Страница:
-- Дело говоришь, Василь Петрович, -- кивнул он. -- Видать, так оно
натурально и было. Вот и выходит, что лечить тебя надобно, срочно и
безотлагательно. Этим-то мы сейчас как раз и займемся. На самотек такой
случай пускать мы просто не имеем права. А если нужно будет -- возьмем на
поруки. Друга-товарища в беде не бросим, всем коллективом биться за тебя
станем.
Я как-то засомневался.
-- Думаешь, стоит?
Колян сурово посмотрел на меня.
-- Ты эти пораженческие настроения брось, понял? Да ты не дрейфь,
Василь Петрович, вытащим мы тебя из этой трясины, поднатужимся, поднавалимся
всем миром -- глядишь, мозги-то и вправим. Снова человеком станешь,
полноценным и полноправным членом коллектива. Не хрена тебе в отщепенцах да
в идиотах ходить, как вот этот вот, -- и он кивком указал на Саддама
Хусейна, нависшего над прошлогодней газетой. Бедолага жадно жрал ее глазами
и урчал от удовольствия, словно блудливый мартовский кот, налакавшийся
валерьянки.
Я вдруг похолодел. Вот, значит, какая участь мне уготовлена! Стать
дебилом-трезвенником, эдаким тихим бессловесным идиотиком, слюнявым
дистрофиком с куском протухшего мяса в черепке вместо мозгов! Ну уж нет,
мужики, такой расклад меня никак не устраивает. Не хватало мне еще с катушек
съехать на почве трезвого образа жизни!
-- Коля, друг, вытаскивай меня из этого дерьма! -- заорал я благим
матом. -- Спасай! Готов на любое лечение! Только не допусти, чтоб друг твой
и лучший работник в идиотизм и младенчество впал!
-- Не допущу, Васька, последней сволочью и скотиной буду, если не
помогу такому корешу, как ты. Хватит нам в цехе и одного юродивого. А теперь
слушай и мотай на ус. Вот тебе адресок, -- он что-то чирканул на клочке
газеты, -- собирай манатки и езжай, прямо сейчас. Расскажешь этому человеку
все без утайки, он в своем деле профи. Усвоил?
Я с готовностью кивнул и скользнул взглядом по записке.
-- Это что же, -- засомневался я, бегло прочитав каракули бригадира, --
ты меня в Люблино, в тринадцатую психушку спроваживаешь?
-- В нее самую, Василь Петрович. Ну чего ты скосорылился, а?
Сковородкин -- человек свой и в душу нашего брата трудяги вхож все равно как
к себе домой. Да и как врач-психиатр он не чета другим. Умнейший мужик, спец
по алкашам и симулянтам, а опыт у него такой, что на десяток докторских
диссертаций хватит. Скажешь, что от меня, и все будет о'кей.
-- Ладно, сгоняю к твоему профи, -- буркнул я. -- Хотя, честно говоря,
по психушкам таскаться особой охоты не имею.
-- А жить вечным трезвенником охота есть? -- ударил меня Колян ниже
пояса.
Более убедительного довода Колян, конечно же, придумать не мог. А
потому я тут же сорвался и помчался к этому психиатрическому гению, даром,
что переться пришлось через весь город.
Сковородкин, этот кругленький, очкасто-плюгавенький, суетливо-юркий
мужичок лет сорока пяти, эдакий живчик алкашно-шизоидного вида, как-то сразу
мне не понравился. Принял меня радушно, я бы даже сказал -- по-приятельски.
Все ладошки свои потные потирал да слюни пускал от восторга. Выслушав мою
историю, тут же вынул из-под стола початую бутыль со спиртом и предложил
составить ему компанию. Я набычился и заявил, что издеваться над своей
персоной не позволю никому, даже светилу отечественной медицины. На что он
радостно закивал: ничего, мол, подобного и в мыслях не имел, а выпить
предложил от чистого сердца, для создания дружеской и непринужденной
атмосферы. Ладно, говорю, хрен с тобой, козел плешивый, создавай свою
атмосферу, но только в одиночку, так как пить я все равно не стану. И не
стал, вот ведь какая зараза! Он игриво так дернул кругленьким своим
плечиком, расчетливым движением плеснул в стакан чистейшего, как слеза,
спиртяги -- и хряпнул его залпом, даже не передернувшись. Молоток, отметил я
про себя, питью обучен.
Потом началась эта дурацкая игра в вопросы и ответы. От выпитого
спиртного он совсем разомлел, стал до неприличия фамильярен, слова его
катились какими-то круглыми, обтекаемыми, ватно-пушистыми шариками, на
первый взгляд совершенно невразумительными и далекими от существа проблемы.
Однако я видел этого склизкого типа насквозь и потому был зол, нервозен,
порой даже груб. Думаешь, мужик, не знаем мы, что ли, про все эти ваши
психические уловочки, всяческие там инквизиторские выкрутасики, эдакие
садистские издевочки да подковыкочки? Ого-го, еще как знаем! Нас, мужик, на
мякине не проведешь, голой задницей в муравейник не усадишь. Это уж как пить
дать, уж мы-то себе цену знаем. Так что кончай нам в уши дым пущать,
сворачивай эту свою бадягу и говори толком, по сути, что и как. А то мне уже
до дому пилить пора, Светка наверняка нервничать начнет, ежели опоздаю.
Слово в слово так я ему все и выложил, от и до. Он грустненько так
мотнул круглым своим чайником, поскреб в затылке, ковырнул в носу, смачно, с
подвываньицем, икнул, потом зыркнул на меня осоловелыми зенками -- и выдал
вместе с волной густого перегара:
-- Случай, скажу я вам, удивительный. Просто уникальный случай, я бы
даже сказал -- сверхъестественный, не побоюсь этого слова. Что, так совсем
выпить и не тянет, а, любезнейший?
-- Ну, не тянет, -- угрюмо буркнул я.
-- Удивительно! Ведь по жизни-то обычно как раз все наоборот
происходит, за уши вашего брата от водки не оттащишь, так и лакает,
лакает...
-- Нету у меня никакого брата, -- окрысился я. Так бы и засандалил
сейчас ему промеж глаз!
-- Это я так, образно, -- хихикнул он. -- М-да... Вы феномен, мой
дорогой. Патологический тип. Для науки личность совершенно темная и
неправдоподобная. Видимость, так сказать, бытия, иллюзия, галлюцинация. Ни в
теории, ни в практике вам места нету. Таких, как вы, в природе существовать
просто не может. И не должно.
Как бы в подтверждение своих слов, он плеснул себе в стакан еще грамм
сто пятьдесят и, крякнув, влил в свое поганенькое нутро.
Я весь вскипел.
-- А вот мы сейчас посмотрим, существую я или только видимость бытия!
Я рывком перегнулся через стол, схватил светило пятерней за грудки и
тряхнул так, что у того аж челюсть лязгнула да лысина в миг вспотела. Однако
он тут же умудрился вывернуться и высвободиться от захвата.
-- Ну это вы бросьте! -- строго заявил он, отклеивая свою обширную
ученую задницу от казенного кресла и выпрямляясь. -- Здесь вам не Госдума!
То ли он какую кнопочку потайную нажал, то ли еще каким образом сигнал
подал, только вдруг выскочили у меня из-за спины два здоровенных санитара и
лихо скрутили мне руки. Я и пикнуть не успел, как заломило у меня в
суставах, застучало в висках, засучило в ногах. Скрипнул я остатками своих
зубов, попытался вырваться, да не тут-то было! Крепко держали вертухаи,
лишив меня всех степеней свобод.
-- Вы, уроды! -- вякнул я, скривившись от боли. -- Грабли свои
дебильные уберите! Пока я вам их не повынимал!
Однако они и ухом не повели, лишь глумливенько эдак залыбились,
гоготнули для проформы: не ерепенься, мол, мужик, у нас не забалуешь, живо в
бараний рог скрутим, коли шеф команду даст.
Сковородкин радостно закивал, поиграл куцыми бровями, зацокал языком.
-- Зря вы так, батенька, -- защебетал он нежно, облизывая меня
любвеобильным взглядом, -- нехорошо, нехорошо-с!.. А ну-ка, ребятки,
держите-ка его покрепче, сейчас мы сеанс ортодоксальной терапии проведем.
Ежели не поможет, можете на себе, батенька, крест ставить, и пожирнее,
пожирнее!..
Не долго думая, он снова извлек из-под стола бутыль со спиртягой и
нацедил примерно с треть стакана. Потом хитренько так подмигнул и стал
приближаться, со стаканом в своей маленькой пухленькой ручке. Я
забеспокоился, заподозрил неладное.
-- Насилия над моей личностью не потерплю! -- заорал я благим матом,
догадываясь, к чему клонит этот идиот. Попытался было вырваться, сделал
несколько неуклюжих телодвижений, но те два дебила стояли, как влитые, и
добычу из своих лапищ явно выпускать не собирались. А потом и вовсе мою
башку заклинило -- так, что я и пикнуть не смел, а ежели и пытался, то в
глазах у меня тут же темнело от адской боли. Профессионалы, мать вашу!..
-- Отпустите, уроды! -- хрипел я, взывая к их гражданской совести, но
тщетно.
Сковородкин тем временем, нежно улыбаясь, приблизился ко мне вплотную.
-- Ну-с, больной, -- заворковал он, -- приступим к лечению.
Я и глазом не моргнул, как этот псих резко саданул меня поддых своим
миниатюрным кулачком, да так мастерски, так метко, что дыхание у меня тут же
перехватило, и я машинально раззявил рот. А он, подлюга, не стал мешкать и
влил в него содержимое стакана. Тут уж, братцы, мне совсем хреново стало.
Дыхнуть я, ясное дело, не мог, так как спирт обжег мне глотку и, растекаясь
по пищеводу, пополз к желудку, сжигая все на своем пути подобно напалму. В
глазах помутнело, зарябило, я забился в конвульсиях, словно махаон
какой-нибудь, наколотый на булавку садиста-энтомолога. А потом как-то
внезапно отлегло. В брюхе стало жарко, сквозь соленую влагу в глазах я стал
различать смутный силуэт этого фашиста Сковородкина.
Сковородкин же с интересом наблюдал за реакцией "больного" и
противненько лыбился.
И тут... Я почувствовал, как в брюхе у меня что-то назревает, какой-то
вулкан огнедышащий, прет у меня что-то из нутра, неудержимо просится наружу.
Спирт явно не прижился. Я выпучил глаза, смачно рыгнул... Последнее, что я
успел заметить, была побледневшая рожа этого кретина психа-терапевта, с
которой медленно сползала его мерзопакостная улыбочка. Ну, теперь держись,
держиморда больничная!..
Я поднатужился и со смаком, с каким-то утробным рыком, вывернувшись
весь наизнанку, зажмурившись, блеванул ему в морду его же собственным
спиртом, присовокупив к нему и свой утренний завтрак.
А когда открыл глаза, то от смеха удержаться уже не смог.
Он стоял передо мной, суровый, посерьезневший, невеселый, в миг
утративший былую спесь. Еще бы! Какая уж тут спесь, когда ты облеван с ног
до головы, и разит от тебя отнюдь не амброзией, а какой-то кислятиной!
Ну и заржал же я тогда! До слез, до коликов в боку, до икоты.
Сковородкин быстро пришел в себя. Взгляд его, тускло светившийся сквозь
заблеванные стекла очков, был укоризненным и осуждающим.
-- Свинья вы неблагодарная, -- сказал он, качая своей тыквой. -- Свинья
и есть.
-- Да ты на себя посмотри, индюк неумытый, -- расхохотался я пуще
прежнего.
По-моему, его наконец проняло. Он аж затрясся от ярости, побагровел,
пятнами весь пошел, брызнул слюной.
-- А ну-ка, ребятки, -- зашипел, -- проводите-ка нашего гостя до
выхода... кубарем, кубарем его по лесенке! Пиночком, пиночком под зад! И что
б ноги его здесь... мерзавца...
Ух, и летел же я из психушки, братцы, это надо было видеть! Поначалу те
два дуболома-шизоида мне подсобили, сообщив мне изрядный начальный импульс,
а потом, за воротами, я уже сам, ноги в руки, давал деру -- так, что только
пятки сверкали.
А Коляну, бригадиру нашему, я выскажу все без утайки. Пущай сам у этого
своего супергения от Минздрава лечится! А меня увольте.
Домой я вернулся злым, уставшим и трезвым. Светка, едва лишь завидев
меня, сразу изменилась в лице.
-- Случилось что, Васенька? -- испуганно ойкнула она. -- На тебе лица
нет.
Молчком, не удостоив свою половину ответом, я прямиком прошествовал к
дивану, на который и завалился, нацелившись брюхом в беленый потолок. Думать
ни о чем не хотелось, да и мыслей-то в башке никаких не вертелось. Так,
всякая шелуха, накипь какая-то всплывала порой в мозгу -- и тут же куда-то
смывалась. Я пребывал в диком отчаянии.
Светка посуетилась вокруг меня и вскоре позвала на кухню, ужинать.
Какая-то сила подняла меня, и я машинально, словно зомби, поплелся на зов
женушки, уселся на табуретку, молча, без аппетита уплел макароны по-флотски,
с чесночком, с соленым огурчиком -- и собрался было уже отбуксировать свое
никчемное, трезвое тело назад, к дивану, как Светка вдруг сказала:
-- Вась, может стаканчик налить, а?
Меня всего аж передернуло.
-- Уйди, -- угрюмо, наливаясь кровью, процедил я сквозь зубы.
Светка побледнела и плюхнулась на стул.
-- Да что с тобой, Васенька? Неприятности на работе? Или болит что? Не
томи, Вась. Может, примешь все-таки стопарик, а?
Я мрачно тряхнул головой, тяжело поднялся и заковылял к своему дивану.
Светка семенила следом.
-- Может, "скорую" вызвать?.. Да не молчи ты, как истукан, скажи
что-нибудь!
Я плюхнул себя на диван. Ехидно взвизгнули ржавые пружины, нагло
уперлись мне в бок.
-- Уйди, Светка, -- повторил я, осерчав, -- не до тебя мне. Душа ноет.
Вакуум какой-то в нутре.
Светка обиженно поджала губы и выскочила из комнаты. А через полчаса
появилась вновь. С гордым, каменно-официальным лицом, с рентгеном вместо
глаз.
-- Только честно, без балды: завел кого-нибудь, на стороне?
До меня не сразу дошло, чего она от меня хочет. А когда, наконец,
доперло, то взбеленился я не на шутку.
-- Дура! -- рявкнул я.
Она пулей вылетела на кухню.
Надо же такое отмочить! Дура и есть дура. Такая чушь могла прийти в
голову только бабе. Вот она, женская логика, лишь одно на уме: как бы
мужичка ее кто не увел. Не знаю, но мне почему-то стало легче. Как-то даже
отлегло от сердца, камень словно с души свалился. Я даже рассмеялся внутри
себя -- так, чтобы эта сумасбродка Светка не услышала. На судьбину свою
горемычную с другого бока взглянул. Ну и что, кумекаю, тут такого? Ведь есть
же, наверное, такие люди-феномены, которые капли в рот не берут -- и ничего,
живут, копошатся, житуху свою планируют, идут себе семимильными шагами к
светлому будущему. Да и плюсы здесь имеются немалые: башка по утрам с
похмелюги не трещит, экономия, опять-таки, внутрисемейного бюджета. В конце
концов, живут же люди с одной ногой, и даже совсем без ног -- и ничего, не
тонут в этом дерьме, барахтаются, ищут свой смысл в жизни. Тоскливо,
конечно, ощущать свою неполноценность, безногость свою убогую, однако зачем
же комплексовать? Если же откровенно, без лабуды, то ноги-то отрезанные уж
точно никогда не вырастут, а вот напасть моя, будь она неладна, может,
потихоньку-то и рассосется, рассеется. Глядишь, и снова в свою колею войду
-- рожу от спиртного воротить не буду.
А Светку обидел я зря. Зря, зря я шуганул свою женушку. Она, может, как
лучше хотела, за мужика своего, можно сказать, переживает, вот и стопарик, в
кои-то века, предложила, а я ее, ненаглядную, взял, да мордой об стол: сиди,
мол, и не рыпайся. Нет, нужно восстанавливать статус кво, и немедленно.
-- Свет, а Свет! -- гаркнул я на всю квартиру. -- Подь сюда, разговор
имеется.
Светка выдержала подобающую случаю паузу: не слишком короткую, чтобы не
умалить чувство собственного достоинства в глазах мужа, и не слишком
длинную, чтобы не заставлять меня ждать сверх меры -- и, гордая,
неприступная, высоко вздернув свой носик-маклевку, выплыла из кухни. Ни
дать, ни взять, королева английская!
-- Свет, не сердись, это я сдуру полкана спустил, -- повел я свою
дипломатию. -- Понимаешь, с башкой у меня что-то стряслось: не могу пить, и
все тут! Тошнит меня от водки, понимаешь, худо мне. Вот и осерчал малость.
Извини, а?
Светка, услыхав мою исповедь, заметно оттаяла.
-- Что, сразу сказать не мог? -- проворчала она беззлобно и внезапно
улыбнулась. -- Так-таки и не можешь? Совсем, ни капельки?
Нет, она не злорадствовала, не торжествовала, напротив, в голосе Светки
уловил я что-то похожее на сочувствие, даже жалость. Я развел руками.
-- Не могу, Свет. Ну вот хоть тресни!
Она подошла ко мне и погладила по голове, как маленького ребенка. Я
даже опешил поначалу, а потом в носу у меня вдруг защекотало, в глазах
защипало, к горлу подступил какой-то противный комок. Не хватало еще только
разрыдаться на плече у любимой женушки!
-- Ничего, Вась, ничего, -- мурлыкала она, -- оклемаешься, очухаешься.
Все пройдет, вот увидишь. В конце концов, живут же люди без водки, и ничего,
в петлю не лезут.
Ну прямо-таки мои мысли читает, во дает! Нет, что ни говори, а Светка у
меня просто золото, душу мою насквозь видит, даром что баба! Ни на что ее не
променяю, даже на водку, будь она трижды проклята... водка, то есть. Ни на
что и ни за что.
Спать я улегся умиротворенным и успокоенным, хотя, чего уж греха таить,
кошки на душе скребли. И еще как скребли, ого-го! Убогость свою даже во сне,
подсознательно, ощущал.
Наутро, со сметенными чувствами, попилил я на работу. Не до конца,
видать, Светка меня излечила, не до конца. Но тут уж ничего не поделаешь,
придется самолечением заняться, очередной сеанс психотерапии самому над
собой устраивать. А там -- как карты лягут.
Колян набросился на меня, как баран на новые ворота. Его всего аж
распирало от нетерпения и любопытства.
-- Ну как?
-- А никак, -- отвечаю мрачно. -- Облевал я твоего уникума. Всего, от
головы до пят. До сих пор, поди, отмывается, придурок.
Тут даже видавшего виды Коляна проняло. Вытаращив глаза, он приглушенно
вопросил:
-- Ты? Самого Сковородкина? Врешь! Как же это тебя угораздило, а,
Василь Петрович?
Я ему все и рассказал. Он вдруг побагровел, набычился, надул щеки -- и
взорвался оглушительным хохотом.
-- Ну, уморил! -- ржал он, колотясь в приступе идиотского смеха. --
Прямо-таки в самую рожу? А? Ха-ха-ха!.. Молоток, Васька! Умыл, умыл-таки!
Я молча, с досадой, наблюдал, как от души веселится наш бессменный
бригадир.
Наконец Колян сумел совладать с приступом, смех его потихоньку иссяк.
-- М-да... жаль, конечно, что все так обернулось. Возлагал я на
Сковородкина надежды немалые, а оно вон как вышло. И что же ты, Василь
Петрович, намерен теперь делать?
Я махнул рукой.
-- А ничего. Жить как жил, а там видно будет. Только ни к
Сковородкиным, ни к Чайниковым, ни к Самоваровым всяким я больше не ездок.
Довольно с меня, баста. Этому твоему гению, к примеру, самому место в
психушке.
Колян кивнул.
-- Ладно, Васька, иди работай. Может, и правда рассосется...
Я пожал плечами и потопал к своему станку.
Где-то ближе к обеду я стал замечать, что народец наш как-то странно на
меня косится, шушукается, пальцами своими немытыми в персону мою тычет,
однако подходить не подходит. Словно стена Берлинская между нами возникла,
железный занавес: по ту сторону они, нормальные, а по сю -- я,
трезвенник-психопат, со сдвигом в мозгах и крышей набекрень. Однако после
обеденного перерыва стена рухнула, и первым, кто пробил в ней брешь,
оказался потомственный пролетарий Григорич.
-- Слышь, Васька, -- осторожно подкатил он ко мне, -- сховай десятку, а
то баба моя все одно найдет. Каюк тогда заначке. Нашим-то козлам безрогим я
доверить не могу, враз пропьют, а тебе можно. А, Вась, сховаешь?
-- Ладно, давай, -- буркнул я, пряча купюру в карман. -- А не боишься,
что спущу твой чирик-то?
Григорич оскалился.
-- Не-е, не боюсь. Ты теперь мужик надежный, на пропой не потратишь.
-- Ну как знаешь...
Григорич отвалил, а меня вдруг досада взяла несусветная. Ну что за
житуха, а? вроде как евнухом себя ощущаешь: сунули как бы в самый что ни на
есть гарем -- и оставили. Все равно, мол, от тебя проку как от козла молока,
так что сиди, импотент, и охраняй наших баб.
В смысле, бабки.
Григорич оказался не единственным, кто подвалил ко мне в этот день со
своею заначкой. Еще корешей пять сдали мне на хранение кровно заработанные,
утаенные от семьи деньжата: кто чирик, кто два, а кто и полтинник приволок.
Я на все махнул рукой и безропотно брал их трудовые, не учтенные женами,
сбережения. Пущай, думаю, несут, мне что, жалко, что ли? Последним
вразвалочку подкатил Вовка-прессовщик и принялся подле меня смущенно сопеть
и переминаться с ноги на ногу.
-- Ну чего мнешься, как сирота казанская? -- говорю я ему. -- Давай,
что ли, бабки, схороню.
Он вынул чирик, но расставаться с ним не спешил.
-- Понимаешь, Василь Петрович... -- начал он, -- тут такое дело...
-- Выкладывай, не томи, -- напер я на него.
-- Словом, -- решился он наконец, -- сховай этот чирик, но мне не
отдавай, до Восьмого марта. Даже если умолять тебя буду, на коленях -- так
ты ни-ни. Понял? Все одно пропью. А, Вась, сделаешь? Попридержишь у себя
десятку?
-- Отчего ж не сделать -- сделаю, -- пожал я плечами. -- Только не
въеду я что-то. Не один ли хрен, когда ее пропить -- сейчас или через пару
недель? Так и так на пропой пойдет.
Вовка отчего-то густо покраснел.
-- Тут, понимаешь, такое дело... жене это, на подарок, к празднику.
Хочется ей что-нибудь сделать... хорошее. А то ведь у меня не задержится,
спущу.
Я кивнул.
-- Заметано, Вовка. Даже если снова запью, твой чирик беречь буду, как
зеницу ока. Зуб даю.
-- Спасибо тебе, Василь Петрович.
Он отвалил. А я подумал: душевный-то, оказывается, парень этот
Вовец-огурец. Смотри-ка, жене на подарок решил деньжат прикопить, в ущерб
своему нутру! Это ж прямо-таки феномен какой-то.
В таких вот заботах и пролетел этот день. А за ним еще несколько, таких
же муторно-трезвых, буднично-серых деньков, будь они все трижды неладны! Не
успел оглянуться, как подошел к концу и февраль. А на пороге уже стояла
весна.
Где-то в первых числах марта приключился со мной один курьез. Со смеху
помереть можно, да и только!
Словом, приперся я как-то на работу -- и вижу такую картину. Весь наш
народец цеховой сидьмя сидит вокруг Коляна-бригадира и галдит почем зря.
Чем-то мои кореша сильно были взбудоражены, это я сразу понял: мат стоял
такой, что даже у меня -- у меня! -- уши вяли. Чувствую, стряслось что-то из
ряда вон выходящее.
Подкатываю поближе. И выясняю: бастует, оказывается, наш цех, бастует в
полном составе, по случаю невыплаты зарплаты. Вчера был как раз тот самый
святой день, ради которого пашет наш брат трудяга-работяга, и день этот был,
ясное дело, днем зарплаты. Но зарплаты нам вчера не дали. Сказали, что дадут
завтра, то есть уже сегодня, однако и сегодня, как выяснилось, нас ожидал
полный облом. Нету, говорят, денег, и все тут. А когда будут, никто не
знает. Вот братва и забастовала. Баста, говорят, не будем пахать задарма,
кончилась, мол, эпоха партократов и тоталитаризма. Даешь демократию! -- и
никаких гвоздей.
Самое смешное, что подбил на это дело ребят не кто иной, как наш
бригадир. Вот так дела! -- думаю, -- геройский мужик, оказывается, наш
Колян. Свой в доску, словом.
(Да-а... смешно... смешно и грустно сейчас вспоминать, как кипел тогда,
в начале девяносто четвертого, наш разум возмущенный -- и из-за чего? из-за
каких-то двух дней задержки зарплаты! Два дня, ха! это ж курам на смех!
Сейчас, пять лет спустя, трудяги наши годами кровных своих заработанных не
видят -- и ничего, копошатся, концы с концами кое-как сводят, с голоду пока
еще не пухнут, да еще касками асфальт вокруг Белого дома молотить силенок
хватает! Феноменален все-таки наш русский мужик, феноменален и уникален.
Просто диву порой даешься, да на какие же шиши, черт возьми, месяцами, а то
и годами живет он без зарплаты-то, а?! Тут на два дня задержали, и то волком
выть начинаешь -- а эти... нет, в башке не укладывается. Ну хоть тресни!..
Впрочем, все это дело далекого будущего, до которого еще дожить надо; вот
только доживу ли, вопрос...)
Подсаживаюсь я, стало быть, к нашим-то, в знак солидарности и братского
единства, а Колян, заприметив мою персону, похлопал меня по плечу и тут же
включил в список участников акции протеста. Я, понятное дело, возражать не
стал, потому как полностью разделял праведное негодование моих корешей по
несчастью.
-- За что боролись, мужики!! -- благим матом, брызжа слюной, орал
Вовка. -- За то ли, спрашиваю, чтобы с нами как с последним дерьмом
обращались, а? Не позволим!
-- Верно гутаришь, Вовец! -- поддакнул кто-то. -- Не позволим, чтоб,
значит, мордой да об стол. Морда, чай, не казенная.
Тут поднялся Колян.
-- Рад, мужики, что вы поддержали мои справедливые требования. Негоже
нам, гегемонам, в прислужниках у обожравшихся казнокрадов быть. Нам чужого,
мужики, не надо, но и своих цепей мы не отдадим, потому как ничего, кроме
цепей, терять нам нечего. В переходную эпоху постперестройки, глобальной
демократизации различных сторон жизни общества и нарождающихся ростков всех
степеней свободы мы все как один, плечом к плечу, встанем на защиту наших
демократических завоеваний! Встанем, мужики?
-- Вста-анем!! -- рявкнули мужики дружно. -- Пущай деньги наши вертают!
А потом Коляна понесло, и он в конце концов увяз в каких-то
историко-философских дебрях. Уши у наших мужиков быстро начали вянуть.
Воодушевление их как-то разом иссякло, праведный гнев заметно поутих, а
желание поотшибать кое-кому носы и проредить зубы сошло на нет. Вскоре
всеобщий воинственный галдеж принял характер обычного житейского трепа. Вот
тут-то и произошло событие, которое... но нет, забегать вперед не буду.
Был в нашем цеху паренек один, Витюха, год как ПТУ закончил. Так себе
парень, ни рыба ни мясо, тюфяк тюфяком, к работе особого рвения не имел, а
все больше по бабам шастал да водочкой баловался. Незаметный был такой,
умишком не отличался, все где-то на третьих ролях мелькал -- тихоня, словом.
Но в тот день что-то такое вдруг случилось, и Витюха наш оказался в центре
внимания. Как это произошло, я уже сейчас и не помню. Слышу только, как наш
пэтэушник какую-то байку рассказывает, а мужики цеховые сидят и, раззявив
рты, слушают. Интерес меня разобрал, что же это, думаю, за лапшу Витька
мужикам нашим вешает, вот я уши-то и растопырил.
-- Вот я и говорю: чудной, блин, какой-то сон, -- гундосил Витюха, --
мне как-то раньше такое не снилось. Все больше про баб, блин, да про
натурально и было. Вот и выходит, что лечить тебя надобно, срочно и
безотлагательно. Этим-то мы сейчас как раз и займемся. На самотек такой
случай пускать мы просто не имеем права. А если нужно будет -- возьмем на
поруки. Друга-товарища в беде не бросим, всем коллективом биться за тебя
станем.
Я как-то засомневался.
-- Думаешь, стоит?
Колян сурово посмотрел на меня.
-- Ты эти пораженческие настроения брось, понял? Да ты не дрейфь,
Василь Петрович, вытащим мы тебя из этой трясины, поднатужимся, поднавалимся
всем миром -- глядишь, мозги-то и вправим. Снова человеком станешь,
полноценным и полноправным членом коллектива. Не хрена тебе в отщепенцах да
в идиотах ходить, как вот этот вот, -- и он кивком указал на Саддама
Хусейна, нависшего над прошлогодней газетой. Бедолага жадно жрал ее глазами
и урчал от удовольствия, словно блудливый мартовский кот, налакавшийся
валерьянки.
Я вдруг похолодел. Вот, значит, какая участь мне уготовлена! Стать
дебилом-трезвенником, эдаким тихим бессловесным идиотиком, слюнявым
дистрофиком с куском протухшего мяса в черепке вместо мозгов! Ну уж нет,
мужики, такой расклад меня никак не устраивает. Не хватало мне еще с катушек
съехать на почве трезвого образа жизни!
-- Коля, друг, вытаскивай меня из этого дерьма! -- заорал я благим
матом. -- Спасай! Готов на любое лечение! Только не допусти, чтоб друг твой
и лучший работник в идиотизм и младенчество впал!
-- Не допущу, Васька, последней сволочью и скотиной буду, если не
помогу такому корешу, как ты. Хватит нам в цехе и одного юродивого. А теперь
слушай и мотай на ус. Вот тебе адресок, -- он что-то чирканул на клочке
газеты, -- собирай манатки и езжай, прямо сейчас. Расскажешь этому человеку
все без утайки, он в своем деле профи. Усвоил?
Я с готовностью кивнул и скользнул взглядом по записке.
-- Это что же, -- засомневался я, бегло прочитав каракули бригадира, --
ты меня в Люблино, в тринадцатую психушку спроваживаешь?
-- В нее самую, Василь Петрович. Ну чего ты скосорылился, а?
Сковородкин -- человек свой и в душу нашего брата трудяги вхож все равно как
к себе домой. Да и как врач-психиатр он не чета другим. Умнейший мужик, спец
по алкашам и симулянтам, а опыт у него такой, что на десяток докторских
диссертаций хватит. Скажешь, что от меня, и все будет о'кей.
-- Ладно, сгоняю к твоему профи, -- буркнул я. -- Хотя, честно говоря,
по психушкам таскаться особой охоты не имею.
-- А жить вечным трезвенником охота есть? -- ударил меня Колян ниже
пояса.
Более убедительного довода Колян, конечно же, придумать не мог. А
потому я тут же сорвался и помчался к этому психиатрическому гению, даром,
что переться пришлось через весь город.
Сковородкин, этот кругленький, очкасто-плюгавенький, суетливо-юркий
мужичок лет сорока пяти, эдакий живчик алкашно-шизоидного вида, как-то сразу
мне не понравился. Принял меня радушно, я бы даже сказал -- по-приятельски.
Все ладошки свои потные потирал да слюни пускал от восторга. Выслушав мою
историю, тут же вынул из-под стола початую бутыль со спиртом и предложил
составить ему компанию. Я набычился и заявил, что издеваться над своей
персоной не позволю никому, даже светилу отечественной медицины. На что он
радостно закивал: ничего, мол, подобного и в мыслях не имел, а выпить
предложил от чистого сердца, для создания дружеской и непринужденной
атмосферы. Ладно, говорю, хрен с тобой, козел плешивый, создавай свою
атмосферу, но только в одиночку, так как пить я все равно не стану. И не
стал, вот ведь какая зараза! Он игриво так дернул кругленьким своим
плечиком, расчетливым движением плеснул в стакан чистейшего, как слеза,
спиртяги -- и хряпнул его залпом, даже не передернувшись. Молоток, отметил я
про себя, питью обучен.
Потом началась эта дурацкая игра в вопросы и ответы. От выпитого
спиртного он совсем разомлел, стал до неприличия фамильярен, слова его
катились какими-то круглыми, обтекаемыми, ватно-пушистыми шариками, на
первый взгляд совершенно невразумительными и далекими от существа проблемы.
Однако я видел этого склизкого типа насквозь и потому был зол, нервозен,
порой даже груб. Думаешь, мужик, не знаем мы, что ли, про все эти ваши
психические уловочки, всяческие там инквизиторские выкрутасики, эдакие
садистские издевочки да подковыкочки? Ого-го, еще как знаем! Нас, мужик, на
мякине не проведешь, голой задницей в муравейник не усадишь. Это уж как пить
дать, уж мы-то себе цену знаем. Так что кончай нам в уши дым пущать,
сворачивай эту свою бадягу и говори толком, по сути, что и как. А то мне уже
до дому пилить пора, Светка наверняка нервничать начнет, ежели опоздаю.
Слово в слово так я ему все и выложил, от и до. Он грустненько так
мотнул круглым своим чайником, поскреб в затылке, ковырнул в носу, смачно, с
подвываньицем, икнул, потом зыркнул на меня осоловелыми зенками -- и выдал
вместе с волной густого перегара:
-- Случай, скажу я вам, удивительный. Просто уникальный случай, я бы
даже сказал -- сверхъестественный, не побоюсь этого слова. Что, так совсем
выпить и не тянет, а, любезнейший?
-- Ну, не тянет, -- угрюмо буркнул я.
-- Удивительно! Ведь по жизни-то обычно как раз все наоборот
происходит, за уши вашего брата от водки не оттащишь, так и лакает,
лакает...
-- Нету у меня никакого брата, -- окрысился я. Так бы и засандалил
сейчас ему промеж глаз!
-- Это я так, образно, -- хихикнул он. -- М-да... Вы феномен, мой
дорогой. Патологический тип. Для науки личность совершенно темная и
неправдоподобная. Видимость, так сказать, бытия, иллюзия, галлюцинация. Ни в
теории, ни в практике вам места нету. Таких, как вы, в природе существовать
просто не может. И не должно.
Как бы в подтверждение своих слов, он плеснул себе в стакан еще грамм
сто пятьдесят и, крякнув, влил в свое поганенькое нутро.
Я весь вскипел.
-- А вот мы сейчас посмотрим, существую я или только видимость бытия!
Я рывком перегнулся через стол, схватил светило пятерней за грудки и
тряхнул так, что у того аж челюсть лязгнула да лысина в миг вспотела. Однако
он тут же умудрился вывернуться и высвободиться от захвата.
-- Ну это вы бросьте! -- строго заявил он, отклеивая свою обширную
ученую задницу от казенного кресла и выпрямляясь. -- Здесь вам не Госдума!
То ли он какую кнопочку потайную нажал, то ли еще каким образом сигнал
подал, только вдруг выскочили у меня из-за спины два здоровенных санитара и
лихо скрутили мне руки. Я и пикнуть не успел, как заломило у меня в
суставах, застучало в висках, засучило в ногах. Скрипнул я остатками своих
зубов, попытался вырваться, да не тут-то было! Крепко держали вертухаи,
лишив меня всех степеней свобод.
-- Вы, уроды! -- вякнул я, скривившись от боли. -- Грабли свои
дебильные уберите! Пока я вам их не повынимал!
Однако они и ухом не повели, лишь глумливенько эдак залыбились,
гоготнули для проформы: не ерепенься, мол, мужик, у нас не забалуешь, живо в
бараний рог скрутим, коли шеф команду даст.
Сковородкин радостно закивал, поиграл куцыми бровями, зацокал языком.
-- Зря вы так, батенька, -- защебетал он нежно, облизывая меня
любвеобильным взглядом, -- нехорошо, нехорошо-с!.. А ну-ка, ребятки,
держите-ка его покрепче, сейчас мы сеанс ортодоксальной терапии проведем.
Ежели не поможет, можете на себе, батенька, крест ставить, и пожирнее,
пожирнее!..
Не долго думая, он снова извлек из-под стола бутыль со спиртягой и
нацедил примерно с треть стакана. Потом хитренько так подмигнул и стал
приближаться, со стаканом в своей маленькой пухленькой ручке. Я
забеспокоился, заподозрил неладное.
-- Насилия над моей личностью не потерплю! -- заорал я благим матом,
догадываясь, к чему клонит этот идиот. Попытался было вырваться, сделал
несколько неуклюжих телодвижений, но те два дебила стояли, как влитые, и
добычу из своих лапищ явно выпускать не собирались. А потом и вовсе мою
башку заклинило -- так, что я и пикнуть не смел, а ежели и пытался, то в
глазах у меня тут же темнело от адской боли. Профессионалы, мать вашу!..
-- Отпустите, уроды! -- хрипел я, взывая к их гражданской совести, но
тщетно.
Сковородкин тем временем, нежно улыбаясь, приблизился ко мне вплотную.
-- Ну-с, больной, -- заворковал он, -- приступим к лечению.
Я и глазом не моргнул, как этот псих резко саданул меня поддых своим
миниатюрным кулачком, да так мастерски, так метко, что дыхание у меня тут же
перехватило, и я машинально раззявил рот. А он, подлюга, не стал мешкать и
влил в него содержимое стакана. Тут уж, братцы, мне совсем хреново стало.
Дыхнуть я, ясное дело, не мог, так как спирт обжег мне глотку и, растекаясь
по пищеводу, пополз к желудку, сжигая все на своем пути подобно напалму. В
глазах помутнело, зарябило, я забился в конвульсиях, словно махаон
какой-нибудь, наколотый на булавку садиста-энтомолога. А потом как-то
внезапно отлегло. В брюхе стало жарко, сквозь соленую влагу в глазах я стал
различать смутный силуэт этого фашиста Сковородкина.
Сковородкин же с интересом наблюдал за реакцией "больного" и
противненько лыбился.
И тут... Я почувствовал, как в брюхе у меня что-то назревает, какой-то
вулкан огнедышащий, прет у меня что-то из нутра, неудержимо просится наружу.
Спирт явно не прижился. Я выпучил глаза, смачно рыгнул... Последнее, что я
успел заметить, была побледневшая рожа этого кретина психа-терапевта, с
которой медленно сползала его мерзопакостная улыбочка. Ну, теперь держись,
держиморда больничная!..
Я поднатужился и со смаком, с каким-то утробным рыком, вывернувшись
весь наизнанку, зажмурившись, блеванул ему в морду его же собственным
спиртом, присовокупив к нему и свой утренний завтрак.
А когда открыл глаза, то от смеха удержаться уже не смог.
Он стоял передо мной, суровый, посерьезневший, невеселый, в миг
утративший былую спесь. Еще бы! Какая уж тут спесь, когда ты облеван с ног
до головы, и разит от тебя отнюдь не амброзией, а какой-то кислятиной!
Ну и заржал же я тогда! До слез, до коликов в боку, до икоты.
Сковородкин быстро пришел в себя. Взгляд его, тускло светившийся сквозь
заблеванные стекла очков, был укоризненным и осуждающим.
-- Свинья вы неблагодарная, -- сказал он, качая своей тыквой. -- Свинья
и есть.
-- Да ты на себя посмотри, индюк неумытый, -- расхохотался я пуще
прежнего.
По-моему, его наконец проняло. Он аж затрясся от ярости, побагровел,
пятнами весь пошел, брызнул слюной.
-- А ну-ка, ребятки, -- зашипел, -- проводите-ка нашего гостя до
выхода... кубарем, кубарем его по лесенке! Пиночком, пиночком под зад! И что
б ноги его здесь... мерзавца...
Ух, и летел же я из психушки, братцы, это надо было видеть! Поначалу те
два дуболома-шизоида мне подсобили, сообщив мне изрядный начальный импульс,
а потом, за воротами, я уже сам, ноги в руки, давал деру -- так, что только
пятки сверкали.
А Коляну, бригадиру нашему, я выскажу все без утайки. Пущай сам у этого
своего супергения от Минздрава лечится! А меня увольте.
Домой я вернулся злым, уставшим и трезвым. Светка, едва лишь завидев
меня, сразу изменилась в лице.
-- Случилось что, Васенька? -- испуганно ойкнула она. -- На тебе лица
нет.
Молчком, не удостоив свою половину ответом, я прямиком прошествовал к
дивану, на который и завалился, нацелившись брюхом в беленый потолок. Думать
ни о чем не хотелось, да и мыслей-то в башке никаких не вертелось. Так,
всякая шелуха, накипь какая-то всплывала порой в мозгу -- и тут же куда-то
смывалась. Я пребывал в диком отчаянии.
Светка посуетилась вокруг меня и вскоре позвала на кухню, ужинать.
Какая-то сила подняла меня, и я машинально, словно зомби, поплелся на зов
женушки, уселся на табуретку, молча, без аппетита уплел макароны по-флотски,
с чесночком, с соленым огурчиком -- и собрался было уже отбуксировать свое
никчемное, трезвое тело назад, к дивану, как Светка вдруг сказала:
-- Вась, может стаканчик налить, а?
Меня всего аж передернуло.
-- Уйди, -- угрюмо, наливаясь кровью, процедил я сквозь зубы.
Светка побледнела и плюхнулась на стул.
-- Да что с тобой, Васенька? Неприятности на работе? Или болит что? Не
томи, Вась. Может, примешь все-таки стопарик, а?
Я мрачно тряхнул головой, тяжело поднялся и заковылял к своему дивану.
Светка семенила следом.
-- Может, "скорую" вызвать?.. Да не молчи ты, как истукан, скажи
что-нибудь!
Я плюхнул себя на диван. Ехидно взвизгнули ржавые пружины, нагло
уперлись мне в бок.
-- Уйди, Светка, -- повторил я, осерчав, -- не до тебя мне. Душа ноет.
Вакуум какой-то в нутре.
Светка обиженно поджала губы и выскочила из комнаты. А через полчаса
появилась вновь. С гордым, каменно-официальным лицом, с рентгеном вместо
глаз.
-- Только честно, без балды: завел кого-нибудь, на стороне?
До меня не сразу дошло, чего она от меня хочет. А когда, наконец,
доперло, то взбеленился я не на шутку.
-- Дура! -- рявкнул я.
Она пулей вылетела на кухню.
Надо же такое отмочить! Дура и есть дура. Такая чушь могла прийти в
голову только бабе. Вот она, женская логика, лишь одно на уме: как бы
мужичка ее кто не увел. Не знаю, но мне почему-то стало легче. Как-то даже
отлегло от сердца, камень словно с души свалился. Я даже рассмеялся внутри
себя -- так, чтобы эта сумасбродка Светка не услышала. На судьбину свою
горемычную с другого бока взглянул. Ну и что, кумекаю, тут такого? Ведь есть
же, наверное, такие люди-феномены, которые капли в рот не берут -- и ничего,
живут, копошатся, житуху свою планируют, идут себе семимильными шагами к
светлому будущему. Да и плюсы здесь имеются немалые: башка по утрам с
похмелюги не трещит, экономия, опять-таки, внутрисемейного бюджета. В конце
концов, живут же люди с одной ногой, и даже совсем без ног -- и ничего, не
тонут в этом дерьме, барахтаются, ищут свой смысл в жизни. Тоскливо,
конечно, ощущать свою неполноценность, безногость свою убогую, однако зачем
же комплексовать? Если же откровенно, без лабуды, то ноги-то отрезанные уж
точно никогда не вырастут, а вот напасть моя, будь она неладна, может,
потихоньку-то и рассосется, рассеется. Глядишь, и снова в свою колею войду
-- рожу от спиртного воротить не буду.
А Светку обидел я зря. Зря, зря я шуганул свою женушку. Она, может, как
лучше хотела, за мужика своего, можно сказать, переживает, вот и стопарик, в
кои-то века, предложила, а я ее, ненаглядную, взял, да мордой об стол: сиди,
мол, и не рыпайся. Нет, нужно восстанавливать статус кво, и немедленно.
-- Свет, а Свет! -- гаркнул я на всю квартиру. -- Подь сюда, разговор
имеется.
Светка выдержала подобающую случаю паузу: не слишком короткую, чтобы не
умалить чувство собственного достоинства в глазах мужа, и не слишком
длинную, чтобы не заставлять меня ждать сверх меры -- и, гордая,
неприступная, высоко вздернув свой носик-маклевку, выплыла из кухни. Ни
дать, ни взять, королева английская!
-- Свет, не сердись, это я сдуру полкана спустил, -- повел я свою
дипломатию. -- Понимаешь, с башкой у меня что-то стряслось: не могу пить, и
все тут! Тошнит меня от водки, понимаешь, худо мне. Вот и осерчал малость.
Извини, а?
Светка, услыхав мою исповедь, заметно оттаяла.
-- Что, сразу сказать не мог? -- проворчала она беззлобно и внезапно
улыбнулась. -- Так-таки и не можешь? Совсем, ни капельки?
Нет, она не злорадствовала, не торжествовала, напротив, в голосе Светки
уловил я что-то похожее на сочувствие, даже жалость. Я развел руками.
-- Не могу, Свет. Ну вот хоть тресни!
Она подошла ко мне и погладила по голове, как маленького ребенка. Я
даже опешил поначалу, а потом в носу у меня вдруг защекотало, в глазах
защипало, к горлу подступил какой-то противный комок. Не хватало еще только
разрыдаться на плече у любимой женушки!
-- Ничего, Вась, ничего, -- мурлыкала она, -- оклемаешься, очухаешься.
Все пройдет, вот увидишь. В конце концов, живут же люди без водки, и ничего,
в петлю не лезут.
Ну прямо-таки мои мысли читает, во дает! Нет, что ни говори, а Светка у
меня просто золото, душу мою насквозь видит, даром что баба! Ни на что ее не
променяю, даже на водку, будь она трижды проклята... водка, то есть. Ни на
что и ни за что.
Спать я улегся умиротворенным и успокоенным, хотя, чего уж греха таить,
кошки на душе скребли. И еще как скребли, ого-го! Убогость свою даже во сне,
подсознательно, ощущал.
Наутро, со сметенными чувствами, попилил я на работу. Не до конца,
видать, Светка меня излечила, не до конца. Но тут уж ничего не поделаешь,
придется самолечением заняться, очередной сеанс психотерапии самому над
собой устраивать. А там -- как карты лягут.
Колян набросился на меня, как баран на новые ворота. Его всего аж
распирало от нетерпения и любопытства.
-- Ну как?
-- А никак, -- отвечаю мрачно. -- Облевал я твоего уникума. Всего, от
головы до пят. До сих пор, поди, отмывается, придурок.
Тут даже видавшего виды Коляна проняло. Вытаращив глаза, он приглушенно
вопросил:
-- Ты? Самого Сковородкина? Врешь! Как же это тебя угораздило, а,
Василь Петрович?
Я ему все и рассказал. Он вдруг побагровел, набычился, надул щеки -- и
взорвался оглушительным хохотом.
-- Ну, уморил! -- ржал он, колотясь в приступе идиотского смеха. --
Прямо-таки в самую рожу? А? Ха-ха-ха!.. Молоток, Васька! Умыл, умыл-таки!
Я молча, с досадой, наблюдал, как от души веселится наш бессменный
бригадир.
Наконец Колян сумел совладать с приступом, смех его потихоньку иссяк.
-- М-да... жаль, конечно, что все так обернулось. Возлагал я на
Сковородкина надежды немалые, а оно вон как вышло. И что же ты, Василь
Петрович, намерен теперь делать?
Я махнул рукой.
-- А ничего. Жить как жил, а там видно будет. Только ни к
Сковородкиным, ни к Чайниковым, ни к Самоваровым всяким я больше не ездок.
Довольно с меня, баста. Этому твоему гению, к примеру, самому место в
психушке.
Колян кивнул.
-- Ладно, Васька, иди работай. Может, и правда рассосется...
Я пожал плечами и потопал к своему станку.
Где-то ближе к обеду я стал замечать, что народец наш как-то странно на
меня косится, шушукается, пальцами своими немытыми в персону мою тычет,
однако подходить не подходит. Словно стена Берлинская между нами возникла,
железный занавес: по ту сторону они, нормальные, а по сю -- я,
трезвенник-психопат, со сдвигом в мозгах и крышей набекрень. Однако после
обеденного перерыва стена рухнула, и первым, кто пробил в ней брешь,
оказался потомственный пролетарий Григорич.
-- Слышь, Васька, -- осторожно подкатил он ко мне, -- сховай десятку, а
то баба моя все одно найдет. Каюк тогда заначке. Нашим-то козлам безрогим я
доверить не могу, враз пропьют, а тебе можно. А, Вась, сховаешь?
-- Ладно, давай, -- буркнул я, пряча купюру в карман. -- А не боишься,
что спущу твой чирик-то?
Григорич оскалился.
-- Не-е, не боюсь. Ты теперь мужик надежный, на пропой не потратишь.
-- Ну как знаешь...
Григорич отвалил, а меня вдруг досада взяла несусветная. Ну что за
житуха, а? вроде как евнухом себя ощущаешь: сунули как бы в самый что ни на
есть гарем -- и оставили. Все равно, мол, от тебя проку как от козла молока,
так что сиди, импотент, и охраняй наших баб.
В смысле, бабки.
Григорич оказался не единственным, кто подвалил ко мне в этот день со
своею заначкой. Еще корешей пять сдали мне на хранение кровно заработанные,
утаенные от семьи деньжата: кто чирик, кто два, а кто и полтинник приволок.
Я на все махнул рукой и безропотно брал их трудовые, не учтенные женами,
сбережения. Пущай, думаю, несут, мне что, жалко, что ли? Последним
вразвалочку подкатил Вовка-прессовщик и принялся подле меня смущенно сопеть
и переминаться с ноги на ногу.
-- Ну чего мнешься, как сирота казанская? -- говорю я ему. -- Давай,
что ли, бабки, схороню.
Он вынул чирик, но расставаться с ним не спешил.
-- Понимаешь, Василь Петрович... -- начал он, -- тут такое дело...
-- Выкладывай, не томи, -- напер я на него.
-- Словом, -- решился он наконец, -- сховай этот чирик, но мне не
отдавай, до Восьмого марта. Даже если умолять тебя буду, на коленях -- так
ты ни-ни. Понял? Все одно пропью. А, Вась, сделаешь? Попридержишь у себя
десятку?
-- Отчего ж не сделать -- сделаю, -- пожал я плечами. -- Только не
въеду я что-то. Не один ли хрен, когда ее пропить -- сейчас или через пару
недель? Так и так на пропой пойдет.
Вовка отчего-то густо покраснел.
-- Тут, понимаешь, такое дело... жене это, на подарок, к празднику.
Хочется ей что-нибудь сделать... хорошее. А то ведь у меня не задержится,
спущу.
Я кивнул.
-- Заметано, Вовка. Даже если снова запью, твой чирик беречь буду, как
зеницу ока. Зуб даю.
-- Спасибо тебе, Василь Петрович.
Он отвалил. А я подумал: душевный-то, оказывается, парень этот
Вовец-огурец. Смотри-ка, жене на подарок решил деньжат прикопить, в ущерб
своему нутру! Это ж прямо-таки феномен какой-то.
В таких вот заботах и пролетел этот день. А за ним еще несколько, таких
же муторно-трезвых, буднично-серых деньков, будь они все трижды неладны! Не
успел оглянуться, как подошел к концу и февраль. А на пороге уже стояла
весна.
Где-то в первых числах марта приключился со мной один курьез. Со смеху
помереть можно, да и только!
Словом, приперся я как-то на работу -- и вижу такую картину. Весь наш
народец цеховой сидьмя сидит вокруг Коляна-бригадира и галдит почем зря.
Чем-то мои кореша сильно были взбудоражены, это я сразу понял: мат стоял
такой, что даже у меня -- у меня! -- уши вяли. Чувствую, стряслось что-то из
ряда вон выходящее.
Подкатываю поближе. И выясняю: бастует, оказывается, наш цех, бастует в
полном составе, по случаю невыплаты зарплаты. Вчера был как раз тот самый
святой день, ради которого пашет наш брат трудяга-работяга, и день этот был,
ясное дело, днем зарплаты. Но зарплаты нам вчера не дали. Сказали, что дадут
завтра, то есть уже сегодня, однако и сегодня, как выяснилось, нас ожидал
полный облом. Нету, говорят, денег, и все тут. А когда будут, никто не
знает. Вот братва и забастовала. Баста, говорят, не будем пахать задарма,
кончилась, мол, эпоха партократов и тоталитаризма. Даешь демократию! -- и
никаких гвоздей.
Самое смешное, что подбил на это дело ребят не кто иной, как наш
бригадир. Вот так дела! -- думаю, -- геройский мужик, оказывается, наш
Колян. Свой в доску, словом.
(Да-а... смешно... смешно и грустно сейчас вспоминать, как кипел тогда,
в начале девяносто четвертого, наш разум возмущенный -- и из-за чего? из-за
каких-то двух дней задержки зарплаты! Два дня, ха! это ж курам на смех!
Сейчас, пять лет спустя, трудяги наши годами кровных своих заработанных не
видят -- и ничего, копошатся, концы с концами кое-как сводят, с голоду пока
еще не пухнут, да еще касками асфальт вокруг Белого дома молотить силенок
хватает! Феноменален все-таки наш русский мужик, феноменален и уникален.
Просто диву порой даешься, да на какие же шиши, черт возьми, месяцами, а то
и годами живет он без зарплаты-то, а?! Тут на два дня задержали, и то волком
выть начинаешь -- а эти... нет, в башке не укладывается. Ну хоть тресни!..
Впрочем, все это дело далекого будущего, до которого еще дожить надо; вот
только доживу ли, вопрос...)
Подсаживаюсь я, стало быть, к нашим-то, в знак солидарности и братского
единства, а Колян, заприметив мою персону, похлопал меня по плечу и тут же
включил в список участников акции протеста. Я, понятное дело, возражать не
стал, потому как полностью разделял праведное негодование моих корешей по
несчастью.
-- За что боролись, мужики!! -- благим матом, брызжа слюной, орал
Вовка. -- За то ли, спрашиваю, чтобы с нами как с последним дерьмом
обращались, а? Не позволим!
-- Верно гутаришь, Вовец! -- поддакнул кто-то. -- Не позволим, чтоб,
значит, мордой да об стол. Морда, чай, не казенная.
Тут поднялся Колян.
-- Рад, мужики, что вы поддержали мои справедливые требования. Негоже
нам, гегемонам, в прислужниках у обожравшихся казнокрадов быть. Нам чужого,
мужики, не надо, но и своих цепей мы не отдадим, потому как ничего, кроме
цепей, терять нам нечего. В переходную эпоху постперестройки, глобальной
демократизации различных сторон жизни общества и нарождающихся ростков всех
степеней свободы мы все как один, плечом к плечу, встанем на защиту наших
демократических завоеваний! Встанем, мужики?
-- Вста-анем!! -- рявкнули мужики дружно. -- Пущай деньги наши вертают!
А потом Коляна понесло, и он в конце концов увяз в каких-то
историко-философских дебрях. Уши у наших мужиков быстро начали вянуть.
Воодушевление их как-то разом иссякло, праведный гнев заметно поутих, а
желание поотшибать кое-кому носы и проредить зубы сошло на нет. Вскоре
всеобщий воинственный галдеж принял характер обычного житейского трепа. Вот
тут-то и произошло событие, которое... но нет, забегать вперед не буду.
Был в нашем цеху паренек один, Витюха, год как ПТУ закончил. Так себе
парень, ни рыба ни мясо, тюфяк тюфяком, к работе особого рвения не имел, а
все больше по бабам шастал да водочкой баловался. Незаметный был такой,
умишком не отличался, все где-то на третьих ролях мелькал -- тихоня, словом.
Но в тот день что-то такое вдруг случилось, и Витюха наш оказался в центре
внимания. Как это произошло, я уже сейчас и не помню. Слышу только, как наш
пэтэушник какую-то байку рассказывает, а мужики цеховые сидят и, раззявив
рты, слушают. Интерес меня разобрал, что же это, думаю, за лапшу Витька
мужикам нашим вешает, вот я уши-то и растопырил.
-- Вот я и говорю: чудной, блин, какой-то сон, -- гундосил Витюха, --
мне как-то раньше такое не снилось. Все больше про баб, блин, да про