Страница:
посредник.
-- Не суетись, мужик, еще не вечер, -- пресек его я. -- До конца матча
четыре минуты.
Он заржал, морда его из красной сделалась багрово-синюшной.
-- Да ты что, серьезно, парень? Самое малое две шайбы нужно твоим
отыграть, чтобы бабки перекочевали в твой карман. Ты...
Есть!!! Шайба в воротах "Спартака"! За три минуты до конца матча
динамовцы сравняли счет.
Стадион взорвался от воплей и визга, а потом разом умолк. Наступила
тревожная тишина, лишь позади я слышал яростное сопение красномордого. Краем
глаза я взглянул на него, и мне показалось, что его лупоглазые зенки вот-вот
вывалятся у него из орбит.
На двадцатой минуте динамовцы влепили вторую банку.
Тут-то с моим соседом справа и приключился припадок. Он вдруг завизжал,
как поросенок при виде ножа, вскочил на сидение и начал отплясывать, корча
рожи красномордому и улюлюкая на манер индейцев племени гуронов. Потом
бросился ко мне на шею и, рыдая от счастья и пуская слюну, полез лобызаться.
-- Как мы их, а? Во-о-о как мы их!! Ух, как мы их! В пух и прах мы их!
Это ж надо ж, а? -- орал он мне в самое ухо.
Исход матча был предрешен. Стадион ревел так, что лед на поле вот-вот
был готов потрескаться. А я... а что я? Плевать я хотел на матч, и на
"Спартак" с "Динамо" в придачу. Главное для меня -- сто пятьдесят штук,
которые я сумел оторвать благодаря дедморозовскому презенту. А все остальное
трынь-трава.
Все, финальный свисток! Наша взяла, братва, утер-таки я нос красной
морде!
Я едва сдерживался, чтобы не заорать. Жаль мне стало красномордого, ему
и так, поди, не сладко живется с такой-то рожей, а тут я еще масло в огонь
подолью своим поросячьим визгом. Нет, выиграл так выиграл, а в рожу харкать
проигравшему мы не обучены.
Он аж, бедняга, почернел от горя. Сникли и его друганы, оба в раз. Один
лишь мой сосед-динамовец продолжал куролесить да глумиться над поверженным
врагом. Я цыкнул на него, и он стих.
-- Что ж, произведем расчет, мужики, -- сказал я как можно спокойнее.
-- Ну и фрукт же ты, парень, -- прохрипел красномордый, волком глядя на
меня.
-- Это с какой же стати? -- завопил вдруг один из его дружков. -- Я на
это свои последние гроши выложил, а тут какой-то шкет их прикарманить
норовит! Протестую.
-- Аналогично, -- поддакнул второй. -- Не имеет никакого права наши
денежки карманить. В морду ему.
-- Заткнитесь, оба! -- рявкнул красномордый. -- Сволочи вы, больше
никто. Я вам ваши бабки верну, как условились, так что вы при своих
останетесь, а вот я действительно крупно погорел. Вот дерьмо собачье, --
выругался он напоследок.
-- Игра есть игра, -- пожал я плечами.
-- Игра есть игра, -- кивнул он. -- Эй, посредник, вручи-ка ему его
выигрыш. Пускай подавится.
Как же, подавлюсь я, жди больше. Не на того напал, придурок лупоглазый,
я эти денежки сберегу и Светке своей даже под пыткой не расколюсь.
Посредник снова вскочил и с торжествующей улыбкой вручил мне триста
тысяч рублей.
-- Поздравляю, от всей души, -- сказал он, восторженно пялясь на мою
персону. -- Утерли-таки нос кое-кому, а кому именно, я говорить не стану.
Это и ежу понятно.
-- Умри, зануда, -- гаркнул на него красномордый, а потом обратился ко
мне. -- Пересчитай, не верю я ему. Скользкий тип.
-- Да разве я ворюга какой, -- обиделся мой сосед справа и опасливо
покосился на меня.
Я пересчитал. Десятки не хватало. Я пересчитал еще раз. Так и есть,
десятку как языком слизнуло.
Тут уж я рассвирепел.
-- Ты что же, гнида, своих обдираешь? -- накинулся я на него. -- Гони
бабки, говорю, не то кишки повыпускаю!
-- А я еще помогу, -- вставил красномордый зловеще.
Сосед-динамовец позеленел и заклацал зубами от страха.
-- Да как же... да не может быть... да вы не думайте... это
случайность...
Он судорожно зашарил руками по карманам и вдруг выудил откуда-то
десятку. Мою десятку.
-- Вот она! -- заорал он. -- Я же говорил! Здесь она, родимая, никуда
не делась! Просто завалилась под подкладку.
-- Купи себе гуся и пудри мозги ему, а мне баки заколачивать нечего, --
процедил я сквозь зубы, выхватывая у него купюру. -- С тебя еще двадцать
штук, обещанные. Напомнить?
-- Ну да, ну да, -- зачастил он, -- как же, помню. Сейчас, сейчас...
Он снова начал рыться в карманах.
-- Что-то никак... не найду, -- пробормотал он. -- Никак, знаете...
-- Небось, опять под подкладку завалилось, -- заметил я, презрительно
усмехаясь.
-- А вот я сейчас сам его потрясу, -- мрачно заявил красномордый,
поднимаясь с места. Просто удивительные случаются порой вещи: из недавнего
недруга он превратился вдруг в моего союзника.
-- Нет! -- испуганно крикнул динамовец. -- Не надо! Я сам. Вот, уже
нашел.
И он протянул мне еще две десятки.
Получив причитающуюся мне мзду, я поспешил унести ноги. День для меня
закончился как нельзя удачно, и, главное, без ненужных эксцессов. Все прошло
гладко, без сучка без задоринки. А ведь могло обернуться иначе.
Мордобоем, например.
Еще дважды мне обламывался солидный куш: один раз в сто штук, а в
другой аж в пол-лимона, ей-Богу, не вру. Бабки потекли ко мне рекой, я не
успевал их пересчитывать. В течение недели я заработал семьсот пятьдесят
штук, что равнялось двум моим месячным зарплатам. Неплохо, а? Ясно теперь,
на какие шиши тот очкастый шизик "жигуль" себе отхватил? То-то. Сам греб
деньги лопатой, а мне по какой-то дохлой пятерке в день отстегивал. Ну не
мерзавец?
Но не все коту масленица, как говаривают у нас на Руси. Подвела меня
моя фортуна, крепко подвела. Случилось это в середине февраля.
Это был мой четвертый набег на Лужники. Кто с кем играл, я уже не
помню. Память мне тогда отшибло напрочь. Но это все потом, после матча,
поначалу же все шло как нельзя лучше.
Уселся на свободное место и стал намечать очередную жертву. Опыт у меня
уже был, и я враз заприметил подходящий объект. Внизу, через два ряда от
меня, расположилась группа бритоголовых парней. Они лакали пиво и громко
гоготали, предвкушая удовольствие от предстоящей игры. Я напряг слух и
прислушался. По нескольким оброненным фразам я понял, что болеют они за
команду, которая обречена на поражение. Они-то мне и нужны, обрадовался я,
лишь бы у них бабки при себе имелись.
Я отыскал свободное место позади них и по обыкновению начал закидывать
удочки. Поначалу дело не шло: эта молокосня явно не желала ввязываться в
подобные авантюры. Пару раз меня круто осаживали, дипломатично советуя не
совать нос куда не следует, а также наведаться к такой-то матери и еще
кое-куда, куда поезда не ходят и самолеты не летают. Я скромно молчал,
понимая, что объект должен созреть. У меня был принцип: никогда никому не
навязываться; рано или поздно объект клюнет и попадется мне на крючок. А
пока -- терпение и еще раз терпение.
Первый период закончился вничью -- 1:1. Команды играли вяло, как-то
сонно, без энтузиазма и спортивного задора. Но меня не проведешь, я-то знал,
что самая игра начнется на последней десятиминутке второго периода. А
покамест я подготавливал почву, разыгрывая из себя заядлого болельщика: орал
благим матом, свистел во все десять пальцев, предрекал поражение неугодной
мне команде, сыпал двусмысленными репликами, а сам тем временем косился не
на поле, на которое мне было глубоко наплевать, а на тех бритых оболтусов,
что рассиживались перед моим носом и чьи карманы я собирался сегодня изрядно
почистить.
К концу второго периода, как и было предсказано завтрашним номером
"МК", игра оживилась. Наш голкипер (так, кажется, его называют? или я что-то
путаю?) -- итак, наш голкипер пропустил две банки подряд. Это-то и послужило
поворотным пунктом в настроениях моих потенциальных партнеров по пари.
Словом, еще до окончания второго периода сделка была заключена. На
пятьсот штук.
В третьей двадцатиминутке наши накидали им аж четыре шайбы, тем самым
решив исход поединка. Я выиграл. Впрочем, иначе и быть не могло.
Наше пари привлекло внимание окружающих, и когда после финального
свистка мои бритоголовые партнеры начали артачиться и попытались улизнуть,
общественное мнение вынудило их отстегнуть причитающуюся мне сумму. Правда,
у них наскреблось только четыреста штук, но я милостиво скостил им
недостающую сотню. Можно сказать, великодушно швырнул ту сотню в их наглые
бритые рожи. Все шло как по маслу, лучшего и желать было нечего.
Сорвав солидный куш, я поспешил покинуть поле боя. Очень уж мне не
понравилось, как косились на меня потерпевшие. Нехорошо, прямо скажем,
косились, по-гнусному. Недоброе у них было на уме, это я сразу просек.
Рисковал я, что и говорить, ну да ведь риск -- дело благородное, тем более,
когда свеженькие четыреста штук душу прогревают аж до самых печенок.
На полпути к метро меня тормознули. Те самые хиппари, которых я так
красиво обул. Я сразу смекнул, что дело пахнет керосином. Прямо-таки воняет.
-- Эй, пахан, погоди-ка. Потолковать надо.
Их было восемь рыл. Многовато для меня одного-то, хотя я и был не из
слабаков. Они оттеснили меня с тротуара и окружили плотным кольцом. Зенки их
так и сверкали, мрачно ощупывая мою одинокую персону, а кулаки (цельных
шестнадцать кулаков против моих двух!) уже начали сжиматься, готовясь к
расправе. Да-а, попал я в переплет, ничего не скажешь. В самое что ни на
есть дерьмо.
Один из них, здоровенный бугай, нагло выпустил струю табачного дыма
прямо мне в морду и прогнусавил:
-- Слишком ты прыток, мужик. Решил, значит, с нашими бабками слинять?
-- Я честно их выиграл, -- возразил я, хотя понимал, что говорить с
этими бритыми козлами все равно что просить взаймы у мумии Тутанхамона.
-- А ты крутой, мужик, -- осклабился бугай. -- Только очко-то, поди,
все равно играет, а? Играет, по роже твоей вижу.
-- Валите отсюда, -- огрызнулся я, становясь в каратистскую стойку. --
Крутой не крутой, а носы отшибать обучен.
Все восемь лбов заржали как один. Видать, рассмешил я их своей
бравадой, хотя лично мне было отнюдь не до смеха. Как бы самому нос не
отшибли.
-- Гони бабки и проваливай, -- сказал бугай, когда приступ ржанья у
восьмерки прошел. -- Коли сам отдашь, уйдешь по-хорошему.
-- Да пошел ты, коз-зел плешивый, -- вякнул я резко и тут же пожалел о
своем выступлении. Рожи у всех восьмерых перекосило от злости, зенки
налились кровью.
-- Чмо позорное, -- процедил сквозь зубы бугай.
Я понял, что судьба моя предрешена: сейчас меня будут бить. Хоть бы
одна зараза пришла на помощь, осадила бы подонков! Как же, дождешься от них!
Прохожие шли мимо, демонстративно отворачиваясь от меня, некоторые начинали
проявлять вдруг жгучий интерес к астрономической науке, до посинения пялясь
в морозное небо, а кто-то просто сворачивал в сторону, завидя нашу
живописную группу.
Бритый бугай долго натягивал перчатки на свои кулаки-кувалды, шевеля
пальцами прямо перед моим носом, и злорадно скалился. Подготовка к мордобою
велась по всем правилам. И-эх, была не была, решил я с отчаянием
утопленника, пропадать, так с музыкой! Уж двоим-троим я точно смогу
настучать по их вонючим лысинам, а там -- будь что будет. Один хрен морду
разобьют, так пускай и им тоже кое-что перепадет.
Словом, заехал я по морде сначала одному, потом другому. Хлипкие
оказались ребята, с трухой в нутре: грохнулись оба на снег и затихли. Но на
большее у меня времени не хватило. Вижу, целится бритый бугай своим
кувалдометром мне точно промеж глаз. Я и пикнуть не успел, как хрустнуло у
меня что-то в мозгу, в глазах помутнело, зарябило. Чувствую -- проваливаюсь
в какую-то нирвану, парю, можно сказать, в космическом эфире и потихоньку
обалдеваю. А напоследок напоролся щекой на чей-то сапог, потом еще раз, уже
зубами -- и присмирел окончательно. Отключился, словом.
Сколько я так провалялся, хрен его знает. Помню только, как кто-то
трясет меня за плечо. Сознание возвращалось медленно, какими-то дикими
рывками, словно с жуткой похмелюги. Голова раскалывалась от боли, распухший
язык едва ворочался в густой липкой каше, заполнявшей мою ротовую полость,
да и вообще было мне как-то не по себе.
-- Кажись, живой, -- прогудел кто-то над ухом.
Я открыл глаза и сквозь красную пелену обнаружил, что вокруг меня
суетится с пяток сердобольных прохожих. Вот мерзавцы, подумалось мне в тот
момент, где ж вы были, гады ползучие, когда меня те бритые уроды метелили?!
Морды свои холеные на сторону воротили, мол, моя хата с краю, каждый сам за
себя, сам в дерьмо по уши влез, так сам из него и вытаскивайся -- а
теперь-то, когда бритых голов и след простыл, обступили меня тесной гурьбою
и зенки свои лживые к небу закатывают при виде эдакого гнусного попрания
моей личности. Это как же называется, а? Харя моя, можно сказать, треснула
вдоль и поперек, того и гляди, последние мозги вытекут, а из зубов если два
целых на всю ротовую полость наберется, крупно, считай, мне повезло. И что
же получается? Эти так называемые прохожие, любовью воспылав к ближнему
своему (ближний -- это я), норовят мне еще гадость какую-нибудь ввернуть, да
похлестче, похлестче, типа: "Во, смотри, да он еще шевелится!" либо "Ничего,
парень, люди и без зубов живут", или, например, "Дешево отделался, приятель,
могли вообще башку оторвать". Словом, ободряли меня как могли, пока я не
приободрился настолько, что смог выразить им свою искреннюю благодарность за
сочувствие и своевременную помощь:
-- Катитесь, вы, герои вчерашних дней, пока я зады ваши не отполировал
до зеркального блеска. Достали вы меня...
Прохожие посокрушались, пообижались, еще немного позакатывали глаза --
ровно столько, сколько требуется для соблюдения приличий, -- и быстренько
разбежались. Словно языком их слизнуло, всех до единого.
Я малость оклемался и встал на ноги. Меня порядком штормило, как после
сильной пьянки. Пощупал пальцами распухшие десна и затосковал. Да-с, доложу
я вам, зубы мне проредили капитально. Профессионально сработано, ничего не
скажешь. Это уж как пить дать. Но совсем я хреново себя почувствовал, когда
обнаружил, что меня начисто обчистили. Бабки исчезли все до копейки: и те
четыреста штук, что я заработал сегодня, и те пол-лимона, что я прихватил с
собой из дому для заключения пари. Словом, пролетел я с оглушительным
свистом. Кстати, завтрашнего "Комсомольца", с которым я приперся в эти
дурацкие Лужники, тоже не оказалось. Это последнее обстоятельство меня
почему-то смутило.
Злой, побитый и ограбленный, поплелся я домой. Шел я и думал: о
злосчастной своей судьбе, о превратностях жизни, о проблемах нынешней
молодежи, о том, во сколько мне обойдется восстановление моих жевательных
функций -- и так мне жалко себя стало, что я аж зарыдал.
Но на ошибках, как говорится, учатся. Лучше бы, конечно, на чужих, да
уж тут выбирать не приходится. Словом, подвел я итог своей
финансово-коммерческой деятельности за последние дни и понял, что все в
общем-то не так уж и хреново. Кое-какие сбережения, сокрытые от Светки, у
меня все же остались. Подумал я подумал, и решил: все, баста, хватит дурака
валять, морду свою под кулаки чужие подставлять, чай, морда у меня одна, а
кулаков всех и не перечтешь. Займусь-ка я, пожалуй, честным бизнесом, пойду
к Лене Голубкову в партнеры. На дом в Париже я, конечно, не потяну, потому
как кишка тонка, да и на хрена мне этот дом сдался, ежели мозгами-то
пораскинуть, а вот на "жигуленок" поднакопить можно, это уж точно.
Господа, покупайте акции АО "МММ"! Акции АО "МММ" абсолютно ликвидны.
Дни котировок акций каждый вторник и четверг. Покупайте, господа, не
прогадаете. А прогадаете -- так я тут не причем. Ни в коей мере.
Не хотите? Ну и хрен с вами.
На больничном провалялся я цельную неделю. Светка хотела было упрятать
меня в свою клинику, но я не дался. Ишь, чего надумала! Меня -- да на
больничную койку, как древнего деда-маразматика какого-нибудь! Дудки всем
вам, а не больница, ясно?
Оказалось, что мне еще крупно подвезло: черепок-то мой вовсе не
треснул, как на то шибко надеялись костоломы-врачи, да и в нутре у меня все
на месте осталось, ничего не оторвалось, не отвалилось. Вот только зубов
моих сильно поубавилось. Без зубов-то, ясное дело, жить можно, но хреново,
это уж можете мне поверить. Однако не в зубах счастье, и даже не в их
количестве, -- самоуспокаивал я себя, пока бока на койке пролеживал да
манную кашку, что мне Светка поутру каждодневно варила, сквозь оставшиеся
зубья виртуозно процеживал. Зубы-то мы и вставить можем, ежели надобность
такая возникнет. Это запросто. Были б только бабки.
А тут и двадцать третье февраля мимо пролетело, праздник наш мужской,
всенародный, кровью в боях заслуженный. Обидно, братцы, мне было до усрачки,
что прозевал я, прикованный к постели, это великий день, и прозевал по своей
дурости. Вновь, выходит, фортуна ко мне всей задницей повернулась. Впрочем,
не топиться же теперь из-за этого! Уж как-нибудь переживу, перекантуюсь. Мне
б только оклематься побыстрей, на ноги встать, а там...
Светка на меня дулась цельных три дня. Молчала, как рыба бессловесная,
в рот воды набравшая. Сильно на меня тогда Светка осерчала за все мои
хоккейные художества. А когда рот-то она свой раскрыла, с целью примирения и
достижения консенсуса, понял я, что ничегошеньки-то она и не знает об
истинном положении вещей: ни о моих грандиозных планах по оздоровлению нашей
внутрисемейной экономики, ни о выигранных мною пари, ни о том, что меня
начисто обчистили. А потому и понять меня она, конечно же, не могла. Блажь,
говорит, да дурь одна у тебя в башке, и ветер в ней сквозит, и мозги,
говорит, у тебя все иссохлись от пьянки беспробудной и тунеядского образа
жизни, коли понесло тебя в рабочее время на какой-то идиотский стадион, где
одни кретины и бомжи безработные кучкуются. Словом, вылила она на мою
побитую головушку целый ушат упреков, что накипели у нее за эти дни, а потом
ничего, остыла, пошла на мировую, даже пожалела. Я же чувствовал себя
последним болваном, потому как таковым на деле и оказался. Жалко мне стало
мою ненаглядную женушку, покаялся я в своих грехах явных, неявные же,
покумекав, решил гласности не предавать. Незачем рану бередить. Не пойман,
как говорится, не вор.
К концу недели я уже пришел в норму. По крайней мере, мне тогда так
казалось. Башка гудеть перестала, кости больше не ломило, да и синяки,
поначалу сизо-багровые, местами с кровоподтеками, заметно пожелтели. Врачи
репы свои почесали, бородами своими козлиными для солидности потрясли, рожи
умные состроили, пошушукались -- и выпихнули меня на работу. Мол, нечего,
Василь Петрович, бока пролеживать да в потолок слюну пускать, пора, мол, и
честь знать -- шуруй-ка ты на свой родной завод, экономику отечественную
поднимать. Труд, он ведь из обезьяны человека сделал, вот и трудись себе, не
покладая рук, на благо государства, дабы обратно шерстью не обрасти и в
деградацию не впасть.
В понедельник поковылял я на работу. Цех встретил меня дружно и как
героя. Колян, бригадир наш, молча пожал мне руку, критически оглядел мою
персону, похлопал по плечу и усадил рядом с собою.
-- Напугал ты нас, Василь Петрович, до чертиков напугал. Как же это
тебя угораздило, а?
Я развел руками.
-- А хрен его разберет! Подвела меня фортуна, мать ее... Одно слово --
баба.
-- Может, морду кому намылить надо? Это мы в миг организуем, только
намекни.
-- Да ну их в баню, этих сосунков бритоголовых! Не хочу ворошить осиное
гнездо. Пущай это безобразие на их совести остается. Не до них мне нынче.
-- Ну как знаешь, Васька, давить на тебя не стану. Ладно, иди, трудись,
вноси посильный вклад в строительство светлого будущего.
Я и пошел. Встал к своему станочку многострадальному и по уши увяз в
работе, по которой, если уж говорить честно, за неделю порядком
истосковался. Оглянуться не успел, как вижу, друганы мои меня на перекур
кличут.
Закурили. За жизнь, за то за се погутарили, лясы друг дружке поточили.
А тут слышу, Вовка-прессовщик Григоричу какую-то туфтень на уши вешает.
-- Как со смены домой прихожу, он сразу прыг ко мне на колени и на
чистом английском вопрошает: хау ду ю ду, май френд? Хау а е бизнес?
-- Иди ты! -- Григорич аж пасть от удивления раззявил.
-- Какой на хрен бизнес, отвечаю, -- продолжал вешать лапшу на уши
Вовка. -- Я потомственный пролетарий, сечешь? ни к каким бизнесам отродясь
отношения не имел, потому как считаю все это дерьмо самой натуральной
идеологической диверсией. Не хватало еще нам, трудягам, памперсами на углах
приторговывать! А он мне снова, гад усатый, ехидненько так, с издевочкой:
хау а е бизнес, Вольдемар?
-- Врешь! -- снова подал голос Григорич.
А тут как раз и я подкатываю.
-- Это ты о ком, Вовка, треп ведешь? -- спрашиваю. -- О племяше своем,
что ли?
-- Кой черт о племяше! -- почему-то взбеленился Вовка. -- Я о своем
коте толкую, сечешь?
Я оторопел.
-- Как это -- о коте? О каком это еще коте? Ты чего, Вовец, баки-то нам
заколачиваешь?
-- Вот и я о том же... -- встрепенулся было Григорич, но Вовка так
свирепо зыркнул на старика, что тот чуть было в штаны не наложил от испуга.
-- Это я-то баки заколачиваю? Да ты знаешь, Василий, что кот мой год
цельный у моей сеструхи жил, вот и поднатаскался во всяких там языках
иностранных. Она ж у меня замужем за мафией, сечешь?
Григорич, с опаской глядя на Вовку, как-то бочком, бочком засеменил к
выходу. Я же остался с этим бугаем один на один.
-- Ага, теперь понял, -- говорю, -- ежели за мафией, тогда все ясно.
Так бы сразу и сказал. Все, вопросов больше не имею. Баста.
Однако этот тип каким-то подозрительным инквизитором продолжал коситься
на меня.
-- Да ты, Василь Петрович, гляжу, не веришь мне? -- навис он надо мною,
угрожающе пуская слюну.
-- Верю, Вовец, верю, -- поспешил я заверить Вовку, этого громилу с
куриными мозгами. -- Обычное дело. Кот по-аглицки балакает -- что ж тут
такого? Всяко на свете случается.
-- Кончай перекур! -- гаркнул откуда-то Колян. -- По коням, мужики,
работа, она хоть и не волк, а все ж таки ждать не любит.
Окрик бригадира подействовал на Вовку все равно как острый шип,
воткнутый в туго накачанный автомобильный баллон: он тут же выпустил пары,
сник и присмирел. Я же, воспользовавшись моментом, сиганул на свое рабочее
место и заступил на пост у станка. Хрен его знает, может быть, этот убийца
за своего мафиозного кота кадык вырвет и даже не поморщится?
В обеденный перерыв вся бригада скучковалась вокруг нашего бригадира.
Колян о чем-то пошушукался с Григоричем, покосился на меня с эдакой хитрецой
в своих проникновенных глазах и торжественно возвестил:
-- Василь Петрович, мы тут посовещались с коллегами и решили. Надобно,
понимаешь ли, отметить твое возвращение в родной коллектив. Без перепою, а
так, с леганцой, чисто символически, для поддержания бодрости духа и
укрепления коллективистских начал. Ты как, Василь Петрович, даешь добро?
И тут у меня в мозгу возник какой-то вредоносный туман.
-- Не, мужики, я пас.
Поначалу мне показалось, что у меня что-то такое с ушами случилось --
такая вдруг гробовая тишина наступила. Кореша мои застыли подобно экспонатам
в кабинете восковых фигур мадам Тюссо. Да и сам я чувствовал, что мир вверх
тормашками кувырнулся. Слова, сорвавшиеся у меня с языка, прозвучали под
высокими сводами нашего цеха как неслыханное, несусветное кощунство. Но
самое ужасное было в другом: я вовсе не собирался их произносить, они
вырвались у меня сами, помимо моей воли.
Те, кто стояли ко мне ближе всех, стали опасливо от меня отодвигаться,
словно был я каким-нибудь зачумленным или прокаженным.
Колян внимательно, участливо, с болью в прозорливых глазах пялился на
мою персону, на сократовском лбу его обозначилась глубокая мучительная
складка. Колян напряженно думал.
-- А ну-ка, мужики, -- сказал он наконец. -- оставьте нас тет-а-тет.
Нам с Василь Петровичем кое-что обтолковать надобно.
Народ, угрюмо ворча, начал потихоньку рассасываться. Когда вокруг нас с
Коляном не осталось никого, бригадир в упор уставился на меня и учинил мне
допрос с пристрастием.
-- Васька, говори как на духу: ты чего, зашился?
Я отчаянно мотнул головой.
-- Я что, похож на придурка?
-- Тогда в чем дело, сынок? Что там у тебя стряслось? -- по-отечески
наседал Колян.
-- А я почем знаю! -- истерически завопил я. -- Оно как-то само
получается.
Колян нахмурился.
-- Ты погоди, Василь Петрович, не ерепенься. Дело-то, чую, серьезное.
Здесь разобраться надо. Ты что же, завязал?
-- Н... не знаю, -- всхлипнул я, сникнув душой и телом. -- Вроде бы не
завязывал, а пить, понимаешь, не могу. Не могу, и все тут! Словно околдовал
меня кто-то, порчу навел...
-- И давно это с тобой?
Я обалдело уставился на бригадира... и промолчал. Откуда ж мне знать,
когда это началось! Прямо напасть какая-то, бляха-муха!
Взгляд бригадира потяжелел, посуровел.
-- Хреново дело твое, Василь Петрович, нутром чую, хреново. Ты хоть
сам-то понимаешь, что от коллектива отрываешься, а? Осознаешь, так сказать,
как засасывает тебя в бездну твой паршивенький индивидуализм? Подумай, как
жить-то дальше будешь, Василий?
Я готов был разрыдаться.
-- Колян, не береди рану, и без тебя тошно, -- взмолился я. -- Это
сильнее меня, клянусь Славой КПСС! Словно обухом кто по голове хватил... --
И тут меня осенило. -- Постой-ка, Коляныч! А ведь и правда, это ж после моей
травмы началось, после той контузии на стадионе! Что-то, видать, у меня в
башке сломалось, разладилось, вот шестеренки какие-то теперь и не совпадают,
вразнобой крутятся.
Взгляд бригадира стал мягче, сочувственнее.
-- Не суетись, мужик, еще не вечер, -- пресек его я. -- До конца матча
четыре минуты.
Он заржал, морда его из красной сделалась багрово-синюшной.
-- Да ты что, серьезно, парень? Самое малое две шайбы нужно твоим
отыграть, чтобы бабки перекочевали в твой карман. Ты...
Есть!!! Шайба в воротах "Спартака"! За три минуты до конца матча
динамовцы сравняли счет.
Стадион взорвался от воплей и визга, а потом разом умолк. Наступила
тревожная тишина, лишь позади я слышал яростное сопение красномордого. Краем
глаза я взглянул на него, и мне показалось, что его лупоглазые зенки вот-вот
вывалятся у него из орбит.
На двадцатой минуте динамовцы влепили вторую банку.
Тут-то с моим соседом справа и приключился припадок. Он вдруг завизжал,
как поросенок при виде ножа, вскочил на сидение и начал отплясывать, корча
рожи красномордому и улюлюкая на манер индейцев племени гуронов. Потом
бросился ко мне на шею и, рыдая от счастья и пуская слюну, полез лобызаться.
-- Как мы их, а? Во-о-о как мы их!! Ух, как мы их! В пух и прах мы их!
Это ж надо ж, а? -- орал он мне в самое ухо.
Исход матча был предрешен. Стадион ревел так, что лед на поле вот-вот
был готов потрескаться. А я... а что я? Плевать я хотел на матч, и на
"Спартак" с "Динамо" в придачу. Главное для меня -- сто пятьдесят штук,
которые я сумел оторвать благодаря дедморозовскому презенту. А все остальное
трынь-трава.
Все, финальный свисток! Наша взяла, братва, утер-таки я нос красной
морде!
Я едва сдерживался, чтобы не заорать. Жаль мне стало красномордого, ему
и так, поди, не сладко живется с такой-то рожей, а тут я еще масло в огонь
подолью своим поросячьим визгом. Нет, выиграл так выиграл, а в рожу харкать
проигравшему мы не обучены.
Он аж, бедняга, почернел от горя. Сникли и его друганы, оба в раз. Один
лишь мой сосед-динамовец продолжал куролесить да глумиться над поверженным
врагом. Я цыкнул на него, и он стих.
-- Что ж, произведем расчет, мужики, -- сказал я как можно спокойнее.
-- Ну и фрукт же ты, парень, -- прохрипел красномордый, волком глядя на
меня.
-- Это с какой же стати? -- завопил вдруг один из его дружков. -- Я на
это свои последние гроши выложил, а тут какой-то шкет их прикарманить
норовит! Протестую.
-- Аналогично, -- поддакнул второй. -- Не имеет никакого права наши
денежки карманить. В морду ему.
-- Заткнитесь, оба! -- рявкнул красномордый. -- Сволочи вы, больше
никто. Я вам ваши бабки верну, как условились, так что вы при своих
останетесь, а вот я действительно крупно погорел. Вот дерьмо собачье, --
выругался он напоследок.
-- Игра есть игра, -- пожал я плечами.
-- Игра есть игра, -- кивнул он. -- Эй, посредник, вручи-ка ему его
выигрыш. Пускай подавится.
Как же, подавлюсь я, жди больше. Не на того напал, придурок лупоглазый,
я эти денежки сберегу и Светке своей даже под пыткой не расколюсь.
Посредник снова вскочил и с торжествующей улыбкой вручил мне триста
тысяч рублей.
-- Поздравляю, от всей души, -- сказал он, восторженно пялясь на мою
персону. -- Утерли-таки нос кое-кому, а кому именно, я говорить не стану.
Это и ежу понятно.
-- Умри, зануда, -- гаркнул на него красномордый, а потом обратился ко
мне. -- Пересчитай, не верю я ему. Скользкий тип.
-- Да разве я ворюга какой, -- обиделся мой сосед справа и опасливо
покосился на меня.
Я пересчитал. Десятки не хватало. Я пересчитал еще раз. Так и есть,
десятку как языком слизнуло.
Тут уж я рассвирепел.
-- Ты что же, гнида, своих обдираешь? -- накинулся я на него. -- Гони
бабки, говорю, не то кишки повыпускаю!
-- А я еще помогу, -- вставил красномордый зловеще.
Сосед-динамовец позеленел и заклацал зубами от страха.
-- Да как же... да не может быть... да вы не думайте... это
случайность...
Он судорожно зашарил руками по карманам и вдруг выудил откуда-то
десятку. Мою десятку.
-- Вот она! -- заорал он. -- Я же говорил! Здесь она, родимая, никуда
не делась! Просто завалилась под подкладку.
-- Купи себе гуся и пудри мозги ему, а мне баки заколачивать нечего, --
процедил я сквозь зубы, выхватывая у него купюру. -- С тебя еще двадцать
штук, обещанные. Напомнить?
-- Ну да, ну да, -- зачастил он, -- как же, помню. Сейчас, сейчас...
Он снова начал рыться в карманах.
-- Что-то никак... не найду, -- пробормотал он. -- Никак, знаете...
-- Небось, опять под подкладку завалилось, -- заметил я, презрительно
усмехаясь.
-- А вот я сейчас сам его потрясу, -- мрачно заявил красномордый,
поднимаясь с места. Просто удивительные случаются порой вещи: из недавнего
недруга он превратился вдруг в моего союзника.
-- Нет! -- испуганно крикнул динамовец. -- Не надо! Я сам. Вот, уже
нашел.
И он протянул мне еще две десятки.
Получив причитающуюся мне мзду, я поспешил унести ноги. День для меня
закончился как нельзя удачно, и, главное, без ненужных эксцессов. Все прошло
гладко, без сучка без задоринки. А ведь могло обернуться иначе.
Мордобоем, например.
Еще дважды мне обламывался солидный куш: один раз в сто штук, а в
другой аж в пол-лимона, ей-Богу, не вру. Бабки потекли ко мне рекой, я не
успевал их пересчитывать. В течение недели я заработал семьсот пятьдесят
штук, что равнялось двум моим месячным зарплатам. Неплохо, а? Ясно теперь,
на какие шиши тот очкастый шизик "жигуль" себе отхватил? То-то. Сам греб
деньги лопатой, а мне по какой-то дохлой пятерке в день отстегивал. Ну не
мерзавец?
Но не все коту масленица, как говаривают у нас на Руси. Подвела меня
моя фортуна, крепко подвела. Случилось это в середине февраля.
Это был мой четвертый набег на Лужники. Кто с кем играл, я уже не
помню. Память мне тогда отшибло напрочь. Но это все потом, после матча,
поначалу же все шло как нельзя лучше.
Уселся на свободное место и стал намечать очередную жертву. Опыт у меня
уже был, и я враз заприметил подходящий объект. Внизу, через два ряда от
меня, расположилась группа бритоголовых парней. Они лакали пиво и громко
гоготали, предвкушая удовольствие от предстоящей игры. Я напряг слух и
прислушался. По нескольким оброненным фразам я понял, что болеют они за
команду, которая обречена на поражение. Они-то мне и нужны, обрадовался я,
лишь бы у них бабки при себе имелись.
Я отыскал свободное место позади них и по обыкновению начал закидывать
удочки. Поначалу дело не шло: эта молокосня явно не желала ввязываться в
подобные авантюры. Пару раз меня круто осаживали, дипломатично советуя не
совать нос куда не следует, а также наведаться к такой-то матери и еще
кое-куда, куда поезда не ходят и самолеты не летают. Я скромно молчал,
понимая, что объект должен созреть. У меня был принцип: никогда никому не
навязываться; рано или поздно объект клюнет и попадется мне на крючок. А
пока -- терпение и еще раз терпение.
Первый период закончился вничью -- 1:1. Команды играли вяло, как-то
сонно, без энтузиазма и спортивного задора. Но меня не проведешь, я-то знал,
что самая игра начнется на последней десятиминутке второго периода. А
покамест я подготавливал почву, разыгрывая из себя заядлого болельщика: орал
благим матом, свистел во все десять пальцев, предрекал поражение неугодной
мне команде, сыпал двусмысленными репликами, а сам тем временем косился не
на поле, на которое мне было глубоко наплевать, а на тех бритых оболтусов,
что рассиживались перед моим носом и чьи карманы я собирался сегодня изрядно
почистить.
К концу второго периода, как и было предсказано завтрашним номером
"МК", игра оживилась. Наш голкипер (так, кажется, его называют? или я что-то
путаю?) -- итак, наш голкипер пропустил две банки подряд. Это-то и послужило
поворотным пунктом в настроениях моих потенциальных партнеров по пари.
Словом, еще до окончания второго периода сделка была заключена. На
пятьсот штук.
В третьей двадцатиминутке наши накидали им аж четыре шайбы, тем самым
решив исход поединка. Я выиграл. Впрочем, иначе и быть не могло.
Наше пари привлекло внимание окружающих, и когда после финального
свистка мои бритоголовые партнеры начали артачиться и попытались улизнуть,
общественное мнение вынудило их отстегнуть причитающуюся мне сумму. Правда,
у них наскреблось только четыреста штук, но я милостиво скостил им
недостающую сотню. Можно сказать, великодушно швырнул ту сотню в их наглые
бритые рожи. Все шло как по маслу, лучшего и желать было нечего.
Сорвав солидный куш, я поспешил покинуть поле боя. Очень уж мне не
понравилось, как косились на меня потерпевшие. Нехорошо, прямо скажем,
косились, по-гнусному. Недоброе у них было на уме, это я сразу просек.
Рисковал я, что и говорить, ну да ведь риск -- дело благородное, тем более,
когда свеженькие четыреста штук душу прогревают аж до самых печенок.
На полпути к метро меня тормознули. Те самые хиппари, которых я так
красиво обул. Я сразу смекнул, что дело пахнет керосином. Прямо-таки воняет.
-- Эй, пахан, погоди-ка. Потолковать надо.
Их было восемь рыл. Многовато для меня одного-то, хотя я и был не из
слабаков. Они оттеснили меня с тротуара и окружили плотным кольцом. Зенки их
так и сверкали, мрачно ощупывая мою одинокую персону, а кулаки (цельных
шестнадцать кулаков против моих двух!) уже начали сжиматься, готовясь к
расправе. Да-а, попал я в переплет, ничего не скажешь. В самое что ни на
есть дерьмо.
Один из них, здоровенный бугай, нагло выпустил струю табачного дыма
прямо мне в морду и прогнусавил:
-- Слишком ты прыток, мужик. Решил, значит, с нашими бабками слинять?
-- Я честно их выиграл, -- возразил я, хотя понимал, что говорить с
этими бритыми козлами все равно что просить взаймы у мумии Тутанхамона.
-- А ты крутой, мужик, -- осклабился бугай. -- Только очко-то, поди,
все равно играет, а? Играет, по роже твоей вижу.
-- Валите отсюда, -- огрызнулся я, становясь в каратистскую стойку. --
Крутой не крутой, а носы отшибать обучен.
Все восемь лбов заржали как один. Видать, рассмешил я их своей
бравадой, хотя лично мне было отнюдь не до смеха. Как бы самому нос не
отшибли.
-- Гони бабки и проваливай, -- сказал бугай, когда приступ ржанья у
восьмерки прошел. -- Коли сам отдашь, уйдешь по-хорошему.
-- Да пошел ты, коз-зел плешивый, -- вякнул я резко и тут же пожалел о
своем выступлении. Рожи у всех восьмерых перекосило от злости, зенки
налились кровью.
-- Чмо позорное, -- процедил сквозь зубы бугай.
Я понял, что судьба моя предрешена: сейчас меня будут бить. Хоть бы
одна зараза пришла на помощь, осадила бы подонков! Как же, дождешься от них!
Прохожие шли мимо, демонстративно отворачиваясь от меня, некоторые начинали
проявлять вдруг жгучий интерес к астрономической науке, до посинения пялясь
в морозное небо, а кто-то просто сворачивал в сторону, завидя нашу
живописную группу.
Бритый бугай долго натягивал перчатки на свои кулаки-кувалды, шевеля
пальцами прямо перед моим носом, и злорадно скалился. Подготовка к мордобою
велась по всем правилам. И-эх, была не была, решил я с отчаянием
утопленника, пропадать, так с музыкой! Уж двоим-троим я точно смогу
настучать по их вонючим лысинам, а там -- будь что будет. Один хрен морду
разобьют, так пускай и им тоже кое-что перепадет.
Словом, заехал я по морде сначала одному, потом другому. Хлипкие
оказались ребята, с трухой в нутре: грохнулись оба на снег и затихли. Но на
большее у меня времени не хватило. Вижу, целится бритый бугай своим
кувалдометром мне точно промеж глаз. Я и пикнуть не успел, как хрустнуло у
меня что-то в мозгу, в глазах помутнело, зарябило. Чувствую -- проваливаюсь
в какую-то нирвану, парю, можно сказать, в космическом эфире и потихоньку
обалдеваю. А напоследок напоролся щекой на чей-то сапог, потом еще раз, уже
зубами -- и присмирел окончательно. Отключился, словом.
Сколько я так провалялся, хрен его знает. Помню только, как кто-то
трясет меня за плечо. Сознание возвращалось медленно, какими-то дикими
рывками, словно с жуткой похмелюги. Голова раскалывалась от боли, распухший
язык едва ворочался в густой липкой каше, заполнявшей мою ротовую полость,
да и вообще было мне как-то не по себе.
-- Кажись, живой, -- прогудел кто-то над ухом.
Я открыл глаза и сквозь красную пелену обнаружил, что вокруг меня
суетится с пяток сердобольных прохожих. Вот мерзавцы, подумалось мне в тот
момент, где ж вы были, гады ползучие, когда меня те бритые уроды метелили?!
Морды свои холеные на сторону воротили, мол, моя хата с краю, каждый сам за
себя, сам в дерьмо по уши влез, так сам из него и вытаскивайся -- а
теперь-то, когда бритых голов и след простыл, обступили меня тесной гурьбою
и зенки свои лживые к небу закатывают при виде эдакого гнусного попрания
моей личности. Это как же называется, а? Харя моя, можно сказать, треснула
вдоль и поперек, того и гляди, последние мозги вытекут, а из зубов если два
целых на всю ротовую полость наберется, крупно, считай, мне повезло. И что
же получается? Эти так называемые прохожие, любовью воспылав к ближнему
своему (ближний -- это я), норовят мне еще гадость какую-нибудь ввернуть, да
похлестче, похлестче, типа: "Во, смотри, да он еще шевелится!" либо "Ничего,
парень, люди и без зубов живут", или, например, "Дешево отделался, приятель,
могли вообще башку оторвать". Словом, ободряли меня как могли, пока я не
приободрился настолько, что смог выразить им свою искреннюю благодарность за
сочувствие и своевременную помощь:
-- Катитесь, вы, герои вчерашних дней, пока я зады ваши не отполировал
до зеркального блеска. Достали вы меня...
Прохожие посокрушались, пообижались, еще немного позакатывали глаза --
ровно столько, сколько требуется для соблюдения приличий, -- и быстренько
разбежались. Словно языком их слизнуло, всех до единого.
Я малость оклемался и встал на ноги. Меня порядком штормило, как после
сильной пьянки. Пощупал пальцами распухшие десна и затосковал. Да-с, доложу
я вам, зубы мне проредили капитально. Профессионально сработано, ничего не
скажешь. Это уж как пить дать. Но совсем я хреново себя почувствовал, когда
обнаружил, что меня начисто обчистили. Бабки исчезли все до копейки: и те
четыреста штук, что я заработал сегодня, и те пол-лимона, что я прихватил с
собой из дому для заключения пари. Словом, пролетел я с оглушительным
свистом. Кстати, завтрашнего "Комсомольца", с которым я приперся в эти
дурацкие Лужники, тоже не оказалось. Это последнее обстоятельство меня
почему-то смутило.
Злой, побитый и ограбленный, поплелся я домой. Шел я и думал: о
злосчастной своей судьбе, о превратностях жизни, о проблемах нынешней
молодежи, о том, во сколько мне обойдется восстановление моих жевательных
функций -- и так мне жалко себя стало, что я аж зарыдал.
Но на ошибках, как говорится, учатся. Лучше бы, конечно, на чужих, да
уж тут выбирать не приходится. Словом, подвел я итог своей
финансово-коммерческой деятельности за последние дни и понял, что все в
общем-то не так уж и хреново. Кое-какие сбережения, сокрытые от Светки, у
меня все же остались. Подумал я подумал, и решил: все, баста, хватит дурака
валять, морду свою под кулаки чужие подставлять, чай, морда у меня одна, а
кулаков всех и не перечтешь. Займусь-ка я, пожалуй, честным бизнесом, пойду
к Лене Голубкову в партнеры. На дом в Париже я, конечно, не потяну, потому
как кишка тонка, да и на хрена мне этот дом сдался, ежели мозгами-то
пораскинуть, а вот на "жигуленок" поднакопить можно, это уж точно.
Господа, покупайте акции АО "МММ"! Акции АО "МММ" абсолютно ликвидны.
Дни котировок акций каждый вторник и четверг. Покупайте, господа, не
прогадаете. А прогадаете -- так я тут не причем. Ни в коей мере.
Не хотите? Ну и хрен с вами.
На больничном провалялся я цельную неделю. Светка хотела было упрятать
меня в свою клинику, но я не дался. Ишь, чего надумала! Меня -- да на
больничную койку, как древнего деда-маразматика какого-нибудь! Дудки всем
вам, а не больница, ясно?
Оказалось, что мне еще крупно подвезло: черепок-то мой вовсе не
треснул, как на то шибко надеялись костоломы-врачи, да и в нутре у меня все
на месте осталось, ничего не оторвалось, не отвалилось. Вот только зубов
моих сильно поубавилось. Без зубов-то, ясное дело, жить можно, но хреново,
это уж можете мне поверить. Однако не в зубах счастье, и даже не в их
количестве, -- самоуспокаивал я себя, пока бока на койке пролеживал да
манную кашку, что мне Светка поутру каждодневно варила, сквозь оставшиеся
зубья виртуозно процеживал. Зубы-то мы и вставить можем, ежели надобность
такая возникнет. Это запросто. Были б только бабки.
А тут и двадцать третье февраля мимо пролетело, праздник наш мужской,
всенародный, кровью в боях заслуженный. Обидно, братцы, мне было до усрачки,
что прозевал я, прикованный к постели, это великий день, и прозевал по своей
дурости. Вновь, выходит, фортуна ко мне всей задницей повернулась. Впрочем,
не топиться же теперь из-за этого! Уж как-нибудь переживу, перекантуюсь. Мне
б только оклематься побыстрей, на ноги встать, а там...
Светка на меня дулась цельных три дня. Молчала, как рыба бессловесная,
в рот воды набравшая. Сильно на меня тогда Светка осерчала за все мои
хоккейные художества. А когда рот-то она свой раскрыла, с целью примирения и
достижения консенсуса, понял я, что ничегошеньки-то она и не знает об
истинном положении вещей: ни о моих грандиозных планах по оздоровлению нашей
внутрисемейной экономики, ни о выигранных мною пари, ни о том, что меня
начисто обчистили. А потому и понять меня она, конечно же, не могла. Блажь,
говорит, да дурь одна у тебя в башке, и ветер в ней сквозит, и мозги,
говорит, у тебя все иссохлись от пьянки беспробудной и тунеядского образа
жизни, коли понесло тебя в рабочее время на какой-то идиотский стадион, где
одни кретины и бомжи безработные кучкуются. Словом, вылила она на мою
побитую головушку целый ушат упреков, что накипели у нее за эти дни, а потом
ничего, остыла, пошла на мировую, даже пожалела. Я же чувствовал себя
последним болваном, потому как таковым на деле и оказался. Жалко мне стало
мою ненаглядную женушку, покаялся я в своих грехах явных, неявные же,
покумекав, решил гласности не предавать. Незачем рану бередить. Не пойман,
как говорится, не вор.
К концу недели я уже пришел в норму. По крайней мере, мне тогда так
казалось. Башка гудеть перестала, кости больше не ломило, да и синяки,
поначалу сизо-багровые, местами с кровоподтеками, заметно пожелтели. Врачи
репы свои почесали, бородами своими козлиными для солидности потрясли, рожи
умные состроили, пошушукались -- и выпихнули меня на работу. Мол, нечего,
Василь Петрович, бока пролеживать да в потолок слюну пускать, пора, мол, и
честь знать -- шуруй-ка ты на свой родной завод, экономику отечественную
поднимать. Труд, он ведь из обезьяны человека сделал, вот и трудись себе, не
покладая рук, на благо государства, дабы обратно шерстью не обрасти и в
деградацию не впасть.
В понедельник поковылял я на работу. Цех встретил меня дружно и как
героя. Колян, бригадир наш, молча пожал мне руку, критически оглядел мою
персону, похлопал по плечу и усадил рядом с собою.
-- Напугал ты нас, Василь Петрович, до чертиков напугал. Как же это
тебя угораздило, а?
Я развел руками.
-- А хрен его разберет! Подвела меня фортуна, мать ее... Одно слово --
баба.
-- Может, морду кому намылить надо? Это мы в миг организуем, только
намекни.
-- Да ну их в баню, этих сосунков бритоголовых! Не хочу ворошить осиное
гнездо. Пущай это безобразие на их совести остается. Не до них мне нынче.
-- Ну как знаешь, Васька, давить на тебя не стану. Ладно, иди, трудись,
вноси посильный вклад в строительство светлого будущего.
Я и пошел. Встал к своему станочку многострадальному и по уши увяз в
работе, по которой, если уж говорить честно, за неделю порядком
истосковался. Оглянуться не успел, как вижу, друганы мои меня на перекур
кличут.
Закурили. За жизнь, за то за се погутарили, лясы друг дружке поточили.
А тут слышу, Вовка-прессовщик Григоричу какую-то туфтень на уши вешает.
-- Как со смены домой прихожу, он сразу прыг ко мне на колени и на
чистом английском вопрошает: хау ду ю ду, май френд? Хау а е бизнес?
-- Иди ты! -- Григорич аж пасть от удивления раззявил.
-- Какой на хрен бизнес, отвечаю, -- продолжал вешать лапшу на уши
Вовка. -- Я потомственный пролетарий, сечешь? ни к каким бизнесам отродясь
отношения не имел, потому как считаю все это дерьмо самой натуральной
идеологической диверсией. Не хватало еще нам, трудягам, памперсами на углах
приторговывать! А он мне снова, гад усатый, ехидненько так, с издевочкой:
хау а е бизнес, Вольдемар?
-- Врешь! -- снова подал голос Григорич.
А тут как раз и я подкатываю.
-- Это ты о ком, Вовка, треп ведешь? -- спрашиваю. -- О племяше своем,
что ли?
-- Кой черт о племяше! -- почему-то взбеленился Вовка. -- Я о своем
коте толкую, сечешь?
Я оторопел.
-- Как это -- о коте? О каком это еще коте? Ты чего, Вовец, баки-то нам
заколачиваешь?
-- Вот и я о том же... -- встрепенулся было Григорич, но Вовка так
свирепо зыркнул на старика, что тот чуть было в штаны не наложил от испуга.
-- Это я-то баки заколачиваю? Да ты знаешь, Василий, что кот мой год
цельный у моей сеструхи жил, вот и поднатаскался во всяких там языках
иностранных. Она ж у меня замужем за мафией, сечешь?
Григорич, с опаской глядя на Вовку, как-то бочком, бочком засеменил к
выходу. Я же остался с этим бугаем один на один.
-- Ага, теперь понял, -- говорю, -- ежели за мафией, тогда все ясно.
Так бы сразу и сказал. Все, вопросов больше не имею. Баста.
Однако этот тип каким-то подозрительным инквизитором продолжал коситься
на меня.
-- Да ты, Василь Петрович, гляжу, не веришь мне? -- навис он надо мною,
угрожающе пуская слюну.
-- Верю, Вовец, верю, -- поспешил я заверить Вовку, этого громилу с
куриными мозгами. -- Обычное дело. Кот по-аглицки балакает -- что ж тут
такого? Всяко на свете случается.
-- Кончай перекур! -- гаркнул откуда-то Колян. -- По коням, мужики,
работа, она хоть и не волк, а все ж таки ждать не любит.
Окрик бригадира подействовал на Вовку все равно как острый шип,
воткнутый в туго накачанный автомобильный баллон: он тут же выпустил пары,
сник и присмирел. Я же, воспользовавшись моментом, сиганул на свое рабочее
место и заступил на пост у станка. Хрен его знает, может быть, этот убийца
за своего мафиозного кота кадык вырвет и даже не поморщится?
В обеденный перерыв вся бригада скучковалась вокруг нашего бригадира.
Колян о чем-то пошушукался с Григоричем, покосился на меня с эдакой хитрецой
в своих проникновенных глазах и торжественно возвестил:
-- Василь Петрович, мы тут посовещались с коллегами и решили. Надобно,
понимаешь ли, отметить твое возвращение в родной коллектив. Без перепою, а
так, с леганцой, чисто символически, для поддержания бодрости духа и
укрепления коллективистских начал. Ты как, Василь Петрович, даешь добро?
И тут у меня в мозгу возник какой-то вредоносный туман.
-- Не, мужики, я пас.
Поначалу мне показалось, что у меня что-то такое с ушами случилось --
такая вдруг гробовая тишина наступила. Кореша мои застыли подобно экспонатам
в кабинете восковых фигур мадам Тюссо. Да и сам я чувствовал, что мир вверх
тормашками кувырнулся. Слова, сорвавшиеся у меня с языка, прозвучали под
высокими сводами нашего цеха как неслыханное, несусветное кощунство. Но
самое ужасное было в другом: я вовсе не собирался их произносить, они
вырвались у меня сами, помимо моей воли.
Те, кто стояли ко мне ближе всех, стали опасливо от меня отодвигаться,
словно был я каким-нибудь зачумленным или прокаженным.
Колян внимательно, участливо, с болью в прозорливых глазах пялился на
мою персону, на сократовском лбу его обозначилась глубокая мучительная
складка. Колян напряженно думал.
-- А ну-ка, мужики, -- сказал он наконец. -- оставьте нас тет-а-тет.
Нам с Василь Петровичем кое-что обтолковать надобно.
Народ, угрюмо ворча, начал потихоньку рассасываться. Когда вокруг нас с
Коляном не осталось никого, бригадир в упор уставился на меня и учинил мне
допрос с пристрастием.
-- Васька, говори как на духу: ты чего, зашился?
Я отчаянно мотнул головой.
-- Я что, похож на придурка?
-- Тогда в чем дело, сынок? Что там у тебя стряслось? -- по-отечески
наседал Колян.
-- А я почем знаю! -- истерически завопил я. -- Оно как-то само
получается.
Колян нахмурился.
-- Ты погоди, Василь Петрович, не ерепенься. Дело-то, чую, серьезное.
Здесь разобраться надо. Ты что же, завязал?
-- Н... не знаю, -- всхлипнул я, сникнув душой и телом. -- Вроде бы не
завязывал, а пить, понимаешь, не могу. Не могу, и все тут! Словно околдовал
меня кто-то, порчу навел...
-- И давно это с тобой?
Я обалдело уставился на бригадира... и промолчал. Откуда ж мне знать,
когда это началось! Прямо напасть какая-то, бляха-муха!
Взгляд бригадира потяжелел, посуровел.
-- Хреново дело твое, Василь Петрович, нутром чую, хреново. Ты хоть
сам-то понимаешь, что от коллектива отрываешься, а? Осознаешь, так сказать,
как засасывает тебя в бездну твой паршивенький индивидуализм? Подумай, как
жить-то дальше будешь, Василий?
Я готов был разрыдаться.
-- Колян, не береди рану, и без тебя тошно, -- взмолился я. -- Это
сильнее меня, клянусь Славой КПСС! Словно обухом кто по голове хватил... --
И тут меня осенило. -- Постой-ка, Коляныч! А ведь и правда, это ж после моей
травмы началось, после той контузии на стадионе! Что-то, видать, у меня в
башке сломалось, разладилось, вот шестеренки какие-то теперь и не совпадают,
вразнобой крутятся.
Взгляд бригадира стал мягче, сочувственнее.