потому что он одно время был ко мне очень добр, он со страшными проклятьями
отпрянул назад. Он был ранен в руку. В Диле произошло форменное сражение
между драгунами и таможенниками с одной стороны и контрабандистами и их
друзьями - с другой. Кавалерия атаковала кавалерию, и мосье де ла Мотт
(среди контрабандистов, как он мне потом рассказывал, он звался мосье Поль)
сражался на стороне "макрели".
Таковы были и господа из Приората, тоже принадлежавшие к "макрели".
Впрочем, я могу назвать именитых купцов и банкиров из Кентербери, Дувра и
Рочестера, которые занимались тем же ремеслом. Дед мой, видите ли, выл с
волками, но при этом имел обыкновение прикрывать свою волчью шкуру вполне
благопристойной овчиной. Ах, стану ли я, подобно фарисею, благодарить
всевышнего за то, что я не таков? Надеюсь, нет ничего предосудительного в
чувстве благодарности, что мне дано было устоять перед искушением, что еще в
нежном возрасте меня не превратили в мошенника и что, сделавшись взрослым, я
не угодил на виселицу. А ведь такая судьба постигла многих драгоценных
друзей моей юности, о чем я в свое время вам расскажу.
Из-за привычки выкладывать все, что было у меня на уме, я в детстве
вечно попадал в переплет, по с благодарностью думаю, что это спасло меня от
худших неприятностей. Ну, что вы станете делать с маленьким болтунишкой,
который, услыхав, как дед его пытается всучить клиенту банку помады под
видом настоящей "Pommade de Cythere" {"Помады Венеры" (франц.).} непременно
должен выпалить: "Нет, дедушка, мама приготовила ее из костного мозга и
бергамота!" Если случалось что-нибудь, о чем мне следовало молчать, я
непременно тут же все выбалтывал. Доктор Барнард и мой покровитель капитан
Дени (он был закадычным другом Доктора) подшучивали, бывало, над этим моим
свойством и могли по десять минут кряду хохотать, слушая мои россказни.
Сдается мне, что доктор однажды серьезно поговорил об этом с матушкой,
потому что она сказала: "Он прав, мальчик больше не поедет. Попробуем
сделать так, чтобы в нашей семье был хоть один честный человек".
Куда больше не поедет? Сейчас я вам все расскажу (и уверяю вас,
Monsieur mon fils {Господин сын мой (франц.).}, что я стыжусь этого гораздо
больше, чем вывески цирюльника). Когда я жил в городе Рае у бакалейщика
Раджа, мы с другими мальчиками вечно околачивались на берегу моря и с ранних
лет научились управляться с лодками. Радж из-за ревматизма и лени сам в море
не выходил, но его приказчик частенько исчезал на всю ночь и не раз брал
меня с собой на подмогу.
Голуби, о которых я уже упоминал, прилетали из Булони. Они приносили
нам весть, что наш булонский корреспондент уже выехал, и чтоб мы были
начеку. Французское судно направлялось к условленному месту, а мы выходили в
море и ожидали его прихода, а потом принимали груз - великое множество
бочонков. Помнится, однажды это судно отогнал таможенный катер. В другой раз
этот же катер обстрелял нас. Я не понимал, что за шарики шлепают по воде у
нашего борта, но помню, как приказчик Раджа (он ухаживал за мисс Радж и
потом на ней женился) в диком страхе завопил: "Сжалься, о господи!" - а
шевалье крикнул: "Молчи, miserable! {Негодяй! (франц.).} Тебе не суждено
утонуть или умереть от пули". Шевалье колебался, брать ли меня в эту
экспедицию. Дело в том, что он занимался сбытом контрабанды, и доктор
Барнард недаром шепнул дедушке на ухо слово "контрабандист". Если бы с нами
стряслась беда в каком-нибудь месте, которое мы знали и могли потом
определить при помощи крюйс-пеленга, мы утопили бы эти бочонки, а при более
благоприятных обстоятельствах вернулись бы туда, нашли их и подняли со дна
кошкой и линем.
Когда нас обстреляли, я, право же, вел себя куда достойнее, чем этот
уродец Бевил, который лежал на дне шхуны и орал: "Сжалься над нами, боже!" -
но шевалье, опасаясь моего длинного языка, не поощрял моей деятельности на
поприще контрабанды. Я выезжал на рыбную ловлю всего раз пять, не больше, а
после обстрела ла Мотт предпочитал оставлять меня дома. Матушка тоже не
хотела, чтобы я стал моряком (то есть контрабандистом). По ее словам, она
мечтала сделать из меня джентльмена, и я глубоко признателен ей за то, что
она уберегла меня от беды. Если б мне позволили пастись в одном стаде с
этими паршивыми овцами, доктор Барнард не был бы ко мне так добр, а ведь
этот достойный человек очень меня любил. Когда я приходил домой из школы,
он, бывало, приглашал меня к себе, слушал мои уроки и с радостью говорил,
что я живой и смышленый мальчуган.
Доктор собирал аренду для своего Оксфордского колледжа, который имел
порядочные владения в наших краях, и два раза в год отвозил эти деньги в
Лондон. Во времена моего детства такие путешествия были далеко не безопасны,
и если вы возьмете с полки любой номер "Джентльмена мэгэзин", то в
ежемесячной хронике непременно найдете две-три заметки о грабежах на большой
дороге. Мы, школьники, готовы были вечно болтать о разбойниках и их
похождениях. Чтобы не опоздать на утренние уроки, я часто поздно вечером
ходил пешком из дома в город Рай, и поэтому мне пришлось купить маленький
медный пистолет, который я хранил в укромном месте, чтобы матушка, Радж или
учитель его не отобрали, и тайком упражнялся в стрельбе. Однажды, рассуждая
со своим школьным товарищем о том, что будет, если на нас нападет
неприятель, я вдруг нечаянно выстрелил из своего пистолета и оторвал ему
кусок куртки. С таким же успехом - да хранит нас господь! - я мог
прострелить ему живот, и этот случай заставил меня осторожнее обращаться со
своею артиллерией. С тех пор я стал стрелять не пулями, а мелкой дробью и
при каждом удобном случае упражнялся и пальбе по воробьям.
В Михайлов день 1776 года (будьте уверены, что я твердо запомнил, в
каком году это было) мой добрый друг доктор Барнард, собравшись отвозить в
Лондон аренду, предложил мне поехать с ним повидаться со вторым моим
покровителем, сэром Питером Дени, с которым он был в большой дружбе. Обоим
этим дорогим друзьям я обязан большою удачей, ожидавшей меня в жизни. И в
самом деле, стоит мне подумать, кем я мог стать и каких опасностей мне
удалось избежать, сердце мое переполняется благодарностью за великие
милости, которые выпали мне на долю. Итак, в достопамятный и полный событий
Михайлов день 1776 года доктор Барнард сказал мне:
- Дени, дитя мое, если твоя матушка позволит, я хочу взять тебя с собой
в Лондон к твоему крестному отцу сэру; Питеру Дени. Я везу туда аренду, со
мной едет сосед Уэстон, и не пройдет и недели, как ты увидишь Тауэр и музей
восковых фигур миссис Сэлмонс.
Нетрудно себе представить, что, услыхав такое предложение, юный Дени
Дюваль просто запрыгал от радости. Разумеется, я всю жизнь слышал рассказы
про Лондон, не раз беседовал с людьми, которые там побывали, но самому
поехать в дом адмирала сэра Питера Дени, своими глазами увидеть
представление в театре, собор Святого Павла и паноптикум миссис Сэлмонс -
такое блаженство мне и во сне не снилось. В предвкушении всех этих
удовольствий я лишился сна. У меня было немного денег, и я обещал Агнесе
купить столько же игрушек, сколько всегда привозил ей шевалье. Матушка
сказала, что в дороге я должен быть одет, как джентльмен, и обрядила меня в
красный жилет с серебряными пуговицами, рубашку с кружевным жабо и шляпу с
перьями. С каким лихорадочным нетерпением считал я часы в ночь накануне
отъезда! Я поднялся задолго до рассвета и уложил свой саквояж. Я достал свой
медный пистолет, зарядил его дробью, спрятал в карман и дал себе зарок, что,
если нам повстречается разбойник, я выпущу ему в физиономию весь заряд
свинца.
Карета доктора Барнарда стояла в его конюшне неподалеку от нашего дома.
В конюшне горели фонари, и докторский слуга Браун чистил карету, когда в
предрассветной мгле у дверей конюшни появился со своим саквояжем мистер Дени
Дюваль. Неужели никогда не настанет утро?
Ага! Вот наконец идут лошади из "Королевской Головы" и с ними старик
Паско, наш одноглазый почтальон. Как ясно запомнился мне топот их копыт на
пустынной улице! Я могу подробно описать все, что случилось в тот день, - а
именно, телячьи отбивные и французские бобы, которые нам подали на обед в
Мейдстоне; станции, где мы меняли лошадей, и какой масти были лошади. "Эй,
Браун! Вот мой саквояж! Куда бы мне его засунуть?" Мой саквояж был величиной
с хороший яблочный пирог. Я забираюсь в карету, и мы подъезжаем к дому
доктора. Похоже, что доктор вовсе и не думает выходить. Но вот наконец и
доктор. Он торопливо дожевывает гренки с маслом, а я без конца кланяюсь ему
из окна кареты. Потом я не выдерживаю и выскакиваю на мостовую. "Не помочь
ли вами с багажом, Браун?" - спрашиваю я, и все заливаются смехом. Впрочем,
я так счастлив, что пускай себе хохочут, если им нравится. Доктор выходит из
дому со своей драгоценною шкатулкой под мышкой. Я вижу в окне гостиной
чепчик милой миссис Барнард, она машет нам рукой, мы отъезжаем от
пасторского дома и, проехав сотню ярдов, останавливаемся возле Приората.
Здесь у окна гостиной стоит моя дорогая Агнеса в белом платьице и в
огромной шляпе, с голубым бантом на густых локонах. Как бы мне хотелось,
чтобы сэр Джошуа Рейнольдс написал в те дни твой портрет, - ведь ты была
точной копией одной из его маленьких леди, той самой, которая впоследствии
стала герцогиней Боклю. Итак, вот моя Агнеса, а вскоре выходит слуга мистера
Уэстона с багажом, и багаж укладывают на крышу. Затем появляется хозяин
багажа, мистер Джордж Уэстон - тот из двоих братьев, что был подобрее. Я
никогда не забуду своего восторга при виде пары пистолетов в кобурах,
которые он принес с собой и положил в специальные ящички внутри кареты. Жив
ли еще Томми Чепмен, сын уэстгейтского аптекаря, и помнит ли он, как я кивал
ему головой из мчавшейся во весь опор кареты? Он как раз вытряхивал коврик у
дверей отцовской лавки, когда моя светлость в сопровождении своих
благородных друзей проследовала мимо их лавки.
Первая станция - Хэмстрит. Таверна "Медведь". Мы меняем своих лошадей
на серую и гнедую, уж их-то я хорошо запомнил. Вторая станция - Эшфорд.
Третья станция... Сдается мне, что не доезжая третьей станции я уснул -
несчастный малыш, который накануне не спал почти всю ночь, не говоря уже о
многих других ночах, когда он, не смыкая глаз, мечтал об этом чудесном
путешествии. Четвертая станция - Мейдстон, гостиница "Колокол". "Здесь мы
остановимся пообедать, юный мистер Креветколов", - говорит доктор, и я
радостно выскакиваю из кареты. Доктор идет вслед за мной со своею шкатулкой,
- он ни на минуту не спускал с нее глаз.
Доктору так полюбился этот "Колокол" и он с таким вкусом потягивал свой
пунш, что мне показалось, будто он решил остаться там навсегда. Я отправился
на конюшню, поглядел на лошадей и поболтал с конюхом, который их чистил.
Осмелюсь доложить, что, пока мои спутники сидели за своим бесконечным
пуншем, я успел заглянуть на кухню, полюбоваться голубями во дворе и изучить
прочие достойные обозрения предметы в "Колоколе". Это было старомодное
здание с двориком, обнесенным галереей"! Боже милостивый! Фальстаф с
Бардольфом запросто могли бы остановиться здесь по дороге в Гэдсхилл. Когда
стоял у дверей конюшни, глазея на лошадей, мистер Уэстон вышел из гостиницы,
окинул взглядом двор, отворил дверцы кареты, вынул свои пистолеты, проверил
заряд и положил их обратно. Потом мы снова пускаемся в путь. Давно пора, -
бог знает, сколько часов мы провели в этом старом скрипучем "Колоколе". И
вот мы уже миновав Эдингтон, Эйнсфорд и теперь проезжаем бесконечные
хмельники. Не стану утверждать, будто я все время любовался прекрасным
пейзажем, - нет, перед моим юным взором неотступно стоял собор Святого Павла
и Лондон.
Большую часть пути доктор Барнард и его спутник были заняты хитроумным
спором о своих вероучениях которые оба ревностно исповедовали. Возможно
даже, что доктор нарочно пригласил мистера Уэстона в свою карету чтобы
устроить этот диспут, ибо он всегда готов был без устали доказывать
преимущества своей церкви. К концу дня мистер Дени Дюваль задремал на плече
у доктора Барнарда, и добрый пастор старался его не тревожить.
Я проснулся оттого, что карета внезапно остановилась.
Вечерело. Мы стояли посреди какой-то пустоши, и в окна кареты
заглядывал всадник.
- Давайте сюда вон тот ящик и все деньги! - хриплым голосом сказал он.
О, боже! На нас напал настоящий; разбойник! Это просто восхитительно!
Мистер Уэстон хватает свои пистолеты.
- Вот наши деньги, негодяй! - кричит он и в упор палит в злодея. Увы и
ах! Пистолет дает осечку. Он целится из второго, но и этот тоже не стреляет!
- Какой-то мерзавец разрядил мои пистолеты, - ужасе говорит мистер
Уэстон.
- Стой! - восклицает капитан Макхит, - стой, или... Но тут с уст
разбойника слетает страшное проклятие ибо я взял свой заряженный дробью
пистолетик и выстрелил ему прямо в лицо. Разбойник зашатался и чуть не
свалился с седла. Перепуганный почтальон хлестнул лошадей, и мы во весь опор
помчались вперед.
- Разве мы не остановимся схватить этого злодей сэр? - спросил я
доктора.
В ответ мистер Уэстон сердито ткнул меня в бок сказал:
- Нет, нет. Уже совсем темно. Надо ехать дальше.
И в самом деле, лошадь разбойника испугалась, и мы увидели, что он
галопом поскакал прочь.
Подумать только: я, маленький мальчик, подстрелил настоящего живого
разбойника. Я был вне себя от восторга и, признаться, самым бессовестным
образом похвалялся своим подвигом. Мы оставили мистера Уэстона в гостинице в
Боро, а сами переехали Лондонский мост, и я наконец очутился в Лондоне. Да,
вот уже перед нами Монумент, потом Биржа, а там вдали виднеется собор
Святого Павла. Мы проехали Холборн, и наконец добрались до Ормонд-стрит, где
в великолепном особняке жил мой покровитель и где его жена леди Дени очень
радушно меня встретила. Разумеется, битва с разбойником разыгралась сызнова,
и все, в том числе и я сам, отдали должное моей доблести.
Сэр Питер и его жена представили меня своим знакомым как мальчика,
который подстрелил разбойника. У них постоянно собиралось общество, и меня
часто приглашали к десерту. Пожалуй, надо признаться, что жил я внизу, у
экономки миссис Джелико, но миледи так ко мне привязалась, что то и дело
приглашала к себе наверх, брала с собой кататься в коляске или приказывала
кому-нибудь из лакеев отвести меня в театр или показать
достопримечательности Лондона. В том году был последний сезон Гаррика, и я
видел его в "Макбете", в обшитом золотым галуном голубом камзоле, в красном
бархатном жилете и брюках. Ормонд-стрит, что в Блумсбери, находилась тогда
на краю города, а за ней до самого Хэмстеда простирался пустырь. Совсем
рядом, к северу от площади Блумсбери, был Бедфорд-Хаус со своими
великолепными садами, а также Монтегью-Хаус, куда я ходил смотреть чучела
леопардов и всякие заморские диковинки. А Тауэр, музей восковых фигур,
Вестминстерское аббатство, Воксхолл! Словом, это была неделя сплошных чудес
и восторгов. В конце недели доктор отправился домой, и эти милые, Добрые
люди надарили мне кучу подарков, пирожных и денег, чем окончательно
избаловали мальчика, который подстрелил разбойника.
Эта история даже попала в газеты, и кто бы, вы думали, про нее узнал?
Не кто иной, как наш всемилостивейпшй монарх. Однажды сэр Питер повел меня
смотреть Кью-Гарденс и новую китайскую пагоду, воздвигнутую его королевским
величеством. Гуляя там и любуясь этим очаровательным местом, я имел счастье
лицезреть его величество, который изволил прогуливаться с нашей славною
королевой, с принцем Уэльским, с моим тезкой епископом Оснабрюкским и с
двумя или даже с тремя принцессами. Ее величество была знакома с сэром
Питером, ибо ей приходилось плавать на его корабле. Она очень любезно с ним
поздоровалась и вступила в беседу. А наилучший из монархов, глядя на своего
покорнейшего слугу и верноподданного, соизволил заметить: "Как? Как? Мальчик
подстрелил разбойника? Выстрелил ему прямо в лицо! Прямо в лицо!" При этих
словах юные принцессы милостиво на меня поглядели, а король спросил сэра
Питера кем я хочу быть, на что сэр Питер отвечал, что я надеюсь стать
моряком и служить его величеству.
Осмелюсь доложить, что, вернувшись домой, я прослыл весьма важною
персоной, и десятки людей в Рае и в Уинчелси спрашивали меня, что сказал
король. Дома мы узнали, что с мистером Джозефом Уэстоном произошло
несчастье. В день нашего отъезда в Лондон он отправился на охоту, что было
его излюбленным занятием, и когда он перелезал через живую изгородь, затвор
ружья, которой он неосторожно волочил за собой, зацепился за сучок, раздался
выстрел, и заряд дроби угодил бедняге прямо в лицо, поранил левую щеку и
попал в глаз, которого он после страшных мучений лишился.
- О, господи! Заряд мелкой дроби угодил ему прямо в лицо! Удивительное
дело! - воскликнул доктор Барнард, который зашел повидаться с моей матушкой
и дедом на другой день после нашего возвращения. Миссис Барнард рассказала
ему об этом несчастном случае накануне за ужином. Если бы стреляли в доктора
или если б он сам кого-нибудь застрелил, он едва ли мог иметь более
испуганный вид. Он напомнил мне Гаррика, которого я как раз перед тем видел
на театре в Лондоне, в той сцене где он выходит после убийства короля.
- Docteur {Доктор (франц.).}, у вас такой вид, словно это вы его
стреляли, - смеясь, сказал мосье де ла Мотт на своем ломано английском
языке. - Два раза, три раза я ему говорил: "Уэстон, вы застрелите себя,
нельзя носить ружье так", а он говорит, что ему не суждено умереть от пули,
и он бранится.
- Но, любезный шевалье, доктор Блейдс вытащил у него из глаза куски
черного крепа и тринадцать или четырнадцать дробинок. Денни, какого калибра
была дробь, которой ты стрелял в разбойника?
- Quid antem vides festucas in oculo fratris tui {Как видно сучок в
глазу брата твоего (лат.).}, доктор, - говорит шевалье. - Хорошее изречение.
Как вы думаете, оно протестантское или папистское?
На что доктор опустил голову и сказал:
- Шевалье, я сдаюсь. Я был неправ, совершенно неправ.
- А что до крепа, то Уэстон в трауре, - заметил ла Мотт. - Он ехал на
похороны в Риттербери четыре дня назад. Да, он мне сам говорил. Он и мой
друг Люттерлох, они ехали.
Этот мистер Люттерлох был немец, живший неподалеку от Кентербери, и
мосье де ла Мотт вел с ним дела. Он вел дела с людьми всяких званий, и
притом дела весьма странные, как я начал понимать теперь, когда мне шел уже
четырнадцатый год и я стал большим, рослым мальчиком.
В тот день мосье де ла Мотт посмеялся над подозрениями доктора.
- Священники и женщины - они все одинаковы, разумеется, кроме вас, ma
bonne {Любезная (франц.).} мадам Дюваль, они все сплетничают и верят, когда
говорят дурное про их соседей. Я говорю вам, я видел, как Уэстон стреляет, -
двадцать, тридцать раз. Вечно тащит ружье через живую изгородь.
- Но откуда креп?
- Да он всегда в трауре этот Уэстон, всегда. Стыдно, такие cancans
{Сплетни (франц.).}, маленький Дени! Больше никогда не думай так. Не делай
Уэстона себе врагом. Если б человек сказал такое про меня, я бы его
застрелил сам, parbleu! {Черт возьми! (франц.).}
- Но если он это и вправду сделал?
- Parbleu! Я бы его застрелил тем более! - сказал шевалье, топая ногой.
Как только мы остались с ним наедине, он вернулся к этому предмету. -
Послушай, Денисоль, ты уже большой мальчик; Мой тебе совет - держи язык за
зубами. Это подозрение насчет мистера Джозефа - чудовищное преступление и к
тому же глупость. Человек скажет такое про меня - прав он или нет, я пускаю
ему пулю в лоб. Один раз я прихожу домой, ты бежишь ко мне, я стал кричать и
браниться. Я сам был ранен, я не отрицаю.
- Но я ведь ничего не сказал, сэр, - возразил я.
- Да, отдаю справедливость, ты не сказал ничего. Ты знаешь metier {Дело
(франц.).}, которое мы делаем иногда? В ту ночь на шхуне, когда таможенный
катер открыл огонь, а твой несчастный дед кричал - ах, как он кричал!
Надеюсь, ты не думаешь, что мы пришли туда ловить раков? Tu n'as pas
bronche, toi {Ты не дрогнул (франц.).}. Ты не испугался, ты доказал, что ты
мужественный человек. А теперь, petit, apprends a te taire! {Малыш, научись
молчать! (франц.).}
Шевалье пожал мне руку, вложил в нее две гинеи и отправился по своим
делам на конюшню. У него теперь было несколько лошадей, и он постоянно
разъезжал. Он не жалел денег, часто устраивал у себя наверху пирушки и
всегда исправно платил по счетам, которые подавала ему матушка.
- Держи язык за зубами, Денисоль, - повторил он. - Никогда не говори,
кто приходит или кто уходит. И запомни, дитя мое, - если будешь болтать
языком, птичка прилетит и шепнет мне на ухо: "Он сказал".
Я старался следовать его совету и держать в узде свой беспокойный язык.
Я молчал как рыба даже тогда, когда меня спрашивал о чем-нибудь сам доктор
Барнард или его жена, и, наверное, эти добрые люди очень обижались на. меня
за скрытность. Например, миссис Барнард говорит мне:
- Хорошего гуся несли к вам давеча с базара, Дени.
- Да, гусь очень хороший, мэм.
- У шевалье часто бывают обеды?
- Обедает регулярно каждый день, мэм.
- Он часто встречается с Уэстонами?
- Да, мэм, - с невыразимой болью в сердце отвечаю я. Причину этой боли
я, пожалуй, могу вам открыть. Видите ли, хотя мне было всего лишь
тринадцать, а Агнесе всего только восемь лет, я любил эту маленькую девочку
всей душою и всем сердцем. Ни в юности, ни в зрелые годы я никогда не любил
никакой другой женщины. Я пишу эти слова возле очага в своем кабинете в
Фэйпорте, а мадам Дюваль сидит напротив и дремлет над романом в ожидании
соседей, которые приглашены на чай и на партию в вист. Когда мои чернила
иссякнут, и моя маленькая повесть будет дописана, а колокола церкви, которые
сейчас призывают к вечерне, зазвонят по некоем Дени Дювале, - прошу вас,
дорогие соседи, вспомните, что я никогда не любил никого, кроме этой дамы, и
когда настанет час Джоан, приберегите для нее местечко рядом с Дарби.
Между тем последние два года, с тех пор как Агнесу взяли в Приорат, она
наведывалась к нам все реже и реже. В церковь она с нами тоже не ходила, так
как была католичкой. Наставниками ее были святые отцы. Она в совершенстве
овладела музыкой, французским языком и танцами. Такой изящной барышни не
сыскать было во всей округе. Когда она приходила в нашу цирюльню, казалось,
будто нас почтила визитом настоящая маленькая графиня. Матушка обращалась с
ней ласково, дед - подобострастно, ну, а я, разумеется, был ее
наипокорнейшим маленьким слугою. Среду (день наполовину праздничный), вечер
субботы и все воскресенье я мог проводить дома, а уж как я торопился, как
горячо мечтал повидать эту девочку, - это может вообразить всякий
джентльмен, чье сердце принадлежит его собственной Агнесе.
В первый же день после возвращения из достопамятной поездки в Лондон я
явился с визитом в Приорат с карманами, полными подарков Агнесе. Лакей
учтиво провел меня в прихожую и сказал, что молодая леди уехала в карете с
миссис Уэстон, но, может быть, мне угодно что-либо ей передать?
Мне было угодно вручить ей это лично. За две недели отсутствия я так
соскучился по Агнесе, что моя маленькая возлюбленная ни на минуту не
выходила у меня из головы. Быть может, это глупо, но я купил записную
книжку, в которой вел по-французски подробный дневник обо всем увиденном в
Лондоне. Надо думать, там была куча грамматических ошибок. Как сейчас помню
великолепное описание моей встречи с членами королевской фамилии в Кью и
аккуратный список их имен. И вот эту-то книжечку мне непременно нужно было
передать мадемуазель де Саверн.
На другой день я явился снова. Однако мадемуазель де Саверн опять не
было. Правда, вечером слуга принес мне записку, в которой она благодарила
дорогого братца за его прелестную книжечку. Это послужило мне некоторым
утешением. Как бы там ни было, записная книжка ей понравилась. Угадайте,
молодые леди, что я сделал с книжкой, прежде чем ее отослать? Да, именно это
я и сделал. "Два, три, сотня раз", - как сказал бы шевалье. На следующий
день я должен был с раннего утра вернуться в школу, потому что обещал
доктору после путешествия сразу же приняться за ученье. Я и вправду усердно
зубрил французский, английский и навигацию. Мне казалось, что суббота
никогда не настанет, но в конце концов она все же наступила, и я со всех ног
помчался в Уинчелси. Ноги у меня росли не по дням, а по часам, а когда они
несли меня домой, то тут уж никто не мог за ними угнаться.
Все добрые женщины в глубине души любят соединять влюбленных. Милая
миссис Барнард очень скоро поняла, что у меня на уме, и была тронута моим
мальчишеским пылом. Я наведывался в Приорат один раз, дважды, трижды, но
никак не мог повидать Агнесу. Слуга только пожимал плечами и дерзко смеялся
мне в лицо, а в последний раз заявил: "Нечего тебе сюда ходить. Стричься мы
не собираемся, а помады и мыла нам тоже не надо", - и захлопнул у меня перед
носом дверь.
Я был потрясен этой дерзостью и не мог опомниться от гнева и унижения.
Я отправился к миссис Барнард и поведал, ей о своих злоключениях. Бросившись
на софу рядом с нею, я разразился горькими слезами. Я рассказал ей о том,
как я спас малютку Агнесу, и о том, что люблю ее больше всего на свете.
Когда я излил душу, мне стало немного легче. Добрая женщина украдкой
вытирала глаза, а потом крепко меня расцеловала. Мало того, в следующую
отпрянул назад. Он был ранен в руку. В Диле произошло форменное сражение
между драгунами и таможенниками с одной стороны и контрабандистами и их
друзьями - с другой. Кавалерия атаковала кавалерию, и мосье де ла Мотт
(среди контрабандистов, как он мне потом рассказывал, он звался мосье Поль)
сражался на стороне "макрели".
Таковы были и господа из Приората, тоже принадлежавшие к "макрели".
Впрочем, я могу назвать именитых купцов и банкиров из Кентербери, Дувра и
Рочестера, которые занимались тем же ремеслом. Дед мой, видите ли, выл с
волками, но при этом имел обыкновение прикрывать свою волчью шкуру вполне
благопристойной овчиной. Ах, стану ли я, подобно фарисею, благодарить
всевышнего за то, что я не таков? Надеюсь, нет ничего предосудительного в
чувстве благодарности, что мне дано было устоять перед искушением, что еще в
нежном возрасте меня не превратили в мошенника и что, сделавшись взрослым, я
не угодил на виселицу. А ведь такая судьба постигла многих драгоценных
друзей моей юности, о чем я в свое время вам расскажу.
Из-за привычки выкладывать все, что было у меня на уме, я в детстве
вечно попадал в переплет, по с благодарностью думаю, что это спасло меня от
худших неприятностей. Ну, что вы станете делать с маленьким болтунишкой,
который, услыхав, как дед его пытается всучить клиенту банку помады под
видом настоящей "Pommade de Cythere" {"Помады Венеры" (франц.).} непременно
должен выпалить: "Нет, дедушка, мама приготовила ее из костного мозга и
бергамота!" Если случалось что-нибудь, о чем мне следовало молчать, я
непременно тут же все выбалтывал. Доктор Барнард и мой покровитель капитан
Дени (он был закадычным другом Доктора) подшучивали, бывало, над этим моим
свойством и могли по десять минут кряду хохотать, слушая мои россказни.
Сдается мне, что доктор однажды серьезно поговорил об этом с матушкой,
потому что она сказала: "Он прав, мальчик больше не поедет. Попробуем
сделать так, чтобы в нашей семье был хоть один честный человек".
Куда больше не поедет? Сейчас я вам все расскажу (и уверяю вас,
Monsieur mon fils {Господин сын мой (франц.).}, что я стыжусь этого гораздо
больше, чем вывески цирюльника). Когда я жил в городе Рае у бакалейщика
Раджа, мы с другими мальчиками вечно околачивались на берегу моря и с ранних
лет научились управляться с лодками. Радж из-за ревматизма и лени сам в море
не выходил, но его приказчик частенько исчезал на всю ночь и не раз брал
меня с собой на подмогу.
Голуби, о которых я уже упоминал, прилетали из Булони. Они приносили
нам весть, что наш булонский корреспондент уже выехал, и чтоб мы были
начеку. Французское судно направлялось к условленному месту, а мы выходили в
море и ожидали его прихода, а потом принимали груз - великое множество
бочонков. Помнится, однажды это судно отогнал таможенный катер. В другой раз
этот же катер обстрелял нас. Я не понимал, что за шарики шлепают по воде у
нашего борта, но помню, как приказчик Раджа (он ухаживал за мисс Радж и
потом на ней женился) в диком страхе завопил: "Сжалься, о господи!" - а
шевалье крикнул: "Молчи, miserable! {Негодяй! (франц.).} Тебе не суждено
утонуть или умереть от пули". Шевалье колебался, брать ли меня в эту
экспедицию. Дело в том, что он занимался сбытом контрабанды, и доктор
Барнард недаром шепнул дедушке на ухо слово "контрабандист". Если бы с нами
стряслась беда в каком-нибудь месте, которое мы знали и могли потом
определить при помощи крюйс-пеленга, мы утопили бы эти бочонки, а при более
благоприятных обстоятельствах вернулись бы туда, нашли их и подняли со дна
кошкой и линем.
Когда нас обстреляли, я, право же, вел себя куда достойнее, чем этот
уродец Бевил, который лежал на дне шхуны и орал: "Сжалься над нами, боже!" -
но шевалье, опасаясь моего длинного языка, не поощрял моей деятельности на
поприще контрабанды. Я выезжал на рыбную ловлю всего раз пять, не больше, а
после обстрела ла Мотт предпочитал оставлять меня дома. Матушка тоже не
хотела, чтобы я стал моряком (то есть контрабандистом). По ее словам, она
мечтала сделать из меня джентльмена, и я глубоко признателен ей за то, что
она уберегла меня от беды. Если б мне позволили пастись в одном стаде с
этими паршивыми овцами, доктор Барнард не был бы ко мне так добр, а ведь
этот достойный человек очень меня любил. Когда я приходил домой из школы,
он, бывало, приглашал меня к себе, слушал мои уроки и с радостью говорил,
что я живой и смышленый мальчуган.
Доктор собирал аренду для своего Оксфордского колледжа, который имел
порядочные владения в наших краях, и два раза в год отвозил эти деньги в
Лондон. Во времена моего детства такие путешествия были далеко не безопасны,
и если вы возьмете с полки любой номер "Джентльмена мэгэзин", то в
ежемесячной хронике непременно найдете две-три заметки о грабежах на большой
дороге. Мы, школьники, готовы были вечно болтать о разбойниках и их
похождениях. Чтобы не опоздать на утренние уроки, я часто поздно вечером
ходил пешком из дома в город Рай, и поэтому мне пришлось купить маленький
медный пистолет, который я хранил в укромном месте, чтобы матушка, Радж или
учитель его не отобрали, и тайком упражнялся в стрельбе. Однажды, рассуждая
со своим школьным товарищем о том, что будет, если на нас нападет
неприятель, я вдруг нечаянно выстрелил из своего пистолета и оторвал ему
кусок куртки. С таким же успехом - да хранит нас господь! - я мог
прострелить ему живот, и этот случай заставил меня осторожнее обращаться со
своею артиллерией. С тех пор я стал стрелять не пулями, а мелкой дробью и
при каждом удобном случае упражнялся и пальбе по воробьям.
В Михайлов день 1776 года (будьте уверены, что я твердо запомнил, в
каком году это было) мой добрый друг доктор Барнард, собравшись отвозить в
Лондон аренду, предложил мне поехать с ним повидаться со вторым моим
покровителем, сэром Питером Дени, с которым он был в большой дружбе. Обоим
этим дорогим друзьям я обязан большою удачей, ожидавшей меня в жизни. И в
самом деле, стоит мне подумать, кем я мог стать и каких опасностей мне
удалось избежать, сердце мое переполняется благодарностью за великие
милости, которые выпали мне на долю. Итак, в достопамятный и полный событий
Михайлов день 1776 года доктор Барнард сказал мне:
- Дени, дитя мое, если твоя матушка позволит, я хочу взять тебя с собой
в Лондон к твоему крестному отцу сэру; Питеру Дени. Я везу туда аренду, со
мной едет сосед Уэстон, и не пройдет и недели, как ты увидишь Тауэр и музей
восковых фигур миссис Сэлмонс.
Нетрудно себе представить, что, услыхав такое предложение, юный Дени
Дюваль просто запрыгал от радости. Разумеется, я всю жизнь слышал рассказы
про Лондон, не раз беседовал с людьми, которые там побывали, но самому
поехать в дом адмирала сэра Питера Дени, своими глазами увидеть
представление в театре, собор Святого Павла и паноптикум миссис Сэлмонс -
такое блаженство мне и во сне не снилось. В предвкушении всех этих
удовольствий я лишился сна. У меня было немного денег, и я обещал Агнесе
купить столько же игрушек, сколько всегда привозил ей шевалье. Матушка
сказала, что в дороге я должен быть одет, как джентльмен, и обрядила меня в
красный жилет с серебряными пуговицами, рубашку с кружевным жабо и шляпу с
перьями. С каким лихорадочным нетерпением считал я часы в ночь накануне
отъезда! Я поднялся задолго до рассвета и уложил свой саквояж. Я достал свой
медный пистолет, зарядил его дробью, спрятал в карман и дал себе зарок, что,
если нам повстречается разбойник, я выпущу ему в физиономию весь заряд
свинца.
Карета доктора Барнарда стояла в его конюшне неподалеку от нашего дома.
В конюшне горели фонари, и докторский слуга Браун чистил карету, когда в
предрассветной мгле у дверей конюшни появился со своим саквояжем мистер Дени
Дюваль. Неужели никогда не настанет утро?
Ага! Вот наконец идут лошади из "Королевской Головы" и с ними старик
Паско, наш одноглазый почтальон. Как ясно запомнился мне топот их копыт на
пустынной улице! Я могу подробно описать все, что случилось в тот день, - а
именно, телячьи отбивные и французские бобы, которые нам подали на обед в
Мейдстоне; станции, где мы меняли лошадей, и какой масти были лошади. "Эй,
Браун! Вот мой саквояж! Куда бы мне его засунуть?" Мой саквояж был величиной
с хороший яблочный пирог. Я забираюсь в карету, и мы подъезжаем к дому
доктора. Похоже, что доктор вовсе и не думает выходить. Но вот наконец и
доктор. Он торопливо дожевывает гренки с маслом, а я без конца кланяюсь ему
из окна кареты. Потом я не выдерживаю и выскакиваю на мостовую. "Не помочь
ли вами с багажом, Браун?" - спрашиваю я, и все заливаются смехом. Впрочем,
я так счастлив, что пускай себе хохочут, если им нравится. Доктор выходит из
дому со своей драгоценною шкатулкой под мышкой. Я вижу в окне гостиной
чепчик милой миссис Барнард, она машет нам рукой, мы отъезжаем от
пасторского дома и, проехав сотню ярдов, останавливаемся возле Приората.
Здесь у окна гостиной стоит моя дорогая Агнеса в белом платьице и в
огромной шляпе, с голубым бантом на густых локонах. Как бы мне хотелось,
чтобы сэр Джошуа Рейнольдс написал в те дни твой портрет, - ведь ты была
точной копией одной из его маленьких леди, той самой, которая впоследствии
стала герцогиней Боклю. Итак, вот моя Агнеса, а вскоре выходит слуга мистера
Уэстона с багажом, и багаж укладывают на крышу. Затем появляется хозяин
багажа, мистер Джордж Уэстон - тот из двоих братьев, что был подобрее. Я
никогда не забуду своего восторга при виде пары пистолетов в кобурах,
которые он принес с собой и положил в специальные ящички внутри кареты. Жив
ли еще Томми Чепмен, сын уэстгейтского аптекаря, и помнит ли он, как я кивал
ему головой из мчавшейся во весь опор кареты? Он как раз вытряхивал коврик у
дверей отцовской лавки, когда моя светлость в сопровождении своих
благородных друзей проследовала мимо их лавки.
Первая станция - Хэмстрит. Таверна "Медведь". Мы меняем своих лошадей
на серую и гнедую, уж их-то я хорошо запомнил. Вторая станция - Эшфорд.
Третья станция... Сдается мне, что не доезжая третьей станции я уснул -
несчастный малыш, который накануне не спал почти всю ночь, не говоря уже о
многих других ночах, когда он, не смыкая глаз, мечтал об этом чудесном
путешествии. Четвертая станция - Мейдстон, гостиница "Колокол". "Здесь мы
остановимся пообедать, юный мистер Креветколов", - говорит доктор, и я
радостно выскакиваю из кареты. Доктор идет вслед за мной со своею шкатулкой,
- он ни на минуту не спускал с нее глаз.
Доктору так полюбился этот "Колокол" и он с таким вкусом потягивал свой
пунш, что мне показалось, будто он решил остаться там навсегда. Я отправился
на конюшню, поглядел на лошадей и поболтал с конюхом, который их чистил.
Осмелюсь доложить, что, пока мои спутники сидели за своим бесконечным
пуншем, я успел заглянуть на кухню, полюбоваться голубями во дворе и изучить
прочие достойные обозрения предметы в "Колоколе". Это было старомодное
здание с двориком, обнесенным галереей"! Боже милостивый! Фальстаф с
Бардольфом запросто могли бы остановиться здесь по дороге в Гэдсхилл. Когда
стоял у дверей конюшни, глазея на лошадей, мистер Уэстон вышел из гостиницы,
окинул взглядом двор, отворил дверцы кареты, вынул свои пистолеты, проверил
заряд и положил их обратно. Потом мы снова пускаемся в путь. Давно пора, -
бог знает, сколько часов мы провели в этом старом скрипучем "Колоколе". И
вот мы уже миновав Эдингтон, Эйнсфорд и теперь проезжаем бесконечные
хмельники. Не стану утверждать, будто я все время любовался прекрасным
пейзажем, - нет, перед моим юным взором неотступно стоял собор Святого Павла
и Лондон.
Большую часть пути доктор Барнард и его спутник были заняты хитроумным
спором о своих вероучениях которые оба ревностно исповедовали. Возможно
даже, что доктор нарочно пригласил мистера Уэстона в свою карету чтобы
устроить этот диспут, ибо он всегда готов был без устали доказывать
преимущества своей церкви. К концу дня мистер Дени Дюваль задремал на плече
у доктора Барнарда, и добрый пастор старался его не тревожить.
Я проснулся оттого, что карета внезапно остановилась.
Вечерело. Мы стояли посреди какой-то пустоши, и в окна кареты
заглядывал всадник.
- Давайте сюда вон тот ящик и все деньги! - хриплым голосом сказал он.
О, боже! На нас напал настоящий; разбойник! Это просто восхитительно!
Мистер Уэстон хватает свои пистолеты.
- Вот наши деньги, негодяй! - кричит он и в упор палит в злодея. Увы и
ах! Пистолет дает осечку. Он целится из второго, но и этот тоже не стреляет!
- Какой-то мерзавец разрядил мои пистолеты, - ужасе говорит мистер
Уэстон.
- Стой! - восклицает капитан Макхит, - стой, или... Но тут с уст
разбойника слетает страшное проклятие ибо я взял свой заряженный дробью
пистолетик и выстрелил ему прямо в лицо. Разбойник зашатался и чуть не
свалился с седла. Перепуганный почтальон хлестнул лошадей, и мы во весь опор
помчались вперед.
- Разве мы не остановимся схватить этого злодей сэр? - спросил я
доктора.
В ответ мистер Уэстон сердито ткнул меня в бок сказал:
- Нет, нет. Уже совсем темно. Надо ехать дальше.
И в самом деле, лошадь разбойника испугалась, и мы увидели, что он
галопом поскакал прочь.
Подумать только: я, маленький мальчик, подстрелил настоящего живого
разбойника. Я был вне себя от восторга и, признаться, самым бессовестным
образом похвалялся своим подвигом. Мы оставили мистера Уэстона в гостинице в
Боро, а сами переехали Лондонский мост, и я наконец очутился в Лондоне. Да,
вот уже перед нами Монумент, потом Биржа, а там вдали виднеется собор
Святого Павла. Мы проехали Холборн, и наконец добрались до Ормонд-стрит, где
в великолепном особняке жил мой покровитель и где его жена леди Дени очень
радушно меня встретила. Разумеется, битва с разбойником разыгралась сызнова,
и все, в том числе и я сам, отдали должное моей доблести.
Сэр Питер и его жена представили меня своим знакомым как мальчика,
который подстрелил разбойника. У них постоянно собиралось общество, и меня
часто приглашали к десерту. Пожалуй, надо признаться, что жил я внизу, у
экономки миссис Джелико, но миледи так ко мне привязалась, что то и дело
приглашала к себе наверх, брала с собой кататься в коляске или приказывала
кому-нибудь из лакеев отвести меня в театр или показать
достопримечательности Лондона. В том году был последний сезон Гаррика, и я
видел его в "Макбете", в обшитом золотым галуном голубом камзоле, в красном
бархатном жилете и брюках. Ормонд-стрит, что в Блумсбери, находилась тогда
на краю города, а за ней до самого Хэмстеда простирался пустырь. Совсем
рядом, к северу от площади Блумсбери, был Бедфорд-Хаус со своими
великолепными садами, а также Монтегью-Хаус, куда я ходил смотреть чучела
леопардов и всякие заморские диковинки. А Тауэр, музей восковых фигур,
Вестминстерское аббатство, Воксхолл! Словом, это была неделя сплошных чудес
и восторгов. В конце недели доктор отправился домой, и эти милые, Добрые
люди надарили мне кучу подарков, пирожных и денег, чем окончательно
избаловали мальчика, который подстрелил разбойника.
Эта история даже попала в газеты, и кто бы, вы думали, про нее узнал?
Не кто иной, как наш всемилостивейпшй монарх. Однажды сэр Питер повел меня
смотреть Кью-Гарденс и новую китайскую пагоду, воздвигнутую его королевским
величеством. Гуляя там и любуясь этим очаровательным местом, я имел счастье
лицезреть его величество, который изволил прогуливаться с нашей славною
королевой, с принцем Уэльским, с моим тезкой епископом Оснабрюкским и с
двумя или даже с тремя принцессами. Ее величество была знакома с сэром
Питером, ибо ей приходилось плавать на его корабле. Она очень любезно с ним
поздоровалась и вступила в беседу. А наилучший из монархов, глядя на своего
покорнейшего слугу и верноподданного, соизволил заметить: "Как? Как? Мальчик
подстрелил разбойника? Выстрелил ему прямо в лицо! Прямо в лицо!" При этих
словах юные принцессы милостиво на меня поглядели, а король спросил сэра
Питера кем я хочу быть, на что сэр Питер отвечал, что я надеюсь стать
моряком и служить его величеству.
Осмелюсь доложить, что, вернувшись домой, я прослыл весьма важною
персоной, и десятки людей в Рае и в Уинчелси спрашивали меня, что сказал
король. Дома мы узнали, что с мистером Джозефом Уэстоном произошло
несчастье. В день нашего отъезда в Лондон он отправился на охоту, что было
его излюбленным занятием, и когда он перелезал через живую изгородь, затвор
ружья, которой он неосторожно волочил за собой, зацепился за сучок, раздался
выстрел, и заряд дроби угодил бедняге прямо в лицо, поранил левую щеку и
попал в глаз, которого он после страшных мучений лишился.
- О, господи! Заряд мелкой дроби угодил ему прямо в лицо! Удивительное
дело! - воскликнул доктор Барнард, который зашел повидаться с моей матушкой
и дедом на другой день после нашего возвращения. Миссис Барнард рассказала
ему об этом несчастном случае накануне за ужином. Если бы стреляли в доктора
или если б он сам кого-нибудь застрелил, он едва ли мог иметь более
испуганный вид. Он напомнил мне Гаррика, которого я как раз перед тем видел
на театре в Лондоне, в той сцене где он выходит после убийства короля.
- Docteur {Доктор (франц.).}, у вас такой вид, словно это вы его
стреляли, - смеясь, сказал мосье де ла Мотт на своем ломано английском
языке. - Два раза, три раза я ему говорил: "Уэстон, вы застрелите себя,
нельзя носить ружье так", а он говорит, что ему не суждено умереть от пули,
и он бранится.
- Но, любезный шевалье, доктор Блейдс вытащил у него из глаза куски
черного крепа и тринадцать или четырнадцать дробинок. Денни, какого калибра
была дробь, которой ты стрелял в разбойника?
- Quid antem vides festucas in oculo fratris tui {Как видно сучок в
глазу брата твоего (лат.).}, доктор, - говорит шевалье. - Хорошее изречение.
Как вы думаете, оно протестантское или папистское?
На что доктор опустил голову и сказал:
- Шевалье, я сдаюсь. Я был неправ, совершенно неправ.
- А что до крепа, то Уэстон в трауре, - заметил ла Мотт. - Он ехал на
похороны в Риттербери четыре дня назад. Да, он мне сам говорил. Он и мой
друг Люттерлох, они ехали.
Этот мистер Люттерлох был немец, живший неподалеку от Кентербери, и
мосье де ла Мотт вел с ним дела. Он вел дела с людьми всяких званий, и
притом дела весьма странные, как я начал понимать теперь, когда мне шел уже
четырнадцатый год и я стал большим, рослым мальчиком.
В тот день мосье де ла Мотт посмеялся над подозрениями доктора.
- Священники и женщины - они все одинаковы, разумеется, кроме вас, ma
bonne {Любезная (франц.).} мадам Дюваль, они все сплетничают и верят, когда
говорят дурное про их соседей. Я говорю вам, я видел, как Уэстон стреляет, -
двадцать, тридцать раз. Вечно тащит ружье через живую изгородь.
- Но откуда креп?
- Да он всегда в трауре этот Уэстон, всегда. Стыдно, такие cancans
{Сплетни (франц.).}, маленький Дени! Больше никогда не думай так. Не делай
Уэстона себе врагом. Если б человек сказал такое про меня, я бы его
застрелил сам, parbleu! {Черт возьми! (франц.).}
- Но если он это и вправду сделал?
- Parbleu! Я бы его застрелил тем более! - сказал шевалье, топая ногой.
Как только мы остались с ним наедине, он вернулся к этому предмету. -
Послушай, Денисоль, ты уже большой мальчик; Мой тебе совет - держи язык за
зубами. Это подозрение насчет мистера Джозефа - чудовищное преступление и к
тому же глупость. Человек скажет такое про меня - прав он или нет, я пускаю
ему пулю в лоб. Один раз я прихожу домой, ты бежишь ко мне, я стал кричать и
браниться. Я сам был ранен, я не отрицаю.
- Но я ведь ничего не сказал, сэр, - возразил я.
- Да, отдаю справедливость, ты не сказал ничего. Ты знаешь metier {Дело
(франц.).}, которое мы делаем иногда? В ту ночь на шхуне, когда таможенный
катер открыл огонь, а твой несчастный дед кричал - ах, как он кричал!
Надеюсь, ты не думаешь, что мы пришли туда ловить раков? Tu n'as pas
bronche, toi {Ты не дрогнул (франц.).}. Ты не испугался, ты доказал, что ты
мужественный человек. А теперь, petit, apprends a te taire! {Малыш, научись
молчать! (франц.).}
Шевалье пожал мне руку, вложил в нее две гинеи и отправился по своим
делам на конюшню. У него теперь было несколько лошадей, и он постоянно
разъезжал. Он не жалел денег, часто устраивал у себя наверху пирушки и
всегда исправно платил по счетам, которые подавала ему матушка.
- Держи язык за зубами, Денисоль, - повторил он. - Никогда не говори,
кто приходит или кто уходит. И запомни, дитя мое, - если будешь болтать
языком, птичка прилетит и шепнет мне на ухо: "Он сказал".
Я старался следовать его совету и держать в узде свой беспокойный язык.
Я молчал как рыба даже тогда, когда меня спрашивал о чем-нибудь сам доктор
Барнард или его жена, и, наверное, эти добрые люди очень обижались на. меня
за скрытность. Например, миссис Барнард говорит мне:
- Хорошего гуся несли к вам давеча с базара, Дени.
- Да, гусь очень хороший, мэм.
- У шевалье часто бывают обеды?
- Обедает регулярно каждый день, мэм.
- Он часто встречается с Уэстонами?
- Да, мэм, - с невыразимой болью в сердце отвечаю я. Причину этой боли
я, пожалуй, могу вам открыть. Видите ли, хотя мне было всего лишь
тринадцать, а Агнесе всего только восемь лет, я любил эту маленькую девочку
всей душою и всем сердцем. Ни в юности, ни в зрелые годы я никогда не любил
никакой другой женщины. Я пишу эти слова возле очага в своем кабинете в
Фэйпорте, а мадам Дюваль сидит напротив и дремлет над романом в ожидании
соседей, которые приглашены на чай и на партию в вист. Когда мои чернила
иссякнут, и моя маленькая повесть будет дописана, а колокола церкви, которые
сейчас призывают к вечерне, зазвонят по некоем Дени Дювале, - прошу вас,
дорогие соседи, вспомните, что я никогда не любил никого, кроме этой дамы, и
когда настанет час Джоан, приберегите для нее местечко рядом с Дарби.
Между тем последние два года, с тех пор как Агнесу взяли в Приорат, она
наведывалась к нам все реже и реже. В церковь она с нами тоже не ходила, так
как была католичкой. Наставниками ее были святые отцы. Она в совершенстве
овладела музыкой, французским языком и танцами. Такой изящной барышни не
сыскать было во всей округе. Когда она приходила в нашу цирюльню, казалось,
будто нас почтила визитом настоящая маленькая графиня. Матушка обращалась с
ней ласково, дед - подобострастно, ну, а я, разумеется, был ее
наипокорнейшим маленьким слугою. Среду (день наполовину праздничный), вечер
субботы и все воскресенье я мог проводить дома, а уж как я торопился, как
горячо мечтал повидать эту девочку, - это может вообразить всякий
джентльмен, чье сердце принадлежит его собственной Агнесе.
В первый же день после возвращения из достопамятной поездки в Лондон я
явился с визитом в Приорат с карманами, полными подарков Агнесе. Лакей
учтиво провел меня в прихожую и сказал, что молодая леди уехала в карете с
миссис Уэстон, но, может быть, мне угодно что-либо ей передать?
Мне было угодно вручить ей это лично. За две недели отсутствия я так
соскучился по Агнесе, что моя маленькая возлюбленная ни на минуту не
выходила у меня из головы. Быть может, это глупо, но я купил записную
книжку, в которой вел по-французски подробный дневник обо всем увиденном в
Лондоне. Надо думать, там была куча грамматических ошибок. Как сейчас помню
великолепное описание моей встречи с членами королевской фамилии в Кью и
аккуратный список их имен. И вот эту-то книжечку мне непременно нужно было
передать мадемуазель де Саверн.
На другой день я явился снова. Однако мадемуазель де Саверн опять не
было. Правда, вечером слуга принес мне записку, в которой она благодарила
дорогого братца за его прелестную книжечку. Это послужило мне некоторым
утешением. Как бы там ни было, записная книжка ей понравилась. Угадайте,
молодые леди, что я сделал с книжкой, прежде чем ее отослать? Да, именно это
я и сделал. "Два, три, сотня раз", - как сказал бы шевалье. На следующий
день я должен был с раннего утра вернуться в школу, потому что обещал
доктору после путешествия сразу же приняться за ученье. Я и вправду усердно
зубрил французский, английский и навигацию. Мне казалось, что суббота
никогда не настанет, но в конце концов она все же наступила, и я со всех ног
помчался в Уинчелси. Ноги у меня росли не по дням, а по часам, а когда они
несли меня домой, то тут уж никто не мог за ними угнаться.
Все добрые женщины в глубине души любят соединять влюбленных. Милая
миссис Барнард очень скоро поняла, что у меня на уме, и была тронута моим
мальчишеским пылом. Я наведывался в Приорат один раз, дважды, трижды, но
никак не мог повидать Агнесу. Слуга только пожимал плечами и дерзко смеялся
мне в лицо, а в последний раз заявил: "Нечего тебе сюда ходить. Стричься мы
не собираемся, а помады и мыла нам тоже не надо", - и захлопнул у меня перед
носом дверь.
Я был потрясен этой дерзостью и не мог опомниться от гнева и унижения.
Я отправился к миссис Барнард и поведал, ей о своих злоключениях. Бросившись
на софу рядом с нею, я разразился горькими слезами. Я рассказал ей о том,
как я спас малютку Агнесу, и о том, что люблю ее больше всего на свете.
Когда я излил душу, мне стало немного легче. Добрая женщина украдкой
вытирала глаза, а потом крепко меня расцеловала. Мало того, в следующую