Страница:
К чему это я прошлое ворошить удумал? А вот к чему.
Зря я, говорю, обидел старика Иваныча, и зря, выходит, он в штаны
наложил. Обложался, как нынче говорят. Попер я на него все равно что танк на
изгородь, а ради чего, спрашивается? Ради какой-то вшивой газетки, которую
так и так читать не стану. И не стал, потому как не в состоянии был в тот
день глядеть на печатную продукцию. Но -- раз мое, значит, вынь да положь, а
не положишь, так я сам тебе в штаны наложу, и не один раз. Потому как мое, а
все что мое -- священно и охраняется государством, блюдется, так сказать,
законом и Генеральным нашим прокурором. Иначе бы мы давно уже к коммунизму
пришли.
Психология, мать твою, и пляшем мы под ее дудку все равно что крысы под
нильсову флейту. Еще немного -- и захлебнемся в собственном дерьме. Вон
Иваныч, бедолага, уже...
Однако хорош треп разводить, пора переходить к делу. Дело-то ведь ждать
не будет, обтрепись ты хоть до посинения.
Тяжело мне пришлось в тот день, третий день нового года, скрывать не
стану. И не мне одному: весь наш цех боролся с тяжким недугом, имя которому
-- похмельный синдром. Боролись честно, с поднятым забралом, не прибегая к
помощи спиртного. Колян в этом отношении бывал чрезвычайно суров. "Никакой
опохмелки, -- строго твердил он, -- потому как опохмелка есть вторая пьянка.
А вторая пьянка подряд на производстве -- это уже криминал". И мы блюли сей
завет нашего бригадира-философа пуще всенародно принятой Конституции.
Ослушников не было никогда, за это я башкой ручаюсь.
А потом пошли дни полегче. Пьянок больше не было (сто пятьдесят грамм
после работы не в счет), жизнь потекла ровнее и спокойнее, без встрясок,
затмений и диких выходок.
Газеты я получал ежедневно, но читать их не читал. Я и раньше-то не
большой был охотник до газетного чтива, а в нынешнее смутное время меня
вообще от них тошнит. Просто рвать и харчи метать хочется, когда в руки
попадает какая-нибудь газетенка. Какую ни возьмешь -- всюду склоки, грызня,
мордобой, грязь да дерьмо. Целые тонны дерьма, особенно когда дело касается
политики, межпартийных дрязг и внутрипарламентской возни. Вот вам простой,
можно даже сказать -- тривиальный пример: едва лишь всенародно избранная
Дума приступила к исполнению своих нелегких обязанностей, как наши шибко
ретивые депутатики тут же, обильно потея и брызжа слюной, принялись решать
наинасущнейший вопрос о предоставлении им, то бишь депутатикам, нового
здания парламента! Это ж в какие ворота лезет, а, скажите мне на милость? И
чем же, спрашивается, эти толстозадые и жирномордые избранники народа лучше
тех, кого полгода назад выкуривали из Белого дома?
Я никогда не был ни левым, ни правым, ни коммунистом, ни демократом, ни
тем паче монархистом. Ни ельцинистом, ни руцкистом, ни травкинистом, ни
вообще никаким "истом". Я сам по себе, сам по себе партия, сам себе голова.
Может быть, и дурная голова, но зато своя собственная. Так на хрена мне в
таком случае все это ваше бульварное чтиво?! Ответьте мне, господа
газетчики, осветите мне, так сказать, мой вопрос во всей его полноте. Ага,
не можете! А почему, спрашивается? Да потому, отвечаю, что о хорошем вы
писать просто-напросто разучились, плохого же в нашей жизни и без вас
хватает. И даже с избытком, это я вам точно говорю.
Но право личной собственности священно, и потому каждый день, идя на
работу, я вынимал из почтового ящика личную мою собственность,
дедморозовский, так сказать, презент, и аккуратно запихивал в карман пальто.
Там она, собственность, и покоилась до конца дня, пока вечером я не сносил
ее, свеженькую, в наш домашний сортир, где она и истаивала по мере нужды,
ежели таковая возникала. Как ни верти, а все ж таки экономия на туалетной
бумаге.
Как-то в самой середке января со мной приключилась неприятность: на мое
исконное право собственности кто-то нагло и подло покусился. Словом,
спускаюсь я как-то к своему почтовому ящику, и что же я замечаю? Ящик
вскрыт, газету как языком слизнуло. Какой-то подлец утянул мой новенький
"МК" и теперь визжит, поди, от радости и ловкости своих поганых рук. Такое у
нас иногда случается: вскрывают ящики и воруют газеты, журналы и тому
подобную макулатуру. Я мигом вскипел от ярости и праведного гнева. Попадись
мне только этот типчик, я враз ему ручонки-то его поганые повынимаю, аж по
самые плечи. Силушкой меня Бог не обидел, и слов я на ветер, как водится, не
бросаю.
Весь день я пребывал в чужой тарелке, а к вечеру созрел у меня нехитрый
план. Утром, думаю, изловлю ворюгу, так сказать, на месте преступления и
свершу над ним суд праведный и скорый. Триста раз заставлю прокукарекать, а
потом сдам в ментовку. Пущай органы с ним канителятся, глядишь, срок
припаяют за хищение личного имущества. А как же иначе? Это что ж получается,
всякая мразь будет мои газетки тяпать, а я, выходит, на эдакое хамство
должен сквозь пальцы глядеть? Нет уж, я на самотек такое дело не пущу.
Выслежу гада и сдам куда следует.
Как и было задумано, утром следующего дня я засел в кустах напротив
своего подъезда и принялся ждать. Ящик почтовый был у меня как на ладони, и
любого, кто к нему приблизится с целью воровства, живьем я из подъезда не
выпущу, это уж как пить дать.
Минут десять спустя в подъезд, боязливо озираясь, проковылял Иваныч,
наш бедолага почтальон, быстренько попихал в ящики корреспонденцию и тотчас
же слинял, торопливо шаркая негнущимися ногами. Я хотел было его окликнуть,
да вовремя одумался: как бы наш засранец при виде моей персоны, засевшей в
кустах, вновь не наложил в штаны. Жаль мне стало старика, и я скромно
промолчал.
К моему ящику, кстати, Иваныч даже не прикоснулся. Словно бы он был
заминирован.
Прошло еще с полчаса, и я окончательно задубел. Морозец в тот день
завернул по полной программе, градусов под пятнадцать, а то и под все
двадцать, да еще ветер хлестал по щекам, засыпая в глаза снежную пыль.
Неуютно мне было в моей засаде, чего уж греха таить.
В тот день я так никого и не изловил. Смахнув с шапки сугроб,
окоченевший и злой, я вернулся к ящику. Газета была на месте. Дед Мороз
держал свое слово, поставляя мне завтрашний "МК" точно по расписанию. Как он
это делал, мне было невдомек, да я и не старался ломать голову над этими
дедморозовскими штучками.
Ладно, думаю, попытка не пытка, завтра я его уж точно накрою. Не
позволю, знаете ли, чтобы у честных граждан газеты перли.
Но и назавтра я коченел в засаде зря. Этот таинственный тип так и не
явился. Я махнул рукой и прекратил свои партизанские вылазки. Может, думаю,
он больше и не объявится, так какого же хрена я каждодневно должен мерзнуть
в этих проклятых кустах?
Минуло еще два дня. В засаде своей я больше не дежурил. И оба дня
газета исчезала.
Тут уж я вконец взбеленился. Живьем сожру козла вонючего, ежели поймаю,
без соли, перца и "анклбенса". Вот только как же его выследить?
Пролетели выходные, и с понедельника, с самого ранья, я снова заступил
на свой пост. Только теперь я укрылся так, что ни одна зараза, даже если бы
очень постаралась, меня бы не засекла. Накануне я как следует пораскинул
мозгами и скумекал, что в те разы, когда я стоял на стреме, подлый ворюга
вычислил меня и газеты тянуть не посмел. Словом, я засветился, это уж как
пить дать, и теперь он будет вести себя куда осторожнее. Ну да и мы не лыком
шиты, мы свое партизанское дело знаем, нас на понт не возьмешь и вокруг
пальца не обкрутишь.
Взобрался я, значит, на дерево, что как раз напротив моего подъезда
росло, пристроился меж ветвей его и стал ждать. И что же вы думаете?
Сработал-таки мой маневр, гадом буду, сработал! Лишь только прошаркал
Иваныч, выполнив свою почтальонскую миссию, как в подъезд юркнул какой-то
тип, которого я поначалу не разглядел. Ух, ну и летел же я тогда с дерева --
так мне не терпелось этого козла в бараний рог скрутить! Хорошо еще, что
внизу, как раз под моим насестом, сугроб намело. Еще в полете я заприметил,
как он роется в моем почтовом ящике, как извлекает из него мою... О, этого я
вынести не мог! Взревев от бешенства (я специально утром не поел, чтоб
позлее быть), ринулся я в атаку, в свой родной подъезд. Подлетел к тому
козлу, схватил за грудки и затряс так, что голова его часто-часто забилась о
соседский почтовый ящик. Очки его быстро поползли по в миг вспотевшей
переносице и шмякнулись о кафельный пол; одно очко разлетелось вдребезги, а
второе покрылось паутиной трещин. Он закатил глаза и мелкой дробью
заколотился о железный ящик, все больше затылком и левым ухом, которое по
окончании экзекуции изрядно распухло и покраснело. Я еще малость потряс его,
а потом отпустил. Хотел вырвать у него газету, но он вдруг с силой вцепился
в нее и заорал:
-- Не отдам! Слышите, не отдам!
Я опешил. Челюсть моя отвисла, зенки, похоже, вылупились. Я ожидал
всего, что угодно, но только не такого. Нет, это уже не наглость и даже не
сверхнаглость, это скорее приступ паранойи или рецидив белой горячки. Я в
таких вещах кое-что секу.
Гнев как-то сам собой улетучился. Меня словно пыльным мешком по башке
шарахнули, и теперь я удивленно таращился на этого тщедушного очкарика.
-- Как это не отдашь? -- задал я вполне законный вопрос. -- Тебе что,
козел очкастый, зубы надоело носить? Гони газету, говорю!
-- Не-е-е-ет! -- завопил он, близоруко щурясь и прижимая мою газету к
своей птичьей груди дистрофика.
Я почесал в затылке. Он играл явно против правил: вместо того, чтобы
бросить газету и дать деру или, по крайней мере, попытаться как-нибудь
замять инцидент мирным путем, этот шизик готов был, кажется, костьми лечь
ради моей собственности. Хотел было я ему врезать промеж его бесстыжих глаз,
да посовестился: слишком различны были наши весовые категории. А
по-хорошему, по-доброму газету он возвращать явно не собирался -- так что
же, скажите на милость, мне было делать? Как восстановить попранную, так
сказать, справедливость? Ну и попал же я в переплет!
-- Послушай, придурок, у тебя что, с крышей не в порядке? Газета же
моя, -- попытался урезонить его я. -- Отдай по-хорошему, не доводи до греха.
-- Пять тысяч, -- проблеял шизик, -- пять тысяч за газету.
-- Чего? -- не понял я.
-- Плачу наличными, -- слегка осмелел он. -- Вот, возьмите, -- и он
вынул из кармана пухлую пачку банкнот. Отсчитав пять штук, протянул их мне.
Я слегка прибалдел. Пять штук за какую-то вшивую газетенку! Это где же
такое видано? Нет, этот козел явно спятил.
-- Ну возьмите, прошу вас, -- умоляющим тоном произнес он, тыча
банкноты мне под нос.
В конце концов, подумал я, почему бы и нет? Сделка мне явно пришлась по
душе, но сдаваться сразу я не собирался: очень уж хотелось слегка помурыжить
этого шизанутого типа.
-- Спрячь деньги, болван, -- грозно надвинулся на него я. -- Откупиться
от меня хочешь? Не на того напал, ворюга. Вертай газету, пока я ментов не
позвал!
-- Завтра, завтра верну, -- зачастил он, от страха начиная икать. --
Нет, что я говорю -- завтра! Сегодня вечером, клянусь мамой. А пять тысяч
возьмите, будьте так добры. Ну зачем вам газета, а? Вы же все равно ее
читать не будете, ведь не будете, да?
-- А вот это уже не твое собачье дело, -- с достоинством произнес я,
теряя терпение, -- хочу -- читаю, хочу -- нет. Моя газета, мне и решать, что
с нею делать.
Он сник, сумасшедший огонек в его зенках притух. Похоже, я отнимал у
него последнюю надежду в его никчемной, бесцельно прожитой жизни.
-- На, возьмите, -- голосом умирающего произнес он и протянул мне
газету. -- Очень жаль, что все так получилось.
Я выхватил у него газету и взглянул на первую страницу. Все верно,
газета моя. Он хотел было проскользнуть мимо меня к выходу, но я ухватил его
свободной рукой за ворот и снова придвинул к стене.
-- А теперь отвечай: на хрена тебе моя газета? -- грозно потребовал я.
От отчаянно замотал головой.
-- Нет-нет, этого я вам сказать не могу. Делайте со мной что хотите.
Я понял, что слова из него, действительно, не вытянешь. Впрочем, какая
мне разница? Лишь бы бабки платил.
-- Хрен с тобой, гони пять штук, -- сдался я.
Физиономия его враз посветлела.
-- Так вы согласны, да? Я так и знал, что вы не откажетесь! Пять тысяч
вполне приличная сумма.
Он снова стал совать мне деньги в руку, а я, решив больше не испытывать
судьбу, принял их, хотя и с видом оскорбленного достоинства. Потом отдал ему
газету, которую он снова бережно прижал к груди.
-- А теперь пошел вон, -- процедил я сквозь зубы, -- и чтоб духу твоего
здесь не было.
Но он, странное дело, убираться не спешил.
-- Пять тысяч за каждый следующий номер, -- вдруг выпалил он.
-- А? -- Я не сразу понял, что за ахинею он там несет.
-- За каждый свежий номер я плачу пять тысяч рублей, -- членораздельно,
окончательно осмелев, сказал он. -- Ну как, по рукам?
У меня аж голова закружилась от такого бредового предложения. Я сразу
начал подсчитывать, во что мне это выльется. Пять штук в день, это выходит
сто пятьдесят в месяц. За вычетом выходных, когда газета не выходит,
получается где-то около сотни. За год набегает миллион двести, а за десять
лет -- двенадцать миллионов! Уф, аж жарко стало. Да за такие бабки можно
новенький "жигуль" приобрести! Впрочем, что это я, какие десять лет?
Подписка была оформлена только на три месяца, ну на год, ежели пожелаю
продлить, а там -- прощай халявные денежки. Но и в течение года иметь
приработок по сто штук в месяц к моим основным тремстам пятидесяти -- это
тоже неплохо. А главное -- Светка об этих левых бабках ничего знать не
будет, а это уж совсем другой расклад.
Словом, я клюнул, проглотил приманку всю целиком, вместе с крючком.
-- По рукам, -- сказал я. -- Только чтоб без туфты.
-- Да как же можно! -- обрадовался шизик. -- Я человек честный, дуру
гнать не собираюсь.
-- Я это уже заметил.
Он сконфузился: намек попал в цель. Впрочем, я не собирался читать ему
мораль. Плевать я на него хотел с высокой колокольни. Лишь бы бабки
регулярно выкладывал, а там хоть трава не расти.
Мы условились, что каждое утро он будет вынимать из моего ящика
новенький номер "МК" (ради такого случая я презентовал ему запасной ключ от
почтового ящика), а вечером того же дня класть его обратно вместе с мздой за
услуги в размере пять тысяч рэ.
Инцидент был исчерпан к обоюдному нашему удовольствию.
Увидев его со спины, я сразу вспомнил, кто это такой. Он жил в нашем же
доме, в третьем подъезде, и я не раз встречал его в нашем лесу за весьма
неблаговидным занятием: он собирал пустые бутылки. Уж не знаю, где он там
работал и какие бабки зарабатывал, но судя по его внешнему виду, миллионами
он явно не ворочал. Да и бутылочный бизнес наводил на некоторые, весьма
недвусмысленные, соображения -- жил он бедно, едва сводя концы с концами.
Вечно обшарпанный, в залатанных штанах и грязной рубашке, в драной кроличьей
шапке и протертом на плечах пальтишке, он скорее походил на спившегося
бомжа, нежели на честного трудягу. Поговаривали, что он просиживает штаны в
каком-то НИИ или КБ, и, думается мне, это похоже на правду. Ну на кой ляд,
скажите, нужны нынче все эти НИИ? Пользы от них как от козла молока.
И потому никак не вязалась с его гнусным обликом та пачка банкнот,
которую он вынул из кармана. Да и вообще, пять штук в день для такой нищеты
-- бабки немалые. Откуда они у него, хотел бы я знать? Только не говорите
мне, что он получил неожиданное наследство от какого-нибудь заокеанского
дедушки-миллионера, не смешите мои ботинки, господа, я в эти сказочки давно
уже не верю.
Ну да это дело десятое, лишь бы он меня не кинул.
Он меня не кинул. В течение нескольких следующих дней, по вечерам, я
систематически извлекал из почтового ящика свою газету и кровно заработанную
купюру достоинством в пять кусков. Значит, динамо он крутить не собирался.
Дома я аккуратно просматривал очередной номер "МК", но ничего
интересного в нем не находил. Газета как газета, все обычно и буднично:
хроника происшествий, политика, светские новости, какие-то идиотские статьи.
Я лишь пожимал плечами и относил газету в сортир. Но места я себе не
находил, это уж точно. Что-то здесь было не так, что-то с чем-то не
вязалось. Ну на кой, спрашивается, ляд, ему понадобилась завтрашняя газета?
Разгадка пришла внезапно. Как-то раз, дней десять спустя после нашего с
ним вежливого объяснения, я как обычно развернул возвращенный мне к вечеру
номер и стал пробегать его глазами. Добравшись до четвертой страницы,
которая полностью была отведена под спортивную хронику, я случайно наткнулся
на небольшой абзац в две-три строки, обведенный карандашом. Абзац гласил:
"Вчера во Дворце спорта в Лужниках состоялся полуфинальный матч по хоккею с
шайбой между командами "Торпедо" и ЦСКА. Встреча закончилась со
счетом 4:2 в пользу ЦСКА". Вчера -- это значит сегодня, если учесть, что
газета была завтрашней. И тут меня словно обухом по голове хватило. Вот оно
что! Вот оно, значит, как! Этот очкастый уже сегодня утром, так сказать,
заранее, знал, чем закончится игра! Знал, подлец, и нагло воспользовался
этим.
Я сразу смекнул, в чем тут дело. А смекнув, наутро подловил этого
хитрозадого хмыренка у своего почтового ящика, молча двинул ему в челюсть,
отобрал ключ и напоследок заявил:
-- Еще раз, мурло поганое, увижу у моего ящика, уши отрежу и проглотить
заставлю. Усвоил, придурок?
Он вцепился в полу моего пальто и заскулил, что я, мол, поступаю
нечестно и что уговор, мол, дороже денег. Рассвирепев, я пнул его ногой,
схватил газету и был таков.
(Этот шизанутый, кстати, к тому времени успел уже приобрести
подержанный "жигуль"; я сам видел, как он разъезжает на нем по двору. Вот
хамло!)
Заскочив на работу, я взял отгул на полдня, а потом рванул в Лужники.
Там я закупил билеты на все хоккейные матчи на две недели вперед и только
тогда малость поостыл. Полдела сделано, господа, теперь и на нашей улице
праздник произойдет. Это уж как пить дать.
Стадион был полон, прямо-таки яблоку некуда упасть. Я уселся на свое
место и стал озираться. До начала матча оставалось пятнадцать минут. Играли
"Динамо" (Москва) и "Спартак". Согласно полученным мною из газеты сведениям,
выиграет "Динамо" со счетом 2:1. Я всегда был равнодушен к спорту и тем
более к хоккею, но сейчас вдруг почувствовал, как мною овладевает дикий
азарт. Не азарт болельщика, а азарт игрока. Я знал, что проиграть не могу, и
все же... меня одолевал изрядный колотун. А вдруг газета врет?
За спиной кто-то засопел.
-- А я говорю, наши их обуют.
-- Ага, под орех разделают.
-- Однозначно.
Я слегка повернул голову.
Позади меня сидела троица в традиционных красно-белых шарфах. Ясно,
спартаковцы, и судя по их чокнутым взглядам -- фанаты-завсегдатаи, не
пропускающие ни одной игры своей любимой команды. Их-то мне и нужно, смекнул
я.
Я пожал плечами и закинул первую удочку:
-- Поживем -- увидим.
Тот, что сидел посередке, красномордый тип с глазами навыкате, начал
вдруг ржать. Те двое принялись вторить ему, и вскоре уже вся троица в унисон
покатывалась со смеху.
-- Не связывайтесь вы с ними, -- шепнул мне на ухо мой сосед справа. --
Признаться честно, они ведь правы.
-- Поживем -- увидим, -- повторил я.
-- Жаль, конечно, -- продолжал сосед, пропустив мое замечание мимо
ушей, -- что наши продуют, но чудес не бывает, не так ли? Вы сами-то за кого
болеете?
-- За наших.
-- Коллега, -- он с чувством пожал мне руку. -- Я тоже динамовец.
-- Спар-так-чемпи-он! -- завопил красномордый и со злорадством
покосился на меня.
-- Спар-так-чем-пио-о-он! -- понесся отовсюду боевой клич
"бело-красных".
Я закинул вторую удочку.
-- У "Спартака" никаких шансов, -- произнес я громко, так, чтобы слышал
красномордый и его дружки.
Затылок мой обдало горячим дыханием.
-- Кто это здесь баллоны на наших катит, а? -- прогундосил
красномордый, наваливаясь на меня.
В этот момент раздался свисток, и игра началась.
Спартаковцы забросили свою первую (и единственную, если верить газете)
шайбу уже в первом периоде. "Красно-белые" фанаты драли глотку и вопили от
восторга, но больше всех старался красномордый. Он буквально лез из кожи,
чтобы подбодрить своих любимцев, и ехидно сопел мне в ухо, когда динамовцы
допускали ошибку.
Счет оставался неизменным на протяжении двух первых периодов. Я не
находил себе места, сидел, словно на иголках, ожидая, что вот-вот произойдет
чудо и наши влепят им пару банок. Мой сосед-динамовец сник под градом
насмешек красномордого и его дружков, изредка бросая на меня взгляды
загнанной собаки. А я крепился и стойко ждал развязки.
В перерыве между вторым и третьим периодами красномордый псих двинул
меня в плечо (стиснув зубы, я стерпел) и злорадно прогудел, брызжа слюной:
-- Ну что, парень, обули мы ваших? Или ты снова будешь твердить, что
эти вшивые менты способны одолеть чемпионов?
И тут я понял, что время мое пришло. Пора играть ва-банк. Я круто
обернулся и небрежно бросил, уперевшись взглядом в его выпученные зенки:
-- Не говори гоп, пока не перепрыгнешь, мужик. Наши выиграют, это я
тебе обещаю.
Мой сосед справа начал дергать меня за рукав, призывая к
осмотрительности. Красномордый перестал глумиться и удивленно уставился на
меня своими бараньими глазками. Его друганы тоже притихли, обалдевшие от
такой наглости.
-- Ты, видно, здесь новичок, парень? -- спросил красномордый; впервые
за игру у него появился искренний интерес к моей персоне.
-- Не твое дело, мужик, -- резко отозвался я. -- Говорю тебе, ваши
обложаются -- и все тут.
-- Так-так-так, -- покачал головой мой соперник и залыбился, -- ты мне
становишься интересен, парень. Ставлю сотню на наших.
Ага, клюнул, толстая морда!
-- Сотню чего? -- спросил я на всякий случай.
-- Сотню штук, -- презрительно пояснил он. -- Сотню против твоих
пятидесяти -- если они у тебя имеются, конечно, -- что наши ваших обдерут.
Я сделал вид, что усиленно размышляю. У меня было при себе сто
пятьдесят тысяч -- вчерашняя премия, которую я утаил от Светки, и потому
имел все основания принять вызов, брошенный мне красномордым. Тем более, что
наши все равно выиграют -- по крайней мере, я все еще верил в чудо.
-- Идет! -- заявил я.
-- Отлично, -- красномордый от удовольствия закряхтел, потер потные
ладони и еще больше покраснел, -- пари заключено. Господа, -- он обратился к
своим друганам, -- вы будете свидетелями сделки.
Мой сосед продолжал с остервенением дергать меня за рукав, остерегая от
безумного решения, но при последних словах красномордого резко переменил
свои намерения.
-- Раз дело принимает критический оборот, я тоже буду свидетелем, --
заявил он решительно.
Красномордый уничтожающе зыркнул на него, но противиться не стал.
-- Итак, сотня против полтинника, -- подвел итог он. -- По рукам?
Я покачал головой.
-- Сто пятьдесят против ста пятидесяти, -- небрежно бросил я. -- Играем
на равных.
-- Ух ты! -- ахнули хором друганы красномордого, а мой сосед-динамовец
едва не задохнулся от волнения.
Красномордый еще больше выкатил зенки и с минуту смотрел на меня, как
мне показалось, даже с каким-то проблеском уважения. Потом зашептался со
своими корешами. Те состроили кислые рожи, но авторитет атамана быстро
сломил их сопротивление. Ага, клянчит у них бабки! -- догадался я.
-- Плакали ваши денежки, -- шепнул мне на ухо сосед и сам чуть было не
разрыдался. -- Эх, была не была, даю от себя двадцатку, если наши победят!
В результате переговоров красномордый собрал нужную сумму.
-- Клади деньги в общую кучу, -- сказал он мне.
Я вынул три новенькие пятидесятки, но отдавать ему не спешил.
-- Кто будет держать всю сумму до конца матча? -- спросил я. -- Тебе я
не доверяю, твоим корешам тоже.
-- Я подержу, -- предложил мой сосед-динамовец, -- я нейтральное лицо и
к вашим разборкам касательства не имею.
Красномордый просверлил его взглядом и, скрепя сердце, сунул ему свою
ставку. Я, в принципе, не против был такого посредника и в свою очередь
передал ему кровные свои бабки. Тот тщательно пересчитал деньги и подытожил:
-- Все правильно, ровно триста тысяч.
-- О'кей, -- сказал красномордый и, осклабившись, повернулся ко мне. --
Ну и лопух же ты, парень. Накрылись твои сто пятьдесят штук медным тазом.
-- Не каркай, -- огрызнулся я.
Красномордый ухмыльнулся и подмигнул своим дружкам. Те радостно
заморгали в ответ и начали рьяно крутить пальцами у свих висков, явно
намекая на мою дырявую крышу. Ну это мы еще посмотрим, у кого крыша течет!
Раздался свисток, и третий, завершающий, период начался.
Если говорить начистоту, то в хоккее я ни бум-бум, то есть ни капельки.
Ни правил, ни кого из игроков как зовут, ни специфического хоккейного сленга
-- ни о чем таком я понятия не имел. Да и зачем мне это? Ежели кто кому
шайбу влепит, так это и круглому идиоту ясно будет, а большего мне знать
было незачем.
Игра протекала напряженно, но никто уже не сомневался в исходе матча.
Красномордый притих и больше не орал, все его внимание было сосредоточено на
поле. Меня колотило от возбуждения и неизвестности (с каждой уходящей
минутой я все меньше и меньше верил газете), а мой сосед-динамовец громко
шмыгал носом и с сочувствием косился на меня, не смея поднять глаза на
игровую площадку.
Когда до финального звонка оставалось пять минут, красномордый хлопнул
меня по спине и беззлобно заявил:
-- Ну-с, парень, плакали твои денежки. Зелен ты еще в такие игры
играть, ну да ничего не попишешь: уговор есть уговор. Готовь бабки,
Зря я, говорю, обидел старика Иваныча, и зря, выходит, он в штаны
наложил. Обложался, как нынче говорят. Попер я на него все равно что танк на
изгородь, а ради чего, спрашивается? Ради какой-то вшивой газетки, которую
так и так читать не стану. И не стал, потому как не в состоянии был в тот
день глядеть на печатную продукцию. Но -- раз мое, значит, вынь да положь, а
не положишь, так я сам тебе в штаны наложу, и не один раз. Потому как мое, а
все что мое -- священно и охраняется государством, блюдется, так сказать,
законом и Генеральным нашим прокурором. Иначе бы мы давно уже к коммунизму
пришли.
Психология, мать твою, и пляшем мы под ее дудку все равно что крысы под
нильсову флейту. Еще немного -- и захлебнемся в собственном дерьме. Вон
Иваныч, бедолага, уже...
Однако хорош треп разводить, пора переходить к делу. Дело-то ведь ждать
не будет, обтрепись ты хоть до посинения.
Тяжело мне пришлось в тот день, третий день нового года, скрывать не
стану. И не мне одному: весь наш цех боролся с тяжким недугом, имя которому
-- похмельный синдром. Боролись честно, с поднятым забралом, не прибегая к
помощи спиртного. Колян в этом отношении бывал чрезвычайно суров. "Никакой
опохмелки, -- строго твердил он, -- потому как опохмелка есть вторая пьянка.
А вторая пьянка подряд на производстве -- это уже криминал". И мы блюли сей
завет нашего бригадира-философа пуще всенародно принятой Конституции.
Ослушников не было никогда, за это я башкой ручаюсь.
А потом пошли дни полегче. Пьянок больше не было (сто пятьдесят грамм
после работы не в счет), жизнь потекла ровнее и спокойнее, без встрясок,
затмений и диких выходок.
Газеты я получал ежедневно, но читать их не читал. Я и раньше-то не
большой был охотник до газетного чтива, а в нынешнее смутное время меня
вообще от них тошнит. Просто рвать и харчи метать хочется, когда в руки
попадает какая-нибудь газетенка. Какую ни возьмешь -- всюду склоки, грызня,
мордобой, грязь да дерьмо. Целые тонны дерьма, особенно когда дело касается
политики, межпартийных дрязг и внутрипарламентской возни. Вот вам простой,
можно даже сказать -- тривиальный пример: едва лишь всенародно избранная
Дума приступила к исполнению своих нелегких обязанностей, как наши шибко
ретивые депутатики тут же, обильно потея и брызжа слюной, принялись решать
наинасущнейший вопрос о предоставлении им, то бишь депутатикам, нового
здания парламента! Это ж в какие ворота лезет, а, скажите мне на милость? И
чем же, спрашивается, эти толстозадые и жирномордые избранники народа лучше
тех, кого полгода назад выкуривали из Белого дома?
Я никогда не был ни левым, ни правым, ни коммунистом, ни демократом, ни
тем паче монархистом. Ни ельцинистом, ни руцкистом, ни травкинистом, ни
вообще никаким "истом". Я сам по себе, сам по себе партия, сам себе голова.
Может быть, и дурная голова, но зато своя собственная. Так на хрена мне в
таком случае все это ваше бульварное чтиво?! Ответьте мне, господа
газетчики, осветите мне, так сказать, мой вопрос во всей его полноте. Ага,
не можете! А почему, спрашивается? Да потому, отвечаю, что о хорошем вы
писать просто-напросто разучились, плохого же в нашей жизни и без вас
хватает. И даже с избытком, это я вам точно говорю.
Но право личной собственности священно, и потому каждый день, идя на
работу, я вынимал из почтового ящика личную мою собственность,
дедморозовский, так сказать, презент, и аккуратно запихивал в карман пальто.
Там она, собственность, и покоилась до конца дня, пока вечером я не сносил
ее, свеженькую, в наш домашний сортир, где она и истаивала по мере нужды,
ежели таковая возникала. Как ни верти, а все ж таки экономия на туалетной
бумаге.
Как-то в самой середке января со мной приключилась неприятность: на мое
исконное право собственности кто-то нагло и подло покусился. Словом,
спускаюсь я как-то к своему почтовому ящику, и что же я замечаю? Ящик
вскрыт, газету как языком слизнуло. Какой-то подлец утянул мой новенький
"МК" и теперь визжит, поди, от радости и ловкости своих поганых рук. Такое у
нас иногда случается: вскрывают ящики и воруют газеты, журналы и тому
подобную макулатуру. Я мигом вскипел от ярости и праведного гнева. Попадись
мне только этот типчик, я враз ему ручонки-то его поганые повынимаю, аж по
самые плечи. Силушкой меня Бог не обидел, и слов я на ветер, как водится, не
бросаю.
Весь день я пребывал в чужой тарелке, а к вечеру созрел у меня нехитрый
план. Утром, думаю, изловлю ворюгу, так сказать, на месте преступления и
свершу над ним суд праведный и скорый. Триста раз заставлю прокукарекать, а
потом сдам в ментовку. Пущай органы с ним канителятся, глядишь, срок
припаяют за хищение личного имущества. А как же иначе? Это что ж получается,
всякая мразь будет мои газетки тяпать, а я, выходит, на эдакое хамство
должен сквозь пальцы глядеть? Нет уж, я на самотек такое дело не пущу.
Выслежу гада и сдам куда следует.
Как и было задумано, утром следующего дня я засел в кустах напротив
своего подъезда и принялся ждать. Ящик почтовый был у меня как на ладони, и
любого, кто к нему приблизится с целью воровства, живьем я из подъезда не
выпущу, это уж как пить дать.
Минут десять спустя в подъезд, боязливо озираясь, проковылял Иваныч,
наш бедолага почтальон, быстренько попихал в ящики корреспонденцию и тотчас
же слинял, торопливо шаркая негнущимися ногами. Я хотел было его окликнуть,
да вовремя одумался: как бы наш засранец при виде моей персоны, засевшей в
кустах, вновь не наложил в штаны. Жаль мне стало старика, и я скромно
промолчал.
К моему ящику, кстати, Иваныч даже не прикоснулся. Словно бы он был
заминирован.
Прошло еще с полчаса, и я окончательно задубел. Морозец в тот день
завернул по полной программе, градусов под пятнадцать, а то и под все
двадцать, да еще ветер хлестал по щекам, засыпая в глаза снежную пыль.
Неуютно мне было в моей засаде, чего уж греха таить.
В тот день я так никого и не изловил. Смахнув с шапки сугроб,
окоченевший и злой, я вернулся к ящику. Газета была на месте. Дед Мороз
держал свое слово, поставляя мне завтрашний "МК" точно по расписанию. Как он
это делал, мне было невдомек, да я и не старался ломать голову над этими
дедморозовскими штучками.
Ладно, думаю, попытка не пытка, завтра я его уж точно накрою. Не
позволю, знаете ли, чтобы у честных граждан газеты перли.
Но и назавтра я коченел в засаде зря. Этот таинственный тип так и не
явился. Я махнул рукой и прекратил свои партизанские вылазки. Может, думаю,
он больше и не объявится, так какого же хрена я каждодневно должен мерзнуть
в этих проклятых кустах?
Минуло еще два дня. В засаде своей я больше не дежурил. И оба дня
газета исчезала.
Тут уж я вконец взбеленился. Живьем сожру козла вонючего, ежели поймаю,
без соли, перца и "анклбенса". Вот только как же его выследить?
Пролетели выходные, и с понедельника, с самого ранья, я снова заступил
на свой пост. Только теперь я укрылся так, что ни одна зараза, даже если бы
очень постаралась, меня бы не засекла. Накануне я как следует пораскинул
мозгами и скумекал, что в те разы, когда я стоял на стреме, подлый ворюга
вычислил меня и газеты тянуть не посмел. Словом, я засветился, это уж как
пить дать, и теперь он будет вести себя куда осторожнее. Ну да и мы не лыком
шиты, мы свое партизанское дело знаем, нас на понт не возьмешь и вокруг
пальца не обкрутишь.
Взобрался я, значит, на дерево, что как раз напротив моего подъезда
росло, пристроился меж ветвей его и стал ждать. И что же вы думаете?
Сработал-таки мой маневр, гадом буду, сработал! Лишь только прошаркал
Иваныч, выполнив свою почтальонскую миссию, как в подъезд юркнул какой-то
тип, которого я поначалу не разглядел. Ух, ну и летел же я тогда с дерева --
так мне не терпелось этого козла в бараний рог скрутить! Хорошо еще, что
внизу, как раз под моим насестом, сугроб намело. Еще в полете я заприметил,
как он роется в моем почтовом ящике, как извлекает из него мою... О, этого я
вынести не мог! Взревев от бешенства (я специально утром не поел, чтоб
позлее быть), ринулся я в атаку, в свой родной подъезд. Подлетел к тому
козлу, схватил за грудки и затряс так, что голова его часто-часто забилась о
соседский почтовый ящик. Очки его быстро поползли по в миг вспотевшей
переносице и шмякнулись о кафельный пол; одно очко разлетелось вдребезги, а
второе покрылось паутиной трещин. Он закатил глаза и мелкой дробью
заколотился о железный ящик, все больше затылком и левым ухом, которое по
окончании экзекуции изрядно распухло и покраснело. Я еще малость потряс его,
а потом отпустил. Хотел вырвать у него газету, но он вдруг с силой вцепился
в нее и заорал:
-- Не отдам! Слышите, не отдам!
Я опешил. Челюсть моя отвисла, зенки, похоже, вылупились. Я ожидал
всего, что угодно, но только не такого. Нет, это уже не наглость и даже не
сверхнаглость, это скорее приступ паранойи или рецидив белой горячки. Я в
таких вещах кое-что секу.
Гнев как-то сам собой улетучился. Меня словно пыльным мешком по башке
шарахнули, и теперь я удивленно таращился на этого тщедушного очкарика.
-- Как это не отдашь? -- задал я вполне законный вопрос. -- Тебе что,
козел очкастый, зубы надоело носить? Гони газету, говорю!
-- Не-е-е-ет! -- завопил он, близоруко щурясь и прижимая мою газету к
своей птичьей груди дистрофика.
Я почесал в затылке. Он играл явно против правил: вместо того, чтобы
бросить газету и дать деру или, по крайней мере, попытаться как-нибудь
замять инцидент мирным путем, этот шизик готов был, кажется, костьми лечь
ради моей собственности. Хотел было я ему врезать промеж его бесстыжих глаз,
да посовестился: слишком различны были наши весовые категории. А
по-хорошему, по-доброму газету он возвращать явно не собирался -- так что
же, скажите на милость, мне было делать? Как восстановить попранную, так
сказать, справедливость? Ну и попал же я в переплет!
-- Послушай, придурок, у тебя что, с крышей не в порядке? Газета же
моя, -- попытался урезонить его я. -- Отдай по-хорошему, не доводи до греха.
-- Пять тысяч, -- проблеял шизик, -- пять тысяч за газету.
-- Чего? -- не понял я.
-- Плачу наличными, -- слегка осмелел он. -- Вот, возьмите, -- и он
вынул из кармана пухлую пачку банкнот. Отсчитав пять штук, протянул их мне.
Я слегка прибалдел. Пять штук за какую-то вшивую газетенку! Это где же
такое видано? Нет, этот козел явно спятил.
-- Ну возьмите, прошу вас, -- умоляющим тоном произнес он, тыча
банкноты мне под нос.
В конце концов, подумал я, почему бы и нет? Сделка мне явно пришлась по
душе, но сдаваться сразу я не собирался: очень уж хотелось слегка помурыжить
этого шизанутого типа.
-- Спрячь деньги, болван, -- грозно надвинулся на него я. -- Откупиться
от меня хочешь? Не на того напал, ворюга. Вертай газету, пока я ментов не
позвал!
-- Завтра, завтра верну, -- зачастил он, от страха начиная икать. --
Нет, что я говорю -- завтра! Сегодня вечером, клянусь мамой. А пять тысяч
возьмите, будьте так добры. Ну зачем вам газета, а? Вы же все равно ее
читать не будете, ведь не будете, да?
-- А вот это уже не твое собачье дело, -- с достоинством произнес я,
теряя терпение, -- хочу -- читаю, хочу -- нет. Моя газета, мне и решать, что
с нею делать.
Он сник, сумасшедший огонек в его зенках притух. Похоже, я отнимал у
него последнюю надежду в его никчемной, бесцельно прожитой жизни.
-- На, возьмите, -- голосом умирающего произнес он и протянул мне
газету. -- Очень жаль, что все так получилось.
Я выхватил у него газету и взглянул на первую страницу. Все верно,
газета моя. Он хотел было проскользнуть мимо меня к выходу, но я ухватил его
свободной рукой за ворот и снова придвинул к стене.
-- А теперь отвечай: на хрена тебе моя газета? -- грозно потребовал я.
От отчаянно замотал головой.
-- Нет-нет, этого я вам сказать не могу. Делайте со мной что хотите.
Я понял, что слова из него, действительно, не вытянешь. Впрочем, какая
мне разница? Лишь бы бабки платил.
-- Хрен с тобой, гони пять штук, -- сдался я.
Физиономия его враз посветлела.
-- Так вы согласны, да? Я так и знал, что вы не откажетесь! Пять тысяч
вполне приличная сумма.
Он снова стал совать мне деньги в руку, а я, решив больше не испытывать
судьбу, принял их, хотя и с видом оскорбленного достоинства. Потом отдал ему
газету, которую он снова бережно прижал к груди.
-- А теперь пошел вон, -- процедил я сквозь зубы, -- и чтоб духу твоего
здесь не было.
Но он, странное дело, убираться не спешил.
-- Пять тысяч за каждый следующий номер, -- вдруг выпалил он.
-- А? -- Я не сразу понял, что за ахинею он там несет.
-- За каждый свежий номер я плачу пять тысяч рублей, -- членораздельно,
окончательно осмелев, сказал он. -- Ну как, по рукам?
У меня аж голова закружилась от такого бредового предложения. Я сразу
начал подсчитывать, во что мне это выльется. Пять штук в день, это выходит
сто пятьдесят в месяц. За вычетом выходных, когда газета не выходит,
получается где-то около сотни. За год набегает миллион двести, а за десять
лет -- двенадцать миллионов! Уф, аж жарко стало. Да за такие бабки можно
новенький "жигуль" приобрести! Впрочем, что это я, какие десять лет?
Подписка была оформлена только на три месяца, ну на год, ежели пожелаю
продлить, а там -- прощай халявные денежки. Но и в течение года иметь
приработок по сто штук в месяц к моим основным тремстам пятидесяти -- это
тоже неплохо. А главное -- Светка об этих левых бабках ничего знать не
будет, а это уж совсем другой расклад.
Словом, я клюнул, проглотил приманку всю целиком, вместе с крючком.
-- По рукам, -- сказал я. -- Только чтоб без туфты.
-- Да как же можно! -- обрадовался шизик. -- Я человек честный, дуру
гнать не собираюсь.
-- Я это уже заметил.
Он сконфузился: намек попал в цель. Впрочем, я не собирался читать ему
мораль. Плевать я на него хотел с высокой колокольни. Лишь бы бабки
регулярно выкладывал, а там хоть трава не расти.
Мы условились, что каждое утро он будет вынимать из моего ящика
новенький номер "МК" (ради такого случая я презентовал ему запасной ключ от
почтового ящика), а вечером того же дня класть его обратно вместе с мздой за
услуги в размере пять тысяч рэ.
Инцидент был исчерпан к обоюдному нашему удовольствию.
Увидев его со спины, я сразу вспомнил, кто это такой. Он жил в нашем же
доме, в третьем подъезде, и я не раз встречал его в нашем лесу за весьма
неблаговидным занятием: он собирал пустые бутылки. Уж не знаю, где он там
работал и какие бабки зарабатывал, но судя по его внешнему виду, миллионами
он явно не ворочал. Да и бутылочный бизнес наводил на некоторые, весьма
недвусмысленные, соображения -- жил он бедно, едва сводя концы с концами.
Вечно обшарпанный, в залатанных штанах и грязной рубашке, в драной кроличьей
шапке и протертом на плечах пальтишке, он скорее походил на спившегося
бомжа, нежели на честного трудягу. Поговаривали, что он просиживает штаны в
каком-то НИИ или КБ, и, думается мне, это похоже на правду. Ну на кой ляд,
скажите, нужны нынче все эти НИИ? Пользы от них как от козла молока.
И потому никак не вязалась с его гнусным обликом та пачка банкнот,
которую он вынул из кармана. Да и вообще, пять штук в день для такой нищеты
-- бабки немалые. Откуда они у него, хотел бы я знать? Только не говорите
мне, что он получил неожиданное наследство от какого-нибудь заокеанского
дедушки-миллионера, не смешите мои ботинки, господа, я в эти сказочки давно
уже не верю.
Ну да это дело десятое, лишь бы он меня не кинул.
Он меня не кинул. В течение нескольких следующих дней, по вечерам, я
систематически извлекал из почтового ящика свою газету и кровно заработанную
купюру достоинством в пять кусков. Значит, динамо он крутить не собирался.
Дома я аккуратно просматривал очередной номер "МК", но ничего
интересного в нем не находил. Газета как газета, все обычно и буднично:
хроника происшествий, политика, светские новости, какие-то идиотские статьи.
Я лишь пожимал плечами и относил газету в сортир. Но места я себе не
находил, это уж точно. Что-то здесь было не так, что-то с чем-то не
вязалось. Ну на кой, спрашивается, ляд, ему понадобилась завтрашняя газета?
Разгадка пришла внезапно. Как-то раз, дней десять спустя после нашего с
ним вежливого объяснения, я как обычно развернул возвращенный мне к вечеру
номер и стал пробегать его глазами. Добравшись до четвертой страницы,
которая полностью была отведена под спортивную хронику, я случайно наткнулся
на небольшой абзац в две-три строки, обведенный карандашом. Абзац гласил:
"Вчера во Дворце спорта в Лужниках состоялся полуфинальный матч по хоккею с
шайбой между командами "Торпедо" и ЦСКА. Встреча закончилась со
счетом 4:2 в пользу ЦСКА". Вчера -- это значит сегодня, если учесть, что
газета была завтрашней. И тут меня словно обухом по голове хватило. Вот оно
что! Вот оно, значит, как! Этот очкастый уже сегодня утром, так сказать,
заранее, знал, чем закончится игра! Знал, подлец, и нагло воспользовался
этим.
Я сразу смекнул, в чем тут дело. А смекнув, наутро подловил этого
хитрозадого хмыренка у своего почтового ящика, молча двинул ему в челюсть,
отобрал ключ и напоследок заявил:
-- Еще раз, мурло поганое, увижу у моего ящика, уши отрежу и проглотить
заставлю. Усвоил, придурок?
Он вцепился в полу моего пальто и заскулил, что я, мол, поступаю
нечестно и что уговор, мол, дороже денег. Рассвирепев, я пнул его ногой,
схватил газету и был таков.
(Этот шизанутый, кстати, к тому времени успел уже приобрести
подержанный "жигуль"; я сам видел, как он разъезжает на нем по двору. Вот
хамло!)
Заскочив на работу, я взял отгул на полдня, а потом рванул в Лужники.
Там я закупил билеты на все хоккейные матчи на две недели вперед и только
тогда малость поостыл. Полдела сделано, господа, теперь и на нашей улице
праздник произойдет. Это уж как пить дать.
Стадион был полон, прямо-таки яблоку некуда упасть. Я уселся на свое
место и стал озираться. До начала матча оставалось пятнадцать минут. Играли
"Динамо" (Москва) и "Спартак". Согласно полученным мною из газеты сведениям,
выиграет "Динамо" со счетом 2:1. Я всегда был равнодушен к спорту и тем
более к хоккею, но сейчас вдруг почувствовал, как мною овладевает дикий
азарт. Не азарт болельщика, а азарт игрока. Я знал, что проиграть не могу, и
все же... меня одолевал изрядный колотун. А вдруг газета врет?
За спиной кто-то засопел.
-- А я говорю, наши их обуют.
-- Ага, под орех разделают.
-- Однозначно.
Я слегка повернул голову.
Позади меня сидела троица в традиционных красно-белых шарфах. Ясно,
спартаковцы, и судя по их чокнутым взглядам -- фанаты-завсегдатаи, не
пропускающие ни одной игры своей любимой команды. Их-то мне и нужно, смекнул
я.
Я пожал плечами и закинул первую удочку:
-- Поживем -- увидим.
Тот, что сидел посередке, красномордый тип с глазами навыкате, начал
вдруг ржать. Те двое принялись вторить ему, и вскоре уже вся троица в унисон
покатывалась со смеху.
-- Не связывайтесь вы с ними, -- шепнул мне на ухо мой сосед справа. --
Признаться честно, они ведь правы.
-- Поживем -- увидим, -- повторил я.
-- Жаль, конечно, -- продолжал сосед, пропустив мое замечание мимо
ушей, -- что наши продуют, но чудес не бывает, не так ли? Вы сами-то за кого
болеете?
-- За наших.
-- Коллега, -- он с чувством пожал мне руку. -- Я тоже динамовец.
-- Спар-так-чемпи-он! -- завопил красномордый и со злорадством
покосился на меня.
-- Спар-так-чем-пио-о-он! -- понесся отовсюду боевой клич
"бело-красных".
Я закинул вторую удочку.
-- У "Спартака" никаких шансов, -- произнес я громко, так, чтобы слышал
красномордый и его дружки.
Затылок мой обдало горячим дыханием.
-- Кто это здесь баллоны на наших катит, а? -- прогундосил
красномордый, наваливаясь на меня.
В этот момент раздался свисток, и игра началась.
Спартаковцы забросили свою первую (и единственную, если верить газете)
шайбу уже в первом периоде. "Красно-белые" фанаты драли глотку и вопили от
восторга, но больше всех старался красномордый. Он буквально лез из кожи,
чтобы подбодрить своих любимцев, и ехидно сопел мне в ухо, когда динамовцы
допускали ошибку.
Счет оставался неизменным на протяжении двух первых периодов. Я не
находил себе места, сидел, словно на иголках, ожидая, что вот-вот произойдет
чудо и наши влепят им пару банок. Мой сосед-динамовец сник под градом
насмешек красномордого и его дружков, изредка бросая на меня взгляды
загнанной собаки. А я крепился и стойко ждал развязки.
В перерыве между вторым и третьим периодами красномордый псих двинул
меня в плечо (стиснув зубы, я стерпел) и злорадно прогудел, брызжа слюной:
-- Ну что, парень, обули мы ваших? Или ты снова будешь твердить, что
эти вшивые менты способны одолеть чемпионов?
И тут я понял, что время мое пришло. Пора играть ва-банк. Я круто
обернулся и небрежно бросил, уперевшись взглядом в его выпученные зенки:
-- Не говори гоп, пока не перепрыгнешь, мужик. Наши выиграют, это я
тебе обещаю.
Мой сосед справа начал дергать меня за рукав, призывая к
осмотрительности. Красномордый перестал глумиться и удивленно уставился на
меня своими бараньими глазками. Его друганы тоже притихли, обалдевшие от
такой наглости.
-- Ты, видно, здесь новичок, парень? -- спросил красномордый; впервые
за игру у него появился искренний интерес к моей персоне.
-- Не твое дело, мужик, -- резко отозвался я. -- Говорю тебе, ваши
обложаются -- и все тут.
-- Так-так-так, -- покачал головой мой соперник и залыбился, -- ты мне
становишься интересен, парень. Ставлю сотню на наших.
Ага, клюнул, толстая морда!
-- Сотню чего? -- спросил я на всякий случай.
-- Сотню штук, -- презрительно пояснил он. -- Сотню против твоих
пятидесяти -- если они у тебя имеются, конечно, -- что наши ваших обдерут.
Я сделал вид, что усиленно размышляю. У меня было при себе сто
пятьдесят тысяч -- вчерашняя премия, которую я утаил от Светки, и потому
имел все основания принять вызов, брошенный мне красномордым. Тем более, что
наши все равно выиграют -- по крайней мере, я все еще верил в чудо.
-- Идет! -- заявил я.
-- Отлично, -- красномордый от удовольствия закряхтел, потер потные
ладони и еще больше покраснел, -- пари заключено. Господа, -- он обратился к
своим друганам, -- вы будете свидетелями сделки.
Мой сосед продолжал с остервенением дергать меня за рукав, остерегая от
безумного решения, но при последних словах красномордого резко переменил
свои намерения.
-- Раз дело принимает критический оборот, я тоже буду свидетелем, --
заявил он решительно.
Красномордый уничтожающе зыркнул на него, но противиться не стал.
-- Итак, сотня против полтинника, -- подвел итог он. -- По рукам?
Я покачал головой.
-- Сто пятьдесят против ста пятидесяти, -- небрежно бросил я. -- Играем
на равных.
-- Ух ты! -- ахнули хором друганы красномордого, а мой сосед-динамовец
едва не задохнулся от волнения.
Красномордый еще больше выкатил зенки и с минуту смотрел на меня, как
мне показалось, даже с каким-то проблеском уважения. Потом зашептался со
своими корешами. Те состроили кислые рожи, но авторитет атамана быстро
сломил их сопротивление. Ага, клянчит у них бабки! -- догадался я.
-- Плакали ваши денежки, -- шепнул мне на ухо сосед и сам чуть было не
разрыдался. -- Эх, была не была, даю от себя двадцатку, если наши победят!
В результате переговоров красномордый собрал нужную сумму.
-- Клади деньги в общую кучу, -- сказал он мне.
Я вынул три новенькие пятидесятки, но отдавать ему не спешил.
-- Кто будет держать всю сумму до конца матча? -- спросил я. -- Тебе я
не доверяю, твоим корешам тоже.
-- Я подержу, -- предложил мой сосед-динамовец, -- я нейтральное лицо и
к вашим разборкам касательства не имею.
Красномордый просверлил его взглядом и, скрепя сердце, сунул ему свою
ставку. Я, в принципе, не против был такого посредника и в свою очередь
передал ему кровные свои бабки. Тот тщательно пересчитал деньги и подытожил:
-- Все правильно, ровно триста тысяч.
-- О'кей, -- сказал красномордый и, осклабившись, повернулся ко мне. --
Ну и лопух же ты, парень. Накрылись твои сто пятьдесят штук медным тазом.
-- Не каркай, -- огрызнулся я.
Красномордый ухмыльнулся и подмигнул своим дружкам. Те радостно
заморгали в ответ и начали рьяно крутить пальцами у свих висков, явно
намекая на мою дырявую крышу. Ну это мы еще посмотрим, у кого крыша течет!
Раздался свисток, и третий, завершающий, период начался.
Если говорить начистоту, то в хоккее я ни бум-бум, то есть ни капельки.
Ни правил, ни кого из игроков как зовут, ни специфического хоккейного сленга
-- ни о чем таком я понятия не имел. Да и зачем мне это? Ежели кто кому
шайбу влепит, так это и круглому идиоту ясно будет, а большего мне знать
было незачем.
Игра протекала напряженно, но никто уже не сомневался в исходе матча.
Красномордый притих и больше не орал, все его внимание было сосредоточено на
поле. Меня колотило от возбуждения и неизвестности (с каждой уходящей
минутой я все меньше и меньше верил газете), а мой сосед-динамовец громко
шмыгал носом и с сочувствием косился на меня, не смея поднять глаза на
игровую площадку.
Когда до финального звонка оставалось пять минут, красномордый хлопнул
меня по спине и беззлобно заявил:
-- Ну-с, парень, плакали твои денежки. Зелен ты еще в такие игры
играть, ну да ничего не попишешь: уговор есть уговор. Готовь бабки,