– Ну что, нравится? Пусть все знакомятся с проектом, а вечером будем копать ямки. Завтра, в воскресенье, должны привезти деревья и кусты.
   К камню прислонён жёлтый плоский ящик с ремнём и пригнутыми к боку алюминиевыми ножками. Дядя Левон повесил ящик на плечо, поднял руку. Мы сразу вспомнили о нашей клятве и тоже поподнимали руки.
   – Ну, «артековцы», кто со мной на Неман, в разведку?
   На Неман захотели идти все. Мы за ним даже на край света пошли бы. Уж очень Левон Иванович нам нравился.
   – Это у вас в ящике куклы? – догадался я.
   – Нет. Краски, кисти, бумага. Этюдник это. Попробую на берегу написать этюд.
   Никто не понял, как это «писать этюд». Жора спросил:
   – А разве вы художник?
   – Молодой человек, я – артист. А это – просто так. Учусь…
   – А разве старики учатся? – удивился Серёжа.
   – Гм, гм… Разве я такой уж старый, что и учиться нельзя? Человек должен всю жизнь учиться – то одному, то другому.
   Пока мы так разговаривали, вышли со двора на улицу. А наша улица Мира интересная – не улица, а только половинка её: нет второго ряда домов! Все дома на улице стоят в один ряд и смотрят на нижние улицы и на Неман. С четвёртого, нашего, этажа даже воду можно увидеть.
   Там, где должен быть второй ряд домов, обрыв. Внизу, под обрывом, огороды и улица с одноэтажными деревянными домами, за той улицей, на этаж ниже, ещё одна такая же улица и только потом Неман. Если положить доски с нашей улицы на крыши домов первой нижней улицы, будет ровно-ровнёхонько.
   Мы немного постояли, посмотрели с улицы вниз и во все стороны. Дядя Левон сказал, что когда-то Неман плескался у наших ног, прямо под обрывом. Все эти домики с садами внизу, и пристань за ними, и деревообрабатывающий комбинат левее, напротив школы, стоят на дне былого Немана. Вот это была река! Километр в ширину, не меньше.
   Наша улица одним концом поднимается в гору, к школе, второй конец тоже поднимается и упирается в старый город. Оба конца на горках, а возле нашего дома низина, и вся дождевая вода мчится сюда. Песка за ночь нанесло, щепок, мусора – весь асфальт укрыт!
   Дядя Левон смотрел на застывшие струи песка на асфальте, двигал бровями… И вдруг быстро направился через дорогу!
   – Ах ты, мать честная!.. Ай-я-яй…
   Мы тоже перебежали через асфальт и увидели, что наделала за ночь вода. Поток выломал цементные плиты бордюра, и вода хлынула с асфальта вниз по обрыву. Ров вырыла – с головой можно спрятаться. Чей-то огород внизу до середины занесло песком.
   Краешек асфальта навис над рвом, на дне его две цементные плиты валяются…
   Левон Иванович обернулся – к какому дому подбирается ров? К нашему! А Вася прыг тем временем на провисший асфальт, а потом еще раз ногами – грох! Мы хлоп-хлоп глазами, а Васи – нет!.. Только что-то загудело и по дну рва покатились обломки асфальта, камни мостовой…
   Дядя Левон склонился над рвом:
   – Что, испугался, небось? Берись за мою руку!
   Но Вася за руку не схватился, а выбежал из конца рва, где края пониже, и вскарабкался по зелёному склону к нам.
   – Ух, здорово! – почёсывает спину. А сам белый от страха!
   – Не надо, ребята, помогать дождю. Ещё два ливня, и вся наша улица в тартарары провалится. А там и к дому ров подберётся…
   – И дом перевернётся?! С людьми?! – испугались мы.
   – Не допустим этого! Задавим гидру в зародыше. Обождите меня, я пойду позвоню куда надо. Э-э, а что ж вы руки – забыли? Всем поднять!
   Ждали мы, ждали дядю Левона – нет. Устали руки, и мы вместо правых подняли левые. А тут и Левон Иванович вернулся, проговорил с досадой:
   – Суббота… Выходной! Никуда не смог дозвониться. А тут каждый час дорог!
   Мы начали с ним искать ливневый колодец. Нашли его напротив угла соседнего дома и не в самом низком месте. «Просчёт проектировщики допустили…» – заметил Левон Иванович.
   Колодец был весь, по самую решётку, занесён песком.
   – Без специальной лопаты и не вычистишь! – вздохнул дядя Левон.
   А если бы нашлась лопата, так что – тут же начал бы откапывать?!
   Ну и Левон Иванович!
   Он уже неохотно шёл с нами к школе, всё думал, наверно, о том колодце. И не замечал, что мы опустили руки.
   Совсем немножко осталось до школы, и кончились на первой нижней улице домики, сошли их огороды в клин. В этом месте с нашей улицы вела вниз по скату широкая деревянная лестница с перилами. Длинная, на середине даже площадочка сделана – отдыхать.
   Сошли мы вниз, а тут и забор деревообрабатывающего комбината. За ним – несколько низких, закопчённых и запыленных строений, высокая труба, горы опилок, досок, брёвен… Забор длинный, влево тянется почти до окраины города. Между столбиками забора большие пролёты, на каждом висит голубой лист фанеры с большой белой буквой посредине. Одна буква – на целый лист! Мы шли вдоль забора и вслух читали:
!АДУРТ ЬТСОНЬЛЕТИДОВЗИОРП ЕТЙАШЫВОП
   Одно только слово АДУРТ запомнили.
   – Дядя Левон, это по-какому написано – АДУРТ? – спросил Павлуша.
   – Не может такого слова быть! Где написано?
   – А вот, на заборе…
   Левон Иванович отошёл подальше от забора, на другую сторону улицы, читая по одной букве:
ПОВЫШАЙТЕ ПРОИЗВОДИТЕЛЬНОСТЬ ТРУДА!
   – АДУРТ – это «труда». Вы не с той стороны идёте.
   Пошли мы по улице дальше, а Левон Иванович всё качал укоризненно головой и говорил:
   – Ай-я-яй, до чего глупо могут делать взрослые люди! С самолёта надо их ребусы читать!.. И разве рабочие только в одну сторону ходят? А фанеры сколько израсходовали!
   Забор комбината кончился. Не кончился, а повернул к Неману. И на этом заборе, что вёл к реке, тоже висели буквы, до ворот с домиком-будкой, и после проходной.
   – Нет, не могу удержаться!.. Побудьте здесь, а я зайду поругаюсь!
   И дядя Левон исчез в той будке, что у ворот. А мы стояли и не знали, что нам делать.
   Долго не было дяди Левона, наверно, ругался он не с одним человеком.
   И я, и Жора, и Павлуша по два раза прочли буквы, что были на этом участке забора. Когда бежишь к Неману –
,ЫЦИНТОБАР И ЕИЧОБАР
   когда назад –
РАБОЧИЕ И РАБОТНИЦЫ,
   А вместе с теми, что на первом заборе, – «Рабочие и работницы, повышайте производительность труда!» Наверное, все, как только кончат работу, бегут сначала к Неману и уже оттуда идут вдоль забора и читают этот призыв.
   Пропал дядя Левон, забыл, куда мы и зачем шли…
   Я подошёл к забору и стал на четвереньки, Павлуша возле меня во весь рост, и Серёжа вскарабкался вверх, как по ступенькам, – посмотреть, что делается за этим высоким и плотным забором.
   Он смотрел и мычал, ухал, а нам ничего не говорил. Павлуша дёрнул плечом, чтобы сбросить его, пусть и другой кто посмотрит. А Серёжа не захотел спускаться, ещё сильнее уцепился за верх забора. Тогда Павлуша ступил в сторону, и Серёжа повис на руках, загрохал ногами по забору.
   Мы опять стали лесенкой, и наверх забрался уже Вася. Но только он схватился руками за забор, Павлуша из-под него – верть! Двое уже висят, болтают ногами…
   – И я хочу посмотреть!.. – захныкал Генка.
   Но мы даже не обратили на него внимания. Жора лезть наверх не захотел, и мы нашли себе дырочки, начали смотреть, что делается во дворе завода.
   А там ничего не делалось. Вровень с забором лежали в клетках-штабелях доски и брусья, и ничегошеньки не было видно.
   Гоп! Гоп! – попадали вниз Вася и Серёжа, и мы пошли по улице к окраине. Последние деревянные домики – и конец города, пустырь, молоденькие, в пояс, сосенки и ёлочки – посажен новый лес.
   Школа осталась слева и сзади, высоко на обрыве. На самом краю обрыва какие-то дяди разбирали последний домик и сарай из досок, сбрасывали под откос хлам, вроде бы расчищали дорогу большому городу.
   Мы постояли, посмотрели, как нагружают доски на грузовик. Около машины размахивал палкой толстенький человечек в шляпе. Мы узнали – Иван Иванович Дервоед. Только зачем ему эти старые доски?
   – Простите, молодые люди, задержался… – догнал нас, запыхавшись, Левон Иванович. – Прибавим шагу… А что же руки? Эх, вы!
   Мы опять подняли правые руки.
   – На комбинате никакого начальства сегодня… Со сторожами пока поговорил, милые люди… Ну, ничего, доберусь… – вздохнул Левон Иванович. – Телефоны я записал…
   Шли, взбираясь на холмы, заросшие бурьяном, на холмы с молоденькими сосенками, берёзками и на такие, что без ничего – один песок. Видели ручеёк – из-под горки пробивался родник… Видели несколько больших камней-валунов и заметили, как вздыхал, глядя на них, дядя Левон…
   Вышли не к самому Неману, а к заливу-рукаву. В заливе у берега стояли две старые коричневые баржи. Стояли немного дальше, вправо, а в начале залива ничего не было. Пара кустиков на нашем берегу, пара деревьев – на том, на полуострове, который врезался в Неман.
   Левону Ивановичу понравилось это место. Сдвинул на затылок шляпу, руки – в бока, смотрит, ахает.
   Не знаю, что он нашёл в этих деревьях и баржах, в жёлтом песочке-пляже на том берегу-полуострове.
   – Вот здесь и будем писать этюд! – снял с плеча ящик.
   Поставил его на землю, посмотрел на ручные часы…
   – Батюшки! Так вам же в школу пора собираться! Вас, наверно, уже ищут там, не могут найти…
   Вася успел залезть в воду и посинеть. Но вылезать не хотел, и Левон Иванович выгнал его хворостиной.

 
   Генка не мог идти быстро, он сразу захныкал, начал проситься к Павлуше на руки.
   – Иди-ка лучше ко мне. Ты меня не боишься? – протянул к нему руки дядя Левон.
   Генка не боялся.
   Дядин тяжёлый этюдник несли я и Павлуша – вдвоём. Шли мы быстро и жалели: так и не увидели, как пишут этюды!
   А дома новости. Рядом с гаражом Женькиного отца лежит гора почерневших досок. А около камня-валуна пусто – пропал щиток с рисунком сквера, одна только ямочка-отметинка осталась. И ещё следы – большие, от взрослой ноги.
   Левон Иванович осмотрел эти следы, и лицо его нахмурилось. Сказал, поджимая губы: «Есть люди, а есть и человеки…» – и пошёл домой.
   Васе в школу собираться не надо. Он побежал к Галке-девятикласснице. Не к ней, а к её Снежку – чтоб понюхал у камня, «взял след».
   Я похлебал молочного супа, схватил портфель – и на улицу.
   Вася ползал у камня на коленках, принюхивался к следу сам.
   – А что же Снежок? – крикнул я от подъезда. Не было времени подходить.
   – Говорит, выходной день у Снежка. Спит. Галка не захотела его поднимать… – и опять нагнулся к следу – не то рассматривать, не то нюхать.
   Хэ, не с его носом что-нибудь вынюхать. Тут нужен нос, а не стручок перца…

 



ПОЛКАН С НЕ СВОИМ ГОЛОСОМ


   Как рыли ямки в скверике, я рассказывать не буду. Все делалось по тому плану, который нарисовал дядя Левон. Он по памяти указывал, где что делать.
   Много людей работало – и дяди, и тёти. Один профессор Дервоед не копал, сказался больным. Всё расхаживал вокруг своих досок, рассматривал их и цеплялся к людям: зачем изрыли весь двор? Ни пройти, ни проехать.
   А сегодня – воскресенье.
   Я ещё и глаз хорошенько не продрал, а уже завопил:
   – Ура! Ура!! Ура!!!
   Все сбежались к моей кровати. Высунул из спальни-кабинета голову папа.
   – Тише! Маринку разбудишь!
   – А я уже проснутая… – вышла Маринка из бабушкиной комнаты, сладко потягиваясь. – Женя, ты мой сон видел или ничейный?
   – Ур-ра!!! – ещё сильнее завопил я. – Да здравствует Полкан! Сегодня мне папа купит Полкана! Сегодня воскресенье!
   – Куплю, только замолчи. И запиши себе на лбу… – ткнул папа в мою сторону чертёжным пером. – Я до обеда работаю, а потом поедем.
   – О-о-о, всех собак разберут…
   – Не разберут. Ты думаешь, за собаками очередь, как за апельсинами? – повысил голос папа.
   – Может, сегодня и вовсе не будет собак, – сказала мама.
   – И я поеду собаку покупать! – начала подпрыгивать Марина.
   Выпуталась из ночной сорочки и голышом забегала по квартире.
   Мама с бабушкой бросились её ловить.
   – Чтоб до обеда я и звука не слышал про базар! И про собак! – грохнул папа дверью, заперся в кабинете.
   – Очи чёрные, очи красные, как люблю я вас! – не давалась Марина в руки бабушки и мамы, пела во всё горло. Никто ещё не обещал взять её с собой, а уже радуется, дурочка!
   Ну, что ж, будем терпеть до обеда. Лишь бы поехать… Лучше поздно, чем никогда.
   Я вышел во двор. Трое незнакомых дядек стучали топорами, строили из тех черных досок гараж Ивану Ивановичу. Сам профессор или торчал возле них, как сторож, или разгуливал среди выкопанных ямок в сквере и зло пинал ногами и палкою нарытые бугорки земли.
   Возле гаража Гаркавых стоял «Москвич». Женя накачивал насосом колесо, а его папа что-то заливал в мотор.
   – Эй, тёзка! – крикнул Женя. – Хочешь с нами прокатиться?
   – Хочу. А куда вы?
   – На базар.
   Я потеребил ухо: может, ослышался?
   – На самый-саменький базар?! Дай честное пионерское.
   – Ну, наше вам… Можешь не ехать, упрашивать не стану.
   – Ой, а собаку поможешь мне купить?
   – Диво какое! Лишь бы деньги – коня можем купить. Привяжем сзади к машине – пусть бежит.
   Я пустился домой со всех ног. Начал кричать ещё на лестнице:
   – Деньги… давайте! Женя с папой… едут! На базар! Женька поможет мне купить!
   Папа дал мне десять рублей. Но тут же стал на стул и прокричал в форточку Жене Гаркавому, чтоб забрал у меня деньги. Слез со стула и помахал пальцем перед моим носом:
   – Смотри же!.. За эти деньги, мне кажется, вполне можно купить хорошую собачку, какой-нибудь малой породы. Лучше щенка – молодых легче обучать.
   Сказал! Как будто я сам не знаю. Ого, щенок! Если попадётся хороший щенок, так это же будет просто блеск!
   Я бежал по лестнице вниз, а из нашей квартиры доносились грохот и визг Марины: «На базар хочу! Хочу на базар!»
   Устроила «концерт»…
   Около «Москвича» уже вертелись рыжий Вася, Павлуши с Генкой, Серёжа и Жора. Они не помогали Жене, а только канючили:
   – Жень, и нас прокати! Дядя Коля, хоть немножко!
   – Когда-нибудь, когда-нибудь! Спешим… – отмахивался от них Женя.
   Он спрятал насос в багажник, а его папа сел за руль и начал пробовать сигнал: «Пи-ип! Пи-и-ип!» Женя закрыл гараж, нацепил замок и хотел уже открывать дверку машины. И тут подбежали моя мама и Марина. Задыхаются, пальто надето только на одну руку.
   – Ой, возьмите, пожалуйста, и эту плаксу… – Мама и улыбалась дяде Коле, и краснела. – Подняла крик, хоть в окно выбрасывайся. Она посидит там в машине, пока вы будете по базару ходить. Ты посидишь, Маринка, правда? Иначе не возьмут…
   – Посижу… – шмыгнула носом Маринка.
   Женя раскрыл перед ней заднюю дверцу:
   – Прошу вас, мадама!
   Но «мадама» и с места не стронулась.
   – Ах, простите, ваше величество! – Женя дернул за переднюю дверку.
   Марина мгновенно забралась в машину. Мы с Женей уселись сзади.
   Пацаны пробежали за «Москвичом», а потом отстали. Ноги коротки!
   Всю дорогу Марина спокойно сидела возле дяди Коли, даже глазом, наверно, не моргнула.
   Остановились на улице возле рынка.
   – Молодец, Маринка, ты – дисциплинированная девочка, – сказал дядя Коля. – Теперь можешь садиться за руль и вертеть, сколько хочешь. Только больше ничего не трогай, хорошо? Я быстренько куплю картошки, яблок, и мы с тобой ещё покатаемся, пока хлопцы вернутся.
   Марина сразу вцепилась за руль, засопела от удовольствия. Дядя Коля вынул ключ от зажигания, и мы ушли.
   На рынке отец Жени повернул в одну сторону, мы – в другую.
   Нас и в бока толкали, и на ноги наступали. Люди растекались в стороны потоками и ручейками, кружили, как в водовороте. С трудом пробрались с Женькой к столам. Много было столов: короткие и длинные, окрашенные и облупленные, с крышами из розового шифера и без них. А на столах! И яблоки, и помидоры, и огурцы! И ни одного щенка…
   Женя сразу купил себе два яблока и мне два, стакан чёрных семечек – половину мне отсыпал.
   Потом начались столы с маслом, творогом, яйцами, с ощипанными гусями и курами. Стояли бидоны с молоком, банки со сметаной, кастрюли с мёдом.
   Собак никто не продавал…
   Вдруг столы кончились, и дорогу нам преградили шеренги людей. Дяди и тёти держали в руках мешки, около некоторых стояли сбитые из деревянных планок и досок ящики-клетки, а в них лежали толстенькие, как Нуф-Нуф или Наф-Наф, поросятки. Мешки тоже шевелились, как живые, повизгивали, иногда в прорванные дырки высовывались розовые пятачки, возмущенно хрюкали: как так, почему одним и свет, и воздух свежий, а им грязь и темень? Сколько можно терпеть такую свинскую несправедливость?
   А о чём только не говорят люди на рынке! Одна тётенька взяла у другой яйцо и встряхивает его: «Что это за яйцо? У голубей и то больше!» А тётка, которая продаёт: «А вы какие хотите? Страусиные? Едьте в Африку!»
   А вот два дядьки. Один вытащил за заднюю ногу из мешка поросёнка, держит на весу, показывает покупателю. Тот меряет поросёнка пальцами от рыльца до хвостика и возмущается: «На землю опусти, на землю! Что ты его растягиваешь, как гармошку?» А продавец ему на это: «Сами вы балалайка!»
   Откуда-то издалека пробивается сквозь многоголосый шум звонкое: «Кро-о-олики! Белые кролики! Анго-о-ор-ские! Почесал – пуховую шаль связал! Платок – молодице, ребёнку – рукавицы! Налетай! Налетай!»
   Мне сразу захотелось «налететь», дёрнул Женьку за рукав.
   Пробрались сквозь толпу…
   Ах, какие это были кролики! Сидели четыре в ящике из-под посылки – беленькие, как снег, с розовыми глазками, с холодными ушами. И совсем не боятся людей – ручные! Жуют травку, смешно шевеля губками.
   – Что, малый, нравятся? Пара – десять рублей. Через год можешь иметь пятьдесят, а если повезёт, то и сто. За десятку – сто кроликов! А? Дешёвка! – улыбался добрый дядька.
   Я как присел на корточки около ящика, так и расхотел дальше идти.
   – Поменял собаку на кроликов? – потащил меня Женя за руку.
   Я побрёл за ним. О-ха-ха… И зачем я сказал папе, что хочу только собачку? Можно было ещё и кроликов выпросить…
   Там, где конец рынка, стояли, привязанные к забору, коровы и козы. Здесь же продавали птиц, рыбок, а в стороне – собак.
   Сначала мы посмотрели «спектакль»: пожилой дядька тащил собаку в одну сторону, а она его – в другую. Собака худющая, взлохмаченная, под цвет грязи, злобно кусала верёвку. Дядька тоже весь какой-то взъерошенный, небритый. «Тише, тише…» – успокаивал он собаку и криво улыбался людям.
   – Это вы ничейную поймали? Бродячую? – спросил я. Пусть и Женя знает о моих способностях угадывателя.
   – Сам ты бродяга! – вдруг вскипел мужчина. – А ну катись, а то как спущу пса с верёвки, клочья с тебя полетят.
   А я нисколечко не боялся, я думал, что сначала собака вцепится этому дядьке в штаны. Я хотел ещё спросить, за сколько можно такую бродяжку купить, но Женя в это время подошёл к овчарке.
   Продавал овчарку такой взрослый школьник, как Женя. Хлопец стоял, а овчарка сидела рядом без всякого поводка и была ему по грудь. В наморднике… Ух, красавица! Спина чёрная, а живот и лапы беловатые, вроде слегка подкопчённые. А глаза у овчарки весёлые, с хитрецой! Будто хочет сказать: «Что, слабо? Не купите?»
   – Сколько?.. – спросил Женя, и голос его дрогнул. Понравилась собака и ему!
   – Шестьдесят.
   – Что – шестьдесят?
   – Рублей шестьдесят.
   – Фью-ю-ю… – свистнул Женя.
   Овчарка улыбнулась: «Что, обжёгся?»
   – Мне, знаешь, сколько могли б за Джека заплатить пограничники? Минимум – сто рублей! Три года обучал… Любого шпиона или бандита поймает. А мне некогда к пограничникам ехать, мне сегодня надо транзистор купить.
   Ах, если бы у меня было шестьдесят рублей! Но столько папа никогда не даст, хоть умирай на его глазах. Это же дороже, чем «Орлёнок» стоит, велосипед.
   Стоят вокруг овчарки дядьки, хлопцы и мальчишки, даже одна девчонка. Все овчаркой любуются, а овчарка на людей смотрит, хозяину заглядывает в глаза. Грустный уже у неё взгляд, будто хочет сказать: «Ты меня хочешь продать? Предать?! Меня-я, твоего верного дру-уга?!»
   У всех зрителей, у кого на руках, у кого в сумке, у кого за пазухой, сидят щенки. Только у девчонки – на земле, на поводке и – взрослая. Щенки разные – и белый лохматик, и чёрный, словно отполированный, с коричневыми пятнышками над глазами, и пёстрый, как сорока, и жёлтый, как лисёнок. Мы всех переспросили. Двадцать пять рублей… Двадцать… Пятнадцать…
   Десять рублей просила только девчонка за свою длинную, как будто составленную из двух (помните, у клоуна в цирке?), собачонку. Ноги коротенькие и кривые, на брюхе, как пуговицы в два ряда, торчат чёрные сосцы.

 
   Я смотрел-смотрел на эту застёгнутую на все пуговицы собаку и вдруг как захохочу! Чуть семечками не подавился…
   – Ты чего? Ты чего? – застукал мне в спину Женя.
   – Я… Я подумал, как она будет шпиона ловить… Гы-гы…
   Тут и Женя захохотал как сумасшедший, и все хлопцы и дядьки, что щенков продавали. А девчонка дёрнула за верёвочку свою собачонку – и бегом с рынка.
   Оставили мы эту компанию, подошли к двум мальчуганам. Они почему-то держались поближе к забору, подальше от собак. Один, длинный, лупоглазый, как сова, держал в руках дырявый мешок. Через дыры видать было в мешке что-то рыжее и живое, и то живое урчало: «У-у-у-у! У-у-у-у!» Второй парень пониже, носик сапожком. Ему почему-то не по себе: вертит головой, подёргивает плечом, стегает прутиком по забору.
   – Какая порода? – спросил Женя.
   – А какая вам нужна? – осторожно спросил длинный, который с вытаращенными глазами, а меньшой по очереди подвигал бровями, словно хотел подмигнуть, да ничего не вышло.
   – Нам нужен хороший щенок, породистый, лишь бы какого мы и задаром не возьмём.
   – Боксёр! – уставился на Женю и даже не мигнул длинный.
   – Это кличка такая? – спросил я.
   – Это у тебя кличка, а у него порода – боксёр.
   – Не тот, что морда расплющена, как будто по носу стукнули? – уточнил я.
   – Тот самый… И уши уже обрезанные, и хвост отсечён…
   – А ну, покажи! – потребовал Женя, словно и в самом деле разбирался в собачьих хвостах.
   Лупоглазый сунул в дырку мешка руку. «У-мр-р!» – заурчало в мешке.
   – Ай! – выхватил вдруг руку продавец боксёра.
   Поперёк руки краснели три кровавые полосы. Длинный полизал царапины, сплюнул.
   – Не обученный ещё… А характер – до трёх не говори. Вырастет – не собака будет, а находка.
   Он ещё раз, уже осторожно, сунул руку в дырку, вытащил на свет коротенький, с палец, боксёрский хвост. Но лохматый какой-то, у собак этой породы таких не бывает.
   – И уши уже оформлены, как надо… Могу и уши показать… – Пучеглазый опять лизнул свою руку. – Характер! Потому и в мешке держим.
   – Не надо ушей, и так верим. Сколько хочешь? – спросил Женя.
   – Дешёвка… Червонец.
   Курносый удивлённо взглянул на длинного и опять отвернулся к забору, ещё усерднее принялся стегать прутиком по доскам.
   Я дёрнул Женю за пиджак – у нас же как раз десять рублей! Хоть бы не передумали. А Женя почему-то медлит…
   – За породистого, знаешь, сколько люди просят? – кивнул лупоглазый на продавцов собак. – А тут даром отдаёшь, и то нос воротят. Во народ пошёл! – искренне возмущался он.
   Ну, сколько за породистых просят, мы уже знали.
   – Берём. Вот деньги… – Женя отдал десятку, а я взял тёплый, шевелящийся свёрток.
   – Не открывайте мешка, пока в дом не внесёте! – скомкал деньги в руке длинный. – Чтоб дороги не видел, а то удерёт назад. Боксёры, знаете, какие умные? Другой человек того не сумеет…
   Курносый тронул длинного за локоть: «Кончай…»
   Мы повернулись и пошли.
   Пробирались через весь рынок к тем воротам, где оставили машину, а боксёр ворочался в моих руках и угрожал: «У-умр-ру!» Но не залаял ни разу.
   Машина была на том же месте, где и оставили. Около неё стоял дядя Коля и растерянно смотрел по сторонам.
   Марины возле него не было!..

 



ЕСТЬ ЛИ ХВОСТ У БОКСЕРА?


   – Марина не с вами? – сразу спросил дядя Коля.
   – Не… Она ведь в машине оставалась… – Мы с Женей посмотрели по сторонам, а потом ещё и в машину заглянули – пусто!
   – Прихожу – дверка открыта… – Дядя Коля растерянно разводил руками. – И вот… Одни туфельки стоят на сиденье.
   – А записки в туфлях нет? – спросил Женя.
   – От Марины записка?! Студент, у тебя все дома? – повертел пальцем у виска дядя Коля.
   Студентом Женю назвал! А тот ещё девятиклассник.
   – Украл кто-то Марину. А потом выкуп за неё затребует. В Америке часто так делают… – говорил Женя, а сам ощупывал туфли, всматривался в них.
   – Ну и сказанул! Это ж тебе не Америка! – разозлился дядя Коля. Шрамы и рубцы на его лице то белели, то делались багровыми.
   Я захныкал. Что мы скажем маме? Хоть и разбалованная Марина и вечно надоедает всем, капризничает, но ведь она наша. На-ша!
   Женя старательно обыскивал машину, передвигая с места на место сетки с картошкой и яблоками.
   – Должна быть записка… Воры должны записку написать, у кого Марина, какой и куда нести выкуп…
   Дядя Коля нервно смотрел по сторонам.
   – Следов борьбы не видно… – Женя обошёл машину, приглядываясь к земле.