Мария впервые назвала его по имени. Губернатор вздрогнул от неожиданности, а потом его обветренное скуластое лицо осветила радостная, почти детская улыбка – настоящая, без подделки, даже холодные волчьи глаза на какой-то миг потеплели.
– Мне очень приятно, что вы обратились ко мне по имени… Давайте всегда так: я – Шарль, вы – Мари. Никто, кроме Николь, уже давно не вызывал у меня такого доверия…
Губернатор смутился, ему вдруг показалось, что Мария может истолковать его слова превратно…
Мария опустила глаза и в свою очередь тоже подумала, что, кажется, губернатор Шарль понял ее неправильно, а она ведь не вкладывала ни в свои слова, ни в интонации никаких амурных ноток, просто ее задела его насмешка и все получилось само собой.
– Так что делать с деньгами? – подчеркнуто холодно спросила Мария.
– Поступайте так, как считаете нужным, я все подпишу. – У губернатора отлегло от сердца. – Я все подпишу. И когда же война? – закончил он вполне миролюбиво.
– Наверное, не позже сорокового года.
– А карты не врут? – дружески улыбнулся губернатор.
– И карты не врут, и общее положение в мире подтверждает. Вы ведь знаете, что теперь я пользуюсь всей вашей прессой, а вам ее шлют отовсюду.
– В газетах одна чепуха, Мари, разве по ним можно делать выводы! – Шарль оживился, и по всему было видно, что он говорит с Марией на равных.
– Пишут и чепуху – это правда, но если читать между строк и сравнивать…
– Вы аналитик?
– Я математик, Шарль, меня учили анализировать… Девять десятых информации – в открытых источниках, только надо уметь ее увидеть…
– И, как всегда, вы опять подозреваете немцев? Но они не готовы – это очевидно!
– Ничего, подготовятся. Немцы – народ работящий, они обожают орднунг. И главное – у них есть чувство единой нации, они способны к стремительному сплочению.
– А французы, по-вашему, уже не способны? – с горькой усмешкой спросил Шарль, и его седеющие короткие усики покривились.
– Все народы в какой-то мере способны. Но сегодня Франция… Что я вам рассказываю, вы знаете все лучше меня!
– К сожалению, – печально подытожил генерал Шарль, – к сожалению…
Генерал Шарль был человек незаурядный и по характеру, и по уму, и по судьбе. Он родился в семье младшего офицера французской армии в Алжире. Девяти лет отроду отец отдал его в кадетское училище в городе Тлемсене, что на границе Западного Алжира и Марокко. Первые годы Шарль учился очень плохо, его часто наказывали, вплоть до карцера, в своем классе он твердо занимал последнее место и по успеваемости, и по поведению. Дважды его хотели исключить из училища, и дважды отец испрашивал для него снисхождения; к счастью, начальник училища был не только ровесником отца, но и его сослуживцем по армии в дни их юности. Шарль был своевольный, упрямый, отчаянно смелый и, как казалось воспитателям, тупой, безнадежно неспособный к обучению. Воспитатели ошиблись. В старших классах Шарль неожиданно для всех начал медленно, но верно превращаться из гадкого утенка в прекрасного лебедя. Из плохого ученика он стал посредственным, затем хорошим, а потом и очень хорошим, а под занавес и лучшим в своем выпуске. Как сказал по этому поводу его папа: "Давно тебе, дураку, надо было закусить удила! А то сколько лет меня позорил! Наша порода – узнаю!"
И успехи в учебе, и тот факт, что отец Шарля был колониальным офицером (ничего, что младшим), и то, что Шарль родился в Алжире, – все это, вместе взятое, позволило ему поступить в престижнейшую военную школу Эколь Милитер в Париже. Какой бы ни была самая престижная школа в любой стране мира, в ней всегда предусматривается незначительное количество мест для выходцев из небогатых семей, для тех, кто сам пробивает себе дорогу лбом, – такие нужны везде, без них, как без дрожжей, не взойти тесту, не испечь хороших хлебов, и любая власть понимает это инстинктивно.
Шарль окончил Эколь Милитер с отличием, получил младший офицерский чин, до которого его отец дослуживался из солдат двадцать лет, и был направлен на сборный пункт в Марсель, где формировался новый полк для североафриканских колоний. В Марселе он познакомился с Николь, быстротечно женился и убыл к месту службы в Марокко уже не свободным юнцом, а зрелым гражданином, связанным узами официального брака. Первое время супруги просто нравились друг другу, а потом вдруг поняли, что, кажется, они полюбили… В какой-то степени каждый из них сначала заключил брак по расчету: Николь ничего не светило в кордебалете марсельской оперетты, а Шарлю нужно было срочно жениться, чтобы стать в глазах начальства полноценным офицером. Так случилось, что в марокканской глуши они с каждым днем, сами того не ведая, все сильней и сильней проникались теплом взаимных чувств и забот. Николь расцвела за мужем, как за каменной стеной, впервые в жизни она почувствовала себя защищенной, и это придало ей столько уверенности в себе, вдохнуло в нее такие силы, что не полюбить ее было просто нельзя. И Шарль полюбил. К счастью для него, с полной взаимностью. Шарль понял, что у него за спиной прочный тыл, и стал энергично делать военную карьеру. Он вызывался участвовать в самых рискованных операциях и всегда выходил сухим из воды.
Накануне первой мировой войны Шарль был уже полковником, но чувствовал, что дальше ему не дадут хода и он так и зависнет на всю оставшуюся жизнь, так и не дотянется до генеральского звания. Да и, правду сказать, из ста полковников в лучшем случае один становится генералом – это повсеместная норма, и тут выше головы не прыгнешь.
Война вселила в рвущегося вперед Шарля не просто надежды, война давала ему реальный шанс, на то он и был человек военный. И он этот шанс не упустил. Он подавал рапорт за рапортом с просьбой отправить его в действующую армию, пока наконец не добился своего. На театре военных действий он сразу же попал под начало генерала Анри Петена, и это решило многое в его дальнейшей судьбе. В самом начале обороны Вердена он получил первый генеральский чин, был ранен в ногу, к счастью, навылет, и кости остались целы, уже через месяц молодой генерал был снова в строю, и, когда после многих дней кровопролитнейших боев немцы все-таки не прошли и Франция была спасена, Шарль получил следующий по старшинству генеральский чин. По окончании войны рекомендованный генералом Петеном Шарль убыл управлять Тунизией, а когда в 1920 году Анри Петену было присвоено звание маршала, Шарль стал полным генералом.
– Да, да-да-да, – барабаня по столу сухими, крепкими пальцами, пробормотал генерал Шарль, – и что же будет с Тунизией? Что вы думаете по этому поводу, Мари?
– Я думаю, что Северная Африка станет важным театром военных действий.
– А немцы сюда на велосипедах приедут? – с незлобивой усмешкой спросил генерал Шарль.
– Думаю, что приплывут на пароходах. До Сицилии сто пятьдесят километров от Бизерты. Итальянцы уже сейчас готовы вкладывать деньги в реконструкцию тунизийских портов.
– Хм, – генерал посмотрел на Марию, как на неизвестное явление природы, – хм, первый раз в жизни я вижу женщину с такими масштабными взглядами. И что надо делать? Брать деньги у итальянцев или дать им по рукам?
– Конечно, брать.
– Почему?
– Потому что они все равно проиграют, особенно если тронут Россию.
– Зачем итальянцам Россия?
– Я говорю в первую очередь о немцах.
– Хм… как вы все быстро сцепляете!
– Как могу.
– Да, да-да-да… – Губернатор снова забарабанил пальцами по столу. – Если я изложу ход ваших размышлений маршалу Петену, он подумает, что я спятил!
– Жаль, – сухо сказала Мария, – я знаю его нелюбовь к англичанам, но в данном случае они нам не противники, а союзники.
– Мари, это уж слишком! – Губернатор улыбнулся своей обычной дежурной приклеенной улыбкой и поднялся из-за стола, давая понять, что разговор окончен.
Мария видела, что она не убедила Шарля, однако почувствовала, что посеяла в его душе большие сомнения.
Хотя Ульяне и шел двадцать восьмой год, но выглядела она гораздо моложе своих лет. Как Мария и Николь, Уля была из тех женщин, что особенно расцветают от хорошей жизни, а если к этому еще и прибавляется любовь, то они выглядят свежо необыкновенно долго. Любовь пока не прибавилась, но, видно, была не за горами. Во всяком случае, Уля так похорошела, черные глаза ее так сияли, а щеки горели таким нежным румянцем, что не было ни одного мужчины, который бы не обратил на нее внимания. Зуавы, охранявшие дворец, так те просто пожирали ее глазами, и даже доктор Франсуа как-то заметил Николь: "А у вас замечательная младшая сестренка. Когда я читал в русских сказках о русских красавицах, то представлял их именно такими!" Высказывание было столь обширным для доктора Франсуа и столь неожиданным, что даже Клодин пугливо навострила уши.
Возведение дома шло полным ходом.
Мария энергично налаживала фирму по строительству дорог в Тунизии. Самое главное – она получила большой государственный заказ на реконструкцию стокилометровой дороги между Тунисом и Бизертой. Заказ был оформлен ею со всей тщательностью, со всеми юридическими тонкостями, и она надеялась исполнить его наилучшим образом.
Конечно, Марии не хватало Ули, но она нарочно не привлекала ее к своей работе, во-первых, потому, что видела, как интересно ей с Николь, а во-вторых, потому, что видела, как Николь интересно с Ульяной.
"Пусть подружатся как следует, – думала Мария, – это никому не помешает. Пусть Уля войдет в дом губернатора, узнает челядь, поймет порядки и прочая".
Так оно и шло, а тем временем Мария вспомнила о туарегском царьке Исе, который окончил Эколь-Пон-э-Шоссе (Институт путей сообщения) в Париже.
Мария приняла туарега в банке господина Хаджибека, где занимала просторный кабинет с видом на море – на север.
Иса явился в том же общеарабском одеянии, в каком когда-то был на губернаторском балу, на нем была надета джаллалабия (рубаха до пят из легкой ткани, с разрезами по бокам и вырезами для рук и головы, обшитыми тонким серым шнуром), на голове была маленькая такия (белая матерчатая шапочка), обут царек был в светлые бабуши, очень похожие на наши закрытые шлепанцы.
Мария была подчеркнуто любезна с туарегским царьком, но строга, ведь теперь в иерархии туарегского племени, как возведенная в ранг святой, Мария была никак не ниже здравствующего царька, и, поведи она себя по-другому, Иса просто бы ее не понял.
– Мой народ чтит вас как святую! – сказал Иса, едва войдя в кабинет и приложив левую руку к сердцу.
– Это для меня честь, – отвечала Мария, – я постараюсь оправдать доверие вашего народа. Садитесь вот здесь, за столик, а я сяду напротив. Хотите кофе?
– О нет, моя госпожа! – высокопарно отвечал Иса. – Я весь внимание.
– Это хорошо, – обронила Мария, – внимание вам понадобится. Я пригласила вас как специалиста по строительству дорог.
По самодовольному, ухоженному лицу туарега скользнуло недоумение, видимо, он ожидал чего угодно, только не этого.
– Расскажите мне о своих профессиональных возможностях и пристрастиях.
Царек Иса почувствовал себя на экзамене, подтянулся и стал рассказывать.
– Что ж, – подытожила Мария, когда он закончил, – я вижу, вы учились прилежно, мне нравится ваш взгляд на тунизийские проблемы, есть у вас и первичные представления о том, как их надо решать.
– Спасибо! – Иса опять прижал руку к сердцу, что означало высшее уважение.
– Помнится, вы хотели строить дороги. Желание не пропало?
– Конечно, нет. Я собираюсь создать фирму.
– Собственное дело – это всегда интересно. Но, может быть, пока начнете работать со мной и с господином Хаджибеком? Мы уже получили заказ, весьма объемный.
– А что я должен делать?
– То, чему вас учили. Мы приглашаем вас на правах главного специалиста.
– Наемного? Но у меня есть средства, я мог бы…
– И у нас есть, и мы уже можем. Подумайте. Я понимаю, что вы царь в своем племени… Знаете, а у нас был царь Петр Великий, так он начинал свою карьеру с ученика плотника, уже будучи царем всей России. Мы же предлагаем вам сразу что-то вроде главного инженера. Подумайте.
Иса вспотел, на его широком и низком лбу выступили капли пота.
– Я не царь. Царь – мой отец, но он давно болен и нигде не бывает, поэтому многие думают, что я… А я младший сын, поэтому учился в Париже. Я не должен был быть вождем племени, но мой старший брат погиб, когда я только окончил курс в Эколь-Пон-э-Шоссе, и теперь я…
– Понятно. Вы были принц. А теперь наследный принц.
– Да.
– Я буду ждать вашего решения. – Мария ослепительно улыбнулась туарегу и встала с кресла.
V
VI
– Мне очень приятно, что вы обратились ко мне по имени… Давайте всегда так: я – Шарль, вы – Мари. Никто, кроме Николь, уже давно не вызывал у меня такого доверия…
Губернатор смутился, ему вдруг показалось, что Мария может истолковать его слова превратно…
Мария опустила глаза и в свою очередь тоже подумала, что, кажется, губернатор Шарль понял ее неправильно, а она ведь не вкладывала ни в свои слова, ни в интонации никаких амурных ноток, просто ее задела его насмешка и все получилось само собой.
– Так что делать с деньгами? – подчеркнуто холодно спросила Мария.
– Поступайте так, как считаете нужным, я все подпишу. – У губернатора отлегло от сердца. – Я все подпишу. И когда же война? – закончил он вполне миролюбиво.
– Наверное, не позже сорокового года.
– А карты не врут? – дружески улыбнулся губернатор.
– И карты не врут, и общее положение в мире подтверждает. Вы ведь знаете, что теперь я пользуюсь всей вашей прессой, а вам ее шлют отовсюду.
– В газетах одна чепуха, Мари, разве по ним можно делать выводы! – Шарль оживился, и по всему было видно, что он говорит с Марией на равных.
– Пишут и чепуху – это правда, но если читать между строк и сравнивать…
– Вы аналитик?
– Я математик, Шарль, меня учили анализировать… Девять десятых информации – в открытых источниках, только надо уметь ее увидеть…
– И, как всегда, вы опять подозреваете немцев? Но они не готовы – это очевидно!
– Ничего, подготовятся. Немцы – народ работящий, они обожают орднунг. И главное – у них есть чувство единой нации, они способны к стремительному сплочению.
– А французы, по-вашему, уже не способны? – с горькой усмешкой спросил Шарль, и его седеющие короткие усики покривились.
– Все народы в какой-то мере способны. Но сегодня Франция… Что я вам рассказываю, вы знаете все лучше меня!
– К сожалению, – печально подытожил генерал Шарль, – к сожалению…
Генерал Шарль был человек незаурядный и по характеру, и по уму, и по судьбе. Он родился в семье младшего офицера французской армии в Алжире. Девяти лет отроду отец отдал его в кадетское училище в городе Тлемсене, что на границе Западного Алжира и Марокко. Первые годы Шарль учился очень плохо, его часто наказывали, вплоть до карцера, в своем классе он твердо занимал последнее место и по успеваемости, и по поведению. Дважды его хотели исключить из училища, и дважды отец испрашивал для него снисхождения; к счастью, начальник училища был не только ровесником отца, но и его сослуживцем по армии в дни их юности. Шарль был своевольный, упрямый, отчаянно смелый и, как казалось воспитателям, тупой, безнадежно неспособный к обучению. Воспитатели ошиблись. В старших классах Шарль неожиданно для всех начал медленно, но верно превращаться из гадкого утенка в прекрасного лебедя. Из плохого ученика он стал посредственным, затем хорошим, а потом и очень хорошим, а под занавес и лучшим в своем выпуске. Как сказал по этому поводу его папа: "Давно тебе, дураку, надо было закусить удила! А то сколько лет меня позорил! Наша порода – узнаю!"
И успехи в учебе, и тот факт, что отец Шарля был колониальным офицером (ничего, что младшим), и то, что Шарль родился в Алжире, – все это, вместе взятое, позволило ему поступить в престижнейшую военную школу Эколь Милитер в Париже. Какой бы ни была самая престижная школа в любой стране мира, в ней всегда предусматривается незначительное количество мест для выходцев из небогатых семей, для тех, кто сам пробивает себе дорогу лбом, – такие нужны везде, без них, как без дрожжей, не взойти тесту, не испечь хороших хлебов, и любая власть понимает это инстинктивно.
Шарль окончил Эколь Милитер с отличием, получил младший офицерский чин, до которого его отец дослуживался из солдат двадцать лет, и был направлен на сборный пункт в Марсель, где формировался новый полк для североафриканских колоний. В Марселе он познакомился с Николь, быстротечно женился и убыл к месту службы в Марокко уже не свободным юнцом, а зрелым гражданином, связанным узами официального брака. Первое время супруги просто нравились друг другу, а потом вдруг поняли, что, кажется, они полюбили… В какой-то степени каждый из них сначала заключил брак по расчету: Николь ничего не светило в кордебалете марсельской оперетты, а Шарлю нужно было срочно жениться, чтобы стать в глазах начальства полноценным офицером. Так случилось, что в марокканской глуши они с каждым днем, сами того не ведая, все сильней и сильней проникались теплом взаимных чувств и забот. Николь расцвела за мужем, как за каменной стеной, впервые в жизни она почувствовала себя защищенной, и это придало ей столько уверенности в себе, вдохнуло в нее такие силы, что не полюбить ее было просто нельзя. И Шарль полюбил. К счастью для него, с полной взаимностью. Шарль понял, что у него за спиной прочный тыл, и стал энергично делать военную карьеру. Он вызывался участвовать в самых рискованных операциях и всегда выходил сухим из воды.
Накануне первой мировой войны Шарль был уже полковником, но чувствовал, что дальше ему не дадут хода и он так и зависнет на всю оставшуюся жизнь, так и не дотянется до генеральского звания. Да и, правду сказать, из ста полковников в лучшем случае один становится генералом – это повсеместная норма, и тут выше головы не прыгнешь.
Война вселила в рвущегося вперед Шарля не просто надежды, война давала ему реальный шанс, на то он и был человек военный. И он этот шанс не упустил. Он подавал рапорт за рапортом с просьбой отправить его в действующую армию, пока наконец не добился своего. На театре военных действий он сразу же попал под начало генерала Анри Петена, и это решило многое в его дальнейшей судьбе. В самом начале обороны Вердена он получил первый генеральский чин, был ранен в ногу, к счастью, навылет, и кости остались целы, уже через месяц молодой генерал был снова в строю, и, когда после многих дней кровопролитнейших боев немцы все-таки не прошли и Франция была спасена, Шарль получил следующий по старшинству генеральский чин. По окончании войны рекомендованный генералом Петеном Шарль убыл управлять Тунизией, а когда в 1920 году Анри Петену было присвоено звание маршала, Шарль стал полным генералом.
– Да, да-да-да, – барабаня по столу сухими, крепкими пальцами, пробормотал генерал Шарль, – и что же будет с Тунизией? Что вы думаете по этому поводу, Мари?
– Я думаю, что Северная Африка станет важным театром военных действий.
– А немцы сюда на велосипедах приедут? – с незлобивой усмешкой спросил генерал Шарль.
– Думаю, что приплывут на пароходах. До Сицилии сто пятьдесят километров от Бизерты. Итальянцы уже сейчас готовы вкладывать деньги в реконструкцию тунизийских портов.
– Хм, – генерал посмотрел на Марию, как на неизвестное явление природы, – хм, первый раз в жизни я вижу женщину с такими масштабными взглядами. И что надо делать? Брать деньги у итальянцев или дать им по рукам?
– Конечно, брать.
– Почему?
– Потому что они все равно проиграют, особенно если тронут Россию.
– Зачем итальянцам Россия?
– Я говорю в первую очередь о немцах.
– Хм… как вы все быстро сцепляете!
– Как могу.
– Да, да-да-да… – Губернатор снова забарабанил пальцами по столу. – Если я изложу ход ваших размышлений маршалу Петену, он подумает, что я спятил!
– Жаль, – сухо сказала Мария, – я знаю его нелюбовь к англичанам, но в данном случае они нам не противники, а союзники.
– Мари, это уж слишком! – Губернатор улыбнулся своей обычной дежурной приклеенной улыбкой и поднялся из-за стола, давая понять, что разговор окончен.
Мария видела, что она не убедила Шарля, однако почувствовала, что посеяла в его душе большие сомнения.
Хотя Ульяне и шел двадцать восьмой год, но выглядела она гораздо моложе своих лет. Как Мария и Николь, Уля была из тех женщин, что особенно расцветают от хорошей жизни, а если к этому еще и прибавляется любовь, то они выглядят свежо необыкновенно долго. Любовь пока не прибавилась, но, видно, была не за горами. Во всяком случае, Уля так похорошела, черные глаза ее так сияли, а щеки горели таким нежным румянцем, что не было ни одного мужчины, который бы не обратил на нее внимания. Зуавы, охранявшие дворец, так те просто пожирали ее глазами, и даже доктор Франсуа как-то заметил Николь: "А у вас замечательная младшая сестренка. Когда я читал в русских сказках о русских красавицах, то представлял их именно такими!" Высказывание было столь обширным для доктора Франсуа и столь неожиданным, что даже Клодин пугливо навострила уши.
Возведение дома шло полным ходом.
Мария энергично налаживала фирму по строительству дорог в Тунизии. Самое главное – она получила большой государственный заказ на реконструкцию стокилометровой дороги между Тунисом и Бизертой. Заказ был оформлен ею со всей тщательностью, со всеми юридическими тонкостями, и она надеялась исполнить его наилучшим образом.
Конечно, Марии не хватало Ули, но она нарочно не привлекала ее к своей работе, во-первых, потому, что видела, как интересно ей с Николь, а во-вторых, потому, что видела, как Николь интересно с Ульяной.
"Пусть подружатся как следует, – думала Мария, – это никому не помешает. Пусть Уля войдет в дом губернатора, узнает челядь, поймет порядки и прочая".
Так оно и шло, а тем временем Мария вспомнила о туарегском царьке Исе, который окончил Эколь-Пон-э-Шоссе (Институт путей сообщения) в Париже.
Мария приняла туарега в банке господина Хаджибека, где занимала просторный кабинет с видом на море – на север.
Иса явился в том же общеарабском одеянии, в каком когда-то был на губернаторском балу, на нем была надета джаллалабия (рубаха до пят из легкой ткани, с разрезами по бокам и вырезами для рук и головы, обшитыми тонким серым шнуром), на голове была маленькая такия (белая матерчатая шапочка), обут царек был в светлые бабуши, очень похожие на наши закрытые шлепанцы.
Мария была подчеркнуто любезна с туарегским царьком, но строга, ведь теперь в иерархии туарегского племени, как возведенная в ранг святой, Мария была никак не ниже здравствующего царька, и, поведи она себя по-другому, Иса просто бы ее не понял.
– Мой народ чтит вас как святую! – сказал Иса, едва войдя в кабинет и приложив левую руку к сердцу.
– Это для меня честь, – отвечала Мария, – я постараюсь оправдать доверие вашего народа. Садитесь вот здесь, за столик, а я сяду напротив. Хотите кофе?
– О нет, моя госпожа! – высокопарно отвечал Иса. – Я весь внимание.
– Это хорошо, – обронила Мария, – внимание вам понадобится. Я пригласила вас как специалиста по строительству дорог.
По самодовольному, ухоженному лицу туарега скользнуло недоумение, видимо, он ожидал чего угодно, только не этого.
– Расскажите мне о своих профессиональных возможностях и пристрастиях.
Царек Иса почувствовал себя на экзамене, подтянулся и стал рассказывать.
– Что ж, – подытожила Мария, когда он закончил, – я вижу, вы учились прилежно, мне нравится ваш взгляд на тунизийские проблемы, есть у вас и первичные представления о том, как их надо решать.
– Спасибо! – Иса опять прижал руку к сердцу, что означало высшее уважение.
– Помнится, вы хотели строить дороги. Желание не пропало?
– Конечно, нет. Я собираюсь создать фирму.
– Собственное дело – это всегда интересно. Но, может быть, пока начнете работать со мной и с господином Хаджибеком? Мы уже получили заказ, весьма объемный.
– А что я должен делать?
– То, чему вас учили. Мы приглашаем вас на правах главного специалиста.
– Наемного? Но у меня есть средства, я мог бы…
– И у нас есть, и мы уже можем. Подумайте. Я понимаю, что вы царь в своем племени… Знаете, а у нас был царь Петр Великий, так он начинал свою карьеру с ученика плотника, уже будучи царем всей России. Мы же предлагаем вам сразу что-то вроде главного инженера. Подумайте.
Иса вспотел, на его широком и низком лбу выступили капли пота.
– Я не царь. Царь – мой отец, но он давно болен и нигде не бывает, поэтому многие думают, что я… А я младший сын, поэтому учился в Париже. Я не должен был быть вождем племени, но мой старший брат погиб, когда я только окончил курс в Эколь-Пон-э-Шоссе, и теперь я…
– Понятно. Вы были принц. А теперь наследный принц.
– Да.
– Я буду ждать вашего решения. – Мария ослепительно улыбнулась туарегу и встала с кресла.
V
Каждый четверг Николь приезжала инспектировать работы по строительству дома для своих названных сестер. Что-что, а подмечать недостатки она умела, глаз у нее был безошибочный от природы да к тому же еще наметанный в дворцовом хозяйстве.
– Ну у тебя и глаз-алмаз! – как-то похвалила ее Мария.
– У всех два глаза, два уха, один нос, один рот. И никто ничего не возьмет с собою туда! – Николь ткнула пальцем в небо так значительно и ее большие, яркие темно-карие глаза с тяжелым металлическим блеском осветила на миг такая кроткая печаль, что Мария и Уля невольно подняли головы вослед ее жесту.
Два перистых облачка летели по высокому пустынному небу куда-то на юг – в Сахару, а может, и еще дальше, к озеру Чад, а потом к океану, чтобы пополнить его своими жизнями. Примерно так подумала об облаках Уля и простодушно спросила:
– Маша, а как далеко могут улететь облака? Короткая или длинная у них судьба?
– Разная. Вот до этих облаков верхнего яруса от нас километров восемь. Видишь, они как перламутровые? Такие облака так и называются перистые перламутровые, а еще бывают перистые серебристые – в зависимости от того, какое облако как отражает свет, мы в Морском корпусе учили.
– А в облаках вода?
– В этих? Нет, в этих крохотные льдинки. Там, в вышине, очень холодно. Если по Цельсию, то минус пятьдесят и ниже.
– Господи! – воскликнула Уля. – Так что, в раю ходят в шубах, валенках и треухах?!
– Ой, смешная ты, Улька! Какие у тебя повороты!
– О чем вы разговариваете? – ревниво спросила Николь, которая очень не любила, когда ее сестрички, забываясь, переходили на русский.
– Прости, пожалуйста, – смутилась Мария. – Об облаках. Уля спрашивает, долетят ли они до океана.
– Нет, ты говоришь не все. Куда они долетят – это не смешно, а вы смеялись, – с нотками обиды в голосе сказала Николь.
Мадам Николь вошла в ту полосу жизни, которая тяжело дается многим женщинам. Хотя при макияже она и выглядела замечательно, но все-таки ей было за пятьдесят.
В последнее время Николь не испытывала раздражения только в обществе Шарля, Марии и Ули – всех вместе и каждого в отдельности. Наверное, оттого, что Николь инстинктивно знала край, чувствовала ту точку возврата, которую нельзя проходить ни самолетам, ни людям в отношениях друг с другом, а тем более с равными себе, с теми, для кого она не мадам губернаторша, а просто Николь. В эту нелегкую для нее пору появление Ули и строительство дома стали той отдушиной, что помогала ей жить.
Николь полюбила Улю даже больше, чем когда-то Мари. Она приняла ее как свой последний оплот. Николь была подлинной женщиной, и ей всю жизнь хотелось вложиться в кого-нибудь без остатка. Да, она вкладывалась в Шарля, но его одного ей было мало, душа ее томилась всю жизнь по ребенку. Когда-то она пыталась удочерить Мари… Нет, она не держала зла на Марию, просто помнила, что нельзя решать судьбу другого человека, не заручившись его согласием, нельзя даже и в мыслях посягать на такое. Если, конечно, не хочешь "получить в лоб", как говаривали когда-то в марсельской оперетте.
Николь с упоением обучала Улю верховой езде, стрельбе из пистолета, плаванию. Мария даже стала слегка ревновать Улю к Николь, хотя и понимала побудительные мотивы последней. Уля училась всему с жадностью. По десять раз на дню она благодарила Николь, и та всякий раз расцветала от простодушных и искренних Улиных слов. Что-что, а фальшь Николь чувствовала мгновенно, а тут не было даже малейшего намека на фальшь. Люди всегда привязываются к тем, в кого вкладываются, и мужчины, и женщины, но женщины особенно сильно, бескорыстно, самозабвенно.
Строительство дома продвигалось довольно быстро. Господин Хаджибек был прав – строят деньгами. Дом возвели из камня, ширина стен внушала уважение: несущие стены были толщиной в один метр двадцать сантиметров, а перегородки между помещениями в полметра.
– Да это ж будет не дом, а крепость! – сказала Уля.
– А как же, – отвечала Николь, – так и должно быть! Когда Шарль будет уезжать в Париж или с инспекциями по округу, я буду жить у вас. Ах, как весело будет нам втроем!
– Весело – это очень важно, – вступила в разговор Мария. – Как сказал ваш французский композитор Сен-Санс: " Не пришлось бы вам впоследствии горько сожалеть о времени, безвозвратно утраченном для веселья!"
– Ай, молодец! – хлопнула в ладоши Николь. – Вот и повеселимся, да, девочки?
– Да! – почти в унисон ответили ей названные сестры, и лица их просияли при этом с такой надеждой, что любой бы поверил – именно так и будет.
– А все-таки какой благородный материал – камень, – задумчиво оглаживая шершавую наружную стену дома, сложенную из светло-серого песчаника, тихо промолвила Мария и вдруг подумала, что этот камень привезли именно из той каменоломни, на фоне отвесной стены которой чуть не расстреляли туарегов. Как все сплетено в жизни: далекое вдруг становится близким, а то, о чем хотелось бы забыть, дает о себе знать самым причудливым образом, становится осязаемым, как эти камни… В глубине души Марии словно шевельнулось что-то темное, постыдное. Как черные дула, возникли перед глазами черные пятки туарегов, сидящих на корточках в зале суда… И потом этот розыгрыш с губернатором, а дальше и того хуже – они признали ее святой, целое племя, а может быть, даже и народ… Святой. А ведь это фальшивка, разыгранная как по нотам. Боже мой, как все непросто и как обыденно тупо…Изо всех сил Мария постаралась переключить свое сознание и воскликнула неестественно бодро:
– А что, девочки, давно мы не катались на яхте! Давай, Николь!
– Да ради Бога, – отвечала Николь, отметив про себя бодряческий тон Марии и подумав, что, наверное, невесело сестренке, потому она и бодрится. – Ради Бога, хоть завтра – я всегда готова.
Так и решили – утром идти на яхте вдоль берега.
– Надо позвать вашего русского механика, – сказала Николь, – с ним надежнее. Сейчас приеду домой и распоряжусь, чтобы его нашли.
Мария промолчала, что можно было истолковать как знак согласия, хотя слова Николь о русском механике Иване Павловиче Груменкове смутили ее не меньше, чем мысли о туарегах. Она растерянно подумала, что совсем не вспоминает о сыне механика Михаиле. "С глаз долой – из сердца вон", – народ ничего зря не скажет. А вот она зря не видит его так долго, зря…
"Боже мой, неужели я такая старуха, что, кроме будничной суеты, мне ничего не нужно? Нет, надо обязательно его увидеть…". Сердце Марии дрогнуло в надежде на возможное счастье, и она подумала о ребенке, о своем ребенке, возможном или невозможном… Мария вспомнила Марсель, где она так надеялась встретить Михаила, вспомнила то горькое чувство разочарования, которое испытала при известии, что он ушел в поход на подводной лодке. Вспомнила и слова мамы, сказанные ей в детстве и навсегда врезавшиеся в память: "Главное, Маруся, – любить, а остальное – трын-трава!". Да, именно так. Но почему же у нее, Марии, нет возлюбленного всем сердцем? Был свет ее очей дядя Паша, была жгучая девичья влюбленность, но его ведь давным-давно нет в ее жизни.
Стоя в сторонке от разговаривающих о море и яхте «сестренок», Мария вспомнила, как загадала она в пустыне, что если среди идущих навстречу путников не окажется ни одной женщины, то рано или поздно она обязательно встретится с дядей Пашей, куда бы он ни уехал, – хоть за океан, а хоть и за два. Женщин среди встреченных путников не оказалось. Это были три пешие негра, ведшие в поводу трех навьюченных осликов. "Главное – любить…". Легко сказать. Был дядя Паша, потом была тоска, долгая и тягостная, как засуха, а потом была Прага… первые радости университетской жизни, первые поклонники-однолетки, немеющие в ее присутствии, а потом… Прагу любят все. Злату Прагу принято любить, но когда об этом городе вспоминает Мария, то тяжелая, мутная волна поднимается в ее груди. Она до сих пор физически ощущает удушье…
– Ну у тебя и глаз-алмаз! – как-то похвалила ее Мария.
– У всех два глаза, два уха, один нос, один рот. И никто ничего не возьмет с собою туда! – Николь ткнула пальцем в небо так значительно и ее большие, яркие темно-карие глаза с тяжелым металлическим блеском осветила на миг такая кроткая печаль, что Мария и Уля невольно подняли головы вослед ее жесту.
Два перистых облачка летели по высокому пустынному небу куда-то на юг – в Сахару, а может, и еще дальше, к озеру Чад, а потом к океану, чтобы пополнить его своими жизнями. Примерно так подумала об облаках Уля и простодушно спросила:
– Маша, а как далеко могут улететь облака? Короткая или длинная у них судьба?
– Разная. Вот до этих облаков верхнего яруса от нас километров восемь. Видишь, они как перламутровые? Такие облака так и называются перистые перламутровые, а еще бывают перистые серебристые – в зависимости от того, какое облако как отражает свет, мы в Морском корпусе учили.
– А в облаках вода?
– В этих? Нет, в этих крохотные льдинки. Там, в вышине, очень холодно. Если по Цельсию, то минус пятьдесят и ниже.
– Господи! – воскликнула Уля. – Так что, в раю ходят в шубах, валенках и треухах?!
– Ой, смешная ты, Улька! Какие у тебя повороты!
– О чем вы разговариваете? – ревниво спросила Николь, которая очень не любила, когда ее сестрички, забываясь, переходили на русский.
– Прости, пожалуйста, – смутилась Мария. – Об облаках. Уля спрашивает, долетят ли они до океана.
– Нет, ты говоришь не все. Куда они долетят – это не смешно, а вы смеялись, – с нотками обиды в голосе сказала Николь.
Мадам Николь вошла в ту полосу жизни, которая тяжело дается многим женщинам. Хотя при макияже она и выглядела замечательно, но все-таки ей было за пятьдесят.
В последнее время Николь не испытывала раздражения только в обществе Шарля, Марии и Ули – всех вместе и каждого в отдельности. Наверное, оттого, что Николь инстинктивно знала край, чувствовала ту точку возврата, которую нельзя проходить ни самолетам, ни людям в отношениях друг с другом, а тем более с равными себе, с теми, для кого она не мадам губернаторша, а просто Николь. В эту нелегкую для нее пору появление Ули и строительство дома стали той отдушиной, что помогала ей жить.
Николь полюбила Улю даже больше, чем когда-то Мари. Она приняла ее как свой последний оплот. Николь была подлинной женщиной, и ей всю жизнь хотелось вложиться в кого-нибудь без остатка. Да, она вкладывалась в Шарля, но его одного ей было мало, душа ее томилась всю жизнь по ребенку. Когда-то она пыталась удочерить Мари… Нет, она не держала зла на Марию, просто помнила, что нельзя решать судьбу другого человека, не заручившись его согласием, нельзя даже и в мыслях посягать на такое. Если, конечно, не хочешь "получить в лоб", как говаривали когда-то в марсельской оперетте.
Николь с упоением обучала Улю верховой езде, стрельбе из пистолета, плаванию. Мария даже стала слегка ревновать Улю к Николь, хотя и понимала побудительные мотивы последней. Уля училась всему с жадностью. По десять раз на дню она благодарила Николь, и та всякий раз расцветала от простодушных и искренних Улиных слов. Что-что, а фальшь Николь чувствовала мгновенно, а тут не было даже малейшего намека на фальшь. Люди всегда привязываются к тем, в кого вкладываются, и мужчины, и женщины, но женщины особенно сильно, бескорыстно, самозабвенно.
Строительство дома продвигалось довольно быстро. Господин Хаджибек был прав – строят деньгами. Дом возвели из камня, ширина стен внушала уважение: несущие стены были толщиной в один метр двадцать сантиметров, а перегородки между помещениями в полметра.
– Да это ж будет не дом, а крепость! – сказала Уля.
– А как же, – отвечала Николь, – так и должно быть! Когда Шарль будет уезжать в Париж или с инспекциями по округу, я буду жить у вас. Ах, как весело будет нам втроем!
– Весело – это очень важно, – вступила в разговор Мария. – Как сказал ваш французский композитор Сен-Санс: " Не пришлось бы вам впоследствии горько сожалеть о времени, безвозвратно утраченном для веселья!"
– Ай, молодец! – хлопнула в ладоши Николь. – Вот и повеселимся, да, девочки?
– Да! – почти в унисон ответили ей названные сестры, и лица их просияли при этом с такой надеждой, что любой бы поверил – именно так и будет.
– А все-таки какой благородный материал – камень, – задумчиво оглаживая шершавую наружную стену дома, сложенную из светло-серого песчаника, тихо промолвила Мария и вдруг подумала, что этот камень привезли именно из той каменоломни, на фоне отвесной стены которой чуть не расстреляли туарегов. Как все сплетено в жизни: далекое вдруг становится близким, а то, о чем хотелось бы забыть, дает о себе знать самым причудливым образом, становится осязаемым, как эти камни… В глубине души Марии словно шевельнулось что-то темное, постыдное. Как черные дула, возникли перед глазами черные пятки туарегов, сидящих на корточках в зале суда… И потом этот розыгрыш с губернатором, а дальше и того хуже – они признали ее святой, целое племя, а может быть, даже и народ… Святой. А ведь это фальшивка, разыгранная как по нотам. Боже мой, как все непросто и как обыденно тупо…Изо всех сил Мария постаралась переключить свое сознание и воскликнула неестественно бодро:
– А что, девочки, давно мы не катались на яхте! Давай, Николь!
– Да ради Бога, – отвечала Николь, отметив про себя бодряческий тон Марии и подумав, что, наверное, невесело сестренке, потому она и бодрится. – Ради Бога, хоть завтра – я всегда готова.
Так и решили – утром идти на яхте вдоль берега.
– Надо позвать вашего русского механика, – сказала Николь, – с ним надежнее. Сейчас приеду домой и распоряжусь, чтобы его нашли.
Мария промолчала, что можно было истолковать как знак согласия, хотя слова Николь о русском механике Иване Павловиче Груменкове смутили ее не меньше, чем мысли о туарегах. Она растерянно подумала, что совсем не вспоминает о сыне механика Михаиле. "С глаз долой – из сердца вон", – народ ничего зря не скажет. А вот она зря не видит его так долго, зря…
"Боже мой, неужели я такая старуха, что, кроме будничной суеты, мне ничего не нужно? Нет, надо обязательно его увидеть…". Сердце Марии дрогнуло в надежде на возможное счастье, и она подумала о ребенке, о своем ребенке, возможном или невозможном… Мария вспомнила Марсель, где она так надеялась встретить Михаила, вспомнила то горькое чувство разочарования, которое испытала при известии, что он ушел в поход на подводной лодке. Вспомнила и слова мамы, сказанные ей в детстве и навсегда врезавшиеся в память: "Главное, Маруся, – любить, а остальное – трын-трава!". Да, именно так. Но почему же у нее, Марии, нет возлюбленного всем сердцем? Был свет ее очей дядя Паша, была жгучая девичья влюбленность, но его ведь давным-давно нет в ее жизни.
Стоя в сторонке от разговаривающих о море и яхте «сестренок», Мария вспомнила, как загадала она в пустыне, что если среди идущих навстречу путников не окажется ни одной женщины, то рано или поздно она обязательно встретится с дядей Пашей, куда бы он ни уехал, – хоть за океан, а хоть и за два. Женщин среди встреченных путников не оказалось. Это были три пешие негра, ведшие в поводу трех навьюченных осликов. "Главное – любить…". Легко сказать. Был дядя Паша, потом была тоска, долгая и тягостная, как засуха, а потом была Прага… первые радости университетской жизни, первые поклонники-однолетки, немеющие в ее присутствии, а потом… Прагу любят все. Злату Прагу принято любить, но когда об этом городе вспоминает Мария, то тяжелая, мутная волна поднимается в ее груди. Она до сих пор физически ощущает удушье…
VI
Весна явно запаздывала в тихую Чехию. Первые дни марта стояли промозглые, с пронизывающим ветром, хотя и не сильным, но достаточно противным. Влтава разлилась и едва-едва держалась в берегах. Река проносилась под шестнадцатью арками Карлова моста с таким напором, что вода не успевала плавно обтекать сложенные из песчаниковых квадров еще в XIV веке массивные опорные быки и закипала по их краям пенным кружевом.
Смеркалось. После целого дня университетских занятий Мария спешила на репетиторство в богатую еврейскую семью из России, к гимназистке шестого класса – волоокой Идочке Напельбаум (однофамилице знаменитого в России фотографа), которую она вела сразу по трем предметам: истории, латыни, французскому языку. Марию радовало, что сегодня родители девочки должны были заплатить ей сразу за месяц занятий, и она обдумывала будущие траты. Пальтецо у нее было потертое, легонькое, как сказала бы мама, ветром подбитое, юбка, хотя и плотная, но тоже крепко поношенная, блузка китайского шелка, еще из Бизерты, выношенная до такой степени, что того и гляди вот-вот разлезется, в ней только и было ценного, что большие перламутровые пуговицы. Чтобы не замерзнуть, Мария очень быстро шагала по мощеной улочке в сторону знаменитого Карлова моста. "Покупать пальто уже не имеет смысла – скоро лето. Главное – купить туфли, мои давно каши просят, но выбрасывать их не стоит, а когда куплю новые, эти отдам в починку, и будет у меня аж две пары! Туфли надо купить бежевые под цвет моей беретки и желательно легонькие-легонькие, скоро жара. Надо бы купить и блузку, и юбку, но пока это мне не по карману. Хорошенькая Идочка, конечно, не дура, но однако лентяйка, что с ней еще заниматься и заниматься, до самого отъезда. И это хорошо – будут денежки на дорожку…" К осени Мария должна была закончить университет и собиралась в Париж. О Париж! Все русские там, все наши!
Занятия в университете совсем не тяготили Марию. Во-первых, она была капитально к ним подготовлена в Морском корпусе в Бизерте, а во-вторых, в Пражском университете того времени среди прочих работали выдающиеся и даже великие преподаватели. Один только философ Николай Онуфриевич Лосский чего стоил! Как это он сказал сегодня на лекции: "Интуиция есть созерцание предмета в его неприкосновенной подлинности".
Как круглая отличница Мария получала стипендию одного из русских эмигрантских фондов, еще довольно активно действовавших в те времена. К тому же она с первого курса начала подрабатывать посудомойкой в университетской столовой, а к третьему курсу нашла еще и репетиторство, нашла очаровательную лентяйку Идочку, перед которой ее родители с утра до вечера танцевали "семь сорок", так что жаловаться Марии было грех и она не гневила Бога.
В пропахшей прогорклым жиром, закисшими мокрыми тряпками и еще десятками других не лучших запахов посудомойке Марии при ее исключительно остром обонянии было тяжело, но она крепилась. В пропаренной вони и особенной, присущей только посудомойкам мокрой затхлости, мoя и ополаскивая бесчисленные тарелки, вилки, ложки, стаканы, Мария обычно напевала себе под нос что-нибудь русское, вроде "степь да степь кругом, путь далек лежит", напевала и думала о своей будущей жизни, о том, что когда она станет богатой, то тоже учредит стипендии для русских, но, конечно, не такие маленькие, которых едва хватает на хлеб и на воду, а хотя бы в три раза побольше. Обязательно учредит стипендии, притом анонимно, так, чтобы "левая рука не знала, что делает правая".
Из-за поворота улочки открылись взору скульптурные группы на Карловом мосту. В наплывающих сумерках они показались Марии живыми людьми. Она присмотрелась: увы, изваяния не шелохнулись, а на всем полукилометровом протяжении моста не было видно ни одной подвижной человеческой фигуры. Вдруг у нее похолодело под ложечкой и как будто темная рябая полоса мелькнула перед глазами. Мария приостановилась, ей стало не по себе, и она пожалела, что прогнала с полдороги Иржика. Ее однокурсник чех Иржи был высок ростом, хорошо сложен, привлекателен, умен и выказывал незаурядные способности в математике. Он почти нравился Марии, но именно почти. Иржи казался ей слишком пресным, да к тому же еще он был единственным наследником в богатой торговой семье, что особенно останавливало Марию. Когда на третьем курсе Иржи предложил ей руку и сердце, она так и сказала ему:
– Ты хочешь, чтобы я из грязи в князи? Не получится.
– Почему ты? Ты ведь графиня, это я из грязи…
– Откуда ты знаешь, что я графиня? – цепко взглянув на него, спросила Мария. – Я об этом никому не докладывала. И давно знаешь?
– Я знал всегда. – Иржи покраснел так, как будто его поймали за руку в чужом кармане. – Извини…
Смеркалось. После целого дня университетских занятий Мария спешила на репетиторство в богатую еврейскую семью из России, к гимназистке шестого класса – волоокой Идочке Напельбаум (однофамилице знаменитого в России фотографа), которую она вела сразу по трем предметам: истории, латыни, французскому языку. Марию радовало, что сегодня родители девочки должны были заплатить ей сразу за месяц занятий, и она обдумывала будущие траты. Пальтецо у нее было потертое, легонькое, как сказала бы мама, ветром подбитое, юбка, хотя и плотная, но тоже крепко поношенная, блузка китайского шелка, еще из Бизерты, выношенная до такой степени, что того и гляди вот-вот разлезется, в ней только и было ценного, что большие перламутровые пуговицы. Чтобы не замерзнуть, Мария очень быстро шагала по мощеной улочке в сторону знаменитого Карлова моста. "Покупать пальто уже не имеет смысла – скоро лето. Главное – купить туфли, мои давно каши просят, но выбрасывать их не стоит, а когда куплю новые, эти отдам в починку, и будет у меня аж две пары! Туфли надо купить бежевые под цвет моей беретки и желательно легонькие-легонькие, скоро жара. Надо бы купить и блузку, и юбку, но пока это мне не по карману. Хорошенькая Идочка, конечно, не дура, но однако лентяйка, что с ней еще заниматься и заниматься, до самого отъезда. И это хорошо – будут денежки на дорожку…" К осени Мария должна была закончить университет и собиралась в Париж. О Париж! Все русские там, все наши!
Занятия в университете совсем не тяготили Марию. Во-первых, она была капитально к ним подготовлена в Морском корпусе в Бизерте, а во-вторых, в Пражском университете того времени среди прочих работали выдающиеся и даже великие преподаватели. Один только философ Николай Онуфриевич Лосский чего стоил! Как это он сказал сегодня на лекции: "Интуиция есть созерцание предмета в его неприкосновенной подлинности".
Как круглая отличница Мария получала стипендию одного из русских эмигрантских фондов, еще довольно активно действовавших в те времена. К тому же она с первого курса начала подрабатывать посудомойкой в университетской столовой, а к третьему курсу нашла еще и репетиторство, нашла очаровательную лентяйку Идочку, перед которой ее родители с утра до вечера танцевали "семь сорок", так что жаловаться Марии было грех и она не гневила Бога.
В пропахшей прогорклым жиром, закисшими мокрыми тряпками и еще десятками других не лучших запахов посудомойке Марии при ее исключительно остром обонянии было тяжело, но она крепилась. В пропаренной вони и особенной, присущей только посудомойкам мокрой затхлости, мoя и ополаскивая бесчисленные тарелки, вилки, ложки, стаканы, Мария обычно напевала себе под нос что-нибудь русское, вроде "степь да степь кругом, путь далек лежит", напевала и думала о своей будущей жизни, о том, что когда она станет богатой, то тоже учредит стипендии для русских, но, конечно, не такие маленькие, которых едва хватает на хлеб и на воду, а хотя бы в три раза побольше. Обязательно учредит стипендии, притом анонимно, так, чтобы "левая рука не знала, что делает правая".
Из-за поворота улочки открылись взору скульптурные группы на Карловом мосту. В наплывающих сумерках они показались Марии живыми людьми. Она присмотрелась: увы, изваяния не шелохнулись, а на всем полукилометровом протяжении моста не было видно ни одной подвижной человеческой фигуры. Вдруг у нее похолодело под ложечкой и как будто темная рябая полоса мелькнула перед глазами. Мария приостановилась, ей стало не по себе, и она пожалела, что прогнала с полдороги Иржика. Ее однокурсник чех Иржи был высок ростом, хорошо сложен, привлекателен, умен и выказывал незаурядные способности в математике. Он почти нравился Марии, но именно почти. Иржи казался ей слишком пресным, да к тому же еще он был единственным наследником в богатой торговой семье, что особенно останавливало Марию. Когда на третьем курсе Иржи предложил ей руку и сердце, она так и сказала ему:
– Ты хочешь, чтобы я из грязи в князи? Не получится.
– Почему ты? Ты ведь графиня, это я из грязи…
– Откуда ты знаешь, что я графиня? – цепко взглянув на него, спросила Мария. – Я об этом никому не докладывала. И давно знаешь?
– Я знал всегда. – Иржи покраснел так, как будто его поймали за руку в чужом кармане. – Извини…