Страница:
— Но я настолько голодна, что готова разрыдаться, — запротестовала Верена.
— Ну, я так думаю, хозяйка даст вам чего-нибудь еще подкрепиться поближе к ночи, если вам, понятное дело, к тому часу не станет хуже от нагрузки на желудок.
— Поближе к ночи?!
— Да, мэм.
Верена впала в состояние горестного оцепенения, и девушка поспешила выйти из комнаты.
— Погодите минутку — а где мое платье?
Но девушка уже не слышала или не сочла нужным ответить. Нет, все это, должно быть, какое-то ужасное недоразумение. К тому времени, как зайдет солнце, она уже будет далеко отсюда, в Колумбусе, где наконец-то и расстанется с Мэтью Маккриди. Поспешно встав с кровати, она подбежала к двери и крикнула:
— Эй, кто-нибудь, принесите, пожалуйста, мое платье! Неужели никто меня не слышит?
Но, кроме пожилого мексиканца, идущего по направлению к ее спальне, в коридоре никого не было. При виде Верены, стоящей в дверном проеме в полупрозрачной батистовой сорочке, мексиканец осклабился в широкой беззубой улыбке. Обескураженная, Верена попятилась в комнату, захлопнула дверь и заперла ее на засов.
Воздух в комнате был тяжелый, спертый. Она приблизилась к окну: повсюду, куда ни взгляни, были ее попутчики с поезда — они стояли, прислонившись спиной к стволам деревьев, или сидели на траве, а то и прямо на земле, либо примостившись, как птицы на насесте, на перилах крыльца и веранды, и каждый из них держал тарелку с едой. Молоденькая мексиканка — та самая, что унесла платье Верены, — ходила между ними, наполняя из кувшина их чашки.
Смотреть на это было невыносимо; она отошла от окна и села на край кровати. Пружины под матрацем зловеще заскрипели и стремительно опустились вниз. Отломив небольшой кусок хлеба, она окунула его в бульон и положила в рот, утешая себя мыслью, что это лучше, чем ничего. Но вскоре пришла к выводу — если и лучше, то ненамного: под покрывавшей бульон пленкой жира была пересоленная жидкость, сильно отдававшая луком. Да, таким варевом она не стала бы потчевать своих гостей ни при каких условиях.
Некоторое время спустя в дверь тихонько постучали. Наверное, мексиканка принесла наконец ей платье, решила она, и, отодвинув засов, торопливо распахнула дверь. Она снова ошиблась — это был Мэтью Маккриди с большим саквояжем в одной руке и чем-то вроде свернутой салфетки в другой.
— Сюда нельзя, — выпалила она, поспешно прячась за дверь и пытаясь закрыть ее. — Вам придется прийти попозже.
Но он опередил ее и успел вставить в щель ногу. Никак не реагируя на ее смущение, он прошел в комнату, а Верена, словно оцепенев, так и продолжала стоять у двери. Еще больше она была поражена, когда он, положив сверток на сиденье стула и опустив на пол саквояж, снял с себя пиджак и повесил его на спинку стула. Скрестив на груди руки, Верена локтем толкнула дверь и буквально взорвалась от возмущения:
— Вы соображаете, что делаете?! Разве вы не видите, что я не одета?
— Тсс! А то еще подумают, что мы ссоримся.
— Мне безразлично, что там подумают! — Она обвела взглядом комнату в поисках чего-нибудь тяжелого, но ничего подходящего не увидела. — Сейчас же убирайтесь из моей комнаты! Вы слышите? Убирайтесь отсюда!
Но он как ни в чем не бывало, не торопясь развязывал свой узкий черный шелковый галстук. Вне себя от негодования, она бросилась было к окну, чтобы позвать на помощь, но вовремя спохватилась, представив на секунду, кем может оказаться тот, кто придет на ее зов, и к чему это может привести. Боясь, что ее услышит кто-нибудь вроде Эла Томпсона, она даже понизила голос:
— Ответьте мне все-таки: что вы здесь собираетесь делать?
Он окинул ее ироническим взглядом (в его почти черных глазах так и запрыгали озорные чертики) и с затаившейся в уголках губ улыбкой ответил:
— Всего лишь поудобнее устроиться и выспаться.
— Послушайте, если вы посмеете притронуться ко мне хоть пальцем, я подниму на ноги весь дом. Буду кричать до тех пор, пока сюда не придет лично шериф Гуд.
Видя, что на Маккриди это не производит ни малейшего впечатления, она пригрозила:
— Скажу ему, что вас разыскивает полиция — что вы силой пытались мной овладеть… что в…
— Я принес вам жареного цыпленка, — негромко проговорил он.
— Да вы меня совсем не слушаете! Повторяю — я раздета, и вам здесь не положено находиться! Это, в конце концов, неприлично!.. — И тут до ее сознания наконец-то дошел смысл сказанных им слов; после короткой паузы она недоверчиво спросила: — Вы что, принесли мне еду?
— Там у меня три куска цыпленка. — Уже не пряча улыбки, он окинул Верену неторопливым взглядом и проговорил: — Никогда не мог понять, почему это женщины считают себя голыми, если на самом деле все у них остается прикрытым.
— Будь у вас хоть какое-то представление о благопристойности, вы бы и сами догадались, — отозвалась Верена. — Так где же она?
— Что именно — моя благопристойность или еда?
— Еда, конечно.
— Я положил ее на стул. Можете пойти и взять, — произнес он небрежным тоном, расстегивая верхнюю пуговицу рубашки.
Видя это, она на какой-то момент даже лишилась дара речи, но быстро пришла в себя и холодно произнесла:
— Может быть, я и голодна, мистер Маккриди, но не до такой же степени.
— Как вам будет угодно. Раз вы отказываетесь, я и сам могу это съесть — где-нибудь поближе к вечеру, до того как отправиться на боковую. Накормив такую ораву, миссис Гуд вряд ли станет сегодня готовить еще что-нибудь существенное.
— Ну так знайте, отправляться на боковую — что бы вы под этим ни подразумевали — вы будете где угодно, только не здесь.
Он посмотрел сначала на кровать, потом на нее и деловито произнес:
— Знаете, хоть я и говорил, что вы малость тяжеловаты, много места, пожалуй, вы не займете. Давайте сделаем так — берите с собой в постель эту вашу булавку и, если я во сне перекачусь на вашу половину кровати, вы меня ткнете ею, и все будет в порядке.
— Что, что? — ошеломленно выдохнула она. — Неужели вы хоть на секунду могли предположить, что я?.. Так вот, сейчас же выбросьте эти глупости из головы. Это моя комната, мистер Маккриди! Не знаю, что вы там еще задумали, но со мной такие номера не проходят!
Заметив в углу, за пустой круглой печкой, ржавую кочергу, она потихоньку стала к ней приближаться. Краем глаза она видела, что он снимает рубашку.
— В последний раз спрашиваю: вы уйдете отсюда?
— Сначала я должен умыться.
— Умывайтесь где-нибудь в другом месте. Уверена, у них во дворе есть водяной насос. А потом можете отправляться под какое-нибудь дерево и там ложиться — глядишь, и успеете до нашего отъезда проспаться после всего, что вы выпили.
— Кроме лимонада, я ничего не пил. Шериф, естественно, не стал бы давать этой и без того уже развеселой компании чего-нибудь более крепкого.
— Мне безразлично, что вы там пили, — отрезала она. — Меня, к вашему сведению, интересует сейчас одно: поскорее бы вечер, когда я наконец-то доеду до Колумбуса!
Схватив кочергу, она резко повернулась к Маккриди, но тот и не думал уходить из комнаты; рука его потянулась к кувшину с водой. Она занесла над собой свое оружие, а у него лишь слегка приподнялась бровь:
— Знаете, прежде чем вы начнете размахивать этой штукой, хотел бы вам сообщить, что линию смогут починить не раньше, чем завтра днем. Оказывается, покоробился один из этих чертовых рельсов.
— Что, что? — почти взвизгнула она.
— Должен заметить, что для образованной девушки вы слишком любите переспрашивать.
— Не хотите же вы сказать, что после всех жутких мучений — а иначе эту поездку не назовешь — мы еще вдобавок застряли в каком-то богом забытом месте?
— Да. Похоже, что из-за жары на целом участке пути повело рельс — так, по крайней мере, объяснили ремонтники. Если не удастся выпрямить, им придется ехать за новым рельсом в Харрисберг. Так что, моя дорогая Бесс, ничего не остается, как примириться с этим и устраиваться здесь на ночь.
— О нет, только не это! Я не останусь в одной комнате с вами ни за что на свете, мистер Маккриди!
Ухватив кочергу обеими руками, она угрожающе замахнулась ею и ровным голосом отчеканила:
— Спрашиваю — в последний раз: вы — уберетесь — отсюда — или — мне — проломить — ваш — тупой — череп — этой — кочергой?
Прежде чем она успела сообразить, что происходит, он схватил ее за руку и силой вынудил опустить кочергу. При этом он так близко наклонился к ней, что она почувствовала на своем лице его теплое дыхание:
— Ну, знаете, если ваша мамочка была такой же, как вы, то мне становится понятно, почему ваш родитель бросил ее.
От этих слов у нее округлились глаза, а он кивнул головой и неумолимо продолжал:
— А теперь, мисс Верена, давайте-ка проясним кое-что. Во-первых, я так же устал и так же раздосадован, как и вы. Во-вторых, соблазнять такую фурию, как вы, меня и под дулом пистолета не заставишь. В-третьих…
Она вскинула подбородок:
— Вам вовсе не обязательно быть таким грубым и так оскорблять меня, мистер Маккриди.
— В-третьих, если вам так хочется поднимать шум, — пожалуйста, сколько угодно, но я бы советовал прежде хорошенько подумать. Когда начнет темнеть, каждый уголок, каждая щель в этом доме заполнятся недовольными, раздраженными пассажирами. Уже сейчас пришли к выводу, что придется разместить от тридцати до сорока пассажиров на передней веранде. Пока что вы вызываете у всех — за исключением, конечно, меня — жалость и сочувствие, но если по вашей милости станет известно, что мы не муж и жена, вы влипнете в большие неприятности, оказавшись одна во власти целой оравы неотесанных и необузданных ковбоев.
Закончив свой монолог, он отпустил ее руку и насмешливо спросил:
— Ну как, вы и сейчас хотите ударить меня этой штукой?
— Хочу, но не ударю. — Ее вдруг охватило отчаяние, и кочерга выскользнула из безвольно повисшей руки. — Ладно, можете укладываться на полу.
Затем она отвернулась в другую сторону и, прислонив голову к стене, добавила:
— Я, мистер Маккриди, совсем не такая, как моя мама…
Пожалуй, он в этой партии сдал не те карты — теперь он хорошо понимал свою оплошность. Он подошел к ней сзади и, чувствуя себя довольно неловко, вздохнул и смущенно произнес:
— Не надо плакать, Верена. Мне не стоило всего этого говорить, тем более что я не знал ни вашей матери, ни вашего отца.
— А я и не плачу, мистер Маккриди, — ответила она устало. — Я вообще никогда не плачу. Мама пролила столько слез, что их с лихвой достало бы на двоих.
Она закрыла глаза — было так приятно прижиматься виском к прохладной штукатурке!
— Просто я выбилась из сил и изнемогаю от жары, голода и одиночества. Мне все здесь чуждо, и я не понимаю, зачем сюда приехала. Разве что только плюнуть на его могилу — не знаю…
От его гнева не осталось и следа; положив ей на плечо руку, он сказал:
— Видимо, вам просто хотелось закрыть эту страницу своей жизни. Знаете, у меня у самого есть такое правило: я никогда не выхожу из игры, пока не увижу последней карты в колоде.
Повернув ее к себе лицом, он ладонью сдвинул со лба и пригладил ее влажные каштановые волосы:
— Когда начинается полоса невезения, нужно все равно продолжать игру и надеяться, что завтрашний день будет лучше. И рано или поздно, Ре-на, этот день наступит.
— Вы так думаете?
— Я уверен в этом.
Она была такая хорошенькая, такая беззащитная, что он не смог совладать с собой и, плохо соображая, что делает, склонил к ней голову и коснулся ее соленых губ. Она не оттолкнула его, и он обнял ее за плечи и привлек к себе, ощущая сквозь тонкую ткань тепло ее тела.
На какое-то мгновение непривычное, пьянящее наслаждение от поцелуя заставило ее забыть обо всем на свете. Но она тотчас же встрепенулась, с ужасом осознав, что касается его голых рук и плеч. Она вся напряглась, и, продев руки между собой и Маккриди, оттолкнула его.
Нельзя сказать, чтобы она была так уж возмущена, скорее — шокирована. Отступив на шаг назад, Маккриди провел рукой по волосам, а потом с трудом выговорил:
— Простите, Рена, — сам не знаю, как это получилось.
Она пристально на него посмотрела широко раскрытыми глазами, вздохнула и, чувствуя, как к горлу подкатывается комок, прошептала:
— Меня называл Реной папа. Он один — и никто больше. Для мамы я всегда была Вереной.
Очарование момента окончательно рассеялось, и он произнес совсем другим тоном:
— Поешьте, а то совсем ослабеете. А после того, как я приведу себя в порядок, можем, пока не стемнело, прогуляться и осмотреть окрестности — какой смысл сидеть взаперти?
— Куда я пойду в нижнем белье, мистер Маккриди?
— Ах да, совсем забыл. Об этом я позабочусь.
— Не понимаю, каким образом.
— Думаю, у вас забрали одежду из-за меня, — признался он и, прежде чем она успела возмутиться, поспешил объяснить:
— Прекрасно понимая, что здесь достать платье взамен вашего невозможно, жена шерифа предложила попробовать снять самые заметные пятна с помощью сукновальной глины[13] и пекарной содовой воды. Зная, как вы расстроились из-за своей одежды и учитывая, что испортить ее еще больше просто невозможно, я сказал ей — пусть попробует: может, хоть немного приведет ее в порядок.
Трудно было понять этого человека. Каждый раз, когда ей казалось, что она раскусила его, он делал нечто совершенно неожиданное, и это полностью сбивало ее с толку.
— Неужели вы отдали мое платье чистить? — В это невозможно было поверить.
— Я понимаю, что ему уже не возвратить прежнего вида, но все-таки оно будет выглядеть получше, чем раньше. А если это и не получится, то последняя смена ремонтников должна захватить с собой ваш саквояж.
Проведя рукой по отросшей щетине, он сокрушенно покачал головой:
— Знаете, не вы одна терпите неудобства. Я рассчитывал, что еще до наступления темноты смогу вымыться и побриться, а потом еще и сразиться в покер с достойными обитателями Колумбуса. А вместо этого вынужден провести ночь в тесной, душной комнатушке с молодой особой, которая только и делает, что не спускает с меня свирепого взгляда, искренне считая, что стоит ей только на секунду ослабить бдительность, как я тотчас же этим воспользуюсь и позволю себе вольности. Так вот, этого не произойдет — можете быть спокойны.
— Если вы ночью хотя бы попытаетесь встать с пола, я подниму такой крик, что и мертвые проснутся, — предупредила она его. — И мне все равно, что обо мне подумают.
— Давайте бросим на картах, кому достанется кровать, — неожиданно предложил Маккриди.
— То есть как это?
Он нагнулся и достал из кармана пиджака потрепанную колоду карт, а затем, с виртуозной ловкостью перетасовав их перед изумленным взором Верены, протянул ей колоду и промолвил:
— Выбирайте.
— Вы хотите, чтобы я вынула карту? Любую?
— Да.
Ей стало любопытно, чем это закончится; она вытащила из середины колоды карту и перевернула ее:
— Пятерка.
Он поднес к колоде левую руку и, тоже вынув одну карту, показал ее Верене:
— Пиковый валет. Что ж, моя дорогая Элизабет, — победоносно провозгласил он, — похоже на то, что кровать досталась мне.
— Ну, знаете ли, это нечестно! Я ведь ни разу в жизни в такие игры не играла, и вам это хорошо известно.
— А сейчас вот сыграли — и проиграли.
— Мне даже и карт не доводилось держать в руках, — продолжала протестовать она. — У нас в доме их просто никогда не было.
— Так знайте, что карты отличаются друг от друга по старшинству, начиная от двойки и кончая тузом. Итак, двойка, тройка, четверка, пятерка, шестерка, семерка…
— Я и сама умею считать, мистер Маккриди, — оборвала она его.
— Восьмерка, девятка, десятка, валет, дама, король и туз, — невозмутимо продолжал он. — Стало быть, мой пиковый валет выше по значению, чем ваша пятерка, а в игре со снятием колоды, которую я вам предложил, побеждает старшая карта. Поэтому я буду спать на кровати, а вы можете взять покрывало и располагаться на полу.
— А может быть, мы сделаем вторую попытку? — с надеждой спросила она. — Если я на что-то играю, имею право хотя бы знать, что именно я делаю?
— Игра основана на везении, а не на знании.
— В таком случае мне тем более нужно было это знать, — проговорила она, — потому что мне никогда не везет.
Их разговор прервал громкий стук, и чей-то голос за дверью возвестил:
— Миссис Ма-крей-ди, я принесла ваше платье.
Дверь открыл Мэтью. За порогом стояла тоненькая белокурая девушка. Она посмотрела на него снизу вверх и, увидев, что он голый по пояс, расплылась в глуповатой улыбке и спросила:
— Вы что, хозяин будете?
— Да, — ответил он и, повернувшись к Верене, сообщил:
— Прибыло твое платье, дорогая.
Взгляд девушки переместился на Верену, и ее улыбка сразу погасла:
— Оно не совсем в порядке, но Хуана и так старалась, как могла.
Девушка критически осмотрела Верену с головы до ног и, кивнув в сторону смятого покрывала на постели, понимающе кивнула:
— Видать, одежда не очень-то была вам нужна.
— Я так не думаю, — ответила Верена, покраснев, а затем, понимая, что это не совсем удачный ответ, добавила: — Он зашел сюда буквально минуту назад.
Нет, это звучало еще хуже.
— И, кроме того, до вечера еще достаточно далеко.
Что ни фраза, то новая глупость, досадливо поморщилась она и, сменив тон, холодно процедила сквозь зубы:
— Можете положить на кровать. За работу я заплачу, как только прибудут мои вещи. Боюсь, сумочку с деньгами я оставила в поезде.
— Я позабочусь об этом, любовь моя, — вмешался Мэтью и, опустив руку в карман и вынув серебряный доллар, щелчком бросил его девушке. Та ловко поймала монету и, окинув обоих дерзким взглядом, проворно выскочила из комнаты.
Закрыв за ней дверь, Мэтью устремил взгляд на Верену; одна бровь у него слегка приподнялась, зато противоположный уголок рта опустился:
— Если вы считаете, что такие вещи происходят только в темноте, то у вас весьма туманное представление об обольщении — вы ведь не станете этого отрицать?
— Разумеется, не стану, — с вызовом ответила она, покраснев до корней волос, — и у меня нет ни малейших сожалений на этот счет.
— Знаю.
То, как он это произнес, чем-то задело Верену:
— Интересно, что вы хотите этим сказать?
— Когда я впервые вас увидел, у меня создалось впечатление, что имею дело со взрослой женщиной, что вы, если можно так сказать, вполне созревший, спелый плод, но при более близком знакомстве с ват ми, — и Мэтью, слегка вскинув голову, как-то сразу посерьезнел, — оказалось, что плод-то еще совсем зеленый.
— И к тому же кислый, не правда ли? — лукаво спросила она.
— Нет, просто зеленый. А я, — добавил он, вздохнув, — не отношусь к тем, кто срывает зеленые плоды.
Подойдя к стулу, он взял сверток и протянул его Верене:
— Пока я буду мыться, вы принимайтесь за еду, а после этого мы с вами выйдем прогуляться — слава богу, еще до темноты далеко. Можете начинать — по крайней мере, вам будет чем заняться, кроме рассматривания раздевающегося мужчины.
— Вы это о чем?
— Я ведь уже сказал, что мне нужно помыться — разве не понятно?
— Пока я здесь, даже и не думайте об этом — а я, между прочим, никуда не собираюсь уходить.
— Как вам угодно. — И он, нагнувшись и расстегнув свою сумку, вынул из нее сложенную рубашку, затем поднял ее, встряхнул, чтобы расправить, и, увидев, как она помята, недовольно заметил: — Если бы здесь был сейчас Жан-Луи, он бы разрыдался над этой рубашкой.
— Жан-Луи? Кто это? — спросила она с интересом, забыв о том, что ей следует изображать негодование.
— Мой портной.
— Вот как, у вас есть собственный портной… — протянула она с удивлением. — Небось бриллиантовая булавка для галстука у вас тоже есть?
— Жан-Луи шьет только из тончайшего французского батиста, и такой великолепной строчке могли бы позавидовать даже парижские модистки. Его рубашки — лучшие во всем Новом Орлеане. Ведь хорошо шить рубашки — это настоящее искусство… Ну а что касается бриллиантовой булавки для галстука, у меня ее нет — во всяком случае, в данный момент.
— Наверное, проиграли в карты? — предположила она, но, видя, что его руки движутся вниз, к брюкам, не стала ждать ответа, вместо этого встревоженно спросив:
— Хотела бы я знать, что это вы делаете?
— Неужели не ясно? Раздеваюсь, чтобы помыться.
— О нет, вы не посмеете.
— Но не стану же я надевать чистую одежду на немытое тело! — возразил он. — А вам совсем не обязательно все время смотреть на меня. Достаточно повернуть стул в другую сторону, и вы ничего не увидите. Через каких-нибудь пять минут я буду в полном порядке, а части тела, которые могли бы оскорбить ваш взор, будут достаточно прикрыты.
— Вы оскорбляете не только мой взор, мистер Маккриди, — взорвалась она. — У вас нет ни малейшего понятия о том, что существуют какие-то приличия или моральные устои; более того, вы…
Он расстегнул первую пуговицу на брюках, и гневные, бичующие слова замерли на ее устах. Она поспешно отвела от него взгляд и, торопясь переставить стул, чуть не упала, запутавшись в собственных ногах. Держа сверток с едой в руках, она опустилась на стул лицом к грубо оштукатуренной стене и, не осмеливаясь поднять глаза, принялась развязывать салфетку.
— К тому времени, когда вы поедите, я буду уже готов, — уверил ее Маккриди.
В салфетке оказались три куриных куска с золотистой, поджаристой корочкой — две ножки и еще один кусок странной формы непонятно из какой части цыпленка. Все это выглядело так аппетитно, что больше противиться чувству голода она не могла и, вымещая весь свой гнев на бедном цыпленке, яростно вонзила зубы в одну из ножек.
— Когда доберетесь до косточки везения, будьте осторожны и не переломите ее.
— А что это такое? — спросила она, с трудом выговаривая слова.
— Это такая диковинная на вид косточка, которую, после того как ее освобождают от мяса, один человек берет за один конец, а другой — за другой, а потом оба тянут в разные стороны, пока косточка не разломится на две части. У кого останется конец длиннее, тому должно в чем-то повезти.
— Что ж, я… — В этот момент она слегка повернула голову, и ее взгляд упал на зеркало, причем она смотрела на него под таким углом, что в нем полностью отражался Маккриди. Оказалось, он был в чем мать родила.
Удивленный тем, что она так внезапно, буквально на полуслове, замолчала, он повернулся в ее сторону, и она впервые в жизни имела возможность видеть мужчину во всем его великолепии.
— Что случилось? — поинтересовался он.
Она стремительно нагнула голову, не зная, куда деваться от стыда:
— Ничего, ровным счетом ничего… Не помню, что я начала говорить… Впрочем, это не так уж важно.
И тогда он обратил внимание на зеркало над небольшим туалетным столиком?
— Ах, вот в чем дело… Мисс Верена, как вам не стыдно!
— Если бы мне так уж хотелось любоваться вами, я бы не стала бросать украдкой взгляды на ваше отражение, мистер Маккриди, — язвительно парировала она его обвинение, — я бы попросту повернулась к вам лицом и рассматривала бы вас во всех подробностях. Но я не сделала — и, разумеется, никогда не сделаю — этого. Если хотите знать, я даже…
Она вскочила со стула и, держась к Маккриди спиной, боком двинулась к кровати, где лежало ее платье, торопливо натянула его на себя и обратилась к Мэтью:
— Не знаю, куда я пойду отсюда, но, как только найду гребенку, которую мне любезно дала миссис Гуд, меня здесь не будет. И мне абсолютно безразлично, как к этому отнесутся люди, — я не останусь в этой комнате ни минуты.
Над ее головой пролетел гребень и шлепнулся на кровать. Она схватила его и ринулась к двери.
Когда рука Верены была уже на дверной ручке, голос Маккриди остановил ее:
— А вы ничего не забыли?
Она глянула на распахнутый верх платья и вся зарделась от смущения:
— Ах, боже мой!
Поспешно застегнув маленькие пуговички, она собралась было выходить, но его голос не отпускал ее:
— Да, это тоже, но я имел в виду их.
Нет, она ни за что на свете не обернется!
— Кого это — их? — резко спросила она.
— Ваши туфли. Если не хотите нашпиговать свои ноги занозами, лучше-ка обуйтесь. Вот, держите.
И ее черные, с высоким верхом туфли, пущенные его рукой, проскользили через всю комнату и остановились у двери. Нагнувшись, Верена быстро схватила их и, рванув дверь, выскочила из комнаты. Оказавшись в узком, тесном коридоре, она сжала гребенку зубами, оперлась для равновесия о стенку и, помогая руками, втиснула сначала одну, затем другую ногу в туфли. Не успела она завязать шнурки, как за углом раздались чьи-то голоса, услышав которые она так и застыла на месте:
— Гибу это страшно не понравится, но эта девчонка Хауард точно сквозь землю провалилась!
— Да-а-а. Но я и раньше считал, что ее нет в этом поезде.
— Если б не моя доля в этом деле, Ли, я бы сейчас все бросил и подался домой, а он пусть сам разгадывает эту шараду.
— Как ты думаешь, шериф ничего не подозревает?
— Не-е… Я ему наплел то же самое, что и другим на той остановке — ну, что вроде я разыскиваю свою сестру на всем этом участке железной дороги и рано или поздно надеюсь ее найти. А он мне говорит, что без ордера или другой такой бумажки он мало чем сможет помочь, разве что будет начеку, если она появится.
— Ну, я так думаю, хозяйка даст вам чего-нибудь еще подкрепиться поближе к ночи, если вам, понятное дело, к тому часу не станет хуже от нагрузки на желудок.
— Поближе к ночи?!
— Да, мэм.
Верена впала в состояние горестного оцепенения, и девушка поспешила выйти из комнаты.
— Погодите минутку — а где мое платье?
Но девушка уже не слышала или не сочла нужным ответить. Нет, все это, должно быть, какое-то ужасное недоразумение. К тому времени, как зайдет солнце, она уже будет далеко отсюда, в Колумбусе, где наконец-то и расстанется с Мэтью Маккриди. Поспешно встав с кровати, она подбежала к двери и крикнула:
— Эй, кто-нибудь, принесите, пожалуйста, мое платье! Неужели никто меня не слышит?
Но, кроме пожилого мексиканца, идущего по направлению к ее спальне, в коридоре никого не было. При виде Верены, стоящей в дверном проеме в полупрозрачной батистовой сорочке, мексиканец осклабился в широкой беззубой улыбке. Обескураженная, Верена попятилась в комнату, захлопнула дверь и заперла ее на засов.
Воздух в комнате был тяжелый, спертый. Она приблизилась к окну: повсюду, куда ни взгляни, были ее попутчики с поезда — они стояли, прислонившись спиной к стволам деревьев, или сидели на траве, а то и прямо на земле, либо примостившись, как птицы на насесте, на перилах крыльца и веранды, и каждый из них держал тарелку с едой. Молоденькая мексиканка — та самая, что унесла платье Верены, — ходила между ними, наполняя из кувшина их чашки.
Смотреть на это было невыносимо; она отошла от окна и села на край кровати. Пружины под матрацем зловеще заскрипели и стремительно опустились вниз. Отломив небольшой кусок хлеба, она окунула его в бульон и положила в рот, утешая себя мыслью, что это лучше, чем ничего. Но вскоре пришла к выводу — если и лучше, то ненамного: под покрывавшей бульон пленкой жира была пересоленная жидкость, сильно отдававшая луком. Да, таким варевом она не стала бы потчевать своих гостей ни при каких условиях.
Некоторое время спустя в дверь тихонько постучали. Наверное, мексиканка принесла наконец ей платье, решила она, и, отодвинув засов, торопливо распахнула дверь. Она снова ошиблась — это был Мэтью Маккриди с большим саквояжем в одной руке и чем-то вроде свернутой салфетки в другой.
— Сюда нельзя, — выпалила она, поспешно прячась за дверь и пытаясь закрыть ее. — Вам придется прийти попозже.
Но он опередил ее и успел вставить в щель ногу. Никак не реагируя на ее смущение, он прошел в комнату, а Верена, словно оцепенев, так и продолжала стоять у двери. Еще больше она была поражена, когда он, положив сверток на сиденье стула и опустив на пол саквояж, снял с себя пиджак и повесил его на спинку стула. Скрестив на груди руки, Верена локтем толкнула дверь и буквально взорвалась от возмущения:
— Вы соображаете, что делаете?! Разве вы не видите, что я не одета?
— Тсс! А то еще подумают, что мы ссоримся.
— Мне безразлично, что там подумают! — Она обвела взглядом комнату в поисках чего-нибудь тяжелого, но ничего подходящего не увидела. — Сейчас же убирайтесь из моей комнаты! Вы слышите? Убирайтесь отсюда!
Но он как ни в чем не бывало, не торопясь развязывал свой узкий черный шелковый галстук. Вне себя от негодования, она бросилась было к окну, чтобы позвать на помощь, но вовремя спохватилась, представив на секунду, кем может оказаться тот, кто придет на ее зов, и к чему это может привести. Боясь, что ее услышит кто-нибудь вроде Эла Томпсона, она даже понизила голос:
— Ответьте мне все-таки: что вы здесь собираетесь делать?
Он окинул ее ироническим взглядом (в его почти черных глазах так и запрыгали озорные чертики) и с затаившейся в уголках губ улыбкой ответил:
— Всего лишь поудобнее устроиться и выспаться.
— Послушайте, если вы посмеете притронуться ко мне хоть пальцем, я подниму на ноги весь дом. Буду кричать до тех пор, пока сюда не придет лично шериф Гуд.
Видя, что на Маккриди это не производит ни малейшего впечатления, она пригрозила:
— Скажу ему, что вас разыскивает полиция — что вы силой пытались мной овладеть… что в…
— Я принес вам жареного цыпленка, — негромко проговорил он.
— Да вы меня совсем не слушаете! Повторяю — я раздета, и вам здесь не положено находиться! Это, в конце концов, неприлично!.. — И тут до ее сознания наконец-то дошел смысл сказанных им слов; после короткой паузы она недоверчиво спросила: — Вы что, принесли мне еду?
— Там у меня три куска цыпленка. — Уже не пряча улыбки, он окинул Верену неторопливым взглядом и проговорил: — Никогда не мог понять, почему это женщины считают себя голыми, если на самом деле все у них остается прикрытым.
— Будь у вас хоть какое-то представление о благопристойности, вы бы и сами догадались, — отозвалась Верена. — Так где же она?
— Что именно — моя благопристойность или еда?
— Еда, конечно.
— Я положил ее на стул. Можете пойти и взять, — произнес он небрежным тоном, расстегивая верхнюю пуговицу рубашки.
Видя это, она на какой-то момент даже лишилась дара речи, но быстро пришла в себя и холодно произнесла:
— Может быть, я и голодна, мистер Маккриди, но не до такой же степени.
— Как вам будет угодно. Раз вы отказываетесь, я и сам могу это съесть — где-нибудь поближе к вечеру, до того как отправиться на боковую. Накормив такую ораву, миссис Гуд вряд ли станет сегодня готовить еще что-нибудь существенное.
— Ну так знайте, отправляться на боковую — что бы вы под этим ни подразумевали — вы будете где угодно, только не здесь.
Он посмотрел сначала на кровать, потом на нее и деловито произнес:
— Знаете, хоть я и говорил, что вы малость тяжеловаты, много места, пожалуй, вы не займете. Давайте сделаем так — берите с собой в постель эту вашу булавку и, если я во сне перекачусь на вашу половину кровати, вы меня ткнете ею, и все будет в порядке.
— Что, что? — ошеломленно выдохнула она. — Неужели вы хоть на секунду могли предположить, что я?.. Так вот, сейчас же выбросьте эти глупости из головы. Это моя комната, мистер Маккриди! Не знаю, что вы там еще задумали, но со мной такие номера не проходят!
Заметив в углу, за пустой круглой печкой, ржавую кочергу, она потихоньку стала к ней приближаться. Краем глаза она видела, что он снимает рубашку.
— В последний раз спрашиваю: вы уйдете отсюда?
— Сначала я должен умыться.
— Умывайтесь где-нибудь в другом месте. Уверена, у них во дворе есть водяной насос. А потом можете отправляться под какое-нибудь дерево и там ложиться — глядишь, и успеете до нашего отъезда проспаться после всего, что вы выпили.
— Кроме лимонада, я ничего не пил. Шериф, естественно, не стал бы давать этой и без того уже развеселой компании чего-нибудь более крепкого.
— Мне безразлично, что вы там пили, — отрезала она. — Меня, к вашему сведению, интересует сейчас одно: поскорее бы вечер, когда я наконец-то доеду до Колумбуса!
Схватив кочергу, она резко повернулась к Маккриди, но тот и не думал уходить из комнаты; рука его потянулась к кувшину с водой. Она занесла над собой свое оружие, а у него лишь слегка приподнялась бровь:
— Знаете, прежде чем вы начнете размахивать этой штукой, хотел бы вам сообщить, что линию смогут починить не раньше, чем завтра днем. Оказывается, покоробился один из этих чертовых рельсов.
— Что, что? — почти взвизгнула она.
— Должен заметить, что для образованной девушки вы слишком любите переспрашивать.
— Не хотите же вы сказать, что после всех жутких мучений — а иначе эту поездку не назовешь — мы еще вдобавок застряли в каком-то богом забытом месте?
— Да. Похоже, что из-за жары на целом участке пути повело рельс — так, по крайней мере, объяснили ремонтники. Если не удастся выпрямить, им придется ехать за новым рельсом в Харрисберг. Так что, моя дорогая Бесс, ничего не остается, как примириться с этим и устраиваться здесь на ночь.
— О нет, только не это! Я не останусь в одной комнате с вами ни за что на свете, мистер Маккриди!
Ухватив кочергу обеими руками, она угрожающе замахнулась ею и ровным голосом отчеканила:
— Спрашиваю — в последний раз: вы — уберетесь — отсюда — или — мне — проломить — ваш — тупой — череп — этой — кочергой?
Прежде чем она успела сообразить, что происходит, он схватил ее за руку и силой вынудил опустить кочергу. При этом он так близко наклонился к ней, что она почувствовала на своем лице его теплое дыхание:
— Ну, знаете, если ваша мамочка была такой же, как вы, то мне становится понятно, почему ваш родитель бросил ее.
От этих слов у нее округлились глаза, а он кивнул головой и неумолимо продолжал:
— А теперь, мисс Верена, давайте-ка проясним кое-что. Во-первых, я так же устал и так же раздосадован, как и вы. Во-вторых, соблазнять такую фурию, как вы, меня и под дулом пистолета не заставишь. В-третьих…
Она вскинула подбородок:
— Вам вовсе не обязательно быть таким грубым и так оскорблять меня, мистер Маккриди.
— В-третьих, если вам так хочется поднимать шум, — пожалуйста, сколько угодно, но я бы советовал прежде хорошенько подумать. Когда начнет темнеть, каждый уголок, каждая щель в этом доме заполнятся недовольными, раздраженными пассажирами. Уже сейчас пришли к выводу, что придется разместить от тридцати до сорока пассажиров на передней веранде. Пока что вы вызываете у всех — за исключением, конечно, меня — жалость и сочувствие, но если по вашей милости станет известно, что мы не муж и жена, вы влипнете в большие неприятности, оказавшись одна во власти целой оравы неотесанных и необузданных ковбоев.
Закончив свой монолог, он отпустил ее руку и насмешливо спросил:
— Ну как, вы и сейчас хотите ударить меня этой штукой?
— Хочу, но не ударю. — Ее вдруг охватило отчаяние, и кочерга выскользнула из безвольно повисшей руки. — Ладно, можете укладываться на полу.
Затем она отвернулась в другую сторону и, прислонив голову к стене, добавила:
— Я, мистер Маккриди, совсем не такая, как моя мама…
Пожалуй, он в этой партии сдал не те карты — теперь он хорошо понимал свою оплошность. Он подошел к ней сзади и, чувствуя себя довольно неловко, вздохнул и смущенно произнес:
— Не надо плакать, Верена. Мне не стоило всего этого говорить, тем более что я не знал ни вашей матери, ни вашего отца.
— А я и не плачу, мистер Маккриди, — ответила она устало. — Я вообще никогда не плачу. Мама пролила столько слез, что их с лихвой достало бы на двоих.
Она закрыла глаза — было так приятно прижиматься виском к прохладной штукатурке!
— Просто я выбилась из сил и изнемогаю от жары, голода и одиночества. Мне все здесь чуждо, и я не понимаю, зачем сюда приехала. Разве что только плюнуть на его могилу — не знаю…
От его гнева не осталось и следа; положив ей на плечо руку, он сказал:
— Видимо, вам просто хотелось закрыть эту страницу своей жизни. Знаете, у меня у самого есть такое правило: я никогда не выхожу из игры, пока не увижу последней карты в колоде.
Повернув ее к себе лицом, он ладонью сдвинул со лба и пригладил ее влажные каштановые волосы:
— Когда начинается полоса невезения, нужно все равно продолжать игру и надеяться, что завтрашний день будет лучше. И рано или поздно, Ре-на, этот день наступит.
— Вы так думаете?
— Я уверен в этом.
Она была такая хорошенькая, такая беззащитная, что он не смог совладать с собой и, плохо соображая, что делает, склонил к ней голову и коснулся ее соленых губ. Она не оттолкнула его, и он обнял ее за плечи и привлек к себе, ощущая сквозь тонкую ткань тепло ее тела.
На какое-то мгновение непривычное, пьянящее наслаждение от поцелуя заставило ее забыть обо всем на свете. Но она тотчас же встрепенулась, с ужасом осознав, что касается его голых рук и плеч. Она вся напряглась, и, продев руки между собой и Маккриди, оттолкнула его.
Нельзя сказать, чтобы она была так уж возмущена, скорее — шокирована. Отступив на шаг назад, Маккриди провел рукой по волосам, а потом с трудом выговорил:
— Простите, Рена, — сам не знаю, как это получилось.
Она пристально на него посмотрела широко раскрытыми глазами, вздохнула и, чувствуя, как к горлу подкатывается комок, прошептала:
— Меня называл Реной папа. Он один — и никто больше. Для мамы я всегда была Вереной.
Очарование момента окончательно рассеялось, и он произнес совсем другим тоном:
— Поешьте, а то совсем ослабеете. А после того, как я приведу себя в порядок, можем, пока не стемнело, прогуляться и осмотреть окрестности — какой смысл сидеть взаперти?
— Куда я пойду в нижнем белье, мистер Маккриди?
— Ах да, совсем забыл. Об этом я позабочусь.
— Не понимаю, каким образом.
— Думаю, у вас забрали одежду из-за меня, — признался он и, прежде чем она успела возмутиться, поспешил объяснить:
— Прекрасно понимая, что здесь достать платье взамен вашего невозможно, жена шерифа предложила попробовать снять самые заметные пятна с помощью сукновальной глины[13] и пекарной содовой воды. Зная, как вы расстроились из-за своей одежды и учитывая, что испортить ее еще больше просто невозможно, я сказал ей — пусть попробует: может, хоть немного приведет ее в порядок.
Трудно было понять этого человека. Каждый раз, когда ей казалось, что она раскусила его, он делал нечто совершенно неожиданное, и это полностью сбивало ее с толку.
— Неужели вы отдали мое платье чистить? — В это невозможно было поверить.
— Я понимаю, что ему уже не возвратить прежнего вида, но все-таки оно будет выглядеть получше, чем раньше. А если это и не получится, то последняя смена ремонтников должна захватить с собой ваш саквояж.
Проведя рукой по отросшей щетине, он сокрушенно покачал головой:
— Знаете, не вы одна терпите неудобства. Я рассчитывал, что еще до наступления темноты смогу вымыться и побриться, а потом еще и сразиться в покер с достойными обитателями Колумбуса. А вместо этого вынужден провести ночь в тесной, душной комнатушке с молодой особой, которая только и делает, что не спускает с меня свирепого взгляда, искренне считая, что стоит ей только на секунду ослабить бдительность, как я тотчас же этим воспользуюсь и позволю себе вольности. Так вот, этого не произойдет — можете быть спокойны.
— Если вы ночью хотя бы попытаетесь встать с пола, я подниму такой крик, что и мертвые проснутся, — предупредила она его. — И мне все равно, что обо мне подумают.
— Давайте бросим на картах, кому достанется кровать, — неожиданно предложил Маккриди.
— То есть как это?
Он нагнулся и достал из кармана пиджака потрепанную колоду карт, а затем, с виртуозной ловкостью перетасовав их перед изумленным взором Верены, протянул ей колоду и промолвил:
— Выбирайте.
— Вы хотите, чтобы я вынула карту? Любую?
— Да.
Ей стало любопытно, чем это закончится; она вытащила из середины колоды карту и перевернула ее:
— Пятерка.
Он поднес к колоде левую руку и, тоже вынув одну карту, показал ее Верене:
— Пиковый валет. Что ж, моя дорогая Элизабет, — победоносно провозгласил он, — похоже на то, что кровать досталась мне.
— Ну, знаете ли, это нечестно! Я ведь ни разу в жизни в такие игры не играла, и вам это хорошо известно.
— А сейчас вот сыграли — и проиграли.
— Мне даже и карт не доводилось держать в руках, — продолжала протестовать она. — У нас в доме их просто никогда не было.
— Так знайте, что карты отличаются друг от друга по старшинству, начиная от двойки и кончая тузом. Итак, двойка, тройка, четверка, пятерка, шестерка, семерка…
— Я и сама умею считать, мистер Маккриди, — оборвала она его.
— Восьмерка, девятка, десятка, валет, дама, король и туз, — невозмутимо продолжал он. — Стало быть, мой пиковый валет выше по значению, чем ваша пятерка, а в игре со снятием колоды, которую я вам предложил, побеждает старшая карта. Поэтому я буду спать на кровати, а вы можете взять покрывало и располагаться на полу.
— А может быть, мы сделаем вторую попытку? — с надеждой спросила она. — Если я на что-то играю, имею право хотя бы знать, что именно я делаю?
— Игра основана на везении, а не на знании.
— В таком случае мне тем более нужно было это знать, — проговорила она, — потому что мне никогда не везет.
Их разговор прервал громкий стук, и чей-то голос за дверью возвестил:
— Миссис Ма-крей-ди, я принесла ваше платье.
Дверь открыл Мэтью. За порогом стояла тоненькая белокурая девушка. Она посмотрела на него снизу вверх и, увидев, что он голый по пояс, расплылась в глуповатой улыбке и спросила:
— Вы что, хозяин будете?
— Да, — ответил он и, повернувшись к Верене, сообщил:
— Прибыло твое платье, дорогая.
Взгляд девушки переместился на Верену, и ее улыбка сразу погасла:
— Оно не совсем в порядке, но Хуана и так старалась, как могла.
Девушка критически осмотрела Верену с головы до ног и, кивнув в сторону смятого покрывала на постели, понимающе кивнула:
— Видать, одежда не очень-то была вам нужна.
— Я так не думаю, — ответила Верена, покраснев, а затем, понимая, что это не совсем удачный ответ, добавила: — Он зашел сюда буквально минуту назад.
Нет, это звучало еще хуже.
— И, кроме того, до вечера еще достаточно далеко.
Что ни фраза, то новая глупость, досадливо поморщилась она и, сменив тон, холодно процедила сквозь зубы:
— Можете положить на кровать. За работу я заплачу, как только прибудут мои вещи. Боюсь, сумочку с деньгами я оставила в поезде.
— Я позабочусь об этом, любовь моя, — вмешался Мэтью и, опустив руку в карман и вынув серебряный доллар, щелчком бросил его девушке. Та ловко поймала монету и, окинув обоих дерзким взглядом, проворно выскочила из комнаты.
Закрыв за ней дверь, Мэтью устремил взгляд на Верену; одна бровь у него слегка приподнялась, зато противоположный уголок рта опустился:
— Если вы считаете, что такие вещи происходят только в темноте, то у вас весьма туманное представление об обольщении — вы ведь не станете этого отрицать?
— Разумеется, не стану, — с вызовом ответила она, покраснев до корней волос, — и у меня нет ни малейших сожалений на этот счет.
— Знаю.
То, как он это произнес, чем-то задело Верену:
— Интересно, что вы хотите этим сказать?
— Когда я впервые вас увидел, у меня создалось впечатление, что имею дело со взрослой женщиной, что вы, если можно так сказать, вполне созревший, спелый плод, но при более близком знакомстве с ват ми, — и Мэтью, слегка вскинув голову, как-то сразу посерьезнел, — оказалось, что плод-то еще совсем зеленый.
— И к тому же кислый, не правда ли? — лукаво спросила она.
— Нет, просто зеленый. А я, — добавил он, вздохнув, — не отношусь к тем, кто срывает зеленые плоды.
Подойдя к стулу, он взял сверток и протянул его Верене:
— Пока я буду мыться, вы принимайтесь за еду, а после этого мы с вами выйдем прогуляться — слава богу, еще до темноты далеко. Можете начинать — по крайней мере, вам будет чем заняться, кроме рассматривания раздевающегося мужчины.
— Вы это о чем?
— Я ведь уже сказал, что мне нужно помыться — разве не понятно?
— Пока я здесь, даже и не думайте об этом — а я, между прочим, никуда не собираюсь уходить.
— Как вам угодно. — И он, нагнувшись и расстегнув свою сумку, вынул из нее сложенную рубашку, затем поднял ее, встряхнул, чтобы расправить, и, увидев, как она помята, недовольно заметил: — Если бы здесь был сейчас Жан-Луи, он бы разрыдался над этой рубашкой.
— Жан-Луи? Кто это? — спросила она с интересом, забыв о том, что ей следует изображать негодование.
— Мой портной.
— Вот как, у вас есть собственный портной… — протянула она с удивлением. — Небось бриллиантовая булавка для галстука у вас тоже есть?
— Жан-Луи шьет только из тончайшего французского батиста, и такой великолепной строчке могли бы позавидовать даже парижские модистки. Его рубашки — лучшие во всем Новом Орлеане. Ведь хорошо шить рубашки — это настоящее искусство… Ну а что касается бриллиантовой булавки для галстука, у меня ее нет — во всяком случае, в данный момент.
— Наверное, проиграли в карты? — предположила она, но, видя, что его руки движутся вниз, к брюкам, не стала ждать ответа, вместо этого встревоженно спросив:
— Хотела бы я знать, что это вы делаете?
— Неужели не ясно? Раздеваюсь, чтобы помыться.
— О нет, вы не посмеете.
— Но не стану же я надевать чистую одежду на немытое тело! — возразил он. — А вам совсем не обязательно все время смотреть на меня. Достаточно повернуть стул в другую сторону, и вы ничего не увидите. Через каких-нибудь пять минут я буду в полном порядке, а части тела, которые могли бы оскорбить ваш взор, будут достаточно прикрыты.
— Вы оскорбляете не только мой взор, мистер Маккриди, — взорвалась она. — У вас нет ни малейшего понятия о том, что существуют какие-то приличия или моральные устои; более того, вы…
Он расстегнул первую пуговицу на брюках, и гневные, бичующие слова замерли на ее устах. Она поспешно отвела от него взгляд и, торопясь переставить стул, чуть не упала, запутавшись в собственных ногах. Держа сверток с едой в руках, она опустилась на стул лицом к грубо оштукатуренной стене и, не осмеливаясь поднять глаза, принялась развязывать салфетку.
— К тому времени, когда вы поедите, я буду уже готов, — уверил ее Маккриди.
В салфетке оказались три куриных куска с золотистой, поджаристой корочкой — две ножки и еще один кусок странной формы непонятно из какой части цыпленка. Все это выглядело так аппетитно, что больше противиться чувству голода она не могла и, вымещая весь свой гнев на бедном цыпленке, яростно вонзила зубы в одну из ножек.
— Когда доберетесь до косточки везения, будьте осторожны и не переломите ее.
— А что это такое? — спросила она, с трудом выговаривая слова.
— Это такая диковинная на вид косточка, которую, после того как ее освобождают от мяса, один человек берет за один конец, а другой — за другой, а потом оба тянут в разные стороны, пока косточка не разломится на две части. У кого останется конец длиннее, тому должно в чем-то повезти.
— Что ж, я… — В этот момент она слегка повернула голову, и ее взгляд упал на зеркало, причем она смотрела на него под таким углом, что в нем полностью отражался Маккриди. Оказалось, он был в чем мать родила.
Удивленный тем, что она так внезапно, буквально на полуслове, замолчала, он повернулся в ее сторону, и она впервые в жизни имела возможность видеть мужчину во всем его великолепии.
— Что случилось? — поинтересовался он.
Она стремительно нагнула голову, не зная, куда деваться от стыда:
— Ничего, ровным счетом ничего… Не помню, что я начала говорить… Впрочем, это не так уж важно.
И тогда он обратил внимание на зеркало над небольшим туалетным столиком?
— Ах, вот в чем дело… Мисс Верена, как вам не стыдно!
— Если бы мне так уж хотелось любоваться вами, я бы не стала бросать украдкой взгляды на ваше отражение, мистер Маккриди, — язвительно парировала она его обвинение, — я бы попросту повернулась к вам лицом и рассматривала бы вас во всех подробностях. Но я не сделала — и, разумеется, никогда не сделаю — этого. Если хотите знать, я даже…
Она вскочила со стула и, держась к Маккриди спиной, боком двинулась к кровати, где лежало ее платье, торопливо натянула его на себя и обратилась к Мэтью:
— Не знаю, куда я пойду отсюда, но, как только найду гребенку, которую мне любезно дала миссис Гуд, меня здесь не будет. И мне абсолютно безразлично, как к этому отнесутся люди, — я не останусь в этой комнате ни минуты.
Над ее головой пролетел гребень и шлепнулся на кровать. Она схватила его и ринулась к двери.
Когда рука Верены была уже на дверной ручке, голос Маккриди остановил ее:
— А вы ничего не забыли?
Она глянула на распахнутый верх платья и вся зарделась от смущения:
— Ах, боже мой!
Поспешно застегнув маленькие пуговички, она собралась было выходить, но его голос не отпускал ее:
— Да, это тоже, но я имел в виду их.
Нет, она ни за что на свете не обернется!
— Кого это — их? — резко спросила она.
— Ваши туфли. Если не хотите нашпиговать свои ноги занозами, лучше-ка обуйтесь. Вот, держите.
И ее черные, с высоким верхом туфли, пущенные его рукой, проскользили через всю комнату и остановились у двери. Нагнувшись, Верена быстро схватила их и, рванув дверь, выскочила из комнаты. Оказавшись в узком, тесном коридоре, она сжала гребенку зубами, оперлась для равновесия о стенку и, помогая руками, втиснула сначала одну, затем другую ногу в туфли. Не успела она завязать шнурки, как за углом раздались чьи-то голоса, услышав которые она так и застыла на месте:
— Гибу это страшно не понравится, но эта девчонка Хауард точно сквозь землю провалилась!
— Да-а-а. Но я и раньше считал, что ее нет в этом поезде.
— Если б не моя доля в этом деле, Ли, я бы сейчас все бросил и подался домой, а он пусть сам разгадывает эту шараду.
— Как ты думаешь, шериф ничего не подозревает?
— Не-е… Я ему наплел то же самое, что и другим на той остановке — ну, что вроде я разыскиваю свою сестру на всем этом участке железной дороги и рано или поздно надеюсь ее найти. А он мне говорит, что без ордера или другой такой бумажки он мало чем сможет помочь, разве что будет начеку, если она появится.