...Слов нет, мирская тщета, а все равно и под клобуком родом своим гордился. То ли и впрямь шел он от выходца из «Свиязской» земли, легендарного Андроса, то ли начинался от всем известного посадника Великого Новгорода Кузьмы Савелова. Богатого землями, селами, рухлядью. Войны не искавшего, но и сражений не чуждавшегося, – было бы за что постоять. За то же выкликнули в 1477 году посадником и сына его Ивана Кузьмича, а спустя несколько месяцев взял под Новгородом верх Московский князь. Вместе со знаменитой своим упорством и крутым нравом Марфой Борецкой вывезли Ивана Кузьмича в Первопрестольную. Лишили отписанных на Московского князя – конфискованных – земельных владений. При Иване Грозном постигла та же судьба и младших Савеловых, силой переселенных в Ростов Великий и Можайск. Великим князьям главным казалось оторвать древний род от крепких корней.
Герб Великого Новгорода.
Не каждый бы такую обиду простил, не каждый душой смирился. Савеловы разобрались: одно дело – государь, другое – родная земля. У государей ласки не искали, за землю сражались честно. Не зря в царском указе о награждении брата патриарха – Тимофея Петровича Савелова – будет сказано: «...за его которые службы, ратоборство и храбрость и мужественное ополчение и крови и смерти и предки и отец его и сродники и он показали в прошедшую войну в Коруне Польской и Княжестве Литовском, похваляя милостиво тое их службу и промыслы и храбрость, в род и в потомство поместья в вотчину в Можайском уезде... жеребей пустоши Захарковой... А буде у него в роду не останется и та вотчина останется не продана, и не заложена, и в приданое не отдана и та вотчина взять и приписать к нашим великого государя волостям...» Речь шла о том самом Захарове, близ Больших Вязем, где прошло детство Пушкина.
Верно, что убит был поляками родной дядя патриарха и Тимофея Петровича Анкидин Иванович, что сложил в боях с ними голову под родным Можайском другой дядя – Тихон. Но пришла царская благодарность слишком поздно – без малого полвека спустя. Богатства в своем детстве племянники не знали. Дед Иван Софронович, по прозвищу Осенний, был всего-то царским сокольником и не пережил польского лихолетья: в 1616 году прибрался. Отец – Петр Иванович тоже оставался при дворе, но кречетником. От царя недалеко, но корысть для сыновей небольшая. Оттого и начал Иван Большой Петрович службу среди простых рейтар и только в двадцать четыре года сумел попасть на придворную должность – стать сытником. Опять невеликая должность, зато всегда у царя на глазах.
Не замечать сытников царь не мог. Автор записок тех лет Котошихин пояснял: «...чин их таков: на Москве и в походех царских носят суды с питием, и куды царю лучится итти или ехати вечеровою порою, и они ездят или ходят со свечами».
Не один год понадобился Ивану Большому, чтобы выбиться из придворных служителей в стряпчие Кормового дворца. Настоящих покровителей не хватало, а одной честной службой далеко ли уйдешь. Может, потому и решился тридцатилетний стряпчий снова испытать судьбу – вернуться в рейтарский строй.
Для Московского государства все начиналось еще в 1647 году, когда казацкий сотник Зиновий Богдан Хмельницкий бежал из Украины в Запорожье, а оттуда в Крым. Борьба с поляками была трудной и заметных успехов не приносила. Богдан вернулся из Крыма с существенной подмогой – татарским войском. Избранный казацкой радой в гетманы, он поднял всю Украину и вместе с татарами добился нескольких блестящих побед. Разгромил польское войско при Желтых Водах, Корсуне, Пилаве, осаждал Замость и наконец заключил под Зборовом выгодный мир.
Но удача так же скоро отвернулась от Хмельницкого. Гетман неожиданно потерпел поражение под Берестечком и принужден был согласиться на куда менее почетный и выгодный мир, которого народ не захотел ему простить. Оставалось искать поддержки у русского царя. В октябре 1653 года казаки по их собственной просьбе были приняты в русское подданство, а московский царь объявил войну обижавшей их Польше. 13 мая 1654 года сам Алексей Михайлович возглавил войско, двинувшееся к Смоленску.
Поход оказался очень успешным, и государь сразу по взятии Смоленска возвратился в Москву, которую в отсутствие войска охватила жестокая моровая язва. Радость победы и полученных поощрений была отравлена для рейтара Ивана Большого Савелова страшным несчастьем. В одночасье болезнь унесла и его молодую жену Евфимию, и четырех малых детей. Московский двор на Ордынке стоял вымершим и пустым.
Можно было начать восстанавливать родное гнездо, обзавестись новой семьей. В тридцать четыре года это было так просто. Можно было забыться в новом походе: весной 1655-го Алексей Михайлович опять двинул войска. 30 июля московское войско торжественно вступило в Вильно. Позже удалось взять Каунас и Гродно. В ноябре победители вернулись в Москву. Но Ивана Большого Савелова с ними уже не было. Он нашел иной выход: принял постриг. Инок Иоаким отстранился ото всех мирских дел и треволнений. Впрочем...
Именно в иноческом чине дают о себе знать по-настоящему энергия, воля и редкие организаторские способности былого Ивана Большого Савелова. И еще широкая книжная ученость, которую трудно было подозревать в рядовом сытнике или подьячем. Спустя девять лет после пострига Иоаким ставится в архимандриты кремлевского Чудова монастыря. В годы его правления обителью голландец Кленк напишет, что «Чудов монастырь скорее можно назвать дворянским учебным заведением, чем монастырем. Там редко увидишь кого другого, как только детей бояр и важных вельмож. Их помещают туда, чтобы отдалить от дурного общества и научить благонравному поведению. По исполнении шестнадцати лет от роду они снова могут уйти». Но это лишь одна особенность обители, которую мог заметить иностранец. Главное заключалось в постоянном участии братии Чудова монастыря в личной жизни царей, в «государственном устроении». А в 1666 году Иоаким оказывается рядом с царем, когда принимается решение лишить Никона сана и заточить в Белозерский Ферапонтов монастырь. Да и мало ли в эти годы непростых для Алексея Михайловича жизненных обстоятельств.
В 1669 году не стало царицы Марьи Ильиничны, а в следующем объявленного народу наследником царевича Алексея Алексеевича – повод для нового появления Степана Разина, выдававшего себя за покойного. Здесь и увлечение красавицей Натальей Нарышкиной, и осужденная многими царская свадьба с новой царицей. Иоаким оказался в числе тех, кто спокойно принял развитие событий. Больше того, он поставляется в митрополиты Новгородские при поддержке царя, а спустя каких-нибудь два года и в патриархи. 26 июля 1674 года стало звездным часом Ивана Большого Петровича Савелова. Отныне для истории существовал только кир Иоаким.
Он до конца своих дней продолжает добиваться исключительности положения московской церкви. В 1687 году Киевская митрополия, с согласия восточных патриархов, подчиняется патриарху Московскому. Православным во укрепление их веры Иоаким оставляет образ Божьей Матери Всех Скорбящих Радости, им открытый, им же превращенный в образ особого почитания и бесконечной надежды.
Историки утверждают, что эта тема появилась в нашей иконописи не ранее XVII столетия, точнее – во времена правления церковью Иоакима. Такое раньше трудно себе представить – Царица Небесная, окруженная обыкновенными людьми, страдающими от недугов и житейских скорбей. «Алчущих кормилица», «нагих одеяние», «больных исцеление», «сирым помощница», «одиноким утешение», «жезл старостии» – строки канона Богородице, расписанные по всему полю иконы, позволяли каждому молящемуся найти свою беду и увериться в возможности помощи свыше.
...Двор на Большой Ордынке, на окраине Кадашевской слободы. Сестра Евфимия, пораженная неизлечимым недугом. Пророческий сон патриарха, увидевшего Богородицу, обещающую исцеление страждущей.
Икона по описанию Иоакима была тут же заказана иконописцам Оружейной палаты. Первый же молебен, отслуженный у нового образа, совершил чудо: многие годы лишенная ног Евфимия встала и пошла. По обету Савеловы соорудили на своей земле храм во имя Божьей Матери Всех Скорбящих Радости, как стала называться икона. Толпы страждущих устремились к Чудотворной. Иначе ее стали называть патриаршим образом. Образом Иоакима Савелова.
Икона Божией Матери Всех Скорбящих Радости.
Спустя почти сто лет на месте обветшавшей и разобранной церкви встанет трапезная и колокольня, построенные, как можно предположить, знаменитым В. И. Баженовым. Внимание прославленного зодчего к приходской церкви объяснялось просто. Через дорогу от нее находился двор родственников его жены, купцов Долговых. Она и сегодня украшает улицу, выстроенная по проекту того же Баженова долговская городская усадьба с главным домом, окруженным двумя крыльями-флигелями и торжественной оградой с воротами.
Конечно, со временем Скорбященский храм перестает быть единственным в Москве. Одноименные церкви возникают в Старо-Екатерининской больнице на Второй Мещанской улице, при Алексеевской психиатрической больнице, получившей в просторечии название Канатчиковой дачи, на Калитниковском кладбище и на Зацепской площади. А в 1856 году освящается домовая церковь княжны Александры Владимировны Голицыной, которая по имени семейного храма называет и основанный ею в 1890 году общежительный монастырь на Новослободской улице, в районе Бутырской заставы.
Соборный храм обители был возведен на средства Воскресенской купчихи Акилины Алексеевны Смирновой. При монастыре было устроено кладбище. Основательница обители позаботилась и об открытии при обители 8-классной женской гимназии с правами государственного аттестата.
Последними «властьми» стали здесь настоятельница игуменья Нина, казначея монахиня Феофила. В штате состояли три священника и два дьякона.
Единоверческие монастыри
Не каждый бы такую обиду простил, не каждый душой смирился. Савеловы разобрались: одно дело – государь, другое – родная земля. У государей ласки не искали, за землю сражались честно. Не зря в царском указе о награждении брата патриарха – Тимофея Петровича Савелова – будет сказано: «...за его которые службы, ратоборство и храбрость и мужественное ополчение и крови и смерти и предки и отец его и сродники и он показали в прошедшую войну в Коруне Польской и Княжестве Литовском, похваляя милостиво тое их службу и промыслы и храбрость, в род и в потомство поместья в вотчину в Можайском уезде... жеребей пустоши Захарковой... А буде у него в роду не останется и та вотчина останется не продана, и не заложена, и в приданое не отдана и та вотчина взять и приписать к нашим великого государя волостям...» Речь шла о том самом Захарове, близ Больших Вязем, где прошло детство Пушкина.
Верно, что убит был поляками родной дядя патриарха и Тимофея Петровича Анкидин Иванович, что сложил в боях с ними голову под родным Можайском другой дядя – Тихон. Но пришла царская благодарность слишком поздно – без малого полвека спустя. Богатства в своем детстве племянники не знали. Дед Иван Софронович, по прозвищу Осенний, был всего-то царским сокольником и не пережил польского лихолетья: в 1616 году прибрался. Отец – Петр Иванович тоже оставался при дворе, но кречетником. От царя недалеко, но корысть для сыновей небольшая. Оттого и начал Иван Большой Петрович службу среди простых рейтар и только в двадцать четыре года сумел попасть на придворную должность – стать сытником. Опять невеликая должность, зато всегда у царя на глазах.
Не замечать сытников царь не мог. Автор записок тех лет Котошихин пояснял: «...чин их таков: на Москве и в походех царских носят суды с питием, и куды царю лучится итти или ехати вечеровою порою, и они ездят или ходят со свечами».
Не один год понадобился Ивану Большому, чтобы выбиться из придворных служителей в стряпчие Кормового дворца. Настоящих покровителей не хватало, а одной честной службой далеко ли уйдешь. Может, потому и решился тридцатилетний стряпчий снова испытать судьбу – вернуться в рейтарский строй.
Для Московского государства все начиналось еще в 1647 году, когда казацкий сотник Зиновий Богдан Хмельницкий бежал из Украины в Запорожье, а оттуда в Крым. Борьба с поляками была трудной и заметных успехов не приносила. Богдан вернулся из Крыма с существенной подмогой – татарским войском. Избранный казацкой радой в гетманы, он поднял всю Украину и вместе с татарами добился нескольких блестящих побед. Разгромил польское войско при Желтых Водах, Корсуне, Пилаве, осаждал Замость и наконец заключил под Зборовом выгодный мир.
Но удача так же скоро отвернулась от Хмельницкого. Гетман неожиданно потерпел поражение под Берестечком и принужден был согласиться на куда менее почетный и выгодный мир, которого народ не захотел ему простить. Оставалось искать поддержки у русского царя. В октябре 1653 года казаки по их собственной просьбе были приняты в русское подданство, а московский царь объявил войну обижавшей их Польше. 13 мая 1654 года сам Алексей Михайлович возглавил войско, двинувшееся к Смоленску.
Поход оказался очень успешным, и государь сразу по взятии Смоленска возвратился в Москву, которую в отсутствие войска охватила жестокая моровая язва. Радость победы и полученных поощрений была отравлена для рейтара Ивана Большого Савелова страшным несчастьем. В одночасье болезнь унесла и его молодую жену Евфимию, и четырех малых детей. Московский двор на Ордынке стоял вымершим и пустым.
Можно было начать восстанавливать родное гнездо, обзавестись новой семьей. В тридцать четыре года это было так просто. Можно было забыться в новом походе: весной 1655-го Алексей Михайлович опять двинул войска. 30 июля московское войско торжественно вступило в Вильно. Позже удалось взять Каунас и Гродно. В ноябре победители вернулись в Москву. Но Ивана Большого Савелова с ними уже не было. Он нашел иной выход: принял постриг. Инок Иоаким отстранился ото всех мирских дел и треволнений. Впрочем...
Именно в иноческом чине дают о себе знать по-настоящему энергия, воля и редкие организаторские способности былого Ивана Большого Савелова. И еще широкая книжная ученость, которую трудно было подозревать в рядовом сытнике или подьячем. Спустя девять лет после пострига Иоаким ставится в архимандриты кремлевского Чудова монастыря. В годы его правления обителью голландец Кленк напишет, что «Чудов монастырь скорее можно назвать дворянским учебным заведением, чем монастырем. Там редко увидишь кого другого, как только детей бояр и важных вельмож. Их помещают туда, чтобы отдалить от дурного общества и научить благонравному поведению. По исполнении шестнадцати лет от роду они снова могут уйти». Но это лишь одна особенность обители, которую мог заметить иностранец. Главное заключалось в постоянном участии братии Чудова монастыря в личной жизни царей, в «государственном устроении». А в 1666 году Иоаким оказывается рядом с царем, когда принимается решение лишить Никона сана и заточить в Белозерский Ферапонтов монастырь. Да и мало ли в эти годы непростых для Алексея Михайловича жизненных обстоятельств.
В 1669 году не стало царицы Марьи Ильиничны, а в следующем объявленного народу наследником царевича Алексея Алексеевича – повод для нового появления Степана Разина, выдававшего себя за покойного. Здесь и увлечение красавицей Натальей Нарышкиной, и осужденная многими царская свадьба с новой царицей. Иоаким оказался в числе тех, кто спокойно принял развитие событий. Больше того, он поставляется в митрополиты Новгородские при поддержке царя, а спустя каких-нибудь два года и в патриархи. 26 июля 1674 года стало звездным часом Ивана Большого Петровича Савелова. Отныне для истории существовал только кир Иоаким.
Он до конца своих дней продолжает добиваться исключительности положения московской церкви. В 1687 году Киевская митрополия, с согласия восточных патриархов, подчиняется патриарху Московскому. Православным во укрепление их веры Иоаким оставляет образ Божьей Матери Всех Скорбящих Радости, им открытый, им же превращенный в образ особого почитания и бесконечной надежды.
Историки утверждают, что эта тема появилась в нашей иконописи не ранее XVII столетия, точнее – во времена правления церковью Иоакима. Такое раньше трудно себе представить – Царица Небесная, окруженная обыкновенными людьми, страдающими от недугов и житейских скорбей. «Алчущих кормилица», «нагих одеяние», «больных исцеление», «сирым помощница», «одиноким утешение», «жезл старостии» – строки канона Богородице, расписанные по всему полю иконы, позволяли каждому молящемуся найти свою беду и увериться в возможности помощи свыше.
...Двор на Большой Ордынке, на окраине Кадашевской слободы. Сестра Евфимия, пораженная неизлечимым недугом. Пророческий сон патриарха, увидевшего Богородицу, обещающую исцеление страждущей.
Икона по описанию Иоакима была тут же заказана иконописцам Оружейной палаты. Первый же молебен, отслуженный у нового образа, совершил чудо: многие годы лишенная ног Евфимия встала и пошла. По обету Савеловы соорудили на своей земле храм во имя Божьей Матери Всех Скорбящих Радости, как стала называться икона. Толпы страждущих устремились к Чудотворной. Иначе ее стали называть патриаршим образом. Образом Иоакима Савелова.
Спустя почти сто лет на месте обветшавшей и разобранной церкви встанет трапезная и колокольня, построенные, как можно предположить, знаменитым В. И. Баженовым. Внимание прославленного зодчего к приходской церкви объяснялось просто. Через дорогу от нее находился двор родственников его жены, купцов Долговых. Она и сегодня украшает улицу, выстроенная по проекту того же Баженова долговская городская усадьба с главным домом, окруженным двумя крыльями-флигелями и торжественной оградой с воротами.
Конечно, со временем Скорбященский храм перестает быть единственным в Москве. Одноименные церкви возникают в Старо-Екатерининской больнице на Второй Мещанской улице, при Алексеевской психиатрической больнице, получившей в просторечии название Канатчиковой дачи, на Калитниковском кладбище и на Зацепской площади. А в 1856 году освящается домовая церковь княжны Александры Владимировны Голицыной, которая по имени семейного храма называет и основанный ею в 1890 году общежительный монастырь на Новослободской улице, в районе Бутырской заставы.
Соборный храм обители был возведен на средства Воскресенской купчихи Акилины Алексеевны Смирновой. При монастыре было устроено кладбище. Основательница обители позаботилась и об открытии при обители 8-классной женской гимназии с правами государственного аттестата.
Последними «властьми» стали здесь настоятельница игуменья Нина, казначея монахиня Феофила. В штате состояли три священника и два дьякона.
Единоверческие монастыри
В канун Октябрьского переворота Москва имела два таких монастыря: Всехсвятский Девичий, за Рогожской заставой, возглавленный настоятельницей игуменьей Платонидой, и Никольский мужской, на Преображенском кладбище, под управлением настоятеля архимандрита Никанора. Последний был основан в 1866 году, но включал целый ряд более ранних архитектурных памятников. В его ансамбль входила церковь Николы с колокольней (1790-е гг., 1857 г.), надвратная церковь конца XVIII века, Братский корпус, построенный в 1801 году, и монастырская колокольня, сооруженная в 1876–1879 годах по проекту архитектора Ф. И. Горностаева.
Всехсвятский единоверческий монастырь. Фото 1883 г.
Единоверие понималось как вид воссоединения старообрядцев-раскольников с православной церковью, при котором за старообрядцами сохранялось право совершать богослужения и таинства по старопечатным, доникониановским, книгам и по своим образцам при условии подчинения в иерархическом отношении православной церкви и принятия священнослужителей от православных архиереев.
С такой просьбой к правительству обратился в 1783 году старообрядческий инок Никодим, и в том же году образовались – в Таврической области – монастырь и приходские церкви. В 1800 году были учреждены единоверческие приходы, в каждой епархии подведомственные местному епархиальному архиерею.
С 1870 года единоверие становится одним из главных вопросов, обсуждаемых богословами. Исходным же моментом служил акт отмены клятв, произнесенных на доникониановские обряды русскими соборами XVII века. Часто всплывал ответ патриарха Иоакима попу Никите Пустосвяту на дискуссии в Грановитой палате: «Мы за крест вас не мучим – креститесь как хотите, двумя или тремя перстами; мы порицаем вас за то, что церкви не повинуетесь и лишаете сами себя вечного спасения». Образование московских единоверческих монастырей как бы ставило точку в затянувшейся на века дискуссии.
Но только с точки зрения чиновничества. В действительности большинство острых вопросов продолжало существовать, получив неожиданную поддержку в особенностях складывавшейся в России действительности.
Этими вопросами подробно занимается журналист рубежа XIX–XX веков Александр Саввич Панкратов. Годами он изучает особенности отдельных общин и согласий и приходит к выводу, что для их членов речь идет прежде всего о сохранении тех нравственных принципов, которые ослабевали, а то и вовсе переставали существовать, особенно в городской среде. Старообрядцы всех согласий стремились сохранить семью, исконную связь старших и младших поколений, их ответственность друг перед другом, «общинность» в самом широком смысле слова. Человек не может и не должен жить в одиночестве – о его правах, обязанностях, самом порядке существования ему легче помнить в окружении людей «одной веры» и одних требование к жизни. Суровость до прямой жестокости в соблюдении внешних форм жизни – подсказываются заложенной в их вере потребности самосохранения и выживания.
"Входя под сень их монастыря, – пишет А. С. Панкратов, – я всегда ощущал словно веяние острого холодка, пробегавшего по моим членам. Я не чувствовал себя вправе пройти широкой походкой, присесть для отдыха, то, что говорят, расслабиться. Напротив, как на палубе корабля, я начинал шире дышать, но и думать не о себе – об окружающем меня водном просторе. То, как приветствовали меня глубокими поклонами всегда безмолвные иноки с плотно сжатыми губами, побуждало и меня с той же душевной серьезностью отвечать на немое приветствие и одновременно начинать сознавать, что и я, чужак, случайный любопытствующий, уже приобщен к этой жизни, словно бы совершающейся не на земле, а где-то в горних лугах. Тем разом я приехал на Преображенское с цветами, которые намеревался возложить на могилу недавно умершего своего знакомого по купеческой части, хотя и сомневался, не нарушит ли мой букет принятого здесь порядка. «Отчего же? – заметил отец настоятель. – Вы же хотите поздравить знакомца своего с великим праздником единения его с Творцом и Вседержителем. Цветы соответствуют тем горним лугам, куда попала его душа». Я выразил сомнение, где может оказаться человек: не обязательно в лугах горних. «Ваш знакомец принадлежал к нашей церкви, раз он нашел упокоение в наших стенах?» Я подтвердил. «Значит, он исповедовал истинную веру и будет за то вознагражден».
Мы вступили на дорожку погоста, чисто прибранного, тесно уставленного памятниками и без единого посетителя. На мое немое удивление настоятель чуть заметно улыбнулся: «И для горя, и для радости, и для поминовения усопших есть свое время. Вы просто этого не знали». Я несколько растерялся, но отец настоятель приободрил меня, пояснив, что и в горе, и в радости человеку не следует оставаться одному: «Мы суть стадо Господне. Пастырь наш небесный нас пасет, чтобы каждому ноша приходилась по силам его. Вы в своей церкви забываете об этом, мы помним».
Хотя солнце еще стояло достаточно высоко, из храма донеслись звуки служебного пения. Пения совсем особенного, потому что пел один голос, пронзительно высокий и чистый... Наступало время ранней всенощной. Настоятель спросил, знаю ли я, кому обязана обитель самыми щедрыми дарами при самом своем рождении: конечно, Строгановым. «Но не тем графам, которые вам знакомы и всем известны, а их предкам – именитым гостям. Торговцам, купцам, заводчикам».
Единоверческие монастыри окончательно были уничтожены к 1930 году. Их немалые богатства рассеялись с помощью новых властей. Но в Третьяковской галерее все же осталось несколько превосходных икон, о связи которых с Преображенским сегодня успели забыть даже многие специалисты.
Основателем Никольского единоверческого монастыря выступает купец московский И. А. Ковылин, который уже в первой четверти XIX века устраивает здесь школу для единоверческих детей. Но кроме грамоты и арифметики, ребята обучались здесь и иконописному художеству – копированию или прямым подделкам старых образцов. Здесь же в Никольком монастыре собирается преображенцами древнерусская иконопись, образцы которой им удается найти в Москве.
Во время пожара 1812 года единоверцам и раскольникам удается спасти и опять-таки забрать к себе много образов, а сам И. А. Ковылин находит способ скупать в синодских церквях лучшие произведения московской школы.
После официального запрещения старообрядчества в 1856 году в домах раскольников появляются «моленные», представляющие тщательно составлявшиеся собрания икон. Общим образцом впрочем, недосягаемым, служили «моленные» Строгановых XVII века. Историк и редкий знаток иконописи Н. П. Лихачев пишет в начале XX века в связи с анализом собрания Третьяковых: «Приобретение и увоз старинных икон были всегда одной из главных забот старообрядчества. Образа выменивались, где только представлялась возможность, увозились и первоначальное происхождение их забывалось. Обширный спрос вызвал особую промышленность – скупщиков древних икон, которые, бороздили по всей России, проникая в самые медвежьи углы. Иконы для поправки попадали к иконникам, которые и запоминали постепенно, откуда какого „письма“ иконы больше привозят. Прием в основе правильный, но не принимающий в расчет разных случайностей. Так, например, на наилучших иконах последней четверти XVI столетия и первой половины XVII обычно встречаются надписи о том, что образ написан для кого-нибудь из рода Строгановых. Привозили такие иконы с севера, главным образом из Великого Устюга и Сольвычегодска. Постепенно составилась двойная фикция – „Строгановские письма“ происшедшие „из Устюжских“. А на самом деле богачам Строгановым писали иконы лучшие государевы московские мастера».
И любопытная подробность. В октябре 1911 года в Москву по приглашению известного коллекционера и создателя Музея современной живописи С. И. Щукина приезжает Анри Матисс. Щукин знакомит француза с Остроуховым, в то время попечителем Третьяковской галереи, Остроухов, в свою очередь, показывает знаменитому французскому живописцу собрания икон собственное, Третьяковской галереи, Кремля, Новодевичьего и Никоского единоверческого монастырей.
«Русские и не подозревают, какими художественными богатствами они владеют, – первый отзыв Матисса, – всюду та же яркость, проявление большой силы чувства. Ваша учащаяся молодежь имеет здесь, у себя дома, несравненно лучшие образцы живописи, чем за границей. Французские художники должны ездить учиться в Россию: Италия в этой области дает меньше». Через 35 лет, уже в первые послевоенные годы, Матисс повторит в статье для парижского журнала свои былые московские восторги: древнерусскому «искусству предаешься тем сильнее, чем яснее видишь, что его достижения подкреплены традицией – и традицией древней». За прошедшие годы французский мастер имел тем большую возможность в этом убедиться, что две подаренные ему И. С. Остроуховым старые иконы никогда не покидали его мастерской.
Единоверие понималось как вид воссоединения старообрядцев-раскольников с православной церковью, при котором за старообрядцами сохранялось право совершать богослужения и таинства по старопечатным, доникониановским, книгам и по своим образцам при условии подчинения в иерархическом отношении православной церкви и принятия священнослужителей от православных архиереев.
С такой просьбой к правительству обратился в 1783 году старообрядческий инок Никодим, и в том же году образовались – в Таврической области – монастырь и приходские церкви. В 1800 году были учреждены единоверческие приходы, в каждой епархии подведомственные местному епархиальному архиерею.
С 1870 года единоверие становится одним из главных вопросов, обсуждаемых богословами. Исходным же моментом служил акт отмены клятв, произнесенных на доникониановские обряды русскими соборами XVII века. Часто всплывал ответ патриарха Иоакима попу Никите Пустосвяту на дискуссии в Грановитой палате: «Мы за крест вас не мучим – креститесь как хотите, двумя или тремя перстами; мы порицаем вас за то, что церкви не повинуетесь и лишаете сами себя вечного спасения». Образование московских единоверческих монастырей как бы ставило точку в затянувшейся на века дискуссии.
Но только с точки зрения чиновничества. В действительности большинство острых вопросов продолжало существовать, получив неожиданную поддержку в особенностях складывавшейся в России действительности.
Этими вопросами подробно занимается журналист рубежа XIX–XX веков Александр Саввич Панкратов. Годами он изучает особенности отдельных общин и согласий и приходит к выводу, что для их членов речь идет прежде всего о сохранении тех нравственных принципов, которые ослабевали, а то и вовсе переставали существовать, особенно в городской среде. Старообрядцы всех согласий стремились сохранить семью, исконную связь старших и младших поколений, их ответственность друг перед другом, «общинность» в самом широком смысле слова. Человек не может и не должен жить в одиночестве – о его правах, обязанностях, самом порядке существования ему легче помнить в окружении людей «одной веры» и одних требование к жизни. Суровость до прямой жестокости в соблюдении внешних форм жизни – подсказываются заложенной в их вере потребности самосохранения и выживания.
"Входя под сень их монастыря, – пишет А. С. Панкратов, – я всегда ощущал словно веяние острого холодка, пробегавшего по моим членам. Я не чувствовал себя вправе пройти широкой походкой, присесть для отдыха, то, что говорят, расслабиться. Напротив, как на палубе корабля, я начинал шире дышать, но и думать не о себе – об окружающем меня водном просторе. То, как приветствовали меня глубокими поклонами всегда безмолвные иноки с плотно сжатыми губами, побуждало и меня с той же душевной серьезностью отвечать на немое приветствие и одновременно начинать сознавать, что и я, чужак, случайный любопытствующий, уже приобщен к этой жизни, словно бы совершающейся не на земле, а где-то в горних лугах. Тем разом я приехал на Преображенское с цветами, которые намеревался возложить на могилу недавно умершего своего знакомого по купеческой части, хотя и сомневался, не нарушит ли мой букет принятого здесь порядка. «Отчего же? – заметил отец настоятель. – Вы же хотите поздравить знакомца своего с великим праздником единения его с Творцом и Вседержителем. Цветы соответствуют тем горним лугам, куда попала его душа». Я выразил сомнение, где может оказаться человек: не обязательно в лугах горних. «Ваш знакомец принадлежал к нашей церкви, раз он нашел упокоение в наших стенах?» Я подтвердил. «Значит, он исповедовал истинную веру и будет за то вознагражден».
Мы вступили на дорожку погоста, чисто прибранного, тесно уставленного памятниками и без единого посетителя. На мое немое удивление настоятель чуть заметно улыбнулся: «И для горя, и для радости, и для поминовения усопших есть свое время. Вы просто этого не знали». Я несколько растерялся, но отец настоятель приободрил меня, пояснив, что и в горе, и в радости человеку не следует оставаться одному: «Мы суть стадо Господне. Пастырь наш небесный нас пасет, чтобы каждому ноша приходилась по силам его. Вы в своей церкви забываете об этом, мы помним».
Хотя солнце еще стояло достаточно высоко, из храма донеслись звуки служебного пения. Пения совсем особенного, потому что пел один голос, пронзительно высокий и чистый... Наступало время ранней всенощной. Настоятель спросил, знаю ли я, кому обязана обитель самыми щедрыми дарами при самом своем рождении: конечно, Строгановым. «Но не тем графам, которые вам знакомы и всем известны, а их предкам – именитым гостям. Торговцам, купцам, заводчикам».
Единоверческие монастыри окончательно были уничтожены к 1930 году. Их немалые богатства рассеялись с помощью новых властей. Но в Третьяковской галерее все же осталось несколько превосходных икон, о связи которых с Преображенским сегодня успели забыть даже многие специалисты.
Основателем Никольского единоверческого монастыря выступает купец московский И. А. Ковылин, который уже в первой четверти XIX века устраивает здесь школу для единоверческих детей. Но кроме грамоты и арифметики, ребята обучались здесь и иконописному художеству – копированию или прямым подделкам старых образцов. Здесь же в Никольком монастыре собирается преображенцами древнерусская иконопись, образцы которой им удается найти в Москве.
Во время пожара 1812 года единоверцам и раскольникам удается спасти и опять-таки забрать к себе много образов, а сам И. А. Ковылин находит способ скупать в синодских церквях лучшие произведения московской школы.
После официального запрещения старообрядчества в 1856 году в домах раскольников появляются «моленные», представляющие тщательно составлявшиеся собрания икон. Общим образцом впрочем, недосягаемым, служили «моленные» Строгановых XVII века. Историк и редкий знаток иконописи Н. П. Лихачев пишет в начале XX века в связи с анализом собрания Третьяковых: «Приобретение и увоз старинных икон были всегда одной из главных забот старообрядчества. Образа выменивались, где только представлялась возможность, увозились и первоначальное происхождение их забывалось. Обширный спрос вызвал особую промышленность – скупщиков древних икон, которые, бороздили по всей России, проникая в самые медвежьи углы. Иконы для поправки попадали к иконникам, которые и запоминали постепенно, откуда какого „письма“ иконы больше привозят. Прием в основе правильный, но не принимающий в расчет разных случайностей. Так, например, на наилучших иконах последней четверти XVI столетия и первой половины XVII обычно встречаются надписи о том, что образ написан для кого-нибудь из рода Строгановых. Привозили такие иконы с севера, главным образом из Великого Устюга и Сольвычегодска. Постепенно составилась двойная фикция – „Строгановские письма“ происшедшие „из Устюжских“. А на самом деле богачам Строгановым писали иконы лучшие государевы московские мастера».
И любопытная подробность. В октябре 1911 года в Москву по приглашению известного коллекционера и создателя Музея современной живописи С. И. Щукина приезжает Анри Матисс. Щукин знакомит француза с Остроуховым, в то время попечителем Третьяковской галереи, Остроухов, в свою очередь, показывает знаменитому французскому живописцу собрания икон собственное, Третьяковской галереи, Кремля, Новодевичьего и Никоского единоверческого монастырей.
«Русские и не подозревают, какими художественными богатствами они владеют, – первый отзыв Матисса, – всюду та же яркость, проявление большой силы чувства. Ваша учащаяся молодежь имеет здесь, у себя дома, несравненно лучшие образцы живописи, чем за границей. Французские художники должны ездить учиться в Россию: Италия в этой области дает меньше». Через 35 лет, уже в первые послевоенные годы, Матисс повторит в статье для парижского журнала свои былые московские восторги: древнерусскому «искусству предаешься тем сильнее, чем яснее видишь, что его достижения подкреплены традицией – и традицией древней». За прошедшие годы французский мастер имел тем большую возможность в этом убедиться, что две подаренные ему И. С. Остроуховым старые иконы никогда не покидали его мастерской.