Страница:
— Р-р-рота, в р-ружье!
Солдаты горохом скатились из кузова «ЗИЛа» на землю.
— Ну? — вопросил я Харитонова, бессмысленно таращившего на меня одурманенные очи в свете зажегшихся фар.
— Дед… готов, — доложил он с гордостью. — Я… тоже.
Я махнул рукой водителю: мол, заезжаем.
Арматуру грузили в кузов всю ночь. Я работал наравне с остальными, одновременно подсчитывая количество похищаемого материала.
В роту мы прибыли с рассветом. Невменяемого Харитонова, мычавшего и брыкавшегося, я лично уложил в его койку, на что последовала сонная реплика из угла, где дислоцировались «деды»:
— Уже и подельнички, а бодались…
Отмывшись от грязи, солдаты повалились спать.
Я последовал примеру товарищей. Разбудить нас ротный приказал в полдень, не раньше, оставив положенные к завтраку пайки сливочного масла на обед. После обеда желающие могли продолжить свои сонные грезы — наступил выходной, и на службе томился лишь караул по охране жилой зоны, где праздно шатались зеки, радуясь своему узаконенному конституцией блаженному воскресному безделью.
8.
Солдаты горохом скатились из кузова «ЗИЛа» на землю.
— Ну? — вопросил я Харитонова, бессмысленно таращившего на меня одурманенные очи в свете зажегшихся фар.
— Дед… готов, — доложил он с гордостью. — Я… тоже.
Я махнул рукой водителю: мол, заезжаем.
Арматуру грузили в кузов всю ночь. Я работал наравне с остальными, одновременно подсчитывая количество похищаемого материала.
В роту мы прибыли с рассветом. Невменяемого Харитонова, мычавшего и брыкавшегося, я лично уложил в его койку, на что последовала сонная реплика из угла, где дислоцировались «деды»:
— Уже и подельнички, а бодались…
Отмывшись от грязи, солдаты повалились спать.
Я последовал примеру товарищей. Разбудить нас ротный приказал в полдень, не раньше, оставив положенные к завтраку пайки сливочного масла на обед. После обеда желающие могли продолжить свои сонные грезы — наступил выходной, и на службе томился лишь караул по охране жилой зоны, где праздно шатались зеки, радуясь своему узаконенному конституцией блаженному воскресному безделью.
8.
Мое служебное рвение по реконструкции королевства кривых заборов не преследовало задачу выслужить себе какой-нибудь краткосрочный отпуск, тем более по Москве я не тосковал, а диктовалось простой необходимостью чем-то занять себя, помимо бесцельных блужданий по поселку и абсолютно бессмысленных визитов на рабочие объекты, столь малые по площади, что постовые на вышках, не повышая голоса, травили друг другу анекдоты и байки, а в зоне различали не только зеков, но и каждый оброненный ими гвоздь или затоптанный окурок, а уж курили граждане жулики с максимальным к.п.д. по израсходованию низкосортного табака для отравления своих организмов.
Единственным обширным объектом являлся арматурный завод, с территории которого мы отгрузили готовую продукцию, совершив деяние, вполне отвечающее соответствующей статье Уголовного кодекса, хотя — вот заковыка — корыстными побуждениями данное преступление не отличалось, однако термины: «группой лиц», «по преварительному сговору», «с использованием технических средств», — то есть автомобиля «ЗИЛ», — к нашей акции могли быть применимы безусловно.
С другой стороны, листая кодекс, изучение которого было мне просто необходимо из-за специфики службы, я находил во многих его формулировках элементы универсального толкования, парадоксальным образом отражавшиеся на практике наказания за содеянное.
В частности, приняв под командование бригаду зека, способствующую моим обновленческим подзаборным инициативам, я, поинтересовавшись у всех членов коллектива, кто и за что сидит, получил от одного молоденького осужденного следующий ответ:
— За колесо.
— Украл колесо?
— Да, от «волги».
— И получил три года?!
— У меня отягощающее обстоятельство… Применение технических средств.
— Каких?
— Домкрат и баллонный ключ.
— А как же без них?
— Без них — никак, — удрученно согласился собеседник. — А с ними — заполучите трояк!
Вот так!
Народ в бригаде подобрался разностатейный: убийца по неосторожности, с перепугу порешивший залезшего к нему в дом воришку дедовской казачьей шашкой; упомянутый похититель колеса; бродяга неопределенной национальности, знающий двадцать языков населяющих СССР народов и считавшийся ввиду скорого окончания срока расконвоированным осужденным; благообразный старичок, чей нынешний срок пребывания в заключении был пятнадцатым по счету, однако рецидивистом не значившийся, ибо каждый раз осуждался по отличной от предыдущей статье; и, наконец, «аварийщик» по имени Олег, схлопотавший двенадцать лет за дорожно-транспортное происшествие, совершенное им в нетрезвом состоянии.
То, что Олег — личность неординарная, я понял, едва взглянул на него.
Несмотря на сорокалетний возраст, у него было тело тренированного двадцатилетнего спортсмена, в глазах сквозил цепкий, ироничный ум; был он опрятен, и даже зековская спецовка, неизменно выстиранная и отглаженная, сидела на нем как некая аккуратная курточка, подчеркивая внушительную мускулатуру торса и бицепсов.
По слухам, мне стало известно, что ранее Олег служил в КГБ, причем в звании полковника, а дело, связанное с аварией, носит характер загадочный, как, впрочем, и его сегодняшнее местонахождение среди уголовников, противоречащее той установке, что офицер органов обязан в случае осуждения быть помещенным в специальную зону, в среду себе подобных.
Олег только начинал осваивать свой срок, отсидев из него всего лишь три месяца.
Зеки, как я понял, относились к нему крайне недружелюбно: категория «блатных» откровенно угрожала расправой как менту позорному, а «мужики» видели в нем представителя ненавистной им феодальной прослойки коммуно-эксплуататоров, да и вообще наследника боевой чекистской славы, основанной на кровушке народной и повсеместном насилии.
Так что держался полковник в окружении осужденных благодаря несгибаемой воле, недюжинной физической силе, а также и в силу тех обстоятельств, что сами собой селились в сметливых зековских умах сомнения: мол, коли он с нами, то, ясное дело, не напрасно — видимо, решили мусора своего проштрафившегося в чем-то собрата сначала под статью подвести, а потом чужими руками в расход отправить, ан не дурачки мы, чтобы такие планы граждан начальников в жизнь претворять, пусть живет… Мучается, но живет.
Я также подозревал, что и среди администрации колонии, невзирая на возможные жесткие указания сверху, бытовало чувство сопереживания к опальному чекисту — да и кто застрахован от подобной участи? — а потому в мою бригаду «гоп-стоп», демобилизованный приговором полковник попал, скорее всего из соображений изоляции от агрессивной среды бандитов, способных в условиях никем не контролируемой рабочей зоны сделать даже из чемпиона мира по всем видам рукопашного боя набитое переломанными костями чучело.
Тем более накануне моего прибытия в роту одному из лагерных стукачей на том же арматурном производстве вставили в задницу перевитой металлический прут, вылезший заостренным концом из темени. Рьяно начавшееся следствие зашло в тупик: свидетелей убийства, несмотря на все усилия «кума» и его агентуры, обнаружить не удалось, а труп, как ему и полагалось, хранил гробовое молчание.
С другой стороны, если кому-то и жаждалось расправиться с Олегом, он мог бы не торопиться с финальной точкой в его судьбе: двенадцать лет в тюремном положении пария, отмеченного к тому же печатью «легавого», — слишком долгий срок, чтобы пройти его до конца. А если чудом и осилишь такой путь, то встретит тебя, инвалида, пораженного десятком недугов, включающих туберкулез и язву желудка, уже напрасная свобода, если что и сулящая, то скорый переход в мир иной…
Итак, каким бы человеком Олег ни был, испытывал я к нему естественное сочувствие и даже некоторую симпатию за сдержанность его, интеллигентность, очевидную силу характера и умение несуетно, но продуктивно работать.
Симпатия, как правило, чувство взаимное. Уже через несколько часов после нашего знакомства мы говорили с Олегом, не утруждая себя уставными обращениями.
— Сам родом из Москвы? — спрашивал он.
— Может, прозвучит странно, но тот роддом, где я появился на свет, расположен в городе Вашингтон, Округ Колумбия.
— Да ну?
— Вот и «ну». Более того, там и вырос.
— Значит, сержант внутренних войск МВД хорошо говорит по— английски? — перешел он на мой родной язык, и я аж вздрогнул от удивления, поскольку фразу он произнес как американец, без всякого акцента, разве что в речи его прослеживались интонации жителя южных Штатов.
— А вы, гражданин осужденный, случаем, не из Нового Орлеана? — спросил я.
Он рассмеялся. Затем, покачав головой, произнес:
— Лихо ты… распознаешь диалекты. Да, бывал я в этом славном городишке, столь непохожим на поселок Северный Ростовской области…
— А в Вашингтоне?
— И в Вашингтоне. И вообще на всем пространстве от Флориды до Аляски.
Мы сидели в тени забора, раздетые по пояс, отдыхая после трудового физического упражнения по забиванию пудовой кувалдой арматурного шеста в землю на полутораметровую глубину.
Перекуривавшие зеки из моей бригады, равно как и солдатик-конвоир, загоравший с «калашниковым» на зеленой травке, пробивавшейся под майским солнышком во внешней «запретке», с недоуменным интересом прислушивались к нашему диалогу на импортном языке.
Особое любопытство проявил бродяга-полиглот, диагносцировавший нашу беседу таким образом:
— Ого, фирма базарит…
Ударение в слове «фирма» он сделал на последнем слоге.
— Забавная получается картина, Олег, — продолжал я. — Ты бывший комитетчик, это факт общеизвестный. Так?
— Бывший, — согласился он внезапно отчужденным голосом.
— Далее. Английский твой — не из самоучителя. И не из института иностранных языков. Сам собой возникает наивный вопрос: ты шпион?
— Другими словами, — сказал он, — тебе интересно знать, работал ли я в разведке?
— Вопрос, конечно, нетактичный… — вставил я осторожную реплику.
— Почему? Вполне естественный, многократно мне задававшийся… Да, работал. И особенного секрета в том нет. Имею в виду утвердительный ответ по данному поводу.
— Вновь задаю детский вопрос: почему? — сказал я.
— Потому что данный печальный факт отлично известен и котрразведке США, — отозвался он.
— Просто факт или факт со всеми подробностями?
— А вот тут ты попал в десятку, сержант, — усмехнулся он. — Насчет подробностей — напряженно…
— Понял, касаться не будем, — констатировал я, натягивая гимнастерку: к зоне, скрежеща, подъезжал бульдозер, выделенный мне в качестве вспомогательной техники местной строительной конторой.
— Ты — Подкопаев?! — высунувшись из кабины, проорал, досадливо отмахиваясь от черного выхлопа солярки, водитель. — Что делать надо?..
— Зону сносить, — сказал я.
— Ты без шуток давай…
— А я без шуток. Всю внешнюю «запретку».
Водитель выпрыгнул из кабины.
— За слова отвечаешь? — спросил с подозрением. — Или дуру мне гонишь?
— Отвечаю, — сказал я.
— Смотри, не подведи под срок… Я свое откантовался, мне хватит…
— На какой предмет пострадали? — с интересом спросил старожил тюремных застенков — подчиненный мне старичок, помимо различных зон обретавшийся еще в и монастырях, где отмаливал, по его словам, «грехи реализованных искушений», за что в колонии получил кличку Отец Святой.
— За Ленина, — четко ответил бульдозерист.
— Неконкретно, — сказал старичок, букву закона изучивший прежде азбуки. — Из-за него мы тут практически все. Хороший был парень, но долго жил.
— Поддал я как-то… — поведал владелец тяжелой техники. — А тогда на кране работал… Ну, начал разворачиваться у горкома, и стрелой по лысине ему…
— Вы имеете в виду бюст? — спросил бродяга, именуемый Труболетом.
— Хер знает… Статуя, в общем…
— И?.. — болезненно поморщился старец, как будто ощутил прикосновение стрелы крана к своему личному затылку.
— Что — "и" ?.. — растерялся водитель.
— ДТП и хулиганка, — высказался юридически грамотный похититель колес, рассматривая с профессиональным, видимо, любопытством гусеницы бульдозера.
— Это да! — сказал водила. — Но там еще одну статью пристегнули, волки.
— Продолжайте, молодой человек, — заинтересованно вскинулся Отец Святой, видимо, жаждущий всякого знания в практике уголовного законодательства.
Водитель обернулся на клокочущий вхолостую энергией бульдозер, ковырнул носком кирзового сапога землю «запретки», десятилетиями стоявшую «под парами».
— Да я, — продолжил, — судье возьми и скажи: мол, весь ваш Ленин из двух фанер склеен, оттого и рассыпался. Наверное, говорю, и в Мавзолее такое же чучело под колбой балдеет…
— Высказывания, порочащие государственный и общественный строй, — менторским тоном резюмировал колесный вор, пытаясь вручную определить момент натяжения гусеницы.
— Совершенно верно, — удивленно подтвердил водила, живо обернувшись на него.
— Оч-чень любопытный прецедент! — поднял ввысь палец обитатель монастырей и тюрем, но тут свое веское хриплое слово высказал наш бригадный убийца:
— Кончай о прошлом! Теряем время! Сноси труху, скоро обед!
Бульдозер взревел, как стая разъяренных львов, и ринулся на на потраченные течением времени конструкции малозаметного препятствия, сметая проволоку и столбы к обочине зоны. Водитель, воспламенный остронегативными, чувствовалось, воспоминаниями о своем колониальном прошлом, работал горячо и на совесть.
На лица подчиненных мне зеков легла умиротворенная тень от созерцания разрушительно-революционной миссии бульдозериста, словно тот воплощал своим действием анархический идеал всемирного освобождения вольного человеческого духа от оков тюремного бесправия и прозябания в строго ограниченном вооруженным конвоем пространстве. Труды предыдущего поколения вертухаев бульдозер смел в неполные полтора часа.
Часовые кричали с вышек под злорадный смех зеков:
— Держи руль крепче, чума! Нас не снеси! Пристрелим в полете, бля!
Обошлось, впрочем, без жертв, если не считать запутавшуюся в проволоке поселковую курицу, которую многоопытный Труболет, сноровисто из силков освободив, тут же поднял за ноги, отчего курица моментально погрузилась в состояние нирваны, и этот простой приемчик я не без любопытства запомнил как одну из составных частей приобретаемого мной жизненного опыта.
Заботливо обернув пернатую дичь спецовкой, Труболет предложил:
— Едем, начальник, на речку. Сполоснемся, сготовим птицу… Все лучше баланды…
— Разбежался! — угрюмо молвил убийца.
Повисла напряженная пауза.
Зеки затаили дыхание в ожидании моего ответа, надеясь на чудо положительной реакции по поводу такого предложения их сотоварища.
Лично я ничего не имел против освежающей водной процедуры, более того, в мое распоряжение администрацией лагеря был выделен для подсобных работ разболтанный грузовичок, и съездить на речку, а вернее — на канал, извилисто тянувшийся через степь буквально в нескольких километрах от зоны, особенной проблемы не составляло, но вот понравится ли данное мероприятие моему шефу — капитану Тарасову, — вопрос и одновременно ответ.
Голос подал курировавший мою бригаду конвоир — старослужащий рядовой Кондрашов.
— Едем, Толик, — сказал он. — Если кэп возникнет, скажем: тырили доски со склада стройбата — они тут неподалеку стоят своим шалманом… А вы, суслики, — обратился к зекам, — считайте себя предупрежденными: если возникнет желание сдернуть — давлю на гашетку, и мы все в отпусках: я — в краткосрочном, вы — в вечном…
— Мы — приличные люди! — едва ли не с возмущением прокомментировал такое образное предостережение конвоира Отец Святой. — О чем речь вообще, молодой человек!
— И аквалангов у нас на дне не припасено, — вдумчиво и даже с каким-то сожалением добавил колесный вор.
— Кто дернется — замочу лично! — предупредил убийца.
— И, кстати, возьмите ведро, начальник, — сказал Труболет, имевший в отличие от других право свободного передвижения в окрестностях зоны и потому страха перед «калашниковым» не испытывавший.
— Зачем оно?
— Возьмите, говорю, не пожалеете.
Я взял из караулки цинковое старое ведро с заржавленными боками и в самом деле не пожалел: в канале обитало множество раков, и вскоре, с наслажением выкупавшись, мы сидели на травке в одних трусах с рядовым Кондрашовым, державшим «калашников» на голых коленях, наблюдая, как на водной глади мелькают незагорелые задницы зеков, ныряющих в поисках рачьих нор к илистому неглубокому дну.
Серо-зеленые пучеглазые обитатели водоема, чьих клешней не страшились заскорузлые лапы зеков, один за другим покидали воздушным путем родную стихию, шлепаясь на берег возле ведра с подсоленной водой.
Из лесопосадок, чахло тянувшихся вдоль канала, убийца принес несколько ворохов сучьев, запалил костер; стараниями Труболета, проявившего высокую квалификацию походного повара, запеклась в глине попавшая в тюремные силки, напоследок выполнившие свое предназначение, жирная курица, а после подоспели и свежесваренные раки.
Основательно перекусив дарами степного канала и накупавшись до звона в ушах, мы возвратились на прежнее место — под забор жилой зоны, напрочь лишенные желания продолжать какую-либо трудовую деятельность.
У нас оставалось еще целое ведро раков, пожертвованное мной караулу жилой зоны, крайне доброжелательно отнесшемуся к такому презенту, причем один из дружков ефрейтора Харитонова, имевший в памятный первый вечер моего пребывания в роте твердое намерение познакомить меня с бляхой своего ремня, сказал:
— Мы, Толик, в тебе, кажется, заблуждались… Кажется, Толик, ты хотя и москвич, но не фраер локшовый…
Тут следует заметить, что употребление воровского жаргона среди личного состава конвойной роты было явлением повсеместным и органичным, как и само заимствование данной лексики у осужденных, с которыми мы составляли, в общем-то, единый коллектив, разделенный разве условностями униформы и забором, по одну сторону которого располагались бараки зека, а по другую — наша казарма.
Режим службы зеркально отражал распорядок дня зоны: мы вместе отправлялись на подневольный труд, вместе возвращались с него, и неизвестно, кому было тяжелее — зекам или конвою, ибо торчать на вышке в палящий степной зной или в пронзительный зимний холод с ураганными в здешних краях промозглыми ветрами ничуть не легче, чем клепать железки в теплом цеху промзоны и даже таскать кирпичи на стройке.
Что же касается пищи, качество ее было практически одинаковым, а уж свободное время как в лагере, так и в роте проходило по единому образцу: сон, воскресная киношка, стирка одежды и чистка сапог.
Кроме того, каждый из нас, солдат, точно так же, как и граждане уголовнички, отбывал не по доброй воле свой срок, считая дни, оставшиеся до желанной даты освобождения, и жил в одинаково томительном ожидании ее приближения.
Функции зоновской «секции внутреннего порядка» в роте исполняли сержанты, в качестве администрации выступали ротный и взводные, «блатных» олицетворяли старослужащие, а новобранцы пахали, как лагерные «мужички». Был свой «лепила» — то бишь фельдшер-сержант, «кум» — замполит, а также стукачи, составляющие его секретную агентуру, время от времени выявляемые и переходящие после нанесения им побоев в касту отверженных.
В отличие от зоны не было у нас, слава Богу, категории «опущенных»— отношение к гомосекам у всех без исключения бытовало крайне отрицательное и гадливое.
Но в остальном та же тюряга, где я находился в положении расконвоированного заключенного, подобного входившему в мою бригаду Труболету.
Грустно. Однако я не унывал. И даже радовался, что служу на далекой периферии, а не в Москве или в Ростове, где нет ни чистого степного воздуха, ни соответственно звезд над головой, затуманенных городскими промышленными выхлопами, а про купание в канале, ловлю раков и возлежание на теплой травке в неуставной форме одежды — то есть в плавках, подаренных мне колесным вором, можно лишь отвлеченно и угрюмо мечтать.
— Завтра, — говорил Труболет, отдыхавший в подзаборной тени и задумчиво грызший травинку, — начну плести сеть, подходящая нитка имеется. Трехстенку. Сегодня бы поставили — завтра были бы с рыбой.
— Богатая мысль, друг мой! — подтвердил Отец Святой с горячностью. — Можно бы и завялить; тут, слышал, есть ферма, а там замечательная кормовая соль…
— Глохни, халява, — отозвался Труболет. — Сами управимся. Ишь, клоп…
— Но ведь у нас колллектив! Правильно я говорю, гражданин старший сержант? — льстиво повысил меня в звании старичок.
— Блатных и голодных, — констатировал убийца, глядя, как выданная нам в качестве тягловой силы кобыла из подсобного хозяйства колонии волочит к выкопанной Олегом яме бетонный столбик, привязанный к ее хомуту буксировочным капроновым тросом.
Движение кобылы корректировал ведущий ее под узду специалист по демонтажу колес с транспортных средств юридических и физических лиц.
— А вам не кажется, гражданин старший сержант, — продолжил Отец Святой с доверительной интонацией в голосе, — что мы взяли неверный темп…
— Идите засыпайте яму, осужденный, — отозвался я холодно. — Темп самый верный. Обеспечивающий завершение работ в октябре месяце. Так что рыбой на зиму запасемся.
— Вот это по нашему! — одобрительно крякнул убийца и, взяв лопату, ткнул ее черенком ойкнувшего старца под ребро. — Пошли, хрен моржовый, пограничный столб укреплять, расселся тут… Не на пенсии иш-чо!
Под забором в качестве наблюдателей за установкой бетонной опоры теперь остались двое: я и Труболет-полиглот. Выплюнув изо рта измочаленную травинку, мой подопечный негромко молвил:
— Есть разговор, начальник…
— Слушаю вас внематочно…
Собеседник с подозрением обернулся на сторожевую вышку, словно оценивая расстояние до часового, в чьем поле зрения мы находились. Найдя расстояние подходящим для выбранного им звукового диапазона, продолжил:
— С прежним инструктором, начальник, мы были, вроде бы как кентами… то есть, ну…
— Находились в приятельских отношениях, — перевел я.
— В точку, — согласился Труболет.
— И кто кому оказал честь подобным расположением?
— Про честь я не в курсе, — ответил бродяга. — Но на дембель парень ушел с бабками. — Он замолчал, выжидая таинственную паузу.
— Ну давай, гони дальше, — сказал я. — Не бойся. Если предложение разумное, я говорю «да», а если говорю «нет», то разговор забывается без всяких последствий.
— Я могу за предложение сильно пострадать, — произнес Труболет в нос.
— Не можешь.
— Точно?
— Торжественно обещаю.
— Так. В общем, дело такое… Ты, начальник… На «ты» можно?
— Попробуй.
— Ты, конечно, тут первые дни, покуда не в курсе… А ситуация обстоит так: в зону нужен одеколон и алкоголь. За бутылку платится стоимость трех ящиков. — Он многозначительно развел руками и по-птичьи, как гриф, вжал голову в плечи. — Конец… информации, — добавил с заминкой.
— Не конец, а только начало, — возразил я. — Поскольку возникают закономерные вопросы. Первый: почему предложение поступило именно ко мне? Есть же начальники караулов, вольнонаемные…
— Отвечаю по порядку, — степенно откликнулся собеседник. — Солдаты и сержанты в поселок если и ходят, то по ночам. В самоволки. Местных бабушек потискать. А вот с работниками торговли никакого тесного контакта не устанавливают. А зря. Теперь. В карауле они как под микроскопом. А потом, думаешь, через «вахту» легко передачку в зону намылить? На «вахту» же все глаза в упор смотрят!
— А если через рабочий объект?
— А шмон при возврате в зону? — резонно заметил Труболет. — Ну, можешь, конечно, на работе зенки залить… Но коли контролеры унюхают, считай, на пятнадцать суток в шизо[3] устроился автоматом… Да еще допрос у «кума»: кто, что, какие вообще пироги…
— А я чем хорош?
— Ты в лагерные мастерские сто раз на дню заходить можешь. То резьбу нарезать, то сверло подточить… Да ты на себе в день три ящика водяры перетащишь — никто не вздрогнет! А если во время обеда — вообще в зоне никого: одни шныри[4] и блатные…
— Если откровенно, — признался я, — то особой нужды в деньгах не испытываю. Так, если только приличной жратвы докупить к нашей баланде…
— Об чем, бля, и речь! — высказался Труболет с чувством.
— Подумаю, — сказал я. — Задача ясная, но есть и риск. Надо прикинуть.
— Да какой там риск… — развязно молвил бродяга, кривя физиономию.
— Очень конкретный, — сказал я. — Если накроют, мне пришивают «связь с осужденными», и я в лучшем случае совершаю прыжок в высоту, то бишь на вышку…
— Сторожевую? — уточнил Труболет.
— Да. Высшая мера наказания в виду не имеется. Но лычки и все с ними связанное теряю. Попадая в глубокую просрацию. Есть смысл?
— Ты прав, — сказал искуситель. — Но существует один, бля, момент: дело с тобой будут вести авторитетные люди. Не я. Я шестерка. И тебя они не провалят. Тот, прежний, полтора года нам пузыри таскал, и все в ажуре, ездит сейчас небось на «мерседесе», от невест уворачивается… Но коли желаешь без риска, уговаривать не стану. Трус не играет в хоккей. А хочешь на гражданку с голой жопой и с чистой совестью — флаг тебе в руки и барабан на шею. Еще скажу: чукчи ваши конвойные… ну, эти… азиаты… наркоту нам каждый день подгоняют, их родственнички из поселка не вылезают, как прописались… И думаешь, твой ротный не в курсе? Или наш «кум»?
— И… меры не принимаются?
— Суетятся чего-то… А все равно хрен за всем отследишь. Попка[5] на вышку залез, а там уже посылочка заныкана[6]… Хлоп ее в рабочую зону, лавэ[7] на той же вышке оставил, чтобы родня после смены караула забрала, — и пиздец! Это к примеру, понял?
— Ты бы поговорил с Олегом, — сказал я, кивнув в сторону утаптывающей грунт у основания столба бригады.
Единственным обширным объектом являлся арматурный завод, с территории которого мы отгрузили готовую продукцию, совершив деяние, вполне отвечающее соответствующей статье Уголовного кодекса, хотя — вот заковыка — корыстными побуждениями данное преступление не отличалось, однако термины: «группой лиц», «по преварительному сговору», «с использованием технических средств», — то есть автомобиля «ЗИЛ», — к нашей акции могли быть применимы безусловно.
С другой стороны, листая кодекс, изучение которого было мне просто необходимо из-за специфики службы, я находил во многих его формулировках элементы универсального толкования, парадоксальным образом отражавшиеся на практике наказания за содеянное.
В частности, приняв под командование бригаду зека, способствующую моим обновленческим подзаборным инициативам, я, поинтересовавшись у всех членов коллектива, кто и за что сидит, получил от одного молоденького осужденного следующий ответ:
— За колесо.
— Украл колесо?
— Да, от «волги».
— И получил три года?!
— У меня отягощающее обстоятельство… Применение технических средств.
— Каких?
— Домкрат и баллонный ключ.
— А как же без них?
— Без них — никак, — удрученно согласился собеседник. — А с ними — заполучите трояк!
Вот так!
Народ в бригаде подобрался разностатейный: убийца по неосторожности, с перепугу порешивший залезшего к нему в дом воришку дедовской казачьей шашкой; упомянутый похититель колеса; бродяга неопределенной национальности, знающий двадцать языков населяющих СССР народов и считавшийся ввиду скорого окончания срока расконвоированным осужденным; благообразный старичок, чей нынешний срок пребывания в заключении был пятнадцатым по счету, однако рецидивистом не значившийся, ибо каждый раз осуждался по отличной от предыдущей статье; и, наконец, «аварийщик» по имени Олег, схлопотавший двенадцать лет за дорожно-транспортное происшествие, совершенное им в нетрезвом состоянии.
То, что Олег — личность неординарная, я понял, едва взглянул на него.
Несмотря на сорокалетний возраст, у него было тело тренированного двадцатилетнего спортсмена, в глазах сквозил цепкий, ироничный ум; был он опрятен, и даже зековская спецовка, неизменно выстиранная и отглаженная, сидела на нем как некая аккуратная курточка, подчеркивая внушительную мускулатуру торса и бицепсов.
По слухам, мне стало известно, что ранее Олег служил в КГБ, причем в звании полковника, а дело, связанное с аварией, носит характер загадочный, как, впрочем, и его сегодняшнее местонахождение среди уголовников, противоречащее той установке, что офицер органов обязан в случае осуждения быть помещенным в специальную зону, в среду себе подобных.
Олег только начинал осваивать свой срок, отсидев из него всего лишь три месяца.
Зеки, как я понял, относились к нему крайне недружелюбно: категория «блатных» откровенно угрожала расправой как менту позорному, а «мужики» видели в нем представителя ненавистной им феодальной прослойки коммуно-эксплуататоров, да и вообще наследника боевой чекистской славы, основанной на кровушке народной и повсеместном насилии.
Так что держался полковник в окружении осужденных благодаря несгибаемой воле, недюжинной физической силе, а также и в силу тех обстоятельств, что сами собой селились в сметливых зековских умах сомнения: мол, коли он с нами, то, ясное дело, не напрасно — видимо, решили мусора своего проштрафившегося в чем-то собрата сначала под статью подвести, а потом чужими руками в расход отправить, ан не дурачки мы, чтобы такие планы граждан начальников в жизнь претворять, пусть живет… Мучается, но живет.
Я также подозревал, что и среди администрации колонии, невзирая на возможные жесткие указания сверху, бытовало чувство сопереживания к опальному чекисту — да и кто застрахован от подобной участи? — а потому в мою бригаду «гоп-стоп», демобилизованный приговором полковник попал, скорее всего из соображений изоляции от агрессивной среды бандитов, способных в условиях никем не контролируемой рабочей зоны сделать даже из чемпиона мира по всем видам рукопашного боя набитое переломанными костями чучело.
Тем более накануне моего прибытия в роту одному из лагерных стукачей на том же арматурном производстве вставили в задницу перевитой металлический прут, вылезший заостренным концом из темени. Рьяно начавшееся следствие зашло в тупик: свидетелей убийства, несмотря на все усилия «кума» и его агентуры, обнаружить не удалось, а труп, как ему и полагалось, хранил гробовое молчание.
С другой стороны, если кому-то и жаждалось расправиться с Олегом, он мог бы не торопиться с финальной точкой в его судьбе: двенадцать лет в тюремном положении пария, отмеченного к тому же печатью «легавого», — слишком долгий срок, чтобы пройти его до конца. А если чудом и осилишь такой путь, то встретит тебя, инвалида, пораженного десятком недугов, включающих туберкулез и язву желудка, уже напрасная свобода, если что и сулящая, то скорый переход в мир иной…
Итак, каким бы человеком Олег ни был, испытывал я к нему естественное сочувствие и даже некоторую симпатию за сдержанность его, интеллигентность, очевидную силу характера и умение несуетно, но продуктивно работать.
Симпатия, как правило, чувство взаимное. Уже через несколько часов после нашего знакомства мы говорили с Олегом, не утруждая себя уставными обращениями.
— Сам родом из Москвы? — спрашивал он.
— Может, прозвучит странно, но тот роддом, где я появился на свет, расположен в городе Вашингтон, Округ Колумбия.
— Да ну?
— Вот и «ну». Более того, там и вырос.
— Значит, сержант внутренних войск МВД хорошо говорит по— английски? — перешел он на мой родной язык, и я аж вздрогнул от удивления, поскольку фразу он произнес как американец, без всякого акцента, разве что в речи его прослеживались интонации жителя южных Штатов.
— А вы, гражданин осужденный, случаем, не из Нового Орлеана? — спросил я.
Он рассмеялся. Затем, покачав головой, произнес:
— Лихо ты… распознаешь диалекты. Да, бывал я в этом славном городишке, столь непохожим на поселок Северный Ростовской области…
— А в Вашингтоне?
— И в Вашингтоне. И вообще на всем пространстве от Флориды до Аляски.
Мы сидели в тени забора, раздетые по пояс, отдыхая после трудового физического упражнения по забиванию пудовой кувалдой арматурного шеста в землю на полутораметровую глубину.
Перекуривавшие зеки из моей бригады, равно как и солдатик-конвоир, загоравший с «калашниковым» на зеленой травке, пробивавшейся под майским солнышком во внешней «запретке», с недоуменным интересом прислушивались к нашему диалогу на импортном языке.
Особое любопытство проявил бродяга-полиглот, диагносцировавший нашу беседу таким образом:
— Ого, фирма базарит…
Ударение в слове «фирма» он сделал на последнем слоге.
— Забавная получается картина, Олег, — продолжал я. — Ты бывший комитетчик, это факт общеизвестный. Так?
— Бывший, — согласился он внезапно отчужденным голосом.
— Далее. Английский твой — не из самоучителя. И не из института иностранных языков. Сам собой возникает наивный вопрос: ты шпион?
— Другими словами, — сказал он, — тебе интересно знать, работал ли я в разведке?
— Вопрос, конечно, нетактичный… — вставил я осторожную реплику.
— Почему? Вполне естественный, многократно мне задававшийся… Да, работал. И особенного секрета в том нет. Имею в виду утвердительный ответ по данному поводу.
— Вновь задаю детский вопрос: почему? — сказал я.
— Потому что данный печальный факт отлично известен и котрразведке США, — отозвался он.
— Просто факт или факт со всеми подробностями?
— А вот тут ты попал в десятку, сержант, — усмехнулся он. — Насчет подробностей — напряженно…
— Понял, касаться не будем, — констатировал я, натягивая гимнастерку: к зоне, скрежеща, подъезжал бульдозер, выделенный мне в качестве вспомогательной техники местной строительной конторой.
— Ты — Подкопаев?! — высунувшись из кабины, проорал, досадливо отмахиваясь от черного выхлопа солярки, водитель. — Что делать надо?..
— Зону сносить, — сказал я.
— Ты без шуток давай…
— А я без шуток. Всю внешнюю «запретку».
Водитель выпрыгнул из кабины.
— За слова отвечаешь? — спросил с подозрением. — Или дуру мне гонишь?
— Отвечаю, — сказал я.
— Смотри, не подведи под срок… Я свое откантовался, мне хватит…
— На какой предмет пострадали? — с интересом спросил старожил тюремных застенков — подчиненный мне старичок, помимо различных зон обретавшийся еще в и монастырях, где отмаливал, по его словам, «грехи реализованных искушений», за что в колонии получил кличку Отец Святой.
— За Ленина, — четко ответил бульдозерист.
— Неконкретно, — сказал старичок, букву закона изучивший прежде азбуки. — Из-за него мы тут практически все. Хороший был парень, но долго жил.
— Поддал я как-то… — поведал владелец тяжелой техники. — А тогда на кране работал… Ну, начал разворачиваться у горкома, и стрелой по лысине ему…
— Вы имеете в виду бюст? — спросил бродяга, именуемый Труболетом.
— Хер знает… Статуя, в общем…
— И?.. — болезненно поморщился старец, как будто ощутил прикосновение стрелы крана к своему личному затылку.
— Что — "и" ?.. — растерялся водитель.
— ДТП и хулиганка, — высказался юридически грамотный похититель колес, рассматривая с профессиональным, видимо, любопытством гусеницы бульдозера.
— Это да! — сказал водила. — Но там еще одну статью пристегнули, волки.
— Продолжайте, молодой человек, — заинтересованно вскинулся Отец Святой, видимо, жаждущий всякого знания в практике уголовного законодательства.
Водитель обернулся на клокочущий вхолостую энергией бульдозер, ковырнул носком кирзового сапога землю «запретки», десятилетиями стоявшую «под парами».
— Да я, — продолжил, — судье возьми и скажи: мол, весь ваш Ленин из двух фанер склеен, оттого и рассыпался. Наверное, говорю, и в Мавзолее такое же чучело под колбой балдеет…
— Высказывания, порочащие государственный и общественный строй, — менторским тоном резюмировал колесный вор, пытаясь вручную определить момент натяжения гусеницы.
— Совершенно верно, — удивленно подтвердил водила, живо обернувшись на него.
— Оч-чень любопытный прецедент! — поднял ввысь палец обитатель монастырей и тюрем, но тут свое веское хриплое слово высказал наш бригадный убийца:
— Кончай о прошлом! Теряем время! Сноси труху, скоро обед!
Бульдозер взревел, как стая разъяренных львов, и ринулся на на потраченные течением времени конструкции малозаметного препятствия, сметая проволоку и столбы к обочине зоны. Водитель, воспламенный остронегативными, чувствовалось, воспоминаниями о своем колониальном прошлом, работал горячо и на совесть.
На лица подчиненных мне зеков легла умиротворенная тень от созерцания разрушительно-революционной миссии бульдозериста, словно тот воплощал своим действием анархический идеал всемирного освобождения вольного человеческого духа от оков тюремного бесправия и прозябания в строго ограниченном вооруженным конвоем пространстве. Труды предыдущего поколения вертухаев бульдозер смел в неполные полтора часа.
Часовые кричали с вышек под злорадный смех зеков:
— Держи руль крепче, чума! Нас не снеси! Пристрелим в полете, бля!
Обошлось, впрочем, без жертв, если не считать запутавшуюся в проволоке поселковую курицу, которую многоопытный Труболет, сноровисто из силков освободив, тут же поднял за ноги, отчего курица моментально погрузилась в состояние нирваны, и этот простой приемчик я не без любопытства запомнил как одну из составных частей приобретаемого мной жизненного опыта.
Заботливо обернув пернатую дичь спецовкой, Труболет предложил:
— Едем, начальник, на речку. Сполоснемся, сготовим птицу… Все лучше баланды…
— Разбежался! — угрюмо молвил убийца.
Повисла напряженная пауза.
Зеки затаили дыхание в ожидании моего ответа, надеясь на чудо положительной реакции по поводу такого предложения их сотоварища.
Лично я ничего не имел против освежающей водной процедуры, более того, в мое распоряжение администрацией лагеря был выделен для подсобных работ разболтанный грузовичок, и съездить на речку, а вернее — на канал, извилисто тянувшийся через степь буквально в нескольких километрах от зоны, особенной проблемы не составляло, но вот понравится ли данное мероприятие моему шефу — капитану Тарасову, — вопрос и одновременно ответ.
Голос подал курировавший мою бригаду конвоир — старослужащий рядовой Кондрашов.
— Едем, Толик, — сказал он. — Если кэп возникнет, скажем: тырили доски со склада стройбата — они тут неподалеку стоят своим шалманом… А вы, суслики, — обратился к зекам, — считайте себя предупрежденными: если возникнет желание сдернуть — давлю на гашетку, и мы все в отпусках: я — в краткосрочном, вы — в вечном…
— Мы — приличные люди! — едва ли не с возмущением прокомментировал такое образное предостережение конвоира Отец Святой. — О чем речь вообще, молодой человек!
— И аквалангов у нас на дне не припасено, — вдумчиво и даже с каким-то сожалением добавил колесный вор.
— Кто дернется — замочу лично! — предупредил убийца.
— И, кстати, возьмите ведро, начальник, — сказал Труболет, имевший в отличие от других право свободного передвижения в окрестностях зоны и потому страха перед «калашниковым» не испытывавший.
— Зачем оно?
— Возьмите, говорю, не пожалеете.
Я взял из караулки цинковое старое ведро с заржавленными боками и в самом деле не пожалел: в канале обитало множество раков, и вскоре, с наслажением выкупавшись, мы сидели на травке в одних трусах с рядовым Кондрашовым, державшим «калашников» на голых коленях, наблюдая, как на водной глади мелькают незагорелые задницы зеков, ныряющих в поисках рачьих нор к илистому неглубокому дну.
Серо-зеленые пучеглазые обитатели водоема, чьих клешней не страшились заскорузлые лапы зеков, один за другим покидали воздушным путем родную стихию, шлепаясь на берег возле ведра с подсоленной водой.
Из лесопосадок, чахло тянувшихся вдоль канала, убийца принес несколько ворохов сучьев, запалил костер; стараниями Труболета, проявившего высокую квалификацию походного повара, запеклась в глине попавшая в тюремные силки, напоследок выполнившие свое предназначение, жирная курица, а после подоспели и свежесваренные раки.
Основательно перекусив дарами степного канала и накупавшись до звона в ушах, мы возвратились на прежнее место — под забор жилой зоны, напрочь лишенные желания продолжать какую-либо трудовую деятельность.
У нас оставалось еще целое ведро раков, пожертвованное мной караулу жилой зоны, крайне доброжелательно отнесшемуся к такому презенту, причем один из дружков ефрейтора Харитонова, имевший в памятный первый вечер моего пребывания в роте твердое намерение познакомить меня с бляхой своего ремня, сказал:
— Мы, Толик, в тебе, кажется, заблуждались… Кажется, Толик, ты хотя и москвич, но не фраер локшовый…
Тут следует заметить, что употребление воровского жаргона среди личного состава конвойной роты было явлением повсеместным и органичным, как и само заимствование данной лексики у осужденных, с которыми мы составляли, в общем-то, единый коллектив, разделенный разве условностями униформы и забором, по одну сторону которого располагались бараки зека, а по другую — наша казарма.
Режим службы зеркально отражал распорядок дня зоны: мы вместе отправлялись на подневольный труд, вместе возвращались с него, и неизвестно, кому было тяжелее — зекам или конвою, ибо торчать на вышке в палящий степной зной или в пронзительный зимний холод с ураганными в здешних краях промозглыми ветрами ничуть не легче, чем клепать железки в теплом цеху промзоны и даже таскать кирпичи на стройке.
Что же касается пищи, качество ее было практически одинаковым, а уж свободное время как в лагере, так и в роте проходило по единому образцу: сон, воскресная киношка, стирка одежды и чистка сапог.
Кроме того, каждый из нас, солдат, точно так же, как и граждане уголовнички, отбывал не по доброй воле свой срок, считая дни, оставшиеся до желанной даты освобождения, и жил в одинаково томительном ожидании ее приближения.
Функции зоновской «секции внутреннего порядка» в роте исполняли сержанты, в качестве администрации выступали ротный и взводные, «блатных» олицетворяли старослужащие, а новобранцы пахали, как лагерные «мужички». Был свой «лепила» — то бишь фельдшер-сержант, «кум» — замполит, а также стукачи, составляющие его секретную агентуру, время от времени выявляемые и переходящие после нанесения им побоев в касту отверженных.
В отличие от зоны не было у нас, слава Богу, категории «опущенных»— отношение к гомосекам у всех без исключения бытовало крайне отрицательное и гадливое.
Но в остальном та же тюряга, где я находился в положении расконвоированного заключенного, подобного входившему в мою бригаду Труболету.
Грустно. Однако я не унывал. И даже радовался, что служу на далекой периферии, а не в Москве или в Ростове, где нет ни чистого степного воздуха, ни соответственно звезд над головой, затуманенных городскими промышленными выхлопами, а про купание в канале, ловлю раков и возлежание на теплой травке в неуставной форме одежды — то есть в плавках, подаренных мне колесным вором, можно лишь отвлеченно и угрюмо мечтать.
— Завтра, — говорил Труболет, отдыхавший в подзаборной тени и задумчиво грызший травинку, — начну плести сеть, подходящая нитка имеется. Трехстенку. Сегодня бы поставили — завтра были бы с рыбой.
— Богатая мысль, друг мой! — подтвердил Отец Святой с горячностью. — Можно бы и завялить; тут, слышал, есть ферма, а там замечательная кормовая соль…
— Глохни, халява, — отозвался Труболет. — Сами управимся. Ишь, клоп…
— Но ведь у нас колллектив! Правильно я говорю, гражданин старший сержант? — льстиво повысил меня в звании старичок.
— Блатных и голодных, — констатировал убийца, глядя, как выданная нам в качестве тягловой силы кобыла из подсобного хозяйства колонии волочит к выкопанной Олегом яме бетонный столбик, привязанный к ее хомуту буксировочным капроновым тросом.
Движение кобылы корректировал ведущий ее под узду специалист по демонтажу колес с транспортных средств юридических и физических лиц.
— А вам не кажется, гражданин старший сержант, — продолжил Отец Святой с доверительной интонацией в голосе, — что мы взяли неверный темп…
— Идите засыпайте яму, осужденный, — отозвался я холодно. — Темп самый верный. Обеспечивающий завершение работ в октябре месяце. Так что рыбой на зиму запасемся.
— Вот это по нашему! — одобрительно крякнул убийца и, взяв лопату, ткнул ее черенком ойкнувшего старца под ребро. — Пошли, хрен моржовый, пограничный столб укреплять, расселся тут… Не на пенсии иш-чо!
Под забором в качестве наблюдателей за установкой бетонной опоры теперь остались двое: я и Труболет-полиглот. Выплюнув изо рта измочаленную травинку, мой подопечный негромко молвил:
— Есть разговор, начальник…
— Слушаю вас внематочно…
Собеседник с подозрением обернулся на сторожевую вышку, словно оценивая расстояние до часового, в чьем поле зрения мы находились. Найдя расстояние подходящим для выбранного им звукового диапазона, продолжил:
— С прежним инструктором, начальник, мы были, вроде бы как кентами… то есть, ну…
— Находились в приятельских отношениях, — перевел я.
— В точку, — согласился Труболет.
— И кто кому оказал честь подобным расположением?
— Про честь я не в курсе, — ответил бродяга. — Но на дембель парень ушел с бабками. — Он замолчал, выжидая таинственную паузу.
— Ну давай, гони дальше, — сказал я. — Не бойся. Если предложение разумное, я говорю «да», а если говорю «нет», то разговор забывается без всяких последствий.
— Я могу за предложение сильно пострадать, — произнес Труболет в нос.
— Не можешь.
— Точно?
— Торжественно обещаю.
— Так. В общем, дело такое… Ты, начальник… На «ты» можно?
— Попробуй.
— Ты, конечно, тут первые дни, покуда не в курсе… А ситуация обстоит так: в зону нужен одеколон и алкоголь. За бутылку платится стоимость трех ящиков. — Он многозначительно развел руками и по-птичьи, как гриф, вжал голову в плечи. — Конец… информации, — добавил с заминкой.
— Не конец, а только начало, — возразил я. — Поскольку возникают закономерные вопросы. Первый: почему предложение поступило именно ко мне? Есть же начальники караулов, вольнонаемные…
— Отвечаю по порядку, — степенно откликнулся собеседник. — Солдаты и сержанты в поселок если и ходят, то по ночам. В самоволки. Местных бабушек потискать. А вот с работниками торговли никакого тесного контакта не устанавливают. А зря. Теперь. В карауле они как под микроскопом. А потом, думаешь, через «вахту» легко передачку в зону намылить? На «вахту» же все глаза в упор смотрят!
— А если через рабочий объект?
— А шмон при возврате в зону? — резонно заметил Труболет. — Ну, можешь, конечно, на работе зенки залить… Но коли контролеры унюхают, считай, на пятнадцать суток в шизо[3] устроился автоматом… Да еще допрос у «кума»: кто, что, какие вообще пироги…
— А я чем хорош?
— Ты в лагерные мастерские сто раз на дню заходить можешь. То резьбу нарезать, то сверло подточить… Да ты на себе в день три ящика водяры перетащишь — никто не вздрогнет! А если во время обеда — вообще в зоне никого: одни шныри[4] и блатные…
— Если откровенно, — признался я, — то особой нужды в деньгах не испытываю. Так, если только приличной жратвы докупить к нашей баланде…
— Об чем, бля, и речь! — высказался Труболет с чувством.
— Подумаю, — сказал я. — Задача ясная, но есть и риск. Надо прикинуть.
— Да какой там риск… — развязно молвил бродяга, кривя физиономию.
— Очень конкретный, — сказал я. — Если накроют, мне пришивают «связь с осужденными», и я в лучшем случае совершаю прыжок в высоту, то бишь на вышку…
— Сторожевую? — уточнил Труболет.
— Да. Высшая мера наказания в виду не имеется. Но лычки и все с ними связанное теряю. Попадая в глубокую просрацию. Есть смысл?
— Ты прав, — сказал искуситель. — Но существует один, бля, момент: дело с тобой будут вести авторитетные люди. Не я. Я шестерка. И тебя они не провалят. Тот, прежний, полтора года нам пузыри таскал, и все в ажуре, ездит сейчас небось на «мерседесе», от невест уворачивается… Но коли желаешь без риска, уговаривать не стану. Трус не играет в хоккей. А хочешь на гражданку с голой жопой и с чистой совестью — флаг тебе в руки и барабан на шею. Еще скажу: чукчи ваши конвойные… ну, эти… азиаты… наркоту нам каждый день подгоняют, их родственнички из поселка не вылезают, как прописались… И думаешь, твой ротный не в курсе? Или наш «кум»?
— И… меры не принимаются?
— Суетятся чего-то… А все равно хрен за всем отследишь. Попка[5] на вышку залез, а там уже посылочка заныкана[6]… Хлоп ее в рабочую зону, лавэ[7] на той же вышке оставил, чтобы родня после смены караула забрала, — и пиздец! Это к примеру, понял?
— Ты бы поговорил с Олегом, — сказал я, кивнув в сторону утаптывающей грунт у основания столба бригады.