Минаев Борис. Мужской день

   – Вот что, – сказала она папе. – Надо найти какую-нибудь старушку, чтобы она отводила его из школы и разогревала обед. А то того и гляди потеряем единственного сына: или кирпич на голову свалится, или дом взорвет.
   Это мама намекала на то, как я включал газовую плиту. Тут действительно были некоторые трудности: пока я вынимал спичку из коробка, пока закрывал коробок обратно и чиркал ею – проходило порядочно времени. Если включить газ заранее, получался довольно приличный пых. Если же не включать заранее, а включать, когда спичка уже зажглась, – обязательно обожжешь пальцы. Поэтому я предпочитал съедать котлеты холодными. Так они были еще вкуснее.
   Идею о старушке я воспринял в штыки. Да другого и быть не могло: только-только став свободным человеком, я снова попадал в рабскую зависимость!
   – Не хочу я твою старушку! – кричал я на маму.
   А она, соответственно, на меня:
   – А тебя никто не спрашивает, понятно?
   ...Старушка-пенсионерка нашлась довольно быстро. Это была Маруся Ивановна с первого этажа. Маме она сразу понравилась своим веселым и добродушным характером.
   – Я ему и щей наварить могу! – весело объявила Маруся Ивановна.
   Щи я не любил, предпочитал борщ. Я мрачно посмотрел на Марусю Ивановну и отрицательно покачал головой.
   – А оладьи? – не унималась она.
   Мама сказала:
   – Ну что вы, зачем вам себя утруждать. Я ему все приготовлю с вечера, а вы только разогреете.
   – Можно и разогреть, – разочарованно вздохнула Маруся Ивановна.
   – Ну, вот и хорошо, – мама зачем-то заглянула в пустую кастрюлю. – Давайте договоримся о цене. Лева, выйди!
   – Да ладно, что договариваться, – смутилась Маруся Ивановна. – Как вы люди хорошие, то не обидите.
   Мама быстро вытолкала меня из кухни, и, чуть не плача с досады, я побежал гулять.
   А назавтра маленькая, крепкая Маруся Ивановна в теплой шерстяной кофте розового цвета уже встречала меня у школьного крыльца.
   Так мама ненароком лишила меня лучших в моей жизни минут.
   Мои новые товарищи разбегались из школы в глухие дворы, где растут столетние липы, где у всех покосившихся заборов легко отваливаются доски, где много ржавого, трухлявого
   и интересного. Лишь я один плелся домой по любимым переулкам под присмотром Маруси Ивановны.
   Я боролся с ней разными методами. Задерживался в школе, глядя тайком из окна на нервничающую няньку: в школу она заходить боялась, но и поста своего никогда не покидала. Отказывался есть, глотая слюнки при виде любимых котлет. Все эти фокусы Маруся Ивановна сносила с добродушным спокойствием старого, мудрого человека.
   Но однажды я все же нашел слабое место в ее непроницаемом характере. Она любила спорить.
   Споры мы затевали самые разные: о том, какие пельмени вкуснее – горячие или холодные? Кто лучше – мужчина или женщина? Есть или нет оружие в кобуре у милиционера?..
   Мы спорили и о том, какого цвета кофта у Маруси Ивановны, розовая или оранжевая, где люди честнее – в селе или в городе, с кем хуже воевать – с фашистами или американцами, что вкуснее – блины или оладьи; всего сейчас и не упомнишь...
   Наши споры обычно продолжались вплоть до прихода мамы. Обычно к этому времени мы уже сидели оба красные, надутые и молчали. Ждали, что она рассудит спор.
   К вечеру наши споры достигали высшей точки кипения.
   – У папы знаешь какая зарплата? Тыща рублей! – кричал я.
   – Да? – ехидно отвечала Маруся Ивановна. – А почему ж ты тогда на обед черепаховый суп не ешь?
   – А потому что черепах не едят! Зачем я их буду есть?
   – А вот и едят!
   – А вот и не едят!
   Когда во входной двери, наконец, поворачивался ключ, и в квартиру входила веселая мама, под потолком почти всегда висела нехорошая тишина.
   Мама очень обижалась, что я спорю с Марусей Ивановной.
   – Она же пожилой человек! – убеждала мама меня. – Зачем ты ее из себя выводишь? Она же нам помогает, пошла навстречу...
   Я понимал маму. Каждый вечер она попадала в неловкое положение, кого-то ей приходилось обижать – или меня, или Марусю Ивановну. Но тайком от меня она сердилась и на Марусю Ивановну.
   – Ну как ребенок, честное слово, – жаловалась она вечером папе. – Застрянет на одном месте, и хоть ты тресни. Вот скажи: какие пельмени вкуснее – холодные или горячие?
   – Не знаю, – говорил папа.
   – И ты туда же! – вздыхала мама. – Да согласись ты с ребенком один раз, он и отстанет. Ему только дай поспорить.
   С каждым днем Маруся Ивановна становилась все мрачнее и мрачнее. Она старалась скорей накормить меня и уйти к себе на первый этаж.
   – Если что нужно будет, спустишься в шестую квартиру, – сухо говорила она на прощанье.
   Я чувствовал себя победителем. Но, увы, это была преждевременная радость.
   Как-то раз Маруся Ивановна достала из холодильника рыжую луковицу, налила в стеклянную баночку холодную голубоватую воду и сунула луковицу туда.
   – Это зачем? – поинтересовался я.
   – Прорастет. Лучок зеленый будем есть, свежий, – стараясь сохранять спокойствие, сказала Маруся Ивановна.
   Я подошел к подоконнику, на который Маруся Ивановна водрузила банку с луковицей, и стал пристально изучать ее.
   Маруся Ивановна, заметно нервничая, следила за мной.
   – Чего ты высматриваешь? – наконец не выдержала она. – Правильно все.
   – Нет, неправильно, – торжествующе сказал я. – Ты ее наоборот посадила!
   – Как это? – опешила Маруся Ивановна.
   – А вот, – я вынул мокрую луковицу из банки и показал ей на беленькие волосы, с которых стекала вода. – Головой вниз. Отсюда лук-то растет!
   – Ладно, – вдруг спокойно сказала Маруся Ивановна. – Может, и правда... Только ты это – унеси ее в свою комнату, спрячь куда-нибудь, чтоб мать не видела. Прорастет – с меня рубль.
   – Рубль? – изумился я.
   – Угу, – кивнула Маруся Ивановна. И стала разогревать борщ.
   ...Каждое утро я бросался к своей банке, задвинутой в угол подоконника, теребил белые отростки на голове своего Чиполлино, менял старую воду на свежую, передвигал ближе к солнцу... А на кухне у Маруси Ивановны уже через три дня из стеклянных банок победно выстрелили нежно-зеленые побеги и весело торчали на окне. Маруся Ивановна бережно отрывала по одной стрелочке, макала в соль и с аппетитным хрустом жевала.
   – Ну как, – добродушно спрашивала меня Маруся Ивановна каждый день, – не пророс еще?
   Я молча закрывался в своей комнате.
   Однажды вечером в мою комнату зашла мама с тряпкой в руках. Она стала вытирать от пыли мой стол и вдруг заметила позорную банку.
   – Ой! – расхохоталась она. – Мичурин! Что ж ты ее головой вниз посадил?
   Я заплакал, побежал на кухню, сорвал все-все побеги с Маруси-Ивановны луковых банок и выкинул их в помойное ведро.

* * *

   Больше я с Марусей Ивановной не спорил.
   Но странное дело – очень скоро, вместо того, чтобы примириться со мной, Маруся Ивановна почти перестала заниматься моим воспитанием. Она разогревала обед и шла к себе на первый этаж, равнодушно дав мне необходимые наставления. Жизнь без споров была для нее пресной и скучной.
   Банка с водой долго стояла на моем окне. Вода стала ржавой и зеленоватой одновременно. В ней плавали по виду довольно живые частицы. По сути дела, целые организмы. Я прислонялся лицом к ее закругленному стеклу и пытался понять – что же происходит там, в воде? Тут требовались настоящие рассуждения, убедительные доводы и даже споры. Но спорить уже было не с кем.

ИНТЕРЕСНЫЙ ЖОРА НУДЕЛЬ

   Кроме нас, в нашем доме жила еще одна «интеллигентная семья», как говорила мама. Или – «еще одни евреи», как говорил папа.
   Мама и папа никак не могли прийти к компромиссу по этому, казалось бы, незначительному вопросу.
   – Ну при чем тут «евреи»? – возмущалась мама. – Жора Нудель интересный человек, кандидат наук, умница, филолог...
   – Филолух, – вставлял папа.
   – Сима, ну я тебя прошу! – кричала мама. – Ты мне действуешь на нервы! Давай не будем при ребенке поднимать национальный вопрос!
   – Давай не будем, – соглашался папа. – Все равно не поднимем, он тяжелый.
   Короче говоря, папу злило, что при встречах с соседями (то есть с нами) Нудель начинал много говорить о прочитанных книгах, делиться театральными впечатлениями, лезть в политику и вообще нести разную ахинею. Папа считал, что он не умеет нормально общаться.
   – Этот Нудель как занудит! – жаловался он маме. – У меня зубы начинают болеть!
   К тому же папе было немножко стыдно, что он на своей работе так мало читает и не следит за культурой.
   Итак, в субботу (или в пятницу вечером) мама просила нас с папой надеть чистые рубашки, брала тортик, и мы отправлялись этажом выше, чтобы провести там мучительные два часа.
   Дело в том, что я был тоже не в восторге от этих посещений – меня почему-то сажали за детский стол с Танькой Нудель и требовали, чтобы я ее развлекал. Но как я мог ее развлечь, если она была на два года младше! И к тому же все время лезла во взрослые разговоры!
   – Ну проходите, проходите, – встречала нас большая и добрая тетя Лена и, заметив мамин тортик из кулинарии, возмущенно всплескивала руками:
   – Марина, ну что вы! Я же испекла печенье с цукатами!
   – Я знаю, что Танечка любит тортик! – упрямо возражала мама.
   – Ей тортик совершенно ни к чему! – встревал папа-Нудель. – А то станет, как ее мать, жиртрестом.
   Тетя Лена начинала дико хохотать и краснеть. Дядя Жора называл тетю Лену «жиртрестом» постоянно, к месту и не к месту. Папу это злило.
   – И как она его терпит! – возмущался он дома, вернувшись от Нуделей. – Это же ужас какой-то: жиртрест, жиртрест! Взяла бы и врезала один раз по толстой морде. Сам-то тоже не худенький...
   – Все друг друга как-нибудь называют. Я тебя – Сима. Ты меня – мамасик. Что тут плохого? Легкая семейная эротика.
   Папа дико хохотал и хватался за голову:
   – Какая эротика: называть женщину жиртрестом! И вообще, мне неприятно, когда подчеркивают физические недостатки!..
   Маме быстро надоедал этот спор.
   – Послушай, Сима! – тихо и внятно говорила она. – У тебя со всеми хорошие отношения. С сантехником Колей у тебя хорошие отношения, хотя он алкаш и вымогатель. С соседями слева у тебя хорошие отношения, хотя они жмоты и крохоборы. С дворничихой у тебя хорошие отношения, хотя она поднимает пыль под окнами. С любыми мужиками у тебя хорошие отношения, хотя от них разит за версту перегаром и кроме слова из трех букв они ничего не понимают. Почему у тебя с единственным приличным человеком в нашем доме не могут быть хорошие отношения?
   – Ну не знаю! – кричал папа. – Я не знаю, почему! Он чокнутый зануда, и я чокнутый зануда! Ну как мы можем друг другу понравиться?
   – Ты ему, между прочим, даже очень нравишься! – обиженно отрезала мама и заканчивала неприятный разговор обычным для себя способом – шла на кухню мыть посуду или переставлять кастрюли с места на место.
   – Да я же не возражаю! Давай принесем им в следующий раз два тортика! Давай пригласим их к себе! Но полюбить их так же страстно, как тебя, я не могу! Прости!
   – Не прощу! – упрямо говорила мама и закрывала на кухню дверь, включала радио, а потом все-таки выбегала и говорила последнюю трагическую реплику: – И вообще не надо передергивать! О какой любви тут идет речь? Речь идет о нормальных добрососедских отношениях! Понятно?
   Она убегала обратно на кухню, и в квартире на некоторое время воцарялась нехорошая тишина.
   Примерно в эту эпоху дружбы с Нуделями нам поставили телефон. Мама любила по нему разговаривать. Ее поначалу так увлекало это занятие – разговаривать из дома по телефону – что она ничего не замечала вокруг. Например, она не замечала меня.
   – Ну конечно, конечно, – говорила она своей подружке каким-то придушенным голосом. – Я тебе про это и говорю. Интеллигентная семья! Жена у него тоже преподаватель. Да я не знаю, чего. Русского языка, что ли. Ну я забыла. Он кто? – филолог. Ну что значит «в каком смысле» – литература, русский язык. Диссертацию по Пушкину защитил. Ну настоящий филолог, я же тебе говорю, статьи пишет, скоро кафедру займет, наверное. Но не в этом дело. У него вообще очень широкий круг знакомств. Вот знаешь, есть такой актер, Лев Овалов? Да нет, не писатель, а актер... Ну ты знаешь! Он еще рассказы Бунина по телевизору читает. Такое лицо у него интересное. Он у них бывает дома. Они друзья, одноклассники, что ли, я не поняла. Потом у него всюду связи. В МГУ связи, в театре Маяковского связи. Ну конечно! Я и хочу подружиться! Приятные люди, не то что наши соседи с фабрики. Кубыть-мабыть. Рабочий класс! Я тебе про это и говорю. Смотреть неприятно. Нет, как мужчина он неинтересный. Такой знаешь... тюфяк. Она – хорошая, добрая женщина. Он ее жиртрестом зовет. При всех. Ну а что? Ну он не делает из этого проблему!
   Мама довольно часто говорила по телефону о Нуделе.

* * *

   Потом у дяди Жоры Нуделя случился день рождения.
   Нас пригласили. Мама волновалась – все-таки попить по-соседски чайку – это одно, а попасть к человеку на день рождения – это, знаете ли, совсем другое. Как филологу, который скоро может занять кафедру, Нуделю решили подарить книгу «Под тайным надзором», о Пушкине – попался в «Букинисте» такой старый довоенный том с желтыми листами.
   Нудель был восхищен маминым подарком.
   Он ходил по комнате мимо еще не накрытого стола и разводил руками во все стороны:
   – Нет, ну вы подумайте! Я двадцать лет хожу мимо этого магазина и ни разу ничего подобного не видел. Овалов, ты видел что-нибудь подобное?
   Артист Лев Овалов (кроме нас, он был единственным гостем, что сильно успокоило маму) однозначно воскликнул:
   – Никогда!
   – Это вообще потрясающе! – продолжал Нудель. – Сима, вы понимаете? Это же сам Модзалевский!
   Папа покраснел. Может быть, он не знал, кто такой Модзалевский. А может, просто забыл.
   – Жорик, кончай басить! – сказала тетя Лена. – Давай накрывать на стол.
   Накрыли на стол.
   Там появились бутылка водки, три бутылки лимонада и две «Ессентуков», шпроты, салат оливье, тонко нарезанная докторская колбаса, селедка под шубой и сырный салат с чесноком.
   Все блюда, кроме, разумеется, водки, были мне хорошо знакомы.
   Кроме того, тетя Лена внесла огнедыщащий пирог с капустой. После этого папа довольно крякнул и поднял тост за Жору.
   – Жора! – сказал он. – Я желаю тебе личного счастья, здоровья и больших творческих успехов. Ты очень интересный человек, Жора, и нам повезло, что ты наш сосед! Будь здоров!
   Мама с недоверием посмотрела на папу и тоже выпила.
   Папа погрузился в пирог. Нудель скромно молчал и ничего не ел. Тетя Лена поглядывала на всех присутствующих. Танька опять ущипнула меня за ногу, подло рассчитывая на то, что я не могу дать ей сдачи.
   Было очевидно, что хозяин должен что-то сказать и как-то объединить гостей вокруг своей лучезарной персоны. То есть оправдать папино заявление о том, что он – действительно интересный человек. Никакие мещанские разговоры о том или о сем тут были явно неуместны.
   Другой бы отшутился на месте Нуделя, а он почему-то воспринял папины слова, как вызов. И яростно бросился в атаку.
   – Лев! – обратился он к артисту Льву Овалову. – Как ты думаешь, мог ли Пушкин есть на закуску капустный пирог?
   – Вполне! – однозначно воскликнул Лев Овалов. – Вполне мог! А почему бы и нет? – и он улыбнулся своей широкой актерской улыбкой всем присутствующим.
   – А я вот думаю, что не мог, – хмуро промолвил Жора.
   – Интересное заявление! – с интересом воскликнул Лев Овалов. – Но на чем оно основано? На каких фактах?
   – Да ни на каких! – сердито откликнулся дядя Жора. – Это просто мое убеждение! Я совершенно убежден, что Пушкин не мог есть на закуску капустный пирог!
   При этом он налил себе вторую рюмку, быстро ее выпил и съел второй кусок пирога.
   Тетя Лена весело заметила:
   – Жорик, ты увлекся!
   – Пап, ты увлекся! – сердито сказала Танька.
   – Простите великодушно! – сердито отпарировал Нудель и налил себе третью рюмку.
   Тогда и папа с артистом Оваловым, чтобы не отставать так уж сильно, быстренько налили себе по рюмке. Мама, не зная, что ей делать в такой сложной ситуации, налила себе лимонаду, а тетя Лена – «Ессентуков». Я тоже налил Таньке и себе лимонаду и приготовился слушать дальше.
   – За Пушкина? – осторожно спросил папа.
   Нудель молча кивнул. Вернее, я бы сказал, отчаянно тряхнул головой.
   Все выпили, и мама сказала:
   – Знаешь, Жора (совсем недавно она начала называть соседа на ты, а папа почему-то называл его так сразу, с первого дня знакомства), я что-то не пойму, о чем вы спорите. В чем смысл?
   – А ни в чем! – упрямо отозвался Нудель. – Многим кажется, что такие мелочи не имеют значения. Но как же тогда мы будем понимать эпоху, если мы не знаем мелочей? Если мы не можем ответить даже на самые элементарные вопросы?
   – Действительно... – ошарашенно сказала мама.
   – Пирог подавали к чаю! – громко воскликнул Юрий Нудель и уронил вилку под стол. Он долго доставал ее оттуда и повторял из-под стола, как заклинание:
   – К чаю! Именно к чаю! Вот именно что к чаю!
   Тут тетя Лена покраснела и резко сказала:
   – Знаешь, Жорочка, но сейчас в общем-то не девятнадцатый век!
   Тут Нудель встал из-за стола снова с полной рюмкой в руках (когда он успел ее налить, я даже не понял).
   – Лена! – сказала он проникновенно. – Я ни в чем тебя не обвиняю. Ты прекрасная мать, отличная хозяйка. Кстати, давайте за это выпьем. – Он выпил. – Все вышесказанное не имеет к тебе никакого отношения. Какие могут быть претензии к такому изысканному и богатому столу? (Тут тетя Лена слегка покраснела.) Но дело в другом! В этом маленьком, – дядя Жора показал пальцами, насколько маленьком, – в этом маленьком вопросе, как в капле воды, отражается огромная проблема. Проблема нашего отношения к этому человеку, имя которого мне бы не хотелось упоминать здесь всуе.
   – За Пушкина? – спросил папа и выпил.
   Мама посмотрела на него напряженно.
   – Лев! – вдруг обратилась она к артисту. – Я что-то не пойму. Это что – тема диссертации?
   Но Лев Овалов ничего не ответил. Он сосредоточенно поедал пирог с капустой, как бы тоже пытаясь понять смысл происходящего.
   Тетя Лена увела маму на кухню, чтобы занять ее каким-нибудь разговором. Все как бы решили оставить дядю Жору в покое, чтобы он слегка выдохся и перестал заводиться на научные темы.
   Но тут произошли и вовсе неожиданные события.
   Артист Лев Овалов спокойно дожевал свой кусочек пирога, отрезал крошечный кусочек колбаски и вдруг переместился с рюмкой в руках в глубокое кресло.
   – Итак, Жорик... – весело промолвил он. – Ты утверждаешь, что Пушкин не закусывал водку капустным пирогом. Ну а как ты думаешь, употреблял ли он селедку под шубой?
   – Что? – побагровел Нудель.
   – А я вот думаю, – веско сказал Лев Овалов своим актерским голосом, – что Пушкин гораздо ближе к нам, чем мы думаем, он гораздо ближе и проще, гораздо... прозаичней. Да, прозаичней! Не надо делать из поэта икону! – весело закончил он и радостно выпил.
   Все, включая нас с Танькой, потрясенно замолчали. Все понимали, что сейчас что-то произойдет. Как на грех, тетя Лена в этот момент была на кухне.
   – Я же попросил... – тихо, но свирепо начал Нудель. – Я попросил тебя и всех присутствующих (папа непроизвольно вжал голову в плечи) не употреблять в моем доме имя этого человека всуе! Я же попросил или нет?
   – Попросил, попросил! – спокойно откликнулся из кресла Овалов, не меняя позы.
   – Так какого же черта! – заорал Нудель и швырнул рюмку на пол. Раздался страшный звон. Овалов страшно побледнел.
   – Какого же черта ты называешь это имя всуе? Я тебя спрашиваю! Пушкин – это поэзия, а не проза! Ты меня слышишь, Овалов? Пушкин – это поэзия, запомни это раз и навсегда!
   Тетя Лена и Танька бросились к нему с восклицаниями. Нудель почти рыдал.
   – Прости меня, Жора! – чуть не заплакал Овалов. – Я не то имел в виду...
   – Мама, мясо сгорело! – вдруг закричала Танька.
   Квартира наполнилась терпким тяжелым запахом.
   – Значит, второго не будет? – грустно спросил папа.
   Тетя Лена развела руками и засмеялась.
   Все смеялись, все утешали дядю Жору, даже папа.
   – Ты интересный человек, Жора! – восклицал он. – Он очень интересный человек! – обращался он ко Льву Овалову и к нашей маме.
   Дядя Жора снял очки и протирал их большим носовым платком, а папа хлопал его по плечу.
   Потом мы пили чай, говорили о пустяках, а дядя Жора спал в соседней комнате.
   Все кончилось хорошо.

* * *

   Однако мама почему-то больше не звала папу в гости к дяде Жоре. Ограничивалась тем, что брала у тети Лены хлеб, соль или спички и сидела с нею на кухне, долго и грустно разговаривая о чем-то своем.
   Однажды я спросил папу, в чем тут дело. Ведь действительно Нудель очень интересный человек.
   – Да! – захохотал папа. – Он очень интересный! Ужасно! Но в гости я к нему больше не пойду! Ну не знаю, как тебе это объяснить!
   Лев Овалов вскоре уехал в Израиль. Нудель получил кафедру и приходил домой очень поздно. Танька выросла и поступила в музыкальную школу.
   Я часто их видел на лестнице или во дворе и грустил о том, что наша дружба домами не состоялась. Мне тоже очень хотелось узнать, ел ли Пушкин капустный пирог на закуску, был ли знаком ему рецепт селедки под шубой и вообще все-все-все.
   ...Конечно, было бы глупо считать, что в тот вечер мне не открылось что-то самое важное.
   Но порой я вспоминаю людей, которые жили в то время, когда мы с Танькой еще пили лимонад и сидели за детским столом, вспоминаю и думаю – чего-то все-таки я тогда не узнал.
   Почему, например, плакал Жора Нудель?
   Ну скажите мне – почему?

ОДИН ДОМА

   Иногда я оставался дома один.
   Мама и папа уходили в гости к дяде Грише Кунину, папиному школьному другу. Он жил недалеко, возле Ваганьковского кладбища, там у него был зубной кабинет на дому, сын Игорь и дочка Юля. Иногда меня брали туда, а иногда нет.
   Примерно до наступления темноты я чувствовал себя очень хорошо, даже прекрасно. Я на полную громкость включал телевизор и смотрел все подряд. Если передавали классическую музыку, вставал на стул и дирижировал. Если было что-нибудь скучное, забирался на диван и, прислонившись ногами к стене, смотрел передачу наоборот – вниз головой. Или еще раскладывал всех своих плюшевых зверей и читал им лекцию о международном положении.
   Мне даже гулять идти не хотелось. Так было хорошо дома одному. Полная свобода! Я начинал думать – вот бы здорово пожить одному целую недельку, есть на завтрак бутерброды с горчицей, не ходить ни в какую школу (только если сильно захочется), читать книжки с утра, а ближе к вечеру отправляться в кино.
   Но когда небо вдруг становилось очень-очень синим, я начинал скучать. Я крутил телевизор с одной программы на другую, читал сразу три книжки, раскидывал всех зверей по углам, а потом подбирал их снова... А потом просто садился на стул и начинал ждать.
   Сначала ждал я очень бодро, мне даже нравилось сидеть и ждать. Воспитывать в себе терпение и волю. «Пусть мама и папа погуляют, даже задержатся, – говорил я. – Им же надо отдохнуть перед рабочей неделей. Пусть веселятся, смеются, танцуют...»
   Тут мне становилось обидно, и я начинал ожидательные мысли по новому кругу.
   «Пусть мама и папа сидят там, сколько хотят, – думал я. – Раз им так нравится. Зато когда они придут домой, то увидят, что их сын Лева не спит, не балуется, не играет со спичками, а сидит и тихо ждет».
   Но и этих мыслей тоже хватало ненадолго. Надо было опять придумывать что-то другое.
   «А что, собственно, такого? – пытался я переубедить сам себя. – Ничего такого. Не один же я сижу и жду. Все сидят и ждут своих родителей. Обычное дело. Подумаешь, какой выискался, один он посидеть не может...»
   Я вяло шлепал на кухню и начинал что-нибудь есть и пить.
   Надо сказать, что без мамы это превращалось в ужасно будничное, неинтересное занятие. Я выпивал стакана два сырой воды, съедал бутерброд с горчицей, и у меня сразу начинал болеть живот. Я ложился на диван и снова пытался думать.
   «Ну вот, – думал я, – теперь заболит живот, потом начнутся рези, колики, потом я потеряю сознание и буду тут лежать без сознания, а они все будут веселиться у дяди Гриши. Ну дела...»
   Я понимал, что теперь, когда за окнами стало совсем темно, уже можно начинать возмущаться маминым и папиным поведением.
   «Ну народ! – говорил я про себя возмущенно, даже злорадно. – Ну родители! Еще поискать таких родителей! Сын тут животом мучается, места себе не находит, волнуется, а им хоть бы что. Сидят себе, салат жуют столичный с помидорами».
   Мысли были какие-то неинтересные, пустые. Они тихо и стыдливо умолкали, и я начинал слышать тишину. В тишине тоскливо тикал будильник.
   «Ладно, – начинал я злиться уже всерьез, – вот они придут, я с ними вообще разговаривать не буду! Отвернусь и буду молчать, как рыба! Пусть попрыгают: Левочка, мы больше никогда-никогда не уйдем к дяде Грише! Левочка, вот мы тебе пирожков от тети Люды принесли! Кушайте сами свои пирожки!»
   Мысль о том, как начнут суетиться и подлизываться родители, когда придут, немножко успокаивала меня. Но опять ненадолго.
   Мертвая тишина снова властно заполняла комнату.
   Я кашлял, начинал петь какую-нибудь песню, но умолкал на полуслове. От моих жалких попыток разрушить тишину она становилась все отчетливее.