким низким голосом произнесла: "Ты славный мальчик,
Дени". Редко случалось, чтобы она так нежно гладила меня по голове. В тот
вечер наша больная была очень беспокойна - она много смеялась и пела так
громко, что прохожие останавливались на улице и слушали.
В этот день доктор Барнард снова встретил меня, когда я катил свою
тележку, и в первый раз привел меня к себе домой, угостил вином и печеньем,
подарил мне сказки "Тысячи и одной ночи", а дамы любовались малюткой,
сокрушаясь, что она - папистка.
- Надеюсь, ты не станешь папистом, - сказал мне доктор.
- Нет, нет, никогда, - отвечал я.
Ни мне, ни матушке не нравился мрачный священник римско-католической
церкви, которого мосье де ла Мотт приводил от наших соседей из Приората. Сам
шевалье был ревностным приверженцем этой религии. Мог ли я в то время
думать, что мне суждено встретить его в тот день, когда его доблесть и его
вера подвергнутся суровому испытанию!
...Я сидел, читая прекрасную книгу мосье Галлана, которую подарил мне
доктор. Как ни странно, никто не велел мне идти спать, и я вместе с
Али-Бабою заглядывал в пещеру сорока разбойников, как вдруг часы захрипели,
перед тем как пробить полночь, и на пустынной улице послышались торопливые
шаги.
Матушка, лицо которой показалось мне страшно измученным, вскочила и
отперла дверь.
- C'est lui {Это он! (франц.).}, - воскликнула она, испуганно глядя на
бледного как смерть шевалье де ла Мотта, вошедшего в комнату.
Бой часов, очевидно, разбудил спавшую наверху несчастную мадам де
Саверн, и она начала громко петь. Шевалье, черты которого исказились пуще
прежнего, посмотрел на матушку и, увидев ее страшное лицо, сильно вздрогнул.
- Il l' a voulu {Он этого хотел (франц.).}, - сказал мосье де ла Мотт,
понурив голову, а наверху снова раздалось пение несчастной безумной графини.
Рапорт
"Двадцать седьмого июня сего 1769 года граф де Саверн прибыл в
Булонь-сюр-Мер и остановился в "Экю де Франс", где проживал также господин
маркиз дю Кен Менневилъ, командир эскадры военно-морских сил его величества.
Граф де Саверн не был прежде знаком с маркизом дю Кеном, однако, напомнив
мосье дю Кену, что именитый предок последнего, адмирал дю Кен, исповедовал
протестантскую веру, равно как и сам мосье де Саверн, мосье де Саверн умолил
маркиза дю Кена быть его секундантом в поединке, каковой достойные сожаления
обстоятельства сделали неизбежным.
В то же самое время мосье де Саверн изложил господину маркизу дю Кену
причины своей ссоры с шевалье Фрэнсисом-Жозефом де ла Моттом, бывшим
офицером полка Субиза, ныне проживающим в Англии, в городе Уинчелси, что в
графстве Сассекс. Выслушав рассказ графа де Саверна, мосье дю Кен совершенно
убедился, что граф вправе требовать удовлетворения от шевалье де ла Мотта.
В ночь на двадцать девятое июня в Англию была отправлена лодка, на
борту которой находился человек с письмом графа де Саверна. На этой же лодке
мосье де ла Мотт возвратился из Англии.
Нижеподписавшийся граф де Бериньи, состоящий на службе в булонском
гарнизоне и знакомый мосье де ла Мотта, согласился быть секундантом в
поединке последнего с мосье де Саверном.
Поединок состоялся в семь часов утра на песчаном берегу в полутора
милях от булонской гавани; оружием служили пистолеты. Оба противника были
совершенно хладнокровны и спокойны, как и следовало ожидать от отличившихся
на королевской службе офицеров, которые вместе сражались с врагами Франции.
Прежде чем выстрелить, шевалье де ла Мотт сделал четыре шага вперед,
опустил свой пистолет и, положив руку на сердце, сказал:
- Клянусь христианскою верой и честью дворянина, что я не виновен в
том, в чем обвиняет меня мосье де Саверн.
- Господин шевалье де ла Мотт, - сказал граф де Саверн, - я вас ни в
чем не обвинял, а если бы я это и сделал, вам ничего не стоит солгать.
Мосье де ла Мотт учтиво поклонился секундантам и с выражением скорее
скорби, нежели гнева, возвратился на то место, где, согласно проведенной на
песке линии в десяти шагах от противника, он должен был стоять.
По условленному сигналу одновременно раздались два выстрела. Пуля мосье
де Саверна срезала локон с парика мосье де ла Мотта, тогда как пуля
последнего поразила мосье де Саверна в грудь. Одно мгновенье мосье Саверн
еще стоял на ногах, затем он упал.
Секунданты, врач и мосье де ла Мотт поспешили к упавшему графу, и мосье
де ла Мотт, подняв руку, снова произнес:
- Я призываю небо в свидетели того, что известная особа невинна.
Граф де Саверн, казалось, хотел что-то сказать. Он поднялся с песка,
опираясь на руку, но успел проговорить только:
- Вы, вы... - после чего кровь у него хлынула горлом, он упал навзничь,
по телу его прошла судорога, и он скончался.
Подписи: Маркиз дю Кен Менневиль. Chef d'Escadre aux Armees Navales du
Roy {Командир эскадры военно-морских сил его величества (франц.).}.
Граф де Бериньи, Brigadier de Cavalerie {Бригадир кавалерии
(франц.).}".
Рапорт врача
"Я, Жан-Батист Дрюо, старший врач полка Royal Cravate {Легкой кавалерии
его величества (франц.).} в гарнизоне Булонь-сюр-Мер, настоящим
свидетельствую, что присутствовал при закончившемся столь прискорбно
поединке. Смерть побежденного господина последовала мгновенно; пуля, пройдя
справа от середины грудной кости, проникла в легкое, задела большую артерию,
питающую его кровью, и вызвала смерть вследствие мгновенного удушья".
Последнюю ночь, которую ему суждено было прожить на земле, господин де
Саверн провел в маленькой таверне в Уинчелси, часто посещаемой рыбаками и
хорошо известной Бидуа, который даже во время войны постоянно ездил в Англию
по делам, весьма интересовавшим моего деда, хоть он и был церковным регентом
и старшиной, а также парикмахером.
По дороге из Булони граф де Саверн много беседовал с Бидуа и продолжал
беседовать с ним и в эту последнюю ночь, когда он до некоторой степени
посвятил его в свои намерения и, хотя и не упомянул об истинной причине
своей ссоры с мосье де ла Моттом, сказал, однако же, что она была
неизбежной, что человек этот - злодей, которому нельзя позволить осквернять
своим присутствием землю, и что ни одного преступника на свете еще не
постигла столь справедливая кара, какая постигнет шевалье на следующее утро,
когда произойдет их поединок.
Поединок мог бы состояться в тот же вечер, но мосье де ла Мотт - с
полным на то правом - потребовал несколько часов для устройства своих дел и,
кроме того, предпочел драться на французской, а не на английской территории,
ибо в Англии оставшемуся в живых грозило весьма суровое наказание.
Затем ла Мотт принялся разбирать свои бумаги, тогда как граф де Саверн
заявил, что все его распоряжения уже сделаны. Приданое его жены перейдет ее
дочери. Его собственное состояние предназначается его родственникам, ребенку
же он не может дать ровно ничего. У него осталось всего несколько монет в
кошельке да еще вот эти часы.
- Возьмите их, - сказал он. - Если со мною что-нибудь случится, я хотел
бы, чтобы их отдали мальчику, который спас моего... то есть ее ребенка. -
При этих словах голос графа дрогнул, и на его руки закапали слезы.
Рассказывая мне об этом много лет спустя, моряк плакал, и я тоже не мог
удержаться от слез сострадания, к этому несчастному, убитому горем человеку,
который умирал мучительной смертью на песке, жадно впитывавшем его кровь.
Нет никакого сомнения, что вина за эту кровь пала на твою голову, Фрэнсис де
ла Мотт.
Сейчас, когда я пишу эти слова, часы графа тикают передо мною на столе.
Пятьдесят лет сопровождали они меня везде и всюду. Помню, как радовался я в
тот день, когда Бидуа принес их мне и рассказал матушке о поединке.
- Вы видите, в каком она состоянии, - сказал тогда мосье де ла Мотт
моей матушка. - Мы разлучены навеки, разлучены так безнадежно, как если бы
один из нас был мертв. Я убил ее мужа. Возможно, я виноват в том, что она
лишилась рассудка. Я приношу несчастье тем, кого люблю и кому хотел бы
служить. Быть может, мне следует на ней жениться? Если вы полагаете, что ей.
это нужно, я готов. До тех пор, пока у меня останется хоть одна гинея, я
буду делить ее с ней; У меня осталось очень мало у денег. Мое состояние
рассыпалось в прах у меня под руками, подобно тому как рассыпались в прах
мои дружеские связи, мои некогда блестящие надежды, мои честолюбивые мечты.
Я погибший человек, и каким-то образом мне суждено обрекать на гибель тех,
кто меня любит.
И в самом деле, этот несчастный был, так сказать, отмечен печатью
Каина. Он действительно навлекал несчастье и гибель на тех, кто его любил.
Мне кажется, это была заблудшая душа, чьи мучения начались уже на этом
свете. Он был обречен на зло, на преступление, на мрак, но порою кто-нибудь
проникался жалостью к несчастному грешнику, и среди тех, кто пожалел его,
была моя суровая матушка.
Теперь я могу рассказать, как я спас малютку, за что получил награду от
бедного мосье де Саверна. Бидуа, конечно, рассказал графу эту историю во
время их печального путешествия. Однажды вечером, уложив спать ребенка и
свою несчастную госпожу, которая сама была немногим лучше ребенка, Марта,
служанка графини, получила разрешение отлучиться. Я тоже лег и уснул крепким
детским сном; матушка ушла не помню уж куда и зачем, а когда она вернулась
взглянуть на свою бедную Биш и на спящую в колыбели малютку, оказалось, что
обе исчезлию
Я видел на сцене несравненную Сиддонс, когда она, бледная от ужаса,
проходила по темной зале после убийства короля Дункана. В ту минуту, когда,
внезапно пробудившись от сна, я сел в постели и посмотрел на матушку, на
лице ее изображалось такое же бесконечное отчаяние. Она была просто вне себя
от страха. Несчастная больная и ее дитя исчезли - кто знает, где они? В
болота, в море, во тьму - разве можно угадать, куда бежала графиня?
- Мы должны идти искать их, мой мальчик, - хриплым голосом проговорила
матушка. Она послала меня к бакалейщику Блиссу на Ист-стрит, где жил шевалье
и где я нашел его с двумя священниками, без сомнения, гостями мистера
Уэстона из Приората, и все они, а также и мы с матушкой отправились на
поиски беглянки.
Разделившись на пары, мы двинулись в разные стороны. Матушка, казалось,
выбрала верный путь, ибо не прошло и нескольких минут, как мы увидели, что
из тьмы к нам приближается какая-то фигура в белом и услышали пение.
- Ah, mon Dieu! Gott sei dank {- О, боже! Слава богу (франц., нем.).},
- проговорила матушка, присовокупив еще множество восклицаний, выражающих
чувства облегчения и благодарности, ибо это был голос графиня.
Когда мы подошли ближе, бедняжка узнала нас в свете фонарей и стала
подражать крику ночного сторожа, который она бессонными ночами часто слышала
у себя под окном. "Уж полночь бьет, звезда горит!" - пропела она и
засмеялась своим грустным смехом.
Подойдя вплотную, мы увидели, что на ней белый капот, а распущенные
волосы свисают на бледное лицо. Она снова запела: "Уж полночь бьет!"
Ребенка с нею не было. Матушка задрожала всем телом и чуть было не
выронила из рук фонарь. Она поставила его на землю, сияла с себя шаль и
закутала в нее несчастную графиню, а та улыбнулась своею младенческой
улыбкой и промолвила: "C'est bon, c'est chaud ca; ah, que c'est bien!" { Как
хорошо, как тепло, ах, как хорошо! (франц.).}
Случайно посмотрев вниз, я заметил, что графиня боса на одну ногу.
Матушка, сама в страшном волнении, обняла мадам де Саверн и принялась ее
утешать.
- Скажите мне, мой ангел, скажите, милочка, где ребенок? - спросила
она, почти теряя сознание.
- Ребенок? Какой ребенок? Этот маленький уродец, который вечно кричит?
Понятия не имею ни о каких детях. Сию же минуту уложите меня в постель,
мадам! Как вы смеете держать меня на улице босиком! - сказала бедняжка.
- Куда вы ходили, милочка? - спросила матушка, пытаясь ее успокоить.
- Я ездила в Большой Саверн. На мне было домино. Я узнала кучера, хотя
он был закутан с головы до ног. Меня представили монсеньеру кардиналу. Я
сделала ему реверанс - вот так. Ах, я ушибла ногу.
Она частенько бессвязно лепетала что-то про этот бал и про пьесу,
напевая обрывки мелодий и декламируя фразы из диалогов, которые, очевидно,
там слышала. Я думаю, это был единственный бал и единственная пьеса,.
которую бедняжке довелось увидеть в жизни, в ее короткой, горемычной жизни.
Страшно подумать, как несчастлива она была. Когда я вспоминаю о ней, у меня
просто сердце разрывается от жалости, словно я вижу страдания ребенка.
Когда она подняла свою кровоточащую ногу, я увидел, что подол ее капота
совершенно мокрый и весь в песке.
- Матушка, матушка! Она была у моря! - вскричал я.
- Вы были у моря, Кларисса? - спросила матушка.
- Fai ete an bal; j'ai danse, j'ai chante. Fai bien reconnu mon cocher.
J'ai ete au bal chez le Cardinal {Я была на балу, я танцевала, я пела, Я
узнала кучера. Я была на балу у кардинала (франц.).}. Но не рассказывай об
этом мосье де Саверну. Нет, нет, не смей ему рассказывать.
Внезапно у меня мелькнула в голове одна мысль. Всякий раз, когда я
вспоминаю об этом, сердце мое переполняется благодарностью к тому, кто
внушает нам все благодатные мысли. Графиня, которой я ничуть не боялся и
которую даже забавляла моя болтовня, порою совершала прогулки, захватив с
собой меня и свою служанку Марту, Малютку несла на руках Марта, или я катил
ее в тележке. Мы обыкновенно ходили к берегу моря, где был большой камень,
на котором бедная графиня могла сидеть целыми часами.
- Отведите ее домой, матушка, а мне дайте фонарь, и я пойду... я
пойду... - сказал я, дрожа всем телом, и, не успев договорить, бросился
бежать. Промчавшись через Уэстгейт, я понесся вниз по дороге. Пробежав
несколько сотен ярдов, я увидел на земле что-то белое. Это была ночная
туфелька, которую потеряла графиня. Значит, она здесь проходила.
Я спустился к берегу и бежал, бежал что было сил.
Взошедшая к тому времени луна заливала торжественным светом огромное
сверкающее море. По прибрежному песку струилась серебристая волна прибоя.
Вот и камень, на котором мы частенько сиживали. На камне под светом звезд
спала не ведающая ни о чем малютка. Тот, кто любит всех маленьких деток,
охранял ее сон... Я с трудом различаю слова, которые пишу. Моя крошка
проснулась. Она не понимала, что с каждою волной к ней все ближе подбирается
жестокое море, но она узнала меня, улыбнулась и радостно залепетала. Я
схватил ее на руки и со своей драгоценною ношей отправился к дому. Когда я
взбирался на холм, я встретил мосье де ла Мотта с одним из французских
священников. По одному и по двое возвращались домой все, кто ходил на поиски
моей маленькой странницы. Ее уложили в колыбель, и лишь спустя много лет она
узнала, от какой опасности была спасена.
О моем приключении стало известно в городе, и я свел знакомство с
разными людьми, которые были ко мне очень добры и впоследствии много
помогали мне в жизни. В то время я был еще слишком мал, чтобы понимать все
происходящее, но теперь, говоря по правде, должен признаться, что мой старый
дед, кроме ремесла парикмахера, которое вы навряд ли назовете столь уж
славным, занимался и другими, еще менее почтенными делами. Что вы скажете,
например, о церковном старшине, который ссужает деньги a la petite semaine
{На короткий срок (франц.).} и под лихвенный процент? Рыбаки, рыночные
торговцы, даже кое-кто из местных фермеров и дворян были у него в долгу, и
он стриг их, как ему вздумается. Сейчас вы убедитесь, что ничего хорошего из
его заработков не вышло, но пока суд да дело, руки его вечно тянулись к
чужому добру, и следует признаться, что madame sa bru {Госпожа его сноха
(франц.).} тоже была весьма неравнодушна к кошельку и не слишком разбиралась
в средствах, какими он набивался. Шевалье де ла Мотт был щедр и великодушен.
Он платил - не знаю уж сколько - за содержание несчастной мадам де Саверн.
Он был виновником ее отчаянного положения. Если б не его уговоры, бедняжка
никогда не отреклась бы от своей веры, не бежала бы от мужа и роковая дуэль
никогда бы не состоялась. Прав он был или виноват - все равно он был
причиной всех ее бедствий и старался по возможности их облегчить. Я знаю,
что в течение многих лет, несмотря на всю свою расточительность и
стесненность в средствах, он все же находил способ выплачивать маленькой
Агнесе порядочное содержание, когда она осталась одна на свете, потому что и
отец и мать ее умерли, а родственники от нее отказались.
Тетки Агнесы, барышни де Барр, категорически отрицали, что она - дочь
их брата, и отказались платить что-либо за ее содержание. Родные ее матери
тоже от нее отреклись. Им рассказали ту же историю, а ведь все мы охотно
верим тому, чему хотим поверить. Бедная женщина согрешила. Ее ребенок
родился в отсутствие мужа. Услышав весть о его возвращении, она убежала из
дому, не смея с ним встретиться, и несчастный граф де Саверн пал от руки
человека, который еще раньше лишил его чести. Де ла Мотту оставалось только
либо терпеть все эти поношения, либо опровергать их в письмах из Англии.
Поехать в Лотарингию он не мог, ибо был там кругом в долгах.
- По крайней мере, Дюваль, - сказал он мне, когда я пожал ему руку и от
всей души простил его, - каким бы безумным сумасбродом я ни был, сколько бы
горя ни принес я всем, кого любил, я никогда не допускал, чтобы малютка
нуждалась, и содержал ее в достатке, даже когда сам оставался почти без
куска хлеба.
Конечно, он был дурным человеком, но все же его нельзя считать
законченным негодяем. Это был великий преступник, и он понес ужасную кару.
Смиримся же и мы, грешные, и возблагодарим всевышнего за дарованную нам
надежду на спасение.
Я думаю, что до несчастного мосье де Саверна дошло какое-нибудь
хвастливое письмо, посланное де ла Моттом приятелю в лагере де Во, в котором
шевалье похвалялся, что обратил в католичество некую протестантку из
Страсбурга, - и что именно это обстоятельство ускорило возвращение графа и
послужило причиною столь роковой развязки. Во всяком случае, так сказал мне
сам де да Мотт при нашем последнем свидании.
Кто рассказал госпоже де Саверн о смерти ее мужа? Я сам (жалкий
неугомонный болтун) узнал о происшедтем лишь много лет спустя. Матушка
уверяла, будто она слышала, как лодочник Бидуа рассказывал эту историю за
стаканом можжевеловой настойки в нашей гостиной. Комната графини находилась
наверху, а дверь была открыта. Бедняжка очень сердилась при виде запертой
двери, и после злополучного побега к морю в комнате графини всегда ночевала
матушка или ее любимая служанка.
Из-за болезненного состояния графини это ужасное событие нисколько ее
не затронуло, и мы даже понятия не имели, что она знает о случившемся,
покуда однажды вечером наш сосед, француз из города Рая, сидя за чаем, не
рассказал нам о чудовищном зрелище, свидетелем которого он стал, возвращаясь
домой через Пененденскую пустошь. Там он увидел, как на костре сожгли
женщину, убившую своего мужа. Это событие описано в "Джентльменз мэгэзин" за
1769 год, из чего можно почерпнуть довольно точную дату того вечера, когда
мы услышали от соседа этот страшный рассказ.
Несчастная госпожа де Саверн (она держалась с большим достоинством,
совеем как настоящая знатная дама) очень спокойно проговорила:
- В таком случае, Урсула, меня тоже сожгут. Ты же знаешь, что из-за
меня убили моего мужа. Шевалье поехал на Корсику и убил его. - Она
посмотрела вокруг, слегка улыбнулась, кивнула головой и горячими тонкими
руками оправила свое белое платье.
Когда бедняжка произнесла эти слова, шевалье откинулся на спинку
кресла, словно его самого сразила пуля.
- Спокойной ночи, сосед Марион, - простонала матушка. - Бедняжке
сегодня очень плохо. Пойдемте, милочка, я уложу вас в постель.
Несчастная последовала за матушкой, учтиво поклонилась всем
присутствующим и тихонько сказала:
- Oui, oui, oui {Да, да, да (франц.).}, меня сожгут, меня сожгут. Мысль
эта поразила ее и больше никогда не покидала. Ночь графиня провела в сильном
волнении; она ни на минуту не умолкала. Матушка и служанка не отходили от
нее до утра. Всю ночь до нас доносились ее песни, крики, ее жуткий смех...
О, сколь печальна была судьба твоя на земле, бедная невинная страдалица! Как
мало счастья выпало тебе на долю за твою короткую жизнь! В замужестве твоим
уделом была горькая тоска, трепет, подчинение и рабство. Так предначертала
суровая десница провидения. Измученная, устрашенная душа твоя пробудилась
теперь под новыми, безмятежными небесами, недосягаемая для наших страхов,
забот и треволнений.
В детстве я, как и следовало ожидать, мог только слушаться родителей и
думать, будто все происходящее вокруг разумно и справедливо. Затрещины
матушки я сносил без обиды, но, по правде говоря, частенько подвергался
более основательной экзекуции, каковую дедушка имел обыкновение совершать
розгой, хранившейся под замком в буфете, и сопровождать длинными нудными
поучениями, произносимыми в промежутках между каждыми двумя ударами его
излюбленным орудием. Эти почтенные люди, как я постепенно начал понимать,
пользовались в нашем городе весьма сомнительной репутацией и отнюдь не
снискали любви ни у своих соотечественников - французских колонистов, ни у
англичан, среди которых мы жили. Разумеется, будучи простодушным
мальчуганом, я, как мне и подобало, почитал мать и отца своего, вернее, мать
и дедушку, ибо отец мой несколькими годами ранее умер.
Я знал, что дедушка, как и многие другие жители Уинчелси и Рая, был
совладельцем рыбачьей шхуны. Наш рыбак Стоукс несколько раз брал меня с
собою в море, и мне очень нравились эти поездки, но оказалось, что о шхуне и
о рыбной ловле нельзя никому рассказывать. Однажды ночью, когда мы отошли
совсем недалеко от берега, - всего лишь за камень, прозванный Быком, потому
что у него торчало из воды два длинных рога, - нас встретил мой старый друг
Бидуа, который пришел из Булони на своем люгере, и тут... Словом, когда я
простодушно попытался изложить все это зашедшему к нам на ужин соседу, то
дедушка (который, прежде чем спять крышку с блюда, целых пять минут читал
застольную молитву) влепил мне такую затрещину, что я свалился со стула. Л
шевалье, сидевший тут же за столом, только посмеялся над моею бедой.
Эта насмешка почему-то обидела меня гораздо больше, чем колотушки. К
колотушкам матери и деда я привык, но стерпеть дурное обращение от человека,
который прежде был ко мне добр, я никак не мог. А ведь шевалье и в самом
деле был ко мне очень добр. Он учил меня французскому языку, посмеиваясь над
моими ошибками и скверным произношением. Когда я бывал дома, он не жалел на
меня времени, и я стал говорить по-французски, как маленький дворянин.
Сам шевалье очень быстро выучился английскому языку и, хотя говорил с
пресмешным акцептом, мог, однако же, вполне порядочно объясняться.
Штаб-квартира его находилась в Уинчелси, но он часто ездил в Дил, в Дувр, в
Кентербери и даже в Лондон. Он регулярно платил матушке за содержание