Страница:
Опасные книги!Какнастойчиво предостерегали против них мемуары Дождесвета! Он посвятил им целую главу, и сейчас она снова пришла мне на ум. Сейчас, когда уже слишком поздно!
История опасных книгначалась, вероятно, с того, что один книгопират врезал другому по черепу толстым томом. В этот исторический момент разумные существа поняли, что книги способны убивать, и за последующие столетия способы причинять ими зло умножались и совершенствовались.
Книголовушки охотников были лишь одним из многих. Охотники (в основном для сокращения числа конкурентов) мастерили имитации особо ценных и востребованных раритетов, которые внешне полностью походили на оригиналы, но внутри были начинены смертельными механизмами. В выпотрошенных блоках скрывались отравленные стрелки, мелкие осколки стекла, которыми выстреливали крошечные катапульты, разъедающие кислоты в шприцах или ядовитые газы в тщательно запечатанных контейнерах. Достаточно открыть такую книгу, чтобы тебя ослепило, тяжело ранило или убило. Для защиты охотники одевались в маски и шлемы, кольчуги и железные рукавицы и принимали уйму прочих мер предосторожности — книголовушки были главной причиной их причудливого и устрашающего снаряжения.
Пропитанные контактными ядами токсичные книгибыли особенно широко распространены в Средние века. С их помощью устраняли политических противников и свергали королей, а также избавлялись от писателей-конкурентов и назойливых критиков. Полет фантазии, какой букваримики того времени вложили в разработку всевозможных контактных ядов, производил поистине большое впечатление. Прикоснувшись к одной-единственной странице, можно было оглохнуть, ослепнуть, онеметь, потерять рассудок или способность двигаться, подцепить неизлечимую болезнь или погрузиться в вечный сон. Одни токсины вызывали приступы смеха со смертельным исходом или утрату памяти, бред или трясучку. От других выпадали волосы или зубы или отсыхал язык. Был яд, от которого у зараженного начинали зудеть в ушах тоненькие голоса и доводили несчастного до того, что он по собственной воле выбрасывался из окна. Разновидность, с которой столкнулся я, была еще сравнительно безобидной.
Канифолий Дождесвет писал, что некое издательство того времени пропитывало смертельным ядом по одному экземпляру из каждого тиража — и даже делало на этом рекламу. Думаете, такие книги лежали на полках свинцовым грузом? Как раз наоборот: они расходились, как горячие пирожки. Владельцы издательства поставили на ту жажду, удовлетворить которую не способна нормальная книга: на притягательность неподдельной опасности. Это было самое заманчивое, что мог предложить книжный рынок. Их читали дрожащими руками, с каплями пота на лбу, — каким бы скучным ни было содержание. Говорят, особенно любили такие книги старые вояки и искатели приключений, которым здоровье уже не позволяло пускаться в авантюры, требующие большого физического напряжения.
На закате Средневековья токсичные книгивышли из моды, так как их распространение шло в разрез с новым, просвещенным законодательством. Зато бал ужаса стали править террор-книги безграмотников. Это была следующая ступень в эволюции книг-ловушек, и в Книгород их контрабандой провозила радикальная антилитературная секта. Достаточно было открыть какую-нибудь из безграмотных террор-книг, и весь магазин взлетал на воздух. Изготавливавшая книгобомбы секта не имела имени, так как ее члены принципиально отвергали слова. Еще они отвергали предложения, абзацы, главы, романы, все формы прозы, всяческую поэзию и печатное слово вообще. Книжные магазины были оскорблением их фанатичной безграмотности и считались рассадниками зла, которые следовало стереть с лица Замонии. Члены секты тайком проносили свои каверзные бомбы в букинистические и прятали их среди хорошо продаваемых и читаемых произведений, после чего скрывались. Безграмотники надеялись, что вскоре уже никто не посмеет даже открыть книгу.
Однако они недооценили тягу к литературе населения Замонии, которое смирилось с шансом потерять при чтении голову. Со временем взрывы стали случаться все реже, и в какой-то момент секта угасла, так как ее глава лишился головы в результате преждевременной детонации при изготовлении очередной бомбы. И все же перелистывание страниц осталось рискованным занятием. И даже по прошествии столетий террор-книги могли прятаться где угодно, поскольку безграмотники буквально наводнили ими магазины. Время от времени какой-нибудь букинистический взлетал на воздух, и от него оставался лишь глубокий кратер. В одном только Книгороде такой конец постиг уже пятнадцать магазинов. Разновидностей опасных книгв Замонии существовало столько же, сколько причин желать кому-нибудь чего-то дурного. Месть, алчность, зависть, недоброжелательство — вот из каких мотивов их мастерили. Впрочем, иногда мастерами руководила любовь, если в игру вступали ревность или безответные чувства. Загнутые уголки страниц с бритвенноострыми обрезами, виньетки, при прикосновении вызывавшие остановку дыхания, экслибрисы с ядовитыми духами — ничто не осталось неиспробованным. Тот, у кого была привычка, переворачивая страницы, слюнявить палец, подвергал себя особой опасности, так как мог занести в рот крохотные частицы яда, — после корчился с кровавой пеной у рта. Мелкие ранки, в которые попадали бактерии с инфицированного золотого обреза, вызывали отравление крови. Зашифрованные постгипнотические приказы в книгах букваримиков могли заставить читателя несколько дней спустя прыгнуть со скалы в море или выпить литр ртути.
Со временем легенды об опасных книгахрасплодились настолько, что правда стала неотделима от вымысла. В катакомбах Книго-рода якобы скрывались книги, способные двигаться по собственной воле, ползать или даже летать. Они были коварнее и ужаснее многих вредителей и насекомых и, если такие на тебя нападут, справиться с ними можно лишь силой оружия. Пугливо рассказывали про книги, которые шепчут и стонут в темноте, и про те, которые душат своих читателей закладками, случись им заснуть за чтением. И вроде как, случалось, что читатели с потрохами пропадали в какой-нибудь опасной книге,и после их уже не видели. Тогда находили лишь пустое кресло, на котором лежала раскрытая книга — а в повествовании возникал новый персонаж, носящий имя исчезнувшего человека.
Таковы были мысли и истории, вертевшиеся у меня в голове, мои дорогие друзья, пока я наугад брел по лабиринту. Я не верил ни в привидения, ни в колдовство, ни в проклятия ужасок, ни в прочую абракадабру, но в существовании опасных книгубедился на собственной шкуре, и твердо решил не притрагиваться ни к одной книге в туннелях.
И потому просто шел вперед, не обращая внимания на окружающее меня великолепие. Тем временем мой оптимизм улету-чился. Вокруг я видел лишь стены из книг, которых не решался коснуться, и время от времени околевшего медузосвета — с тем же успехом я мог гулять по лабиринту, стенами которого служили изгороди из ядовитой крапивы. Помимо собственных шагов я слышал почти все страшные шорохи и шумы, описанные в замонийс-кой литературе ужасов: стуки и шелесты, хрипы и вопли, шепоты и хихиканье — будто попал в партитуру жуть-пьесы Хулиасебде-нера Шрути. Без сомнения, звуки доносились через канализацию и были лишь эхом происходящего на поверхности. Но, пробившись через многие метры земли и долго бродив по трубам и туннелям, они приобрели совершенно иное звучание и превратились в призрачную музыку катакомб.
Не помню, когда я опустился на пол. Как долго я шел? Полдня? Целый? Два дня? Я совсем утратил чувство времени, как, впрочем, и ориентации в пространстве. Ноги у меня ныли, голова гудела как колокол. Я просто лег. Некоторое время я слушал пугающие звуки лабиринта, а потом заснул от усталости.
Море и маяки
Негород
История опасных книгначалась, вероятно, с того, что один книгопират врезал другому по черепу толстым томом. В этот исторический момент разумные существа поняли, что книги способны убивать, и за последующие столетия способы причинять ими зло умножались и совершенствовались.
Книголовушки охотников были лишь одним из многих. Охотники (в основном для сокращения числа конкурентов) мастерили имитации особо ценных и востребованных раритетов, которые внешне полностью походили на оригиналы, но внутри были начинены смертельными механизмами. В выпотрошенных блоках скрывались отравленные стрелки, мелкие осколки стекла, которыми выстреливали крошечные катапульты, разъедающие кислоты в шприцах или ядовитые газы в тщательно запечатанных контейнерах. Достаточно открыть такую книгу, чтобы тебя ослепило, тяжело ранило или убило. Для защиты охотники одевались в маски и шлемы, кольчуги и железные рукавицы и принимали уйму прочих мер предосторожности — книголовушки были главной причиной их причудливого и устрашающего снаряжения.
Пропитанные контактными ядами токсичные книгибыли особенно широко распространены в Средние века. С их помощью устраняли политических противников и свергали королей, а также избавлялись от писателей-конкурентов и назойливых критиков. Полет фантазии, какой букваримики того времени вложили в разработку всевозможных контактных ядов, производил поистине большое впечатление. Прикоснувшись к одной-единственной странице, можно было оглохнуть, ослепнуть, онеметь, потерять рассудок или способность двигаться, подцепить неизлечимую болезнь или погрузиться в вечный сон. Одни токсины вызывали приступы смеха со смертельным исходом или утрату памяти, бред или трясучку. От других выпадали волосы или зубы или отсыхал язык. Был яд, от которого у зараженного начинали зудеть в ушах тоненькие голоса и доводили несчастного до того, что он по собственной воле выбрасывался из окна. Разновидность, с которой столкнулся я, была еще сравнительно безобидной.
На закате Средневековья токсичные книгивышли из моды, так как их распространение шло в разрез с новым, просвещенным законодательством. Зато бал ужаса стали править террор-книги безграмотников. Это была следующая ступень в эволюции книг-ловушек, и в Книгород их контрабандой провозила радикальная антилитературная секта. Достаточно было открыть какую-нибудь из безграмотных террор-книг, и весь магазин взлетал на воздух. Изготавливавшая книгобомбы секта не имела имени, так как ее члены принципиально отвергали слова. Еще они отвергали предложения, абзацы, главы, романы, все формы прозы, всяческую поэзию и печатное слово вообще. Книжные магазины были оскорблением их фанатичной безграмотности и считались рассадниками зла, которые следовало стереть с лица Замонии. Члены секты тайком проносили свои каверзные бомбы в букинистические и прятали их среди хорошо продаваемых и читаемых произведений, после чего скрывались. Безграмотники надеялись, что вскоре уже никто не посмеет даже открыть книгу.
Однако они недооценили тягу к литературе населения Замонии, которое смирилось с шансом потерять при чтении голову. Со временем взрывы стали случаться все реже, и в какой-то момент секта угасла, так как ее глава лишился головы в результате преждевременной детонации при изготовлении очередной бомбы. И все же перелистывание страниц осталось рискованным занятием. И даже по прошествии столетий террор-книги могли прятаться где угодно, поскольку безграмотники буквально наводнили ими магазины. Время от времени какой-нибудь букинистический взлетал на воздух, и от него оставался лишь глубокий кратер. В одном только Книгороде такой конец постиг уже пятнадцать магазинов. Разновидностей опасных книгв Замонии существовало столько же, сколько причин желать кому-нибудь чего-то дурного. Месть, алчность, зависть, недоброжелательство — вот из каких мотивов их мастерили. Впрочем, иногда мастерами руководила любовь, если в игру вступали ревность или безответные чувства. Загнутые уголки страниц с бритвенноострыми обрезами, виньетки, при прикосновении вызывавшие остановку дыхания, экслибрисы с ядовитыми духами — ничто не осталось неиспробованным. Тот, у кого была привычка, переворачивая страницы, слюнявить палец, подвергал себя особой опасности, так как мог занести в рот крохотные частицы яда, — после корчился с кровавой пеной у рта. Мелкие ранки, в которые попадали бактерии с инфицированного золотого обреза, вызывали отравление крови. Зашифрованные постгипнотические приказы в книгах букваримиков могли заставить читателя несколько дней спустя прыгнуть со скалы в море или выпить литр ртути.
Со временем легенды об опасных книгахрасплодились настолько, что правда стала неотделима от вымысла. В катакомбах Книго-рода якобы скрывались книги, способные двигаться по собственной воле, ползать или даже летать. Они были коварнее и ужаснее многих вредителей и насекомых и, если такие на тебя нападут, справиться с ними можно лишь силой оружия. Пугливо рассказывали про книги, которые шепчут и стонут в темноте, и про те, которые душат своих читателей закладками, случись им заснуть за чтением. И вроде как, случалось, что читатели с потрохами пропадали в какой-нибудь опасной книге,и после их уже не видели. Тогда находили лишь пустое кресло, на котором лежала раскрытая книга — а в повествовании возникал новый персонаж, носящий имя исчезнувшего человека.
Таковы были мысли и истории, вертевшиеся у меня в голове, мои дорогие друзья, пока я наугад брел по лабиринту. Я не верил ни в привидения, ни в колдовство, ни в проклятия ужасок, ни в прочую абракадабру, но в существовании опасных книгубедился на собственной шкуре, и твердо решил не притрагиваться ни к одной книге в туннелях.
И потому просто шел вперед, не обращая внимания на окружающее меня великолепие. Тем временем мой оптимизм улету-чился. Вокруг я видел лишь стены из книг, которых не решался коснуться, и время от времени околевшего медузосвета — с тем же успехом я мог гулять по лабиринту, стенами которого служили изгороди из ядовитой крапивы. Помимо собственных шагов я слышал почти все страшные шорохи и шумы, описанные в замонийс-кой литературе ужасов: стуки и шелесты, хрипы и вопли, шепоты и хихиканье — будто попал в партитуру жуть-пьесы Хулиасебде-нера Шрути. Без сомнения, звуки доносились через канализацию и были лишь эхом происходящего на поверхности. Но, пробившись через многие метры земли и долго бродив по трубам и туннелям, они приобрели совершенно иное звучание и превратились в призрачную музыку катакомб.
Не помню, когда я опустился на пол. Как долго я шел? Полдня? Целый? Два дня? Я совсем утратил чувство времени, как, впрочем, и ориентации в пространстве. Ноги у меня ныли, голова гудела как колокол. Я просто лег. Некоторое время я слушал пугающие звуки лабиринта, а потом заснул от усталости.
Море и маяки
Очнулся я невыспавшийся, голодный — и в плохой компании. По ногам, рукам, по лицу и животу у меня ползали и копошились десятки насекомых и прочих паразитов: прозрачные личинки, червячки, змеи, светящиеся жуки, длинноногие книгужасы, клешне-вые ухощипы, безглазые белые пауки. Вскочив с криком отвращения, я начал хлопать по себе где попало. Гнусь летела во все стороны, пока я отплясывал нелепый танец и панически встряхивал плащ. Книжная медянка зашипела напоследок и погремела трещоткой на хвосте, а потом исчезла за стопкой книг. Лишь убедившись, что изгнал всех до последнего вредителей, я немного успокоился.
Потом снова двинулся в путь. А что еще мне оставалось? К тому времени я утратил всяческую уверенность в себе. Не было ни малейшего повода полагать, что я приблизился к какому-нибудь выходу из лабиринта, скорее наоборот, ушел еще дальше. И насекомые мне показали, как быстро здесь можно стать звеном беспощадной пищевой цепи. То и дело встречавшиеся мне полудохлые медузосветы, уползающие куда-то в бессмысленном бегстве, тоже не настраивали на веселый лад, поскольку слишком ясно напоминали, в сколь бедственном положении оказался я сам. Скоро и меня ждет такой же конец: изнуренным, высушенным, обглоданным насекомыми, я буду лежать на полу какого-нибудь туннеля. И все из-за какого-то письма.
Мысль о рукописи заставила меня остановиться и снова ее достать. Может, я все-таки сумею расшифровать тайное послание, из-за которого попал в такой переплет. Что если оно поможет мне из него выбраться? Это была идиотская, отчаянная надежда, но единственная, которая могла в тот момент меня подбодрить. И потому я принялся снова изучать письмо. Я читал его с тем же восхищением, со всеми теми же переживаниями, как и в первый раз, и оно принесло мне мимолетнее облегчение — пока я не подошел к заключительной фразе:«Здесь начинается рассказ».
Она была такой оптимистичной, обещала так многое, что на глаза мне навернулись слезы радости: самая обнадеживающая фраза, какая только может быть в повествовании. Убрав рукопись, я пошел дальше, на ходу обдумывая ее, ведь она снова вдохнула в меня жизнь. Внезапно меня осенило: таинственный автор пытается мне что-то сказать. В это мгновение он обращается ко мне из дальнего далека.
«Здесь начинается рассказ».
Но что, собственно, он хочет сказать? Что моя собственная история здесь только начинается? Мысль как будто утешительная. Или мне следует понимать его слова еще буквальнее? Не спрашивайте меня, мои верные друзья, откуда взялась такая уверенность, но я решил, что в этой фразе таится загадка, разгадка которой приведет меня к свободе. Ладно, рассмотрим ее буквально.
«Здесь начинается рассказ».
Где же это «здесь»? «Здесь» в катакомбах? «Здесь», где я как раз иду? Ладно, согласен! Но о чьей истории может идти речь, если не о моей? Кто тут есть, помимо вашего покорного слуги? Ну, да, насекомые. И разумеется, книги.
Тут в меня словно молния ударила! Книги! Что я за осел! Полным идиотизмом было их игнорировать: если и следует ждать откуда-то помощи, то от них. Меня окружали тысячи умных помощниц, а я их сторонился, только потому что пострадал от одной, да начитался баек про опасные книги.
Я невольно вспомнил про методы Канифолия Дождесвета, при помощи которых он в свое время ориентировался по книгам. И главный из них — порядок, в котором складировались в лабирин-. те различные собрания и библиотеки. Именно это приводило его к нужным находкам. Не логично ли тогда предположить, что книги способны меня вывести на поверхность?
Хотя я не обладал глубокими познаниями Дождесвета, зато немного разбирался в замонийской литературе. А определить возраст издания по состоянию корешка, автору, содержанию и выходным данным не такая большая премудрость. На самом деле, все довольно просто: чем старше окружающие меня книги, темглубже я нахожусь в катакомбах. Если год издания ближе к современности, значит, и я — к поверхности. Разумеется, это не всегда будет так, но достаточно часто. Ведь большинство библиотек отражали эпоху своих владельцев. С помощью такого простого компаса я смогу ориентироваться и выбраться на волю — если только найду в себе смелость, подойти к книгам.
Но что я теряю? Если какая-нибудь опасная книгаоторвет мне голову или выстрелит отравленной стрелой меж глаз, то, как минимум, меня ждет милосердный конец, а не мучительная смерть от голода или страшная участь быть сожранным заживо насекомыми. Лучше умереть стоя, чем, ползая, как медузосвет! Осталось только преодолеть страх, и открыть какую-нибудь книгу. Я остановился.
Подошел к книжному шкафу.
Взял книгу наугад.
Взвесил ее в руке.
Она необычно тяжелая? Внутри у нее что-то гремит?
Нет.
Может, она слишком легкая, потому что внутри у нее полость, залитая смертельным газом?
Нет.
Зажмурившись, я отвернул морду в сторону.
И открыл.
Ничего не произошло.
Никакого взрыва.
Никакой отравленной стрелы.
Никаких осколков стекла.
Тогда я боязливо коснулся страниц.
И в кончиках пальцев никакого онемения. Замечу ли я признаки надвигающегося безумия?
Трудно сказать.
Я циркнул зубами. Нет, они тоже не выпадают, все держатся крепко.
Головокружение? Тошнота? Жар?
Ничего подобного.
Я снова открыл глаза.
Уф! Это была самая обычная, невинная книга без взрывного механизма, без газовой начинки, без шприца с кислотой. Книга, ничем не отличающаяся от прочих. Бумага с буквами, переплетенная в кожу дульгардского кабана. Ха! А ты чего ожидал, глупый параноик? Шанс наткнуться здесь, среди всех этих текстов, на опасную книгуу меня один на миллиард.
Я прочел название. Ух ты, я даже знал эту книгу, пусть и поверхностно. Это было «Ничего важного» Окроса Датского, центральное произведения гральзундского безразличия. Эта философская, школа провозглашала радикальное равнодушие.
«Совершенно все равно, прочтете вы данную книгу или нет», — такова была первая фраза, которая всякий раз мешала мне продолжать чтение. Так случилось и сейчас. Я поставил книгу непрочитанной назад на полку — такой поступок привел бы в восторг любого безразличника, поскольку в точности отвечал его философии: не оказывать вообще никакого воздействия.
Однако книга сообщила мне много полезного. Это произведение было напечатано скорее всего в раннем Средневековье: многие безраздичники писали в этот период, а я держал в руках ориги— -нальное издание, к тому же из первого тиража. Я двинулся дальше, миновал, оставляя без внимания, сотни стеллажей и тысячи книг. И так коридор за коридором. Лотом я остановился, взял наугад еще одну, открыл и прочел:
«— Жизнь, к несчастью, лишь коротка, — со вздохом безмерной горечи заметил князь Летнептиц.
— Тогда ты не укоришь меня, — с улыбкой ответил его друг Рокко Ньяпель, наливая себе вина, — если я скажу, что ты тем самым выражаешь мнение, что бесконечному бытию присуща ошеломляющая ограниченность.
Вошла мадам Фонсекка.
— О! — воскликнула она с улыбкой. — Вижу, господа снова говорят о том прискорбном обстоятельстве, что наше пребывание в сей юдоли стеснено унизительными временными рамками».
Сомнений нет: передо мной избыточный роман, нелепый отщепенец замонийской литературы, в котором одна-единственная основополагающая мысль обсасывалась в бесчисленных вариациях. И когда же писали избыточники? Ясное дело: в позднее Средневековье! То есть я на верном пути, так как от раннего Средневековья перешел к позднему. Дальше! Скорее! Я снова зашагал мимо книжных шкафов, оставляя без внимания их содержимое. Мне встретились два ме-дузосвета разной окраски, обвившие друг друга в смертельной схватке, но такое зрелище меня уже не расстраивало. Я снова преисполнился надежды. Еще через несколько метров я остановился.
«Вода хлеб не режет» прочел я на первой станице одного поэтического сборника. Как же это называется? Вот именно, адинация — феномен, невозможный в природе. А представители какой поэтической школы традиционно начинали свои стихи с природоневозможностей? Адинационисты, разумеется! А когда писали адинационисты? До или после избыточников? После, после! Средневековье осталось позади, начинается высокое барокко.
Теперь я заглядывал в книги через более короткие промежутки, уделял им больше времени, с некоторых полок доставал по несколько книг и пускал в ход все знание литературы, которое привил мне Данцелот Слоготокарь. Горацион фон Сеннекар писал до Эпистулария Генка или после? Когда Платото де Недичи ввел в замонийскую литературу адаптационизм? Принадлежал Глориан Кюрбиссер к Гральзундской мастерской или к «группе траламандцев»? Относятся оксюморонические стихи-сморчки Фредды Волосатого к Голубой или к Желтой эпохе?
Задним числом я благодарил крестного в литературе за то, как неумолимо он заставлял меня зазубривать все эти факты. Как я тогда его проклинал, а теперь они, возможно, спасут мне жизнь! Я словно бы держал путь по темноту морю, где на крохотных островках сияли бесчисленные маяки. Этими маяками были писатели, которые через столетия посылали свой одинокий свет. И я продвигался по световым лучам литературы от острова к острову, они были моей путеводной нитью из лабиринта. Забыв про голод и жажду, я срывал с полок книги, читал, вычислял, спешил дальше, снова останавливался и открывал следующую.
«Вселенная взорвалась». Без сомнения, антикульминационный роман: представители этого поджанра начинали свои произведения с самого драматичного и волнительного места, чтобы затем постепенно сделать сюжет все более незначительным и вялым, пока наконец он не оборвется на середине пустой фразы. Антикульминационники относились к замонийской романтике — я снова продвинулся на целую эпоху.
«Он отлепил — чавк — от нее свои губы и сел — скрип-скрип — на расшатанный от старости стул. Шур-шур — он поднял высоко лист и — щур-щур — его рассмотрел.
— Это его завещание? — спросил он — ух ты! — удивленно. Она вздохнула — ах-ах.
— Выходит, мы наследуем не поместье Темный Камень, а всего лишь табурет, чтобы садиться при дойке коров?
Выругавшись, — вот черт! — он бросил бумагу в камин, где она — треск-бреск — сгорела, шурша. Ха-ха — рассмеялся он с гадкой издевкой и — шмяк! — себе под ноги плюнул слюной.
Она — кап-кап — разрыдалась».
Аувелия — ономптопоэтический резкостиль! Надо думать, авторы того периода окончательно утратили веру в воображение читателей и считали необходимым украшать свои творения подобными завитушками, которые, на наш сегодняшний вкус, уничтожают даже самые драматичные тексты. Такие авторы, как Роли Фантоно и Монтаниос Труллер, писали в полной убежденности, что их стиль ужасно современный. Но как раз из-за таких манерных вывертов сегодня их тексты относят к безнадежно устаревшим. Тем не менее: это начало современного замонийского романа, первые нетвердые шаги новой литературы — иными словами, я двигаюсь прямиком в Новое время.
«Граф фон Эльфогорчиц? Позвольте представить вам профессора Фелмегора ля Фитти, открывателя бескислородного воздуха. Не составить ни нам втроем партию в румо?»
О да, я определенно добрался до современности! И этот отрывок из диалога тому недвусмысленное доказательство. Он был из какого-то романа про графа фон Эльфогорчица. С десяток этих предшественников современного детектива вышли почти два века назад из-под пера Минеолы Хик. Высокой литературой не назовешь, зато пользуются любовью подростков и популярностью могут потягаться с романами про принца Хладнокрова. Передо мной был «Граф фон Эльфогорчиц и бездыханный профессор», которым я зачитывался в юности. Более того, на полке стояли все романы про графа фон Эльфогорчица, начиная с «Граф фон Эльфогорчиц и железная картофелина» и заканчивая «Граф фон Эльфогорчиц и пират-зомби». Очень бы хотелось снова их перечитать, но момент сейчас явно не подходящий.
Чтобы отвлечься, я снял с полки соседнюю книгу. Она была маленькой, в черном кожаном переплете и без названия на обложке. Открыв ее, я прочел:
Передо мной вращались шестеренки, натягивались часовые пружины, ходили крошечные шатуны. А потом в верхней части книги, похожей на диораму или кукольный театр, поднялся медный занавес и на крохотной сцене задвигались маленькие металлические фигурки. Они были плоскими, как в театре теней, но поражали жизнеподобием. Наверное, они изображали охотников за книгами, чья грозная броня была передана очень искусно и точно. Они вели дуэли на топорах и осыпали друг друга стрелами, пока не упал последний. Да сюжет мрачноват, но представлено все прелестно и крайне изысканно. Тут медный занавес снова опустился и, к немалому моему разочарованию, закрыл театрик.
Замечательное изобретение, умная игрушка для взрослых! Впервые, невзирая на мое незавидное положение, я испытал желание обладать книгой из катакомб. Нужно просто прихватить ее с собой, ведь, судя по всему, я скоро найду выход, а в Книгороде такая диковина, без сомнения, стоит целое состояние.
Тут в нижней части металлической книги что-то задвигалось! Там было несколько десятков крошечных оконец, выстроенных в один ряд, а в них вращались буквы замонийского алфавита. Потом книга издала звук: «тук-тук-тук!» и, остановившись, буквы сложились во фразу:
Но вместо ответа из недр механизма прозвучала мелодия как при бое часов. Это был традиционный замонийский похоронныймарш, который играли и при кремации Данцелота тоже. Я еще раз поглядел на оконца.
Минутку: Гульденбарт Мастеровой… Разве это не тот охотник, который, как писал Дождесвет, любил избавляться от своих конкурентов при помощи мудреных книголовушек? Да, конечно, ведь Гульденбарт был некогда часовщиком, а после свои познания в точной механике использовал для…
Только тут я заметил, что из уголка переплета в глубь шкафа тянется тоненькая серебряная проволока, которая сейчас сильно вибрировала. Я уронил книгу, и, позвякивая, она упала на пол, где продолжала играть похоронный марш, — но было уже слишком поздно. До меня донеслось звонкое гудение сотен проволок и струн, которые со скрипом натягивались по всему коридору, будто сама себя настраивала гигантская арфа. За спиной у меня раздалось громыхание словно бы отдаленного грома. Я опасливо оглянулся.
В конце полого поднимавшегося вверх коридора один на другой опрокидывались массивные книжные шкафы. Вероятно, сняв с полки эту изощренную книгу-ловушку, я привел в действие скрытый механизм. Точно костяшки домино, один шкаф обрушивал другой, сотнями и тысячами летели на покатый пол книги, с грохотом падали полки. Дерево, бумага и кожа слились в могучий вал, который быстро приближался ко мне, подобный селевому потоку, заполняющему высохшее ложе реки.
Я бросился бегом в противоположном направлении, но не ушел далеко. Поток подхватил меня и потащил за собой. Кругом вертелись книги, ударяли по туловищу и по голове и наконец закрыли от меня туннель. Меня несколько раз перевернуло вверх ногами, я завопил во все горло и вдруг полетел вниз. Точно попав в бумажный водопад, я обрушился куда-то в пропасть, все вокруг превратилось в шелест. Потом вдруг ужасный толчок, удар, и на спину мне посыпался град книг — тысячи томов, наверное, нава-ливались на меня. Воцарились полная тишина и темнота. Я не мог пошевелиться. Едва был способен дышать. Я был заживо погребен под книгами.
Потом снова двинулся в путь. А что еще мне оставалось? К тому времени я утратил всяческую уверенность в себе. Не было ни малейшего повода полагать, что я приблизился к какому-нибудь выходу из лабиринта, скорее наоборот, ушел еще дальше. И насекомые мне показали, как быстро здесь можно стать звеном беспощадной пищевой цепи. То и дело встречавшиеся мне полудохлые медузосветы, уползающие куда-то в бессмысленном бегстве, тоже не настраивали на веселый лад, поскольку слишком ясно напоминали, в сколь бедственном положении оказался я сам. Скоро и меня ждет такой же конец: изнуренным, высушенным, обглоданным насекомыми, я буду лежать на полу какого-нибудь туннеля. И все из-за какого-то письма.
Мысль о рукописи заставила меня остановиться и снова ее достать. Может, я все-таки сумею расшифровать тайное послание, из-за которого попал в такой переплет. Что если оно поможет мне из него выбраться? Это была идиотская, отчаянная надежда, но единственная, которая могла в тот момент меня подбодрить. И потому я принялся снова изучать письмо. Я читал его с тем же восхищением, со всеми теми же переживаниями, как и в первый раз, и оно принесло мне мимолетнее облегчение — пока я не подошел к заключительной фразе:«Здесь начинается рассказ».
Она была такой оптимистичной, обещала так многое, что на глаза мне навернулись слезы радости: самая обнадеживающая фраза, какая только может быть в повествовании. Убрав рукопись, я пошел дальше, на ходу обдумывая ее, ведь она снова вдохнула в меня жизнь. Внезапно меня осенило: таинственный автор пытается мне что-то сказать. В это мгновение он обращается ко мне из дальнего далека.
«Здесь начинается рассказ».
Но что, собственно, он хочет сказать? Что моя собственная история здесь только начинается? Мысль как будто утешительная. Или мне следует понимать его слова еще буквальнее? Не спрашивайте меня, мои верные друзья, откуда взялась такая уверенность, но я решил, что в этой фразе таится загадка, разгадка которой приведет меня к свободе. Ладно, рассмотрим ее буквально.
«Здесь начинается рассказ».
Где же это «здесь»? «Здесь» в катакомбах? «Здесь», где я как раз иду? Ладно, согласен! Но о чьей истории может идти речь, если не о моей? Кто тут есть, помимо вашего покорного слуги? Ну, да, насекомые. И разумеется, книги.
Тут в меня словно молния ударила! Книги! Что я за осел! Полным идиотизмом было их игнорировать: если и следует ждать откуда-то помощи, то от них. Меня окружали тысячи умных помощниц, а я их сторонился, только потому что пострадал от одной, да начитался баек про опасные книги.
Я невольно вспомнил про методы Канифолия Дождесвета, при помощи которых он в свое время ориентировался по книгам. И главный из них — порядок, в котором складировались в лабирин-. те различные собрания и библиотеки. Именно это приводило его к нужным находкам. Не логично ли тогда предположить, что книги способны меня вывести на поверхность?
Хотя я не обладал глубокими познаниями Дождесвета, зато немного разбирался в замонийской литературе. А определить возраст издания по состоянию корешка, автору, содержанию и выходным данным не такая большая премудрость. На самом деле, все довольно просто: чем старше окружающие меня книги, темглубже я нахожусь в катакомбах. Если год издания ближе к современности, значит, и я — к поверхности. Разумеется, это не всегда будет так, но достаточно часто. Ведь большинство библиотек отражали эпоху своих владельцев. С помощью такого простого компаса я смогу ориентироваться и выбраться на волю — если только найду в себе смелость, подойти к книгам.
Но что я теряю? Если какая-нибудь опасная книгаоторвет мне голову или выстрелит отравленной стрелой меж глаз, то, как минимум, меня ждет милосердный конец, а не мучительная смерть от голода или страшная участь быть сожранным заживо насекомыми. Лучше умереть стоя, чем, ползая, как медузосвет! Осталось только преодолеть страх, и открыть какую-нибудь книгу. Я остановился.
Подошел к книжному шкафу.
Взял книгу наугад.
Взвесил ее в руке.
Она необычно тяжелая? Внутри у нее что-то гремит?
Нет.
Может, она слишком легкая, потому что внутри у нее полость, залитая смертельным газом?
Нет.
Зажмурившись, я отвернул морду в сторону.
И открыл.
Ничего не произошло.
Никакого взрыва.
Никакой отравленной стрелы.
Никаких осколков стекла.
Тогда я боязливо коснулся страниц.
И в кончиках пальцев никакого онемения. Замечу ли я признаки надвигающегося безумия?
Трудно сказать.
Я циркнул зубами. Нет, они тоже не выпадают, все держатся крепко.
Головокружение? Тошнота? Жар?
Ничего подобного.
Я снова открыл глаза.
Уф! Это была самая обычная, невинная книга без взрывного механизма, без газовой начинки, без шприца с кислотой. Книга, ничем не отличающаяся от прочих. Бумага с буквами, переплетенная в кожу дульгардского кабана. Ха! А ты чего ожидал, глупый параноик? Шанс наткнуться здесь, среди всех этих текстов, на опасную книгуу меня один на миллиард.
Я прочел название. Ух ты, я даже знал эту книгу, пусть и поверхностно. Это было «Ничего важного» Окроса Датского, центральное произведения гральзундского безразличия. Эта философская, школа провозглашала радикальное равнодушие.
«Совершенно все равно, прочтете вы данную книгу или нет», — такова была первая фраза, которая всякий раз мешала мне продолжать чтение. Так случилось и сейчас. Я поставил книгу непрочитанной назад на полку — такой поступок привел бы в восторг любого безразличника, поскольку в точности отвечал его философии: не оказывать вообще никакого воздействия.
Однако книга сообщила мне много полезного. Это произведение было напечатано скорее всего в раннем Средневековье: многие безраздичники писали в этот период, а я держал в руках ориги— -нальное издание, к тому же из первого тиража. Я двинулся дальше, миновал, оставляя без внимания, сотни стеллажей и тысячи книг. И так коридор за коридором. Лотом я остановился, взял наугад еще одну, открыл и прочел:
«— Жизнь, к несчастью, лишь коротка, — со вздохом безмерной горечи заметил князь Летнептиц.
— Тогда ты не укоришь меня, — с улыбкой ответил его друг Рокко Ньяпель, наливая себе вина, — если я скажу, что ты тем самым выражаешь мнение, что бесконечному бытию присуща ошеломляющая ограниченность.
Вошла мадам Фонсекка.
— О! — воскликнула она с улыбкой. — Вижу, господа снова говорят о том прискорбном обстоятельстве, что наше пребывание в сей юдоли стеснено унизительными временными рамками».
Сомнений нет: передо мной избыточный роман, нелепый отщепенец замонийской литературы, в котором одна-единственная основополагающая мысль обсасывалась в бесчисленных вариациях. И когда же писали избыточники? Ясное дело: в позднее Средневековье! То есть я на верном пути, так как от раннего Средневековья перешел к позднему. Дальше! Скорее! Я снова зашагал мимо книжных шкафов, оставляя без внимания их содержимое. Мне встретились два ме-дузосвета разной окраски, обвившие друг друга в смертельной схватке, но такое зрелище меня уже не расстраивало. Я снова преисполнился надежды. Еще через несколько метров я остановился.
«Вода хлеб не режет» прочел я на первой станице одного поэтического сборника. Как же это называется? Вот именно, адинация — феномен, невозможный в природе. А представители какой поэтической школы традиционно начинали свои стихи с природоневозможностей? Адинационисты, разумеется! А когда писали адинационисты? До или после избыточников? После, после! Средневековье осталось позади, начинается высокое барокко.
Теперь я заглядывал в книги через более короткие промежутки, уделял им больше времени, с некоторых полок доставал по несколько книг и пускал в ход все знание литературы, которое привил мне Данцелот Слоготокарь. Горацион фон Сеннекар писал до Эпистулария Генка или после? Когда Платото де Недичи ввел в замонийскую литературу адаптационизм? Принадлежал Глориан Кюрбиссер к Гральзундской мастерской или к «группе траламандцев»? Относятся оксюморонические стихи-сморчки Фредды Волосатого к Голубой или к Желтой эпохе?
Задним числом я благодарил крестного в литературе за то, как неумолимо он заставлял меня зазубривать все эти факты. Как я тогда его проклинал, а теперь они, возможно, спасут мне жизнь! Я словно бы держал путь по темноту морю, где на крохотных островках сияли бесчисленные маяки. Этими маяками были писатели, которые через столетия посылали свой одинокий свет. И я продвигался по световым лучам литературы от острова к острову, они были моей путеводной нитью из лабиринта. Забыв про голод и жажду, я срывал с полок книги, читал, вычислял, спешил дальше, снова останавливался и открывал следующую.
«Вселенная взорвалась». Без сомнения, антикульминационный роман: представители этого поджанра начинали свои произведения с самого драматичного и волнительного места, чтобы затем постепенно сделать сюжет все более незначительным и вялым, пока наконец он не оборвется на середине пустой фразы. Антикульминационники относились к замонийской романтике — я снова продвинулся на целую эпоху.
«Он отлепил — чавк — от нее свои губы и сел — скрип-скрип — на расшатанный от старости стул. Шур-шур — он поднял высоко лист и — щур-щур — его рассмотрел.
— Это его завещание? — спросил он — ух ты! — удивленно. Она вздохнула — ах-ах.
— Выходит, мы наследуем не поместье Темный Камень, а всего лишь табурет, чтобы садиться при дойке коров?
Выругавшись, — вот черт! — он бросил бумагу в камин, где она — треск-бреск — сгорела, шурша. Ха-ха — рассмеялся он с гадкой издевкой и — шмяк! — себе под ноги плюнул слюной.
Она — кап-кап — разрыдалась».
Аувелия — ономптопоэтический резкостиль! Надо думать, авторы того периода окончательно утратили веру в воображение читателей и считали необходимым украшать свои творения подобными завитушками, которые, на наш сегодняшний вкус, уничтожают даже самые драматичные тексты. Такие авторы, как Роли Фантоно и Монтаниос Труллер, писали в полной убежденности, что их стиль ужасно современный. Но как раз из-за таких манерных вывертов сегодня их тексты относят к безнадежно устаревшим. Тем не менее: это начало современного замонийского романа, первые нетвердые шаги новой литературы — иными словами, я двигаюсь прямиком в Новое время.
«Граф фон Эльфогорчиц? Позвольте представить вам профессора Фелмегора ля Фитти, открывателя бескислородного воздуха. Не составить ни нам втроем партию в румо?»
О да, я определенно добрался до современности! И этот отрывок из диалога тому недвусмысленное доказательство. Он был из какого-то романа про графа фон Эльфогорчица. С десяток этих предшественников современного детектива вышли почти два века назад из-под пера Минеолы Хик. Высокой литературой не назовешь, зато пользуются любовью подростков и популярностью могут потягаться с романами про принца Хладнокрова. Передо мной был «Граф фон Эльфогорчиц и бездыханный профессор», которым я зачитывался в юности. Более того, на полке стояли все романы про графа фон Эльфогорчица, начиная с «Граф фон Эльфогорчиц и железная картофелина» и заканчивая «Граф фон Эльфогорчиц и пират-зомби». Очень бы хотелось снова их перечитать, но момент сейчас явно не подходящий.
Чтобы отвлечься, я снял с полки соседнюю книгу. Она была маленькой, в черном кожаном переплете и без названия на обложке. Открыв ее, я прочел:
ОБЫЧАИ ОХОТНИКА ЗА КНИГАМИ РОНГ-КОНГ КОМАВ яблочко! Вот это уж точно книга наших дней. Разве не Ронг-Конг Кома безжалостно преследовал Дождесвета? Современник, так сказать! Продолжив путь, я выхватил по паре фраз с нескольких страниц.
I. КАТАКОМБУМУх ты, мрачновато! Но ведь написано-то охотником за книгами, и не могут же все быть такими остроумными, как Канифолий Дождесвет.
Охотник за книгами одинок, как сфинххххи в лабиринте.
Его отчизна — тьма. Его упование — смерть.
II. КАТАКОМБУМГм, вот уж точно симпатичный тип. С таким в темноте лучше не встречаться.
Все охотники за книгами одинаковы.
Одинаково бесполезны.
III. КАТАКОМБУМПо всей видимости, тут излагалась примитивная философия профессионального убийцы. Не мое излюбленное чтение, но важно другое: произведение — современное. Швырнув эту галиматью через плечо, я подошел к шкафу и достал еще одну книгу. Главной ее особенностью были богатые и броские украшения: золотые, серебряные и медные накладки, корешок из гравированной стали. Представьте себе мое недоумение, друзья, когда, открыв книгу, я вместо страниц увидел сложный механизм! И тут же испытал облегчение, ведь будь это опасная книга,я уже стоял бы без головы или с отравленной стрелой между глаз. Но что же это такое?
Что живо, можно убить.
Что мертво, можно съесть.
Передо мной вращались шестеренки, натягивались часовые пружины, ходили крошечные шатуны. А потом в верхней части книги, похожей на диораму или кукольный театр, поднялся медный занавес и на крохотной сцене задвигались маленькие металлические фигурки. Они были плоскими, как в театре теней, но поражали жизнеподобием. Наверное, они изображали охотников за книгами, чья грозная броня была передана очень искусно и точно. Они вели дуэли на топорах и осыпали друг друга стрелами, пока не упал последний. Да сюжет мрачноват, но представлено все прелестно и крайне изысканно. Тут медный занавес снова опустился и, к немалому моему разочарованию, закрыл театрик.
Замечательное изобретение, умная игрушка для взрослых! Впервые, невзирая на мое незавидное положение, я испытал желание обладать книгой из катакомб. Нужно просто прихватить ее с собой, ведь, судя по всему, я скоро найду выход, а в Книгороде такая диковина, без сомнения, стоит целое состояние.
Тут в нижней части металлической книги что-то задвигалось! Там было несколько десятков крошечных оконец, выстроенных в один ряд, а в них вращались буквы замонийского алфавита. Потом книга издала звук: «тук-тук-тук!» и, остановившись, буквы сложились во фразу:
СЧАСТЛИВОГО ОПОЛЗНЯ ВАМ ЖЕЛАЕТ ГУЛЬДЕНБАРТ МАСТЕРОВОЙ— Что такое? — как последний идиот, переспросил я, будто книга обратилась ко мне вслух.
Но вместо ответа из недр механизма прозвучала мелодия как при бое часов. Это был традиционный замонийский похоронныймарш, который играли и при кремации Данцелота тоже. Я еще раз поглядел на оконца.
СЧАСТЛИВОГО ОПОЛЗНЯ ВАМ ЖЕЛАЕТ ГУЛЬДЕНБАРТ МАСТЕРОВОЙПосле искусного кукольного представления тарабарщина разочаровывала. Или, может, здесь какая-то головоломка?
Минутку: Гульденбарт Мастеровой… Разве это не тот охотник, который, как писал Дождесвет, любил избавляться от своих конкурентов при помощи мудреных книголовушек? Да, конечно, ведь Гульденбарт был некогда часовщиком, а после свои познания в точной механике использовал для…
Только тут я заметил, что из уголка переплета в глубь шкафа тянется тоненькая серебряная проволока, которая сейчас сильно вибрировала. Я уронил книгу, и, позвякивая, она упала на пол, где продолжала играть похоронный марш, — но было уже слишком поздно. До меня донеслось звонкое гудение сотен проволок и струн, которые со скрипом натягивались по всему коридору, будто сама себя настраивала гигантская арфа. За спиной у меня раздалось громыхание словно бы отдаленного грома. Я опасливо оглянулся.
В конце полого поднимавшегося вверх коридора один на другой опрокидывались массивные книжные шкафы. Вероятно, сняв с полки эту изощренную книгу-ловушку, я привел в действие скрытый механизм. Точно костяшки домино, один шкаф обрушивал другой, сотнями и тысячами летели на покатый пол книги, с грохотом падали полки. Дерево, бумага и кожа слились в могучий вал, который быстро приближался ко мне, подобный селевому потоку, заполняющему высохшее ложе реки.
Я бросился бегом в противоположном направлении, но не ушел далеко. Поток подхватил меня и потащил за собой. Кругом вертелись книги, ударяли по туловищу и по голове и наконец закрыли от меня туннель. Меня несколько раз перевернуло вверх ногами, я завопил во все горло и вдруг полетел вниз. Точно попав в бумажный водопад, я обрушился куда-то в пропасть, все вокруг превратилось в шелест. Потом вдруг ужасный толчок, удар, и на спину мне посыпался град книг — тысячи томов, наверное, нава-ливались на меня. Воцарились полная тишина и темнота. Я не мог пошевелиться. Едва был способен дышать. Я был заживо погребен под книгами.
Негород
Если, мои дорогие друзья, у вас еще оставались какие-либо сомнения, что книги могут быть поистине опасны, то теперь они, полагаю, развеялись. Тысячи томов набросились на меня и постарались сообща раздавить. Я ничего не видел, не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой и воздух втягивал лишь с большим трудом. А всему виной книга.