------------------------------------------------------------------------
Перевод М. Беккер.
Собрание сочинений в 12 томах. Т. 12. Издательство "Художественная
литература", М., 1980.
OCR Бычков М.Н.
------------------------------------------------------------------------
(неоконченный роман)
Однажды, желая подразнить жену, которая терпеть не может насмешек
насчет генеалогии, я изобразил красивое родословное древо моего семейства,
на верхнем суку коего болтался Клод Дюваль, капитан и разбойник с большой
дороги, sus. per coil. {Suspendons per collum - повешенный за шею (лат.).} в
царствование Карла II. Впрочем, последнее было только шуткой по адресу Ее
Высочества моей супруги и Его Светлости моего наследника. Насколько я знаю,
в нашем дювалевском роду никого не сусперколлировали. В детстве веревка
частенько гуляла у меня по спине, однако она ни разу не затягивалась вокруг
моей шеи; что же до моих предков во Франции, то протестантская вера, которую
наше семейство рано приняло и которой стойко придерживалось, навлекла на нас
не гибель, а всего лишь денежные штрафы, нищету и изгнание из родной страны.
Всему свету известно, как фанатизм Людовика XIV заставил бежать из Франции в
Англию множество семейств, члены коих стали верными и надежными подданными
британской короны. Среди многих тысяч подобных беглецов были также мой дед и
бабка. Они обосновались в Уинчелси, что в графстве Сассекс, где еще со
времен королевы Бесс и ужасного дня святого Варфоломея существовала
французская церковь. В трех милях оттуда, в городе Рае, есть еще одна
колония наших соотечественников со своею церковью - еще одна feste Burg
{Твердыня (нем.).}, где под защитой британского льва мы можем спободно
исповедовать веру наших отцов и петь песни нашего Сиона.
Дед мой был старостой и регентом хора уинчелсийской церкви, пастором
которой состоял мосье Дени, отец моего доброго покровителя, контр-адмирала
сэра Питера Дени, баронета. Сэр Питер плавал на знаменитом "Центурионе" под
началом Энсона и был обязан своим первым повышением в чине этому великому
мореплавателю, и все вы, разумеется, помните, что не кто иной, как капитан
Деии, совершив девятидневный переход по бурному морю, доставил (7 сентября
1761 года) нашу добрую королеву Шарлотту в Англию из Штаде. Мальчишкой мне
довелось побывать в доме адмирала на Грейт-Ормонд-стрит, что возле
Куин-сквер в Лондоне, а также в Вэленсе, его загородном имении близ
Уэстерхема в графстве Кент, где проживал полковник Вулф, отец знаменитого
генерала Джеймса Вулфа, доблестного завоевателя Квебека {* Помню, как Дж.-А.
С-н, эскв., произнес по адресу этого генерала шутку, которая, сколько мне
известно, не получила широкого хождения. Один франтоватый гвардеец, говоря о
мистере Вулфе, спросил: "Он был еврей? Ведь Вулф - это еврейская фамилия". -
"Разумеется, - отвечал м-р С-н, - мистер Вулф был славой Авраама".}.
Случилось так, что в 1761 году мой отец, с юности склонный к
скитальческой жизни, очутился в Дувре как раз в то самое время, когда там
остановились комиссары, ехавшие подписывать мирный договор, известный под
названием Парижского. Он только что расстался (надо думать, после бурного
объяснения) со своею матушкой, которая, подобно ему самому, отличалась
неистовым темпераментом, и подыскивал себе подходящее занятие, как вдруг
судьба ниспослала ему этих джентльменов. Мистер Дюваль свободно изъяснялся
по-французски, по-английски и по-немецки (родители его были родом из
Эльзаса), и это позволило ему предложить свои услуги некоему мистеру N.,
который искал надежного человека, сведущего в иностранных языках;
предложение его было принято - главным образом благодаря любезному
посредничеству нашего покровителя капитана Дени, корабль которого в то время
стоял на рейде Даунз. Оказавшись в Париже, отец, разумеется, не преминул
посетить наш родной Эльзас и, хоть у него не было ни гроша за душой, не
нашел ничего лучшего, как скоропалительно влюбиться в мою матушку и тут же с
ней обвенчаться. Сдается мне, Mons. mon pere {Господин мой отец (франц.).}
был самым настоящим блудным сыном, а так как у его родителей не осталось в
живых других детей, то когда он, голодный и нищий, рука об руку с молодой
женой, воротился в отчий дом в Уинчелси, старики закололи самого упитанного
тельца и приняли обоих скитальцев в лоно семейства. Вскоре после замужества
матушка моя получила из Франции небольшое наследство от своих родителей, а
когда моя бабка тяжело захворала, заботливо ухаживала за ней до самой смерти
этой почтенной леди. Я, разумеется, ничего не знал обо всех этих
обстоятельствах, имея в то время всего лишь два или три года от роду, и,
подобно всем милым крошкам, плакал и спал, пил и ел, рос и болел своими
детскими болезнями.
Крутого склада женщина была моя матушка - ревнивая, вспыльчивая,
властная, она, однако же, отличалась великодушием и умела прощать. Боюсь,
что мой родитель давал ей слишком много поводов для упражнения в сей
последней добродетели, ибо в течение своей короткой жизни он то и дело
попадал во всевозможные передряги. Однажды во время рыбной ловли у берегов
Франции с ним случилось несчастье. Его привезли домой, где он вскоре умер и
был похоронен в Уинчелси, однако причина его смерти оставалась мне
неизвестной, покуда мой добрый друг сэр Питер Дени не открыл мне ее спустя
много лет, когда я сам попал в беду.
Я родился в один день с его королевским высочеством герцогом Йоркским,
то есть 13 августа 1763 года, и в Уинчелси, где между французскими и
английскими мальчишками, разумеется, постоянно разыгрывались баталии, меня
прозвали епископом Оснабрюкским. Дед мой, исправлявший обязанности ancien
{Старосты (франц.).} и регента хора французской церкви в Уинчелси, занимался
ремеслом парикмахера и цирюльника, и, если хотите знать, мне в свое время не
раз случалось завивать и пудрить шевелюры разных джентльменов, а также,
держа их за нос, брить им бороды. Я вовсе не склонен хвастаться тем, что
некогда орудовал мылом и кисточкой для бритья, но и не пытаюсь это скрывать.
Да и к чему? Tout se scait {Все становится известным (франц.).}, - как
говорят французы; да, все и еще многое сверх того. Взять, например, сэра
Хэмфри Говарда, который служил вместе со мною вторым лейтенантом на
"Мелеагере". Он утверждал, будто ведет свой род от Н-ф-ских Говардов, тогда
как отец его был сапожником, и мы в кают-компании для младших офицеров
всегда величали его Хэмфри Сапог.
Среди французских богатых дам не в обычае самим кормить своих детей:
младенцев отдают фермершам или нанимают здоровых кормилиц, которые заботятся
о них наверняка много лучше, нежели их собственные худосочные родительницы.
Моя бабка со стороны матери, жена честного лотарингского крестьянина (дело в
том, что я первый в своем роду получил дворянство, и девиз {* Адмирал
настаивал на золотом щите с червленой перевязью, обремененной тремя бритвами
наподобие птиц с распростертыми крыльями с вышеуказанным девизом, но семья
приняла герб матери.}: "Fecimus ipsi" {Сделаем сами (лат.).} - избран мною
не из гордости, а с глубокой благодарностью судьбе), выкормила мадемуазель
Клариссу де Вьомениль, девочку из знатной лотарингской семьи, и та
продолжала хранить нежную дружбу со своей молочною сестрой спустя много лет
после того, как обе они вышли замуж. Матушка, став женою моего почтенного
батюшки, уехала в Англию, а мадемуазель де Вьомениль вышла замуж на родине.
Она принадлежала к протестантской ветви Вьоменилей, обедневшей вследствие
преданности ее родителей своей вере. Остальные члены семейства были
католиками и пользовались почетом при версальском дворе.
Вскоре после приезда в Англию матушка узнала, что, ее любимая молочная
сестрица выходит замуж за лотарингского протестанта виконта де Барра,
единственного сына графа де Саверна, камергера двора его величества
польского короля Станислава, отца королевы Французской. После женитьбы
своего сына виконта де Барра мосье де Саверн отдал ему свой дом в Саверне,
где на некоторое время поселились супруги. Я не называю их молодыми
супругами, ибо виконт де Барр был на целых двадцать пять лет старше своей
жены, выданной родителями замуж, когда ей едва минуло восемнадцать. Матушка
была слаба глазами, а если уж сказать всю правду, не очень сильна в грамоте,
и потому в мои обязанности сызмальства входило разбирать письма госпожи
виконтессы к ее soeur de lait {Молочной сестре (франц.).}, к милой ее
Урсуле, и мне частенько доставалось от матушки скалкой по голове, если я
читал не слишком внятно. У матушки слово не расходилось с делом. Ее никак
нельзя было упрекнуть в том, что она жалеет розгу и балует дитя; потому-то,
наверно, я и вырос таким большим, - ведь росту во мне шесть футов два дюйма,
а во вторник на прошлой неделе, когда я взвешивался вместе с нашей свиньею,
то потянул пятнадцать стоунов и четыре фунта. (Кстати, нигде во всем
Хэмпшире не сыскать такой ветчины, как у моего соседа в Роуз-Коттедж.)
Я был еще слишком мал, чтобы понимать все прочитанное. Помню, однако,
как матушка сердито ворчала (ростом и грубым голосом она смахивала на
гренадера, а в довершение сходства у нее росли густые черные бакенбарды),
как она восклицала: "Она страдает, милая Биш несчастлива, у нее скверный
муж. Он - грубое животное. Все мужчины грубые животные". При этом она
бросала грозные взгляды на дедушку - смиренного маленького человечка,
который дрожал перед своею bru {Снохой (франц.).} и беспрекословно ей
повиновался. Затем матушка клялась, что готова ехать на удину спасать свою
любимую Биш, но кто присмотрит за этими двумя дурачками (то есть за мною и
дедушкой)? Кроме того, без мадам Дюваль никак нельзя было обойтись дома. Она
причесывала многих знатных дам - с большим вкусом, на французский манер, и
умела брить, стричь, завивать и заплетать косы не хуже любого цирюльника в
графстве. Дедушка с подмастерьем плели парики, меня же по молодости лет не
стали приучать к делу, а отправили в город Рай в знаменитую школу латинской
грамматики Поукока, где я научился говорить по-английски, как британец
(каковым я и был по мосту рождения), а не так, как у нас дома, где
изъяснялись на причудливом эльзасском диалекте, состоявшем из смеси
французского и немецкого языков. В школе Поукока я получил также кое-какие
сведения из латыни, а первые два месяца мне перепадало еще и изрядное
количество тумаков. Помню, как мой покровитель в сопровождении двух офицеров
явился меня навестить, облаченный в синий форменный мундир, обшитый золотым
галуном, в серебристые гетры и белые панталоны. "Где Дени Дюваль?" -
спрашивает он, заглядывая в нашу классную комнату, и все мальчики с
изумлением взирают на именитую персону. Юный мистер Дени Дюваль как раз в
эту самую минуту стоял на скамье, куда его поместили для наказания, - по
всей вероятности, за драку, - а под глазом у него красовался большущий
синяк. "Дени Дювалю не мешало бы держать свой кулак подальше от чужих
носов", - говорит учитель, а капитан дает мне семь шиллингов, от которых у
меня к вечеру осталось, сколько помню, всего два пенса. Во время ученья в
школе Поукока я жил в городе Рае у бакалейщика Раджа, который отчасти
занимался еще мореходством, был совладельцем рыбачьей шхуны и, как вы в
скором времени узнаете, ловил в свои сети весьма сомнительную рыбешку. Радж
был главой местной общины методистов, и я ходил вместе с ним в его церковь,
- мальчишкой я не придавал значения этим чрезвычайно важным и священным
материям, а со свойственным юности легкомыслием думал только о леденцах да
об игре в серсо и в шарики.
Капитан Дени был очень любезный и веселый господин; в тот день, спросив
учителя мистера Коутса, как по латыни праздник, он высказал надежду, что тот
сегодня распустит мальчиков. Разумеется, все шестьдесят мальчишек встретили
это предложение одобрительными возгласами, а когда речь зашла обо мне,
капитан Дени воскликнул: "Мистер Коутс, этого молодчика с подбитым глазом я
вербую к себе на службу и приглашаю отобедать с нами в "Звезде"!"
Разумеется, я тотчас спрыгнул со скамейки и последовал за моим покровителем.
Сопровождаемый обоими офицерами, он отправился в "Звезду", а после обеда
заказал огромную чашу пунша, и я, хоть и не выпил ни капли, ибо с детства
терпеть не мог спиртного, все равно был рад, что мог уйти из школы и побыть
с джентльменами, которых забавляет моя детская болтовня. Капитан Дени
осведомился, что я выучил в школе, и я, конечно, не упустил случая
похвастать своею ученостью: помнится, я даже произнес высокопарную речь о
Кордериусе и о Корнелии Непоте, разумеется, с чрезвычайно важным видом.
Капитан спросил меня, нравится ли мне бакалейщик Радж, у которого я жил на
квартире. Я отвечал, что он мне не очень нравится, а вот мисс Радж и
приказчика Бевила я просто ненавижу, потому что они вечно... тут я, однако,
остановился и добавил: "Впрочем, не надо сплетничать. Мы в школе Поукока
никогда так не делаем, нет, сэр".
На вопрос о том, к чему готовит меня бабушка, я ответил, что хотел бы
стать моряком и, разумеется, морским офицером и сражаться за короля Георга.
И если я стану моряком, то всю добычу буду привозить домой Агнесе, то есть,
конечно, почти всю - и только немножко оставлю себе.
- Значит, ты любишь море и иногда ходишь в плаванье? - спросил мистер
Денп.
О да, меня не раз брали на рыбную ловлю. Мистер Радж пополам с дедушкой
держал рыбачью шхуну, и я помогал ее убирать и учился править, а когда
ставил парус против ветра, то получал крепкие затрещины. Кроме того, меня
считали очень хорошим дозорным. У меня отличное зрение, и я знаю каждый мыс
и каждый утес, - тут я перечислил множество всяких мест на нашем и на
французском берегу.
- Какую же вы рыбу ловите? - спрашивает капитан.
- Ах, сэр, про это мистер Радж не велит никому рассказывать.
Джентльмены громко рассмеялись. Они-то знали, чем промышляет мистер
Радж, и только я в невинности своей этого не донимал.
- Значит, ты так и не попробуешь пунша? - спрашивает капитан Дени.
- Нет, сэр, я дал зарок не пить, когда увидел, какова мисс Радж во
хмелю.
- А мисс Радж часто бывает во хмелю?
- Да, свинья она эдакая! Она ругается нехорошими словами, потихоньку
слезает вниз на кухню, бьет чашки и блюдца, колотит приказчика Бевила, а
потом... нет, больше я ничего не скажу. Я сплетничать не люблю, нет, сэр.
Так я болтал с моим покровителем и с его друзьями, а потом они
заставили меня спеть французскую песенку и немецкую песенку, и смеялись, и
забавлялись над моими шалостями и проказами. Капитан Дени пошел провожать
меня на квартиру, и я рассказал ему, что больше всего люблю воскресенье, то
есть, вернее, каждое второе воскресенье, потому что в этот день я рано утром
ухожу пешком за три мили к матушке и к деду в Уинчелси и вижусь с Агнесой.
Но прошу прощения, кто же такая Агнеса? Ныне ее зовут Агнесой Дюваль, и
она сидит рядом со мною за своим рабочим столиком. Встреча с нею изменила
всю мою судьбу. Выиграть такое сокровище в лотерее жизни дано лишь немногим.
Все, что я сделал (достойного упоминания), я сделал ради нее. Не будь ее, я
бы и поныне прозябал в своем глухом углу, и, не явись мой добрый ангел мне
на помощь, не видать бы мне ни счастия, ни славы. Всем, что я имею, я обязан
только ей, но и плачу я тоще всем, что имею, а кто из нас способен на
большее?
Мадемуазель де Саверн родилась в Эльзасе, где семья ее занимала
положение много более высокое, нежели почтенный староста протестантской
церкви, от которого ведет свой род всепокорнейший ее слуга. Мать ее была
урожденной Вьомениль, а отец происходил из знатной эльзасской семьи графов
де Барр и Саверн. Когда виконт де Барр, человек уже немолодой, женился на
цветущей юной девушке и привез ее домой в Нанси, отец его, старый граф де
Саверн, жил в этой прелестной маленькой столице и состоял камергером при
дворе его польского величества доброго короля Станислава.
Старик граф был настолько же бодр и жизнерадостен, насколько сын его
был мрачен и нелюдим. Дом графа в Нанси считался одним из самых веселых при
этом маленьком дворе. Его протестантизм отнюдь не отличался суровостью.
Говорят, он даже сожалел, что не существует французских монастырей для
благородных девиц протестантского вероисповедания, наподобие тех, что
находились за Рейном, куда он мог бы сплавить обеих своих дочерей. Барышни
де Саверн были весьма дурны собой, а свирепым и угрюмым нравом напоминали
своего брата барона де Барра.
В молодости мосье де Барр служил в армии и даже отличился в битвах с
господами англичанами при Хастенбеке и Лоуфельдте, где показал себя храбрым
и способным офицером. Однако протестантское вероисповедание мешало ему
продвигаться по службе. Он вышел в отставку, непоколебимый в своей вере, но
озлобленный и желчный. В отличие от своего легкомысленного родителя, он не
признавал ни музыки, ни виста. Его присутствие на званых обедах в доме графа
производило столько же оживления, сколько череп на пиру. Виконт де Барр
посещал эти развлечения лишь для того, чтобы доставить удовольствие молодой
жене, которая томилась и чахла в уединенном фамильном замке Савернов, где
виконт обосновался еще после первой своей женитьбы.
Он отличался необузданным нравом и был подвержен приступам ярости.
Будучи, однако, человеком крайне совестливым, он глубоко страдал после этих
свирепых пароксизмов. Гнев и угрызения совести, регулярно сменявшие друг
друга, делали жизнь его поистине тяжкой; перед ним дрожали все домашние, а
больше всех несчастная девочка-жена, которую он привез из тихого
провинциального городка и превратил в жертву своего бешенства и раскаяния.
Не раз она спасалась бегством к старому графу де Саверну в Нанси, и
добродушный старый себялюбец изо всех своих слабых сил пытался защитить
несчастную юную невестку. Вскоре вслед за ссорами барон присылал письма с
униженными мольбами о прощении. Эти супружеские баталии подчинялись твердому
распорядку. Сначала вспыхивали приступы гнева, затем следовало бегство
баронессы к свекру в Нанси, после чего приходили послания, полные сожалений,
и, наконец, появлялся сам раскаявшийся преступник, чьи покаянные возгласы и
причитания были еще более невыносимы, чем припадки ярости. Через некоторое
время мадам де Барр окончательно переселилась к свекру в Нанси и лишь
изредка навещала мрачный замок своего супруга в Саверне.
В течение нескольких лет этот злополучный союз оставался бездетным. В
то самое время, когда несчастный король Станислав столь прискорбным образом
лишился жизни (сгорев в своем собственном камине), умер старый граф де
Саверн, и сын его узнал, что получил в наследство всего лишь имя отца и
титул Савернов, ибо фамильное имение было вконец разорено расточительным и
эксцентричным графом, а также порядком урезано долями барышень де Саверн,
пожилых сестер нынешнего пожилого владетеля.
Городской дом в Нанси на некоторое время заперли, и новоявленный граф
де Саверн в сопровождении сестер и супруги удалился в свой родовой замок. С
жившими по соседству католиками наш суровый протестант компании не водил, и
унылый дом его посещали главным образом протестантские священники,
приезжавшие из-за Рейна. На левом берегу реки, который лишь за несколько лет
до того стал владением французской короны, были одинаково употребительны и
французский и немецкий языки, причем на последнем мосье де Саверна величали
герром фон Цаберном. После смерти отца герр фон Цаберн, казалось, немного
смягчился, но вскоре снова стал таким же угрюмым, злобным и раздражительным,
каким всегда был герр фон Барр.
Саверн был маленьким провинциальным городком; старинный ветхий замок де
Саверн стоял в самой его середине, на узкой кривой улочке. За домом
находился мрачный сад, аккуратно распланированный и подстриженный на
старинный французский манер, а за стенами сада начинались поля и леса,
составлявшие часть имения Савернов. Поля и леса окаймлял густой бор, некогда
тоже принадлежавший роду Савернов, но затем приобретенный у покойного
легкомысленного владельца монсеньерами де Роган - принцами крови, князьями
церкви, кардиналами и архиепископами Страсбургскими, между коими и их
сумрачным протестантским соседом отнюдь не замечалось взаимного
расположения. Их разделяли не только вопросы веры, но и вопросы chasse
{Охоты (франц.).}. Графу де Саверну, который любил поохотиться и часто
бродил по своим поредевшим лесам с парою тощих гончих и с соколом на плече,
не раз попадалась навстречу пышная кавалькада монсеньера кардинала,
выезжавшего на охоту, как и подобает принцу крови, в сопровождении конных
егерей и трубачей, нескольких свор собак и целого эскадрона благородных
всадников, носивших его цвета. Между лесничими его преосвященства и
единственным сторожем мосье де Саверна нередко завязывались ссоры. "Скажи
своему хозяину, что я перестреляю всех красноногих, которые появятся на моей
земле", - проворчал мосье де Саверн при одной из этих стычек, поднимая
только что подбитую им куропатку, и лесничий ничуть не усумнился, что
сердитый господин непременно сдержит свое слово.
Соседи, питавшие друг к другу столь сильную неприязнь, вскоре прибегли
к помощи закона; однако в судах Страсбурга бедный провинциальный дворянин
едва ли мог рассчитывать на справедливость в тяжбе с таким могущественным
противником, как принц-архиепископ провинции, один из самых знатных вельмож
в королевстве. Я не законник, так где мне разобраться, в чем состояла
причина распри этих господ - были ли то земельные тяжбы, легко вспыхивающие
в округе, где не существует изгородей, споры из-за дичи, рыбы, порубки леса
или еще что другое. Впоследствии я познакомился с неким мосье Жоржелем,
аббатом, который служил секретарем у принца-кардпнала, и он сказал мне, что
мосье де Саверн был сумасбродным, взбалмошным, злобным и ничтожным mauvais
coucheur {Задирой, забиякой (франц.).}, как выражаются во Франции, готовым
лезть в драку по всякому поводу или даже вовсе без оного.
Ссоры эти, естественно, заставляли графа де Саверна обращаться к своим
поверенным и адвокатам, и он надолго уезжал в Страсбург, оставляя дома свою
бедную жену, которая, быть может, даже радовалась возможности от него
избавиться. Случилось так, что в одну из своих поездок в столицу провинции
граф встретил своего бывшего соратника по кампаниям при Хастенбеке и
Лоуфельдте, офицера из полка Субиза, барона де ла Мотта {Несчастному принцу
де Рогану суждено было пострадать от руки другого де ла Мотта, который
вместе со своею супругой, "урожденной Валуа", сыграл печально известную роль
в знаменитом деле с "ожерельем королевы"; однако эта достопочтенная парочка
как будто не состояла в родстве. - Д. Д.}. Ла Мотт, как многие младшие
сыновья из благородных фамилий, готовился в священники, но смерть старшего
брата избавила его от тонзуры и от ученья в семинарии, и он по протекции
вступил в военную службу. Барышни де Саверн помнили этого мосье де ла Мотта
еще по Нанси. Он пользовался прескверной репутацией, слыл игроком,
интриганом, распутником и бретером. Я подозреваю, что мало кто из господ
сумел бы сохранить свою репутацию незапятнанной, попади он на язычок этим
старым дамам, слыхивал я и о других краях, где барышням тоже нелегко
угодить. Воображаю, как мосье де Саверн в ярости восклицает: "Что ж, а у нас
разве нет недостатков? Известно ли вам, что такое клевета? Разве тот, кто
совершил ошибку, никогда уже не сможет раскаяться? Да, в молодости он вел
бурную жизнь. Быть может, и другие отличались тем же. Но ведь еще во время
оно блудных сыновей прощали, и я от него не отвернусь". - "Ах, лучше бы он
от меня отвернулся! - говорил мне потом де ла Мотт. - Но уж такая у него
была судьба, да, такая уж судьба!"
Итак, в один прекрасный день граф де Саверн возвращается домой из
Страсбурга со своим новым другом, представляет барона де ла Мотта дамам и,
всячески стараясь оживить для гостя свое мрачное жилище, достает из погреба
лучшие вина и перерывает все лесные норы в поисках дичи. Несколько лет
спустя мне самому довелось познакомиться с бароном. Это был красивый,
высокий, смуглолицый мужчина с острым взглядом, тихим голосом и
величественными манерами. Мосье де Саверн, напротив, был невысокого роста,
чернявый и, как говаривала матушка, лицом не вышел. Правда, миссис Дюваль
терпеть не могла графа, ибо он, по ее мнению, дурно обращался с ее дорогой
Биш. Стоило моей достойной родительнице невзлюбить человека, она ни за что
не желала признавать в нем никаких достоинств, зато мосье де ла Мотта она
всегда почитала за истинного джентльмена.
Дружба обоих джентльменов все более и более укреплялась. Мосье де ла
Мотта всегда с распростертыми объятиями принимали у графа, ему даже отвели
одну из комнат в доме. Между тем гость Савернов был также знаком с их
недругом-кардиналом, постоянно ездил из одного замка в другой и со смехом
рассказывал, как монсеньер злится на соседа. Барону очень хотелось помирить
оба семейства. Он давал мосье де Саверну добрые советы, объясняя ему, как
опасно раздражать столь могущественного противника. Случалось, что людей
приговаривали к пожизненному заключению и по менее серьезным причинам,
утверждал он. Кардиналу ничего не стоит получить lettre de cachet
Перевод М. Беккер.
Собрание сочинений в 12 томах. Т. 12. Издательство "Художественная
литература", М., 1980.
OCR Бычков М.Н.
------------------------------------------------------------------------
(неоконченный роман)
Однажды, желая подразнить жену, которая терпеть не может насмешек
насчет генеалогии, я изобразил красивое родословное древо моего семейства,
на верхнем суку коего болтался Клод Дюваль, капитан и разбойник с большой
дороги, sus. per coil. {Suspendons per collum - повешенный за шею (лат.).} в
царствование Карла II. Впрочем, последнее было только шуткой по адресу Ее
Высочества моей супруги и Его Светлости моего наследника. Насколько я знаю,
в нашем дювалевском роду никого не сусперколлировали. В детстве веревка
частенько гуляла у меня по спине, однако она ни разу не затягивалась вокруг
моей шеи; что же до моих предков во Франции, то протестантская вера, которую
наше семейство рано приняло и которой стойко придерживалось, навлекла на нас
не гибель, а всего лишь денежные штрафы, нищету и изгнание из родной страны.
Всему свету известно, как фанатизм Людовика XIV заставил бежать из Франции в
Англию множество семейств, члены коих стали верными и надежными подданными
британской короны. Среди многих тысяч подобных беглецов были также мой дед и
бабка. Они обосновались в Уинчелси, что в графстве Сассекс, где еще со
времен королевы Бесс и ужасного дня святого Варфоломея существовала
французская церковь. В трех милях оттуда, в городе Рае, есть еще одна
колония наших соотечественников со своею церковью - еще одна feste Burg
{Твердыня (нем.).}, где под защитой британского льва мы можем спободно
исповедовать веру наших отцов и петь песни нашего Сиона.
Дед мой был старостой и регентом хора уинчелсийской церкви, пастором
которой состоял мосье Дени, отец моего доброго покровителя, контр-адмирала
сэра Питера Дени, баронета. Сэр Питер плавал на знаменитом "Центурионе" под
началом Энсона и был обязан своим первым повышением в чине этому великому
мореплавателю, и все вы, разумеется, помните, что не кто иной, как капитан
Деии, совершив девятидневный переход по бурному морю, доставил (7 сентября
1761 года) нашу добрую королеву Шарлотту в Англию из Штаде. Мальчишкой мне
довелось побывать в доме адмирала на Грейт-Ормонд-стрит, что возле
Куин-сквер в Лондоне, а также в Вэленсе, его загородном имении близ
Уэстерхема в графстве Кент, где проживал полковник Вулф, отец знаменитого
генерала Джеймса Вулфа, доблестного завоевателя Квебека {* Помню, как Дж.-А.
С-н, эскв., произнес по адресу этого генерала шутку, которая, сколько мне
известно, не получила широкого хождения. Один франтоватый гвардеец, говоря о
мистере Вулфе, спросил: "Он был еврей? Ведь Вулф - это еврейская фамилия". -
"Разумеется, - отвечал м-р С-н, - мистер Вулф был славой Авраама".}.
Случилось так, что в 1761 году мой отец, с юности склонный к
скитальческой жизни, очутился в Дувре как раз в то самое время, когда там
остановились комиссары, ехавшие подписывать мирный договор, известный под
названием Парижского. Он только что расстался (надо думать, после бурного
объяснения) со своею матушкой, которая, подобно ему самому, отличалась
неистовым темпераментом, и подыскивал себе подходящее занятие, как вдруг
судьба ниспослала ему этих джентльменов. Мистер Дюваль свободно изъяснялся
по-французски, по-английски и по-немецки (родители его были родом из
Эльзаса), и это позволило ему предложить свои услуги некоему мистеру N.,
который искал надежного человека, сведущего в иностранных языках;
предложение его было принято - главным образом благодаря любезному
посредничеству нашего покровителя капитана Дени, корабль которого в то время
стоял на рейде Даунз. Оказавшись в Париже, отец, разумеется, не преминул
посетить наш родной Эльзас и, хоть у него не было ни гроша за душой, не
нашел ничего лучшего, как скоропалительно влюбиться в мою матушку и тут же с
ней обвенчаться. Сдается мне, Mons. mon pere {Господин мой отец (франц.).}
был самым настоящим блудным сыном, а так как у его родителей не осталось в
живых других детей, то когда он, голодный и нищий, рука об руку с молодой
женой, воротился в отчий дом в Уинчелси, старики закололи самого упитанного
тельца и приняли обоих скитальцев в лоно семейства. Вскоре после замужества
матушка моя получила из Франции небольшое наследство от своих родителей, а
когда моя бабка тяжело захворала, заботливо ухаживала за ней до самой смерти
этой почтенной леди. Я, разумеется, ничего не знал обо всех этих
обстоятельствах, имея в то время всего лишь два или три года от роду, и,
подобно всем милым крошкам, плакал и спал, пил и ел, рос и болел своими
детскими болезнями.
Крутого склада женщина была моя матушка - ревнивая, вспыльчивая,
властная, она, однако же, отличалась великодушием и умела прощать. Боюсь,
что мой родитель давал ей слишком много поводов для упражнения в сей
последней добродетели, ибо в течение своей короткой жизни он то и дело
попадал во всевозможные передряги. Однажды во время рыбной ловли у берегов
Франции с ним случилось несчастье. Его привезли домой, где он вскоре умер и
был похоронен в Уинчелси, однако причина его смерти оставалась мне
неизвестной, покуда мой добрый друг сэр Питер Дени не открыл мне ее спустя
много лет, когда я сам попал в беду.
Я родился в один день с его королевским высочеством герцогом Йоркским,
то есть 13 августа 1763 года, и в Уинчелси, где между французскими и
английскими мальчишками, разумеется, постоянно разыгрывались баталии, меня
прозвали епископом Оснабрюкским. Дед мой, исправлявший обязанности ancien
{Старосты (франц.).} и регента хора французской церкви в Уинчелси, занимался
ремеслом парикмахера и цирюльника, и, если хотите знать, мне в свое время не
раз случалось завивать и пудрить шевелюры разных джентльменов, а также,
держа их за нос, брить им бороды. Я вовсе не склонен хвастаться тем, что
некогда орудовал мылом и кисточкой для бритья, но и не пытаюсь это скрывать.
Да и к чему? Tout se scait {Все становится известным (франц.).}, - как
говорят французы; да, все и еще многое сверх того. Взять, например, сэра
Хэмфри Говарда, который служил вместе со мною вторым лейтенантом на
"Мелеагере". Он утверждал, будто ведет свой род от Н-ф-ских Говардов, тогда
как отец его был сапожником, и мы в кают-компании для младших офицеров
всегда величали его Хэмфри Сапог.
Среди французских богатых дам не в обычае самим кормить своих детей:
младенцев отдают фермершам или нанимают здоровых кормилиц, которые заботятся
о них наверняка много лучше, нежели их собственные худосочные родительницы.
Моя бабка со стороны матери, жена честного лотарингского крестьянина (дело в
том, что я первый в своем роду получил дворянство, и девиз {* Адмирал
настаивал на золотом щите с червленой перевязью, обремененной тремя бритвами
наподобие птиц с распростертыми крыльями с вышеуказанным девизом, но семья
приняла герб матери.}: "Fecimus ipsi" {Сделаем сами (лат.).} - избран мною
не из гордости, а с глубокой благодарностью судьбе), выкормила мадемуазель
Клариссу де Вьомениль, девочку из знатной лотарингской семьи, и та
продолжала хранить нежную дружбу со своей молочною сестрой спустя много лет
после того, как обе они вышли замуж. Матушка, став женою моего почтенного
батюшки, уехала в Англию, а мадемуазель де Вьомениль вышла замуж на родине.
Она принадлежала к протестантской ветви Вьоменилей, обедневшей вследствие
преданности ее родителей своей вере. Остальные члены семейства были
католиками и пользовались почетом при версальском дворе.
Вскоре после приезда в Англию матушка узнала, что, ее любимая молочная
сестрица выходит замуж за лотарингского протестанта виконта де Барра,
единственного сына графа де Саверна, камергера двора его величества
польского короля Станислава, отца королевы Французской. После женитьбы
своего сына виконта де Барра мосье де Саверн отдал ему свой дом в Саверне,
где на некоторое время поселились супруги. Я не называю их молодыми
супругами, ибо виконт де Барр был на целых двадцать пять лет старше своей
жены, выданной родителями замуж, когда ей едва минуло восемнадцать. Матушка
была слаба глазами, а если уж сказать всю правду, не очень сильна в грамоте,
и потому в мои обязанности сызмальства входило разбирать письма госпожи
виконтессы к ее soeur de lait {Молочной сестре (франц.).}, к милой ее
Урсуле, и мне частенько доставалось от матушки скалкой по голове, если я
читал не слишком внятно. У матушки слово не расходилось с делом. Ее никак
нельзя было упрекнуть в том, что она жалеет розгу и балует дитя; потому-то,
наверно, я и вырос таким большим, - ведь росту во мне шесть футов два дюйма,
а во вторник на прошлой неделе, когда я взвешивался вместе с нашей свиньею,
то потянул пятнадцать стоунов и четыре фунта. (Кстати, нигде во всем
Хэмпшире не сыскать такой ветчины, как у моего соседа в Роуз-Коттедж.)
Я был еще слишком мал, чтобы понимать все прочитанное. Помню, однако,
как матушка сердито ворчала (ростом и грубым голосом она смахивала на
гренадера, а в довершение сходства у нее росли густые черные бакенбарды),
как она восклицала: "Она страдает, милая Биш несчастлива, у нее скверный
муж. Он - грубое животное. Все мужчины грубые животные". При этом она
бросала грозные взгляды на дедушку - смиренного маленького человечка,
который дрожал перед своею bru {Снохой (франц.).} и беспрекословно ей
повиновался. Затем матушка клялась, что готова ехать на удину спасать свою
любимую Биш, но кто присмотрит за этими двумя дурачками (то есть за мною и
дедушкой)? Кроме того, без мадам Дюваль никак нельзя было обойтись дома. Она
причесывала многих знатных дам - с большим вкусом, на французский манер, и
умела брить, стричь, завивать и заплетать косы не хуже любого цирюльника в
графстве. Дедушка с подмастерьем плели парики, меня же по молодости лет не
стали приучать к делу, а отправили в город Рай в знаменитую школу латинской
грамматики Поукока, где я научился говорить по-английски, как британец
(каковым я и был по мосту рождения), а не так, как у нас дома, где
изъяснялись на причудливом эльзасском диалекте, состоявшем из смеси
французского и немецкого языков. В школе Поукока я получил также кое-какие
сведения из латыни, а первые два месяца мне перепадало еще и изрядное
количество тумаков. Помню, как мой покровитель в сопровождении двух офицеров
явился меня навестить, облаченный в синий форменный мундир, обшитый золотым
галуном, в серебристые гетры и белые панталоны. "Где Дени Дюваль?" -
спрашивает он, заглядывая в нашу классную комнату, и все мальчики с
изумлением взирают на именитую персону. Юный мистер Дени Дюваль как раз в
эту самую минуту стоял на скамье, куда его поместили для наказания, - по
всей вероятности, за драку, - а под глазом у него красовался большущий
синяк. "Дени Дювалю не мешало бы держать свой кулак подальше от чужих
носов", - говорит учитель, а капитан дает мне семь шиллингов, от которых у
меня к вечеру осталось, сколько помню, всего два пенса. Во время ученья в
школе Поукока я жил в городе Рае у бакалейщика Раджа, который отчасти
занимался еще мореходством, был совладельцем рыбачьей шхуны и, как вы в
скором времени узнаете, ловил в свои сети весьма сомнительную рыбешку. Радж
был главой местной общины методистов, и я ходил вместе с ним в его церковь,
- мальчишкой я не придавал значения этим чрезвычайно важным и священным
материям, а со свойственным юности легкомыслием думал только о леденцах да
об игре в серсо и в шарики.
Капитан Дени был очень любезный и веселый господин; в тот день, спросив
учителя мистера Коутса, как по латыни праздник, он высказал надежду, что тот
сегодня распустит мальчиков. Разумеется, все шестьдесят мальчишек встретили
это предложение одобрительными возгласами, а когда речь зашла обо мне,
капитан Дени воскликнул: "Мистер Коутс, этого молодчика с подбитым глазом я
вербую к себе на службу и приглашаю отобедать с нами в "Звезде"!"
Разумеется, я тотчас спрыгнул со скамейки и последовал за моим покровителем.
Сопровождаемый обоими офицерами, он отправился в "Звезду", а после обеда
заказал огромную чашу пунша, и я, хоть и не выпил ни капли, ибо с детства
терпеть не мог спиртного, все равно был рад, что мог уйти из школы и побыть
с джентльменами, которых забавляет моя детская болтовня. Капитан Дени
осведомился, что я выучил в школе, и я, конечно, не упустил случая
похвастать своею ученостью: помнится, я даже произнес высокопарную речь о
Кордериусе и о Корнелии Непоте, разумеется, с чрезвычайно важным видом.
Капитан спросил меня, нравится ли мне бакалейщик Радж, у которого я жил на
квартире. Я отвечал, что он мне не очень нравится, а вот мисс Радж и
приказчика Бевила я просто ненавижу, потому что они вечно... тут я, однако,
остановился и добавил: "Впрочем, не надо сплетничать. Мы в школе Поукока
никогда так не делаем, нет, сэр".
На вопрос о том, к чему готовит меня бабушка, я ответил, что хотел бы
стать моряком и, разумеется, морским офицером и сражаться за короля Георга.
И если я стану моряком, то всю добычу буду привозить домой Агнесе, то есть,
конечно, почти всю - и только немножко оставлю себе.
- Значит, ты любишь море и иногда ходишь в плаванье? - спросил мистер
Денп.
О да, меня не раз брали на рыбную ловлю. Мистер Радж пополам с дедушкой
держал рыбачью шхуну, и я помогал ее убирать и учился править, а когда
ставил парус против ветра, то получал крепкие затрещины. Кроме того, меня
считали очень хорошим дозорным. У меня отличное зрение, и я знаю каждый мыс
и каждый утес, - тут я перечислил множество всяких мест на нашем и на
французском берегу.
- Какую же вы рыбу ловите? - спрашивает капитан.
- Ах, сэр, про это мистер Радж не велит никому рассказывать.
Джентльмены громко рассмеялись. Они-то знали, чем промышляет мистер
Радж, и только я в невинности своей этого не донимал.
- Значит, ты так и не попробуешь пунша? - спрашивает капитан Дени.
- Нет, сэр, я дал зарок не пить, когда увидел, какова мисс Радж во
хмелю.
- А мисс Радж часто бывает во хмелю?
- Да, свинья она эдакая! Она ругается нехорошими словами, потихоньку
слезает вниз на кухню, бьет чашки и блюдца, колотит приказчика Бевила, а
потом... нет, больше я ничего не скажу. Я сплетничать не люблю, нет, сэр.
Так я болтал с моим покровителем и с его друзьями, а потом они
заставили меня спеть французскую песенку и немецкую песенку, и смеялись, и
забавлялись над моими шалостями и проказами. Капитан Дени пошел провожать
меня на квартиру, и я рассказал ему, что больше всего люблю воскресенье, то
есть, вернее, каждое второе воскресенье, потому что в этот день я рано утром
ухожу пешком за три мили к матушке и к деду в Уинчелси и вижусь с Агнесой.
Но прошу прощения, кто же такая Агнеса? Ныне ее зовут Агнесой Дюваль, и
она сидит рядом со мною за своим рабочим столиком. Встреча с нею изменила
всю мою судьбу. Выиграть такое сокровище в лотерее жизни дано лишь немногим.
Все, что я сделал (достойного упоминания), я сделал ради нее. Не будь ее, я
бы и поныне прозябал в своем глухом углу, и, не явись мой добрый ангел мне
на помощь, не видать бы мне ни счастия, ни славы. Всем, что я имею, я обязан
только ей, но и плачу я тоще всем, что имею, а кто из нас способен на
большее?
Мадемуазель де Саверн родилась в Эльзасе, где семья ее занимала
положение много более высокое, нежели почтенный староста протестантской
церкви, от которого ведет свой род всепокорнейший ее слуга. Мать ее была
урожденной Вьомениль, а отец происходил из знатной эльзасской семьи графов
де Барр и Саверн. Когда виконт де Барр, человек уже немолодой, женился на
цветущей юной девушке и привез ее домой в Нанси, отец его, старый граф де
Саверн, жил в этой прелестной маленькой столице и состоял камергером при
дворе его польского величества доброго короля Станислава.
Старик граф был настолько же бодр и жизнерадостен, насколько сын его
был мрачен и нелюдим. Дом графа в Нанси считался одним из самых веселых при
этом маленьком дворе. Его протестантизм отнюдь не отличался суровостью.
Говорят, он даже сожалел, что не существует французских монастырей для
благородных девиц протестантского вероисповедания, наподобие тех, что
находились за Рейном, куда он мог бы сплавить обеих своих дочерей. Барышни
де Саверн были весьма дурны собой, а свирепым и угрюмым нравом напоминали
своего брата барона де Барра.
В молодости мосье де Барр служил в армии и даже отличился в битвах с
господами англичанами при Хастенбеке и Лоуфельдте, где показал себя храбрым
и способным офицером. Однако протестантское вероисповедание мешало ему
продвигаться по службе. Он вышел в отставку, непоколебимый в своей вере, но
озлобленный и желчный. В отличие от своего легкомысленного родителя, он не
признавал ни музыки, ни виста. Его присутствие на званых обедах в доме графа
производило столько же оживления, сколько череп на пиру. Виконт де Барр
посещал эти развлечения лишь для того, чтобы доставить удовольствие молодой
жене, которая томилась и чахла в уединенном фамильном замке Савернов, где
виконт обосновался еще после первой своей женитьбы.
Он отличался необузданным нравом и был подвержен приступам ярости.
Будучи, однако, человеком крайне совестливым, он глубоко страдал после этих
свирепых пароксизмов. Гнев и угрызения совести, регулярно сменявшие друг
друга, делали жизнь его поистине тяжкой; перед ним дрожали все домашние, а
больше всех несчастная девочка-жена, которую он привез из тихого
провинциального городка и превратил в жертву своего бешенства и раскаяния.
Не раз она спасалась бегством к старому графу де Саверну в Нанси, и
добродушный старый себялюбец изо всех своих слабых сил пытался защитить
несчастную юную невестку. Вскоре вслед за ссорами барон присылал письма с
униженными мольбами о прощении. Эти супружеские баталии подчинялись твердому
распорядку. Сначала вспыхивали приступы гнева, затем следовало бегство
баронессы к свекру в Нанси, после чего приходили послания, полные сожалений,
и, наконец, появлялся сам раскаявшийся преступник, чьи покаянные возгласы и
причитания были еще более невыносимы, чем припадки ярости. Через некоторое
время мадам де Барр окончательно переселилась к свекру в Нанси и лишь
изредка навещала мрачный замок своего супруга в Саверне.
В течение нескольких лет этот злополучный союз оставался бездетным. В
то самое время, когда несчастный король Станислав столь прискорбным образом
лишился жизни (сгорев в своем собственном камине), умер старый граф де
Саверн, и сын его узнал, что получил в наследство всего лишь имя отца и
титул Савернов, ибо фамильное имение было вконец разорено расточительным и
эксцентричным графом, а также порядком урезано долями барышень де Саверн,
пожилых сестер нынешнего пожилого владетеля.
Городской дом в Нанси на некоторое время заперли, и новоявленный граф
де Саверн в сопровождении сестер и супруги удалился в свой родовой замок. С
жившими по соседству католиками наш суровый протестант компании не водил, и
унылый дом его посещали главным образом протестантские священники,
приезжавшие из-за Рейна. На левом берегу реки, который лишь за несколько лет
до того стал владением французской короны, были одинаково употребительны и
французский и немецкий языки, причем на последнем мосье де Саверна величали
герром фон Цаберном. После смерти отца герр фон Цаберн, казалось, немного
смягчился, но вскоре снова стал таким же угрюмым, злобным и раздражительным,
каким всегда был герр фон Барр.
Саверн был маленьким провинциальным городком; старинный ветхий замок де
Саверн стоял в самой его середине, на узкой кривой улочке. За домом
находился мрачный сад, аккуратно распланированный и подстриженный на
старинный французский манер, а за стенами сада начинались поля и леса,
составлявшие часть имения Савернов. Поля и леса окаймлял густой бор, некогда
тоже принадлежавший роду Савернов, но затем приобретенный у покойного
легкомысленного владельца монсеньерами де Роган - принцами крови, князьями
церкви, кардиналами и архиепископами Страсбургскими, между коими и их
сумрачным протестантским соседом отнюдь не замечалось взаимного
расположения. Их разделяли не только вопросы веры, но и вопросы chasse
{Охоты (франц.).}. Графу де Саверну, который любил поохотиться и часто
бродил по своим поредевшим лесам с парою тощих гончих и с соколом на плече,
не раз попадалась навстречу пышная кавалькада монсеньера кардинала,
выезжавшего на охоту, как и подобает принцу крови, в сопровождении конных
егерей и трубачей, нескольких свор собак и целого эскадрона благородных
всадников, носивших его цвета. Между лесничими его преосвященства и
единственным сторожем мосье де Саверна нередко завязывались ссоры. "Скажи
своему хозяину, что я перестреляю всех красноногих, которые появятся на моей
земле", - проворчал мосье де Саверн при одной из этих стычек, поднимая
только что подбитую им куропатку, и лесничий ничуть не усумнился, что
сердитый господин непременно сдержит свое слово.
Соседи, питавшие друг к другу столь сильную неприязнь, вскоре прибегли
к помощи закона; однако в судах Страсбурга бедный провинциальный дворянин
едва ли мог рассчитывать на справедливость в тяжбе с таким могущественным
противником, как принц-архиепископ провинции, один из самых знатных вельмож
в королевстве. Я не законник, так где мне разобраться, в чем состояла
причина распри этих господ - были ли то земельные тяжбы, легко вспыхивающие
в округе, где не существует изгородей, споры из-за дичи, рыбы, порубки леса
или еще что другое. Впоследствии я познакомился с неким мосье Жоржелем,
аббатом, который служил секретарем у принца-кардпнала, и он сказал мне, что
мосье де Саверн был сумасбродным, взбалмошным, злобным и ничтожным mauvais
coucheur {Задирой, забиякой (франц.).}, как выражаются во Франции, готовым
лезть в драку по всякому поводу или даже вовсе без оного.
Ссоры эти, естественно, заставляли графа де Саверна обращаться к своим
поверенным и адвокатам, и он надолго уезжал в Страсбург, оставляя дома свою
бедную жену, которая, быть может, даже радовалась возможности от него
избавиться. Случилось так, что в одну из своих поездок в столицу провинции
граф встретил своего бывшего соратника по кампаниям при Хастенбеке и
Лоуфельдте, офицера из полка Субиза, барона де ла Мотта {Несчастному принцу
де Рогану суждено было пострадать от руки другого де ла Мотта, который
вместе со своею супругой, "урожденной Валуа", сыграл печально известную роль
в знаменитом деле с "ожерельем королевы"; однако эта достопочтенная парочка
как будто не состояла в родстве. - Д. Д.}. Ла Мотт, как многие младшие
сыновья из благородных фамилий, готовился в священники, но смерть старшего
брата избавила его от тонзуры и от ученья в семинарии, и он по протекции
вступил в военную службу. Барышни де Саверн помнили этого мосье де ла Мотта
еще по Нанси. Он пользовался прескверной репутацией, слыл игроком,
интриганом, распутником и бретером. Я подозреваю, что мало кто из господ
сумел бы сохранить свою репутацию незапятнанной, попади он на язычок этим
старым дамам, слыхивал я и о других краях, где барышням тоже нелегко
угодить. Воображаю, как мосье де Саверн в ярости восклицает: "Что ж, а у нас
разве нет недостатков? Известно ли вам, что такое клевета? Разве тот, кто
совершил ошибку, никогда уже не сможет раскаяться? Да, в молодости он вел
бурную жизнь. Быть может, и другие отличались тем же. Но ведь еще во время
оно блудных сыновей прощали, и я от него не отвернусь". - "Ах, лучше бы он
от меня отвернулся! - говорил мне потом де ла Мотт. - Но уж такая у него
была судьба, да, такая уж судьба!"
Итак, в один прекрасный день граф де Саверн возвращается домой из
Страсбурга со своим новым другом, представляет барона де ла Мотта дамам и,
всячески стараясь оживить для гостя свое мрачное жилище, достает из погреба
лучшие вина и перерывает все лесные норы в поисках дичи. Несколько лет
спустя мне самому довелось познакомиться с бароном. Это был красивый,
высокий, смуглолицый мужчина с острым взглядом, тихим голосом и
величественными манерами. Мосье де Саверн, напротив, был невысокого роста,
чернявый и, как говаривала матушка, лицом не вышел. Правда, миссис Дюваль
терпеть не могла графа, ибо он, по ее мнению, дурно обращался с ее дорогой
Биш. Стоило моей достойной родительнице невзлюбить человека, она ни за что
не желала признавать в нем никаких достоинств, зато мосье де ла Мотта она
всегда почитала за истинного джентльмена.
Дружба обоих джентльменов все более и более укреплялась. Мосье де ла
Мотта всегда с распростертыми объятиями принимали у графа, ему даже отвели
одну из комнат в доме. Между тем гость Савернов был также знаком с их
недругом-кардиналом, постоянно ездил из одного замка в другой и со смехом
рассказывал, как монсеньер злится на соседа. Барону очень хотелось помирить
оба семейства. Он давал мосье де Саверну добрые советы, объясняя ему, как
опасно раздражать столь могущественного противника. Случалось, что людей
приговаривали к пожизненному заключению и по менее серьезным причинам,
утверждал он. Кардиналу ничего не стоит получить lettre de cachet