Страница:
И вновь при упоминании моего имени меня пронзило странное чувство. Словно невидимую нить протянуло это письмо через пространство, время между мной и Данцелотом. На глаза у меня навернулись слезы.
— О! — простонал я и поискал, на что опереться. Гольго меня поддержал.
— Тебе нехорошо? — спросил он.
— Напротив, — проскрипел я. — Замечательно.
— У тебя такой вид, будто ты увидел призрак.
— Именно так.
— В нашем хранилище обитает множество призраков прошлого. Хочешь увидеть еще какие-нибудь? — спросил Гольго.
— Нет, спасибо, — ответил я. — На первый раз с меня хватит.
Завтрак и два признания
Личинка и мурх
Как сыр в масле
Ученик книжнецов
«Но тебе я могу сказать лишь одно: тебя мне учить нечему. Ты уже знаешь все, и вероятно, много больше меня. В твои юные годы ты — уже состоявшийся писатель, более гениальный, чем все классики, которых я когда-либо читал. В сравнении с той малостью из-под твоего пера, какую мне довелось прочесть, вся замонийская литература кажется сочинением первоклассника. В твоем мизинце таланта больше, чем во всем Драконгоре. Тебе я могу посоветовать только одно: отправляйся в Книгород! Спеши, лети туда! Все, написанное на данный момент, тебе следует показать дельному издателю — тогда твое будущее обеспечено. Ты гений. Ты величайший писатель всех времен. Твоя история только начинается.На меня, дорогие друзья, это обрушилось как удар молнии. Последние фразы не оставляли сомнений: передо мной письмо, которое Данцелот написал как раз тому, кого я ищу, и его онпослал в Книгород. Этот листок побывал в руках Данцелота, потом — у таинственного писателя, а сейчас попал ко мне. Нить завязалась в узелок, скрепив Данцелота, неизвестного писателя и меня. Я шел по следу, потерял его и снова обрел — в недрах лабиринта. У меня кружилась голова, подгибались колени.
С глубочайшим почтением.
Данцелот Слоготокарь.».
— О! — простонал я и поискал, на что опереться. Гольго меня поддержал.
— Тебе нехорошо? — спросил он.
— Напротив, — проскрипел я. — Замечательно.
— У тебя такой вид, будто ты увидел призрак.
— Именно так.
— В нашем хранилище обитает множество призраков прошлого. Хочешь увидеть еще какие-нибудь? — спросил Гольго.
— Нет, спасибо, — ответил я. — На первый раз с меня хватит.
Завтрак и два признания
Остаток дня прошел за ормованием. Среди прочих я отгадал Нейриха Генге («Не знаю, о чем я тоскую, / Покоя душе моей нет. / Забыть ни на миг не могу я / Преданье далеких лет»), Дамона Ростэна («Дорогу гвардейцам гасконским, / Мы вольного юга сыны, / Мы все под полуденным солнцем / И с солнцем в крови рождены») и Рету Дель Братфиста («Дети очень любят снег, счастливо с ним играют» — ну вы же знаете, мои начитанные друзья: Дель Братфист одержим снегом!
[14]). На следующее утро завтрак (запеченные книжные черви и чай из корней) мне принесли Гольго, Кип и Данцелот. Пока я ел, они наблюдали за мной внимательно, да что там, почти с нетерпением, и тут мне в голову пришел неожиданный вопрос:
— А вы-то что едите? С тех пор, какя здесь, я не разу не видел, чтобы книжнецы хоть чем-то питались.
Троица смущенно покашляла.
— В чем дело, ребята? К чему эта вечная таинственность? К чему бесконечное покашливанье и хихиканье? Вы что-то от меня скрываете! Или в историях про вас все-таки есть доля истины, и вы просто меня откармливаете, чтобы потом сожрать? Я сказал это наполовину в шутку, но стоило словам сорваться у меня с языка, они повисли в пещерке явной угрозой.
Кипьярд, Гольго и Данцелот с напряженным вниманием уставились в разные углы.
— Ну же, что вас тут питает?
— Питать, читать; читать, питать, — какая собственно разница? — загадочно ответил Гольго. — Всего лишь махонькая буковка.
— О чем ты говоришь?
— Да скажи же, наконец! — пихнул толстячка локтем в бок Данцелот.
Гольго пристыженно опустил глаза.
— Это довольно неловко, — негромко произнес он. — Но в слухах, какие распускают про наши пищевые привычки охотники, есть доля истины.
— Вы жрете все, что попадается вам на пути? — Я отодвинул миску с червями.
— Нет. Другой слух.
Мне пришлось напрячь память.
— Вы поглощаете книги?
— Вот именно.
— Вы… едите книги?
— Нет. Да. В каком-то смысле. Но не на самом деле. Как бы объяснить… — Гольго с трудом подыскивал слова.
— Мы не едим страницы и корешки, — спас его Кип. — Или едим, но не как книжные черви. Просто дело в том, что мы насыщаемся чтением.
— Как-как?
— Нам довольно неловко, — ответил Гольго, — что духовный процесс чтения вызывает у нас самое банальное пищеварение. Но такова жизнь. Мы питаемся чтением.
— Поверить не могу! — рассмеялся я. — Это очередная ваша шуточка? Верно?
— С чтением мы не шутим, — с серьезной миной отозвался Кип.
— Впервые слышу такую нелепицу, а нелепыми историями я уже сыт по горло. Но как, скажите на милость, такое возможно?
— Сами не знаем, — отозвался Гольго. — Мы же книжнецы, а не ученые. Но поверь мне на слово, дело обстоит именно так. А в моем случае даже слишком наглядно. — С угнетенным видом он сдавил складки у себя на животе.
— А я могу читать, что хочу, и нисколечко не толстею, — сказал Данцелот.
— Ненавижу худышек, которые могут набивать себя чем угодно и не прибавляют при этом ни грамма! — сверкнул на него глазами Гольго. — Вчера он прочел три — три! — толстых барочных романа, и только посмотри на него. Худой, как жердь! А если я себе такое позволю, мне потом приходится неделями читать на диете.
— Разные книги по-разному питательны? — поинтересовался я.
— Конечно, нужно тщательно следить затем, что читаешь. За романами особенно. Я сижу на строгой диете из лирики. Три стихотворения в день, не больше, — простонал Гольго.
— Сижу на строгой диете из лирики! — передразнил Кип. — Ты только сегодня на нее сел. — Нам нужны лишь вода и спертый воздух, — объяснил Дан-целот. — В остальном нам хватает чтения. И мы пока не определили, в каких книгах больше всего питательных веществ.
— У классиков! — строго одернул его Гольго.
— Необязательно! — возразил Кип. — Я годами сидел на авангардистской лирике горных стрелков и был тогда в наилучшей форме.
— Собственно говоря, это слишком хорошо, чтобы быть правдой, — задумчиво сказал Данцелот. — В катакомбах мы такие единственные, остальные здесь или пожирающие, или пожираемые, или хищники, или добыча. А печатного слова на всех хватает.
— Даже слишком! — простонал Гольго. — Даже слишком!
— Иногда мне кажется, мы единственные, кто действительно извлекает пользу из литературы, — усмехнулся Кипьярд. — Всем остальным книги доставляют только работу. Они их пишут. Редактируют. Издают. Печатают. Продают. Спускают по дешевке. Изучают. Рецензируют. Работа, работа, работа… а вот нам их нужно только читать. Наслаждаться. Проглотить книгу — это мы умеем, как никто другой. Да еще насыщаемся заодно. Нет, я ни с каким писателем местами не поменялся бы.
Глаза Гольго сияли.
— Начинаешь с парочки легких афоризмов, например, Окры да Уйлса. Потом смакуешь сонет, скажем, Рарпертки: у него все — пальчики оближешь. Затем — обезжиренная новелла или несколько коротких рассказов. Потом переходишь к основному блюду: роману, мм… например, Бальоно де Закера. Ну, сам понимаешь, поистине солидный том на три тысячи страниц, да еще с изысканными примечаниями! А после, на десерт…
— Хватит, возьми себя в руки! — воскликнул Данцелот. — Только сегодня утром сел на диету, а у тебя уже нервы сдают.
Гольго умолк. Из уголка рта у него сочилась слюна. Меня же одолевало любопытство:
— А два раза одну и ту же книгу можно…
— Когда полностью ее переваришь.
— Что вкуснее? Лирика или проза?
— Вопрос вкуса.
— Есть трудноперевариваемая литература?— От романов ужасов бывают кошмары. Тривиальная литература, конечно, насыщает, но не надолго, но говорят, приключенческие романы вредны для нервов.
— Те писатели, у которых словарный запас больше, насыщают лучше?
— Однозначно.
— А как насчет публицистики? Эссе?
— Неплохи, но не часто.
— Поваренные книги?
— Смеешься?
— А разгромные рецензии?
— Оставляют плохое послевкусие.
Я мог бы спрашивать еще очень долго, но книжнецы решили, что пора идти. Ормование сегодня начнется утром, что меня, честно говоря, устраивало, так как игра в отгадки уже приелась, и мне хотелось поскорей с ней покончить.
По пути в Кожаный грот я вспомнил кое-что, — мне пришло это в голову вчера перед сном. Я не решался заговорить об этом с Гольго, но все-таки собрался с духом.
— Скажи, Гольго… я тут кое о чем думал…
— Гм? — поднял бровь Гольго.
— Это касается вашей способности к телепортации. А нельзя как-нибудь телепортировать меня на поверхность, в Книгород?
— Э… нет. Невозможно.
— Но почему? Оттого, что наверху вам нечем дышать?
— Да, — несколько неуверенно отозвался Гольго. — Помимо всего прочего.
— А если вы перенесете меня куда-нибудь поближе к выходу? Куда-нибудь, где вам еще ничего не мешает?
— Ээээ… — беспомощно протянул Гольго.
— Надо ему сказать, — вмешался Данцелот. — Раз уж мы начали, нужно идти до конца.
— Верно, — согласился Кип. — Что ты все мнешься? Скажи же!
— Ладно, — неохотно ответил Гольго. — Видишь ли, дело в том, что мы тебя немного обманули. Мы не умеем переносить предметы силой мысли.
— Не умеете?— Нет. К сожалению.
— А как же я тогда попал в Кожаный грот?
— Как и все остальные. Пешком.
Это хотя бы объясняло усталость. После телепортации ноги у меня болели словно после многодневного перехода.
— А почему я тогда не помню, как попал сюда?
— Потому что мы тебя загипнотизировали. Это все, что мы умеем. Но делаем это первоклассно.
— Вы умеете гипнотизировать?
— Еще как! Мы истинные виртуозы.
— Самые лучшие, — вставил Данцелот.
Кипьярд уставился на меня широко открытым глазом.
— Смотри мне в глаз… смотри мне в глаз… — зашептал он. Гольго его оттолкнул.
— Хватит дурачиться! Да, в области манипуляции сознанием мы истинные корифеи. Собственно говоря, именно поэтому ни один охотник не решается сюда зайти.
— Не понимаю.
— Время от времени мы подстерегаем какого-нибудь охотника в лабиринте, — усмехнулся Кип, — и основательно его гипнотизируем. Поверь мне на слово, он потом твердо верит, что едва-едва спасся от трехметрового книжнеца, да еще саблезубого в придачу. И распространяет исключительно достоверные сказки среди своих коллег. Так возникло большинство мифов о книжнецах: мы сами их распустили.
— И каждый из вас такое умеет?
— Один книжнец никого загипнотизировать не может, — ответил Данцелот. — Это совместная работа. Нас должно быть как минимум трое. Чем нас больше, тем лучше получается. Все вместе мы способны загипнотизировать целую армию.
— И у вас такое с каждым получается?
— С любым существом, которое способно видеть сны. Однажды мы загипнотизировали вулканного червя. Понятия не имею, что снится вулканным червям, но успех опыта доказал, что сны они видят.
— Мы говорим не о каком-то там ярмарочном шарлатанстве, — сказал Кипьярд, — а о манипуляции сознанием на высочайшем уровне. Мы можем превратить тебя в какое угодно существо. Во всяком случае, ты будешь считать себя им. Или в растение. Или и в кристалл.
— Честное слово?
— Хочешь пропробовать? — спросил с улыбкой Гольго.
— А вы-то что едите? С тех пор, какя здесь, я не разу не видел, чтобы книжнецы хоть чем-то питались.
Троица смущенно покашляла.
— В чем дело, ребята? К чему эта вечная таинственность? К чему бесконечное покашливанье и хихиканье? Вы что-то от меня скрываете! Или в историях про вас все-таки есть доля истины, и вы просто меня откармливаете, чтобы потом сожрать? Я сказал это наполовину в шутку, но стоило словам сорваться у меня с языка, они повисли в пещерке явной угрозой.
Кипьярд, Гольго и Данцелот с напряженным вниманием уставились в разные углы.
— Ну же, что вас тут питает?
— Питать, читать; читать, питать, — какая собственно разница? — загадочно ответил Гольго. — Всего лишь махонькая буковка.
— О чем ты говоришь?
— Да скажи же, наконец! — пихнул толстячка локтем в бок Данцелот.
Гольго пристыженно опустил глаза.
— Это довольно неловко, — негромко произнес он. — Но в слухах, какие распускают про наши пищевые привычки охотники, есть доля истины.
— Вы жрете все, что попадается вам на пути? — Я отодвинул миску с червями.
— Нет. Другой слух.
Мне пришлось напрячь память.
— Вы поглощаете книги?
— Вот именно.
— Вы… едите книги?
— Нет. Да. В каком-то смысле. Но не на самом деле. Как бы объяснить… — Гольго с трудом подыскивал слова.
— Мы не едим страницы и корешки, — спас его Кип. — Или едим, но не как книжные черви. Просто дело в том, что мы насыщаемся чтением.
— Как-как?
— Нам довольно неловко, — ответил Гольго, — что духовный процесс чтения вызывает у нас самое банальное пищеварение. Но такова жизнь. Мы питаемся чтением.
— Поверить не могу! — рассмеялся я. — Это очередная ваша шуточка? Верно?
— С чтением мы не шутим, — с серьезной миной отозвался Кип.
— Впервые слышу такую нелепицу, а нелепыми историями я уже сыт по горло. Но как, скажите на милость, такое возможно?
— Сами не знаем, — отозвался Гольго. — Мы же книжнецы, а не ученые. Но поверь мне на слово, дело обстоит именно так. А в моем случае даже слишком наглядно. — С угнетенным видом он сдавил складки у себя на животе.
— А я могу читать, что хочу, и нисколечко не толстею, — сказал Данцелот.
— Ненавижу худышек, которые могут набивать себя чем угодно и не прибавляют при этом ни грамма! — сверкнул на него глазами Гольго. — Вчера он прочел три — три! — толстых барочных романа, и только посмотри на него. Худой, как жердь! А если я себе такое позволю, мне потом приходится неделями читать на диете.
— Разные книги по-разному питательны? — поинтересовался я.
— Конечно, нужно тщательно следить затем, что читаешь. За романами особенно. Я сижу на строгой диете из лирики. Три стихотворения в день, не больше, — простонал Гольго.
— Сижу на строгой диете из лирики! — передразнил Кип. — Ты только сегодня на нее сел. — Нам нужны лишь вода и спертый воздух, — объяснил Дан-целот. — В остальном нам хватает чтения. И мы пока не определили, в каких книгах больше всего питательных веществ.
— У классиков! — строго одернул его Гольго.
— Необязательно! — возразил Кип. — Я годами сидел на авангардистской лирике горных стрелков и был тогда в наилучшей форме.
— Собственно говоря, это слишком хорошо, чтобы быть правдой, — задумчиво сказал Данцелот. — В катакомбах мы такие единственные, остальные здесь или пожирающие, или пожираемые, или хищники, или добыча. А печатного слова на всех хватает.
— Даже слишком! — простонал Гольго. — Даже слишком!
— Иногда мне кажется, мы единственные, кто действительно извлекает пользу из литературы, — усмехнулся Кипьярд. — Всем остальным книги доставляют только работу. Они их пишут. Редактируют. Издают. Печатают. Продают. Спускают по дешевке. Изучают. Рецензируют. Работа, работа, работа… а вот нам их нужно только читать. Наслаждаться. Проглотить книгу — это мы умеем, как никто другой. Да еще насыщаемся заодно. Нет, я ни с каким писателем местами не поменялся бы.
Глаза Гольго сияли.
— Начинаешь с парочки легких афоризмов, например, Окры да Уйлса. Потом смакуешь сонет, скажем, Рарпертки: у него все — пальчики оближешь. Затем — обезжиренная новелла или несколько коротких рассказов. Потом переходишь к основному блюду: роману, мм… например, Бальоно де Закера. Ну, сам понимаешь, поистине солидный том на три тысячи страниц, да еще с изысканными примечаниями! А после, на десерт…
— Хватит, возьми себя в руки! — воскликнул Данцелот. — Только сегодня утром сел на диету, а у тебя уже нервы сдают.
Гольго умолк. Из уголка рта у него сочилась слюна. Меня же одолевало любопытство:
— А два раза одну и ту же книгу можно…
— Когда полностью ее переваришь.
— Что вкуснее? Лирика или проза?
— Вопрос вкуса.
— Есть трудноперевариваемая литература?— От романов ужасов бывают кошмары. Тривиальная литература, конечно, насыщает, но не надолго, но говорят, приключенческие романы вредны для нервов.
— Те писатели, у которых словарный запас больше, насыщают лучше?
— Однозначно.
— А как насчет публицистики? Эссе?
— Неплохи, но не часто.
— Поваренные книги?
— Смеешься?
— А разгромные рецензии?
— Оставляют плохое послевкусие.
Я мог бы спрашивать еще очень долго, но книжнецы решили, что пора идти. Ормование сегодня начнется утром, что меня, честно говоря, устраивало, так как игра в отгадки уже приелась, и мне хотелось поскорей с ней покончить.
По пути в Кожаный грот я вспомнил кое-что, — мне пришло это в голову вчера перед сном. Я не решался заговорить об этом с Гольго, но все-таки собрался с духом.
— Скажи, Гольго… я тут кое о чем думал…
— Гм? — поднял бровь Гольго.
— Это касается вашей способности к телепортации. А нельзя как-нибудь телепортировать меня на поверхность, в Книгород?
— Э… нет. Невозможно.
— Но почему? Оттого, что наверху вам нечем дышать?
— Да, — несколько неуверенно отозвался Гольго. — Помимо всего прочего.
— А если вы перенесете меня куда-нибудь поближе к выходу? Куда-нибудь, где вам еще ничего не мешает?
— Ээээ… — беспомощно протянул Гольго.
— Надо ему сказать, — вмешался Данцелот. — Раз уж мы начали, нужно идти до конца.
— Верно, — согласился Кип. — Что ты все мнешься? Скажи же!
— Ладно, — неохотно ответил Гольго. — Видишь ли, дело в том, что мы тебя немного обманули. Мы не умеем переносить предметы силой мысли.
— Не умеете?— Нет. К сожалению.
— А как же я тогда попал в Кожаный грот?
— Как и все остальные. Пешком.
Это хотя бы объясняло усталость. После телепортации ноги у меня болели словно после многодневного перехода.
— А почему я тогда не помню, как попал сюда?
— Потому что мы тебя загипнотизировали. Это все, что мы умеем. Но делаем это первоклассно.
— Вы умеете гипнотизировать?
— Еще как! Мы истинные виртуозы.
— Самые лучшие, — вставил Данцелот.
Кипьярд уставился на меня широко открытым глазом.
— Смотри мне в глаз… смотри мне в глаз… — зашептал он. Гольго его оттолкнул.
— Хватит дурачиться! Да, в области манипуляции сознанием мы истинные корифеи. Собственно говоря, именно поэтому ни один охотник не решается сюда зайти.
— Не понимаю.
— Время от времени мы подстерегаем какого-нибудь охотника в лабиринте, — усмехнулся Кип, — и основательно его гипнотизируем. Поверь мне на слово, он потом твердо верит, что едва-едва спасся от трехметрового книжнеца, да еще саблезубого в придачу. И распространяет исключительно достоверные сказки среди своих коллег. Так возникло большинство мифов о книжнецах: мы сами их распустили.
— И каждый из вас такое умеет?
— Один книжнец никого загипнотизировать не может, — ответил Данцелот. — Это совместная работа. Нас должно быть как минимум трое. Чем нас больше, тем лучше получается. Все вместе мы способны загипнотизировать целую армию.
— И у вас такое с каждым получается?
— С любым существом, которое способно видеть сны. Однажды мы загипнотизировали вулканного червя. Понятия не имею, что снится вулканным червям, но успех опыта доказал, что сны они видят.
— Мы говорим не о каком-то там ярмарочном шарлатанстве, — сказал Кипьярд, — а о манипуляции сознанием на высочайшем уровне. Мы можем превратить тебя в какое угодно существо. Во всяком случае, ты будешь считать себя им. Или в растение. Или и в кристалл.
— Честное слово?
— Хочешь пропробовать? — спросил с улыбкой Гольго.
Личинка и мурх
Некоторое время спустя мы вернулись в Кожаный грот. Собрав своих сородичей, Гольго объявил, что ормование откладывается ради сеанса совместного гипноза.
Не без страха я оглядел выжидательно застывших книжнецов, но теперь путь к отступлению был отрезан. Их явно переполняло радостное предвкушение, они болтали наперебой, очевидно, договаривались, в какое существо меня превратить, так как отовсюду звучали названия животных.
— И что я себе воображу? — боязливо спросил я Гольго.
— Нельзя говорить заранее, — отозвался он, — иначе не получится. Ты напряжешься и блокируешь гипноз. И так будет трудновато, раз ты вообще знаешь, что тебя гипнотизируют. Давай мы просто устроим тебе сюрприз!
Ну вот, замечательно! Я проклял свое опрометчивое согласие, мне стало еще больше не по себе. С каким же удовольствием я бы сейчас поормовал!
— По моей команде! — воскликнул Гольго.
Книжнецы умолкли. Все глаза устремились на меня, и гномы начали гудеть. Я ждал. Они гудели. Я еще подождал. Они гудели. Ничего не происходило! Трубамбоновая музыка действовала много лучше! Я ничего не чувствовал. Совсем ничего. Даже усталости. Возможно, их тут слишком много. Или они не могут меня загипнотизировать потому, что на сей раз я сосредоточился. Вот именно: они не могут меня загипнотизировать, потому что я этого не хочу! Я неподвластен гипнозу. Я наделенный большой силой воли и неподвластный гипнозу мурх [15].
Да, я — гордый мурх, мурх на току. Я немедля принялся надувать щеки и мурхать во все горло, чтобы заявить о своих правах на все окрест и привлечь к себе муршьих самочек. Я ходил, переваливаясь, и показывал книжнецам мои величественно раздутые щеки: пусть знают свое место, здесь обитают мурхи! Я встопорщил перья и страстно замурхал, я всецело проникся своей мурховостью.
На истерический смех книжнецов я старался не обращать внимания, эти жалкие гномы меня не интересовали. Но где же самочки? Я ведь мурхаю так трогательно, просто немыслимо, чтобы они не откликнулись на такие призывы.
Гудение книжнецов изменилось, стало гораздо ниже, и мне пришло в голову, что на самом-то деле я личинка. Разумеется, личинка книжного червя! Чего я тут размурхался? Без промедления я лег на брюхо и пополз в пыли. И плевать, что книжнецы хихикают и гогочут. Меня ждет важное дело, нельзя отвлекаться на нелепое поведение других существ. Ведь я отправился на поиски книг!
Ползти, ползти — вот мое предназначение, ползти, пока не найду книгу. И пусть глупые книжнецы хлопают себя по коленям — я презрительно от них отвернулся. Ползти, притом красивым зигзагом по пыли, пока… там… книга! Я обнаружил книгу, естественного врага личинок и одновременно главный источник ее пропитания! Уничтожить ее на месте — вот смысл моей жизни! С ненасытной жадностью я набросился на почтенного преклонного возраста том. На вкус — немного плесневелый, но я рвал его безжалостными жвалами в клочья, а клочья разжевывал все до единого, пока не сожрал без остатка.
Вот теперь я сыт и доволен. Моя миссия выполнена. И что дальше? Чем бы мне заняться теперь? (Как мешает назойливое гудение! Опять оно стало выше!) Долго раздумывать мне не пришлось: отложу-ка я парочку яиц. Да, так и поступим.
Не без страха я оглядел выжидательно застывших книжнецов, но теперь путь к отступлению был отрезан. Их явно переполняло радостное предвкушение, они болтали наперебой, очевидно, договаривались, в какое существо меня превратить, так как отовсюду звучали названия животных.
— И что я себе воображу? — боязливо спросил я Гольго.
— Нельзя говорить заранее, — отозвался он, — иначе не получится. Ты напряжешься и блокируешь гипноз. И так будет трудновато, раз ты вообще знаешь, что тебя гипнотизируют. Давай мы просто устроим тебе сюрприз!
Ну вот, замечательно! Я проклял свое опрометчивое согласие, мне стало еще больше не по себе. С каким же удовольствием я бы сейчас поормовал!
— По моей команде! — воскликнул Гольго.
Книжнецы умолкли. Все глаза устремились на меня, и гномы начали гудеть. Я ждал. Они гудели. Я еще подождал. Они гудели. Ничего не происходило! Трубамбоновая музыка действовала много лучше! Я ничего не чувствовал. Совсем ничего. Даже усталости. Возможно, их тут слишком много. Или они не могут меня загипнотизировать потому, что на сей раз я сосредоточился. Вот именно: они не могут меня загипнотизировать, потому что я этого не хочу! Я неподвластен гипнозу. Я наделенный большой силой воли и неподвластный гипнозу мурх [15].
На истерический смех книжнецов я старался не обращать внимания, эти жалкие гномы меня не интересовали. Но где же самочки? Я ведь мурхаю так трогательно, просто немыслимо, чтобы они не откликнулись на такие призывы.
Гудение книжнецов изменилось, стало гораздо ниже, и мне пришло в голову, что на самом-то деле я личинка. Разумеется, личинка книжного червя! Чего я тут размурхался? Без промедления я лег на брюхо и пополз в пыли. И плевать, что книжнецы хихикают и гогочут. Меня ждет важное дело, нельзя отвлекаться на нелепое поведение других существ. Ведь я отправился на поиски книг!
Ползти, ползти — вот мое предназначение, ползти, пока не найду книгу. И пусть глупые книжнецы хлопают себя по коленям — я презрительно от них отвернулся. Ползти, притом красивым зигзагом по пыли, пока… там… книга! Я обнаружил книгу, естественного врага личинок и одновременно главный источник ее пропитания! Уничтожить ее на месте — вот смысл моей жизни! С ненасытной жадностью я набросился на почтенного преклонного возраста том. На вкус — немного плесневелый, но я рвал его безжалостными жвалами в клочья, а клочья разжевывал все до единого, пока не сожрал без остатка.
Вот теперь я сыт и доволен. Моя миссия выполнена. И что дальше? Чем бы мне заняться теперь? (Как мешает назойливое гудение! Опять оно стало выше!) Долго раздумывать мне не пришлось: отложу-ка я парочку яиц. Да, так и поступим.
Как сыр в масле
Так, о мои верные друзья, началась моя новая жизнь. Книжне-цы приютили и как будто твердо решили заставить меня забыть о прежнем существовании.
Здесь я словно бы поселился в живой библиотеке. Говоря так, я имею в виду не только глазастые и ушастые творения букваримиков, но и самих книжнецов, которые без устали цитировали заученные наизусть произведения.
Где бы я ни оказался, меня окружала литература, ко мне обращался то один, то другой книжнец, засыпал меня стихами или прозой, излагал новеллы или эссе, баловал афоризмом или сонетом. На первый взгляд, сущая докука, но для меня она обернулась воплощением заветной мечты, ведь они декламировали даже лучше, чем профессиональные чтецы в «Каминном часе», ведь они не были артистами, но жили своими произведениями. Невзирая намалый рост, длинную шею и единственный глаз, циклопчики обладали поразительной способностью передавать суть текста, а их голоса были поставлены не хуже, чем у профессиональных актеров. Не знаю, поймет ли тот, кто не испытал подобного, что я фактически окунулся в литературу.
Я познакомился со многими книжнецами и особенно искал общества тех, кто выбрал писателей, чье творчество меня давно занимало.
Пэрла да Ган, например, оказался общительным, хотя временами меланхоличным малым, который многому меня научил по части поэтического ремесла и еще больше по части композиции коротких рассказов ужасов, чтобы от них волосы вставали дыбом. Бальоно де Закер обладал выносливостью, необходимой для того, чтобы писать толстые романы, и крепким сердцем, без которого не перенести литров кофе, полагающихся к их написанию. Он раскрыл мне мнемонический трюк, с помощью которого можно, не теряя рассудка, держать в голове всех персонажей и нити повествования десятка романов.
Окра да Уйлс оказался остроумным болтуном, в обществе которого я всегда испытывал благоговение. Он был просто не способен произнести что-то случайное или банальное — все до единой его фразы оборачивались отточенным афоризмом или сентенцией. Я едва решался открыть рот в его присутствии из страха сказать что-нибудь скучное или глупое.
Но особую привязанность я испытывал к Данцелоту, который временами цитировал произведение моего крестного, что трогало меня до слез и создавало ощущение, будто я снова дома. Он же искал моего общества, чтобы снова и снова расспрашивать о Дра-конгоре или подробностях жизни Данцелота. Чтобы различать этих двоих, я начал называть их про себя Данцелот Один (мой крестный) и Данцелот Два (книжнец). Поскольку Данцелот Два к огромному своему горю теперь наверняка знал, что никаких произведений Данцелота Один ждать не стоит, он хотел собрать как можно больше сведений о нем самом — даже о той фазе, когда мой крестный во литературе считал себя шкафом, полным нечищенных очков. Я прочел Данцелоту Два маленькое стихотворение, которое попало мне в руки. Он буквально впитал его, а после по любому случаю декламировал:
— На моего крестного этот текст произвел такое впечатление, что он бросил писать. Думаю, тебе следует с ним познакомиться.
Я протянул Данцелоту Два сложенные страницы.
— Пожалуй, лучше не надо. Ведь оно же виновато в том, что мне дано выучить только одну книгу. Мне текст, наверное, вообще плохим покажется.
— Но хотя бы просмотри.
Вздохнув, Данцелот Два неохотно взялся за чтение. Уже несколько секунд спустя я словно бы перестал для него существовать. Его взгляд скользил по строчкам, он тяжело дышал, поначалу его губы шевелились беззвучно, затем он принялся читать вслух, В какой-то момент циклопчик засмеялся: сперва подхихикивал тихонько, потом расхохотался и под конец истерически загоготал, ударяя себя кулаком по коленке.
Когда он немного успокоился, на его единственный глаз навернулись слезы, и он тихонько заплакал, а на последних строках рукописи его взгляд остекленел. Несколько минут он сидел неподвижно, пока я не выдержал и не прервал молчание:
— Ну и как?
— Пугает. Теперь я понимаю, почему твой крестный во литературе перестал писать. Это лучшее, что я когда-либо читал.
— Не знаешь, случаем, кто бы это мог написать?
— Даже гадать не возьмусь. Если бы я когда-нибудь читал текст того, кто на такое способен, то обязательно бы запомнил.
— Данцелот послал автора в Книгород.
— Значит, он не добрался. Если бы он сюда приехал, то уже получил бы известность. Он был бы величайшим писателем Замо-нии.
— Я тоже так думаю. Однако письмо, в котором мой крестный советует ему туда поехать, каким-то образом попало в вашу Палату чудес.
— М-да. То письмо я знаю наизусть. Действительно загадка.
— Которую мне, вероятно, никогда не разгадать, — вздохнул я. — Вернешь мне рукопись?
Данцелот прижал к груди страницы.
— Можно мне сперва выучить письмо? — взмолился он.
— Конечно.
— Тогда оставь его у меня на день. Я никак не смогу его прямо сейчас перечитать.
— Почему?
— Боюсь, я тогда просто лопну, — улыбнулся Данцелот Два. — Никогда в жизни так не наедался текстом.
Здесь я словно бы поселился в живой библиотеке. Говоря так, я имею в виду не только глазастые и ушастые творения букваримиков, но и самих книжнецов, которые без устали цитировали заученные наизусть произведения.
Где бы я ни оказался, меня окружала литература, ко мне обращался то один, то другой книжнец, засыпал меня стихами или прозой, излагал новеллы или эссе, баловал афоризмом или сонетом. На первый взгляд, сущая докука, но для меня она обернулась воплощением заветной мечты, ведь они декламировали даже лучше, чем профессиональные чтецы в «Каминном часе», ведь они не были артистами, но жили своими произведениями. Невзирая намалый рост, длинную шею и единственный глаз, циклопчики обладали поразительной способностью передавать суть текста, а их голоса были поставлены не хуже, чем у профессиональных актеров. Не знаю, поймет ли тот, кто не испытал подобного, что я фактически окунулся в литературу.
Я познакомился со многими книжнецами и особенно искал общества тех, кто выбрал писателей, чье творчество меня давно занимало.
Пэрла да Ган, например, оказался общительным, хотя временами меланхоличным малым, который многому меня научил по части поэтического ремесла и еще больше по части композиции коротких рассказов ужасов, чтобы от них волосы вставали дыбом. Бальоно де Закер обладал выносливостью, необходимой для того, чтобы писать толстые романы, и крепким сердцем, без которого не перенести литров кофе, полагающихся к их написанию. Он раскрыл мне мнемонический трюк, с помощью которого можно, не теряя рассудка, держать в голове всех персонажей и нити повествования десятка романов.
Окра да Уйлс оказался остроумным болтуном, в обществе которого я всегда испытывал благоговение. Он был просто не способен произнести что-то случайное или банальное — все до единой его фразы оборачивались отточенным афоризмом или сентенцией. Я едва решался открыть рот в его присутствии из страха сказать что-нибудь скучное или глупое.
Но особую привязанность я испытывал к Данцелоту, который временами цитировал произведение моего крестного, что трогало меня до слез и создавало ощущение, будто я снова дома. Он же искал моего общества, чтобы снова и снова расспрашивать о Дра-конгоре или подробностях жизни Данцелота. Чтобы различать этих двоих, я начал называть их про себя Данцелот Один (мой крестный) и Данцелот Два (книжнец). Поскольку Данцелот Два к огромному своему горю теперь наверняка знал, что никаких произведений Данцелота Один ждать не стоит, он хотел собрать как можно больше сведений о нем самом — даже о той фазе, когда мой крестный во литературе считал себя шкафом, полным нечищенных очков. Я прочел Данцелоту Два маленькое стихотворение, которое попало мне в руки. Он буквально впитал его, а после по любому случаю декламировал:
Однажды я рассказал Данцелоту Два о письме, которое все еще носил при себе (в суматохе последних дней я почти забыл о нем), и попросил его прочесть.
Я — деревянен, черен, заперт вечно,
Камнями был избит бесчеловечно.
Во мне — приют мирьядам стекол мутных!
Стенаю я надсадно и простудно.
Разбита голова — удел суров.
Пилюли не помогут жертве пыток.
Я шкаф, что полон сотнями очков —
Нечищеных, невытертых, немытых! [16]
— На моего крестного этот текст произвел такое впечатление, что он бросил писать. Думаю, тебе следует с ним познакомиться.
Я протянул Данцелоту Два сложенные страницы.
— Пожалуй, лучше не надо. Ведь оно же виновато в том, что мне дано выучить только одну книгу. Мне текст, наверное, вообще плохим покажется.
— Но хотя бы просмотри.
Вздохнув, Данцелот Два неохотно взялся за чтение. Уже несколько секунд спустя я словно бы перестал для него существовать. Его взгляд скользил по строчкам, он тяжело дышал, поначалу его губы шевелились беззвучно, затем он принялся читать вслух, В какой-то момент циклопчик засмеялся: сперва подхихикивал тихонько, потом расхохотался и под конец истерически загоготал, ударяя себя кулаком по коленке.
Когда он немного успокоился, на его единственный глаз навернулись слезы, и он тихонько заплакал, а на последних строках рукописи его взгляд остекленел. Несколько минут он сидел неподвижно, пока я не выдержал и не прервал молчание:
— Ну и как?
— Пугает. Теперь я понимаю, почему твой крестный во литературе перестал писать. Это лучшее, что я когда-либо читал.
— Не знаешь, случаем, кто бы это мог написать?
— Даже гадать не возьмусь. Если бы я когда-нибудь читал текст того, кто на такое способен, то обязательно бы запомнил.
— Данцелот послал автора в Книгород.
— Значит, он не добрался. Если бы он сюда приехал, то уже получил бы известность. Он был бы величайшим писателем Замо-нии.
— Я тоже так думаю. Однако письмо, в котором мой крестный советует ему туда поехать, каким-то образом попало в вашу Палату чудес.
— М-да. То письмо я знаю наизусть. Действительно загадка.
— Которую мне, вероятно, никогда не разгадать, — вздохнул я. — Вернешь мне рукопись?
Данцелот прижал к груди страницы.
— Можно мне сперва выучить письмо? — взмолился он.
— Конечно.
— Тогда оставь его у меня на день. Я никак не смогу его прямо сейчас перечитать.
— Почему?
— Боюсь, я тогда просто лопну, — улыбнулся Данцелот Два. — Никогда в жизни так не наедался текстом.
Ученик книжнецов
После я показывал рукопись еще нескольким книжнецам — приблизительно с тем же результатом: она восхищала всех, но ни один понятия не имел, из-под чьего пера она вышла. Многие хотели заучить текст, как правило, те, кто не был излишне обременен произведениями собственного писателя (в отличие от Гольго, например), и были очень даже не против взвалить на себя и другую литературу. Я научился любить книжнецов, как любил своих сородичей-драконгорцев. Возможно, даже чуть больше, ведь они так трогательно и заботливо относились ко мне. Клижнецы искали моего общества, поскольку в их глазах я был настоящим писателем или даже существом еще более интересным: тем, кто только хочет им стать, — уже готовых у них имелось в достатке. И каждый цеплялся за шанс внести свой вклад в формирование творческой личности, оказать прямое влияние на ее становление. В одночасье у меня оказалось сотни одноглазых крестных во литературе, которые самоотверженно обо мне заботились. И, как мой наставник Данце-лот Один, без устали давали мне всевозможные советы относительно будущих произведений. Эти советы разнились так же, как сами книжнецы:
«Никогда не пиши роман от имени дверной ручки!»
«Иностранные слова называются так потому, что большинству читателей они незнакомы!»
«Не вставляй в одну фразу слов больше, чем для них есть места».
«Если точка подобна стене, то двоеточие — двери».
«Прилагательное— естественный враг существительного».
«Если пишешь во хмелю, то перед тем, как отдать в печать, перечитай написанное на трезвую голову».
«Пиши с жаром, тем самым повествование польется рекой, чтобы его остудить».
«Примечания — как книги на самой нижней полке. Никто их не любит, так как чтобы прочесть, приходится нагибаться».
«В одной отдельно взятой фразе не должно быть больше миллиона муравьев, пусть даже она— научного труда о муравьях».
«Сонеты лучше всего писать на папиросной бумаге, а новеллы — на пергаменте».
«После каждой третьей фразы делай глубокий вдох».
«В жанре хоррор лучше всего пишется с мокрой тряпкой на загривке».
«Если какая-нибудь фраза напоминает тебе хобот слона, который пытается поднять орех, то лучше ее перекроить».
«Заимствовать у одного писателя — кража, у многих— сбор материала».
«Толстые книги потому толстые, что у автора не было времени выражаться короче».
На меня сыпался беспрестанный дождь доброжелательных рекомендаций, пояснений к тем или иным приемам и техникам, которые я все пытался заучить, но в памяти остались лишь самые очевидные. Довольно часто советы противоречили друг другу, и нередко вокруг меня вспыхивали дискуссии между двумя и больше книжнецами, обменивавшихся стрелами цитат.
Я стал новым смыслом жизни циклопчиков, живым подтверждением всех их трудов, в особенности их культа заучивания наизусть. На меня можно было изливать все, что в них накопилось. А они были твердо уверены, что их советы ложатся на благодатную почву и однажды дадут богатые всходы в виде романов, стихотворений и всего прочего, что я когда-нибудь выплесну на бумагу.
Стоило мне, зевая, выбраться из гамака, как по пятам за мной уже ходил книжнец, чтобы разбудить меня какой-нибудь лихой строфой: «Лентяй один не знает лени, / На помощь только враг придет, / И постоянство лишь в измене. / Кто крепко спит, тот стережет, / Дурак нам истину несет, / Труды для нас — одна забава, / Всего на свете горше мед…»
За завтраком, который я уже научился готовить себе сам, мне обычно составляли компанию несколько циклопчиков, попеременно читавших что-нибудь из «своей» переписки: «Мой дорогой Род-жорн, благодарю тебя за экземпляр «Заниллы и Мурха» с посвящением! Что за смелость вывести мурха главным героем трагического романа! Особенно меня потрясла сцена, где от любовной тоски герой задушевно мурхает дни напролет, прежде чем броситься в ущелье Демоновой Устрицы. Можно предположить, своим смелым шагом ты заложишь основы жанра мурховой литературы, которая так и будет кишеть мурхами. Я сам поигрываю с мыслью написать роман о мурхах. С сердечным приветом, Шерси Пелли!».
После я обычно отправлялся в Кожаный грот, где лазил по галереям книжной машины и наугад снимал с полок книги, чтобы пролистать их. Как правило, меня сопровождал Гольго, который подолгубродил возле машины, так как задался целью разгадать ее тайны. Ему казалось, он открыл некий порядок в перемещении полок, и теперь он возился с какими-то исключительно сложными таблицами.
Стоило мне выйти из Кожаного грота, меня обступали книж-нецы, чтобы развлекать во время прогулки глубокомысленными эссе или афоризмами. Гордо вышагивая впереди и позади меня, они походили на стаю уток, переговаривающихся не кваканьем, а афоризмами и максимами.
«При помощи чтения умные люди избавляются от необходимости думать самим».
«Никогда не пиши роман от имени дверной ручки!»
«Иностранные слова называются так потому, что большинству читателей они незнакомы!»
«Не вставляй в одну фразу слов больше, чем для них есть места».
«Если точка подобна стене, то двоеточие — двери».
«Прилагательное— естественный враг существительного».
«Если пишешь во хмелю, то перед тем, как отдать в печать, перечитай написанное на трезвую голову».
«Пиши с жаром, тем самым повествование польется рекой, чтобы его остудить».
«Примечания — как книги на самой нижней полке. Никто их не любит, так как чтобы прочесть, приходится нагибаться».
«В одной отдельно взятой фразе не должно быть больше миллиона муравьев, пусть даже она— научного труда о муравьях».
«Сонеты лучше всего писать на папиросной бумаге, а новеллы — на пергаменте».
«После каждой третьей фразы делай глубокий вдох».
«В жанре хоррор лучше всего пишется с мокрой тряпкой на загривке».
«Если какая-нибудь фраза напоминает тебе хобот слона, который пытается поднять орех, то лучше ее перекроить».
«Заимствовать у одного писателя — кража, у многих— сбор материала».
«Толстые книги потому толстые, что у автора не было времени выражаться короче».
На меня сыпался беспрестанный дождь доброжелательных рекомендаций, пояснений к тем или иным приемам и техникам, которые я все пытался заучить, но в памяти остались лишь самые очевидные. Довольно часто советы противоречили друг другу, и нередко вокруг меня вспыхивали дискуссии между двумя и больше книжнецами, обменивавшихся стрелами цитат.
Я стал новым смыслом жизни циклопчиков, живым подтверждением всех их трудов, в особенности их культа заучивания наизусть. На меня можно было изливать все, что в них накопилось. А они были твердо уверены, что их советы ложатся на благодатную почву и однажды дадут богатые всходы в виде романов, стихотворений и всего прочего, что я когда-нибудь выплесну на бумагу.
Стоило мне, зевая, выбраться из гамака, как по пятам за мной уже ходил книжнец, чтобы разбудить меня какой-нибудь лихой строфой: «Лентяй один не знает лени, / На помощь только враг придет, / И постоянство лишь в измене. / Кто крепко спит, тот стережет, / Дурак нам истину несет, / Труды для нас — одна забава, / Всего на свете горше мед…»
За завтраком, который я уже научился готовить себе сам, мне обычно составляли компанию несколько циклопчиков, попеременно читавших что-нибудь из «своей» переписки: «Мой дорогой Род-жорн, благодарю тебя за экземпляр «Заниллы и Мурха» с посвящением! Что за смелость вывести мурха главным героем трагического романа! Особенно меня потрясла сцена, где от любовной тоски герой задушевно мурхает дни напролет, прежде чем броситься в ущелье Демоновой Устрицы. Можно предположить, своим смелым шагом ты заложишь основы жанра мурховой литературы, которая так и будет кишеть мурхами. Я сам поигрываю с мыслью написать роман о мурхах. С сердечным приветом, Шерси Пелли!».
После я обычно отправлялся в Кожаный грот, где лазил по галереям книжной машины и наугад снимал с полок книги, чтобы пролистать их. Как правило, меня сопровождал Гольго, который подолгубродил возле машины, так как задался целью разгадать ее тайны. Ему казалось, он открыл некий порядок в перемещении полок, и теперь он возился с какими-то исключительно сложными таблицами.
Стоило мне выйти из Кожаного грота, меня обступали книж-нецы, чтобы развлекать во время прогулки глубокомысленными эссе или афоризмами. Гордо вышагивая впереди и позади меня, они походили на стаю уток, переговаривающихся не кваканьем, а афоризмами и максимами.
«При помощи чтения умные люди избавляются от необходимости думать самим».