Страница:
Академия в Заиконоспасском монастыре просуществовала до 1814 года. Реконструкция города, связанная с последствиями пожара во время пребывания в Москве наполеоновских войск, подсказала в значительной мере перевод академии в Троице-Сергиеву лавру. В стенах восстановленного старого монастыря расположилось теперь Заиконоспасское духовное училище.
В 1822 году обветшавшее здание Коллегиума разобрали и возвели заново. В 1880-х годах произошел раздел территории между духовным училищем и монастырем, причем была восстановлена западная монастырская граница. К обители отошла большая часть Братского корпуса, надстроенная затем третьим этажом.
На рубеже ХIХ—ХХ веков по линии Никольской улицы, после слома старых зданий, был построен по проекту архитектора М. Т. Преображенского Торговый дом (№ 7) и новая надвратная колокольня, спроектированная с псевдорусскими деталями архитектором З. И. Ивановым. Новая колокольня включила в себя объемы старой. На сегодняшний день помимо перечисленных зданий сохранились Спасская церковь, Братский корпус и дом Заиконоспасского духовного училища.
Здесь стоит вспомнить, что всего в Российской империи существовало четыре духовных православных академии. Самой старой была Киевская, основанная еще в 1615 году в виде Киево-братской школы для изучения классических языков, риторики, богословия и некоторых предметов элементарного образования. Киевский митрополит Петр Могила превратил школу в высшее учебное заведение – Киево-Могилянскую коллегию (1631—173l). После Заиконоспасской в 1721 году по указу Петра I при Александро-Невском монастыре появилась школа для обучения азбуке, письму, псалтыри, арифметике, грамматике и толкованию евангельских блаженств. В 1726 году ее переименовали в Славяно-греко-латинскую семинарию, в 1788-м – в Главную семинарию, а в 1809-м на ее базе была создана Санкт-Петербургская духовная академия.
Киевский митрополит Петр Могила.
Наконец, четвертая академия – в Казани начиналась в 1723 году с архиерейской элементарной школы, преобразованной в 1732-м в семинарию по образцу Киевской духовной академии, из которой и были приглашены первые наставники. В 1797 году семинария преобразована в академию с высшим богословским курсом. Для пополнения образования воспитанники должны были посещать лекции в Казанском университете. С 1818 по 1842 год академия не функционировала. С 1854 года в ней были открыты миссионерские отделения. Большую ценность представляла академическая библиотека, куда перевезли около 2000 славянских рукописей из Соловецкого монастыря еще в XIX веке.
Храм Заиконоспасского монастыря представляет один из лучших образцов архитектуры так называемого московского барокко. Складывался он постепенно. В 1701 году к нижней церкви 1661 года пристроили трапезную. До 1709 года получила существующий поныне облик и верхняя церковь. С запада и севера под папертью верхнего храма было устроено два этажа келий для студентов академии, число которых достигало в то время четырехсот человек.
Братский, или Учительский, корпус может быть датирован последней четвертью XVII века. Нижний его этаж служил для хозяйственных потребностей. Здесь размещались хлебня с погребом, кладовые и даже конюшня, а также кухня. Верх занимало жилье, украшением которого служили очень хорошие изразцовые печи. В 1886 году здание надстроили третьим этажом и декорировали в псевдорусском стиле по проекту архитектора Н. А. Шера.
План первого этажа.
К западу, по линии Братского корпуса, располагается здание Заиконоспасского духовного училища, выстроенное в 1821–1822 годах по проекту знаменитого московского зодчего О. И. Бове, причем на фундаменте Учительского корпуса, но с значительным расширением общего плана в сторону Китайгородской стены.
Заиконоспасское духовное училище предназначалось главным образом для детей духовенства Москвы. Оно имело четырехклассную программу, по окончании которой ученики могли поступать в духовные семинарии. Общежития в последнее время его существования в нем не имелось. «Властьми» его, как и Ставропигиального Заиконоспасского мужского монастыря, были перед Октябрем управляющий – архиепископ Владимир, благочинный – архимандрит Алексий, смотритель Владимирской церкви – иеромонах Рафаил. В монастырском штате числилось три иеромонаха, три иеродьякона и один послушник.
И любопытная подробность. Деятельный соратник царевны Софьи, талантливый ученик Симеона Полоцкого, монах местного монастыря, поэт и богослов Сильвестр Медведев поднес царю Федору Алексеевичу на утверждение «Академическую Привилегию», являвшуюся уставом образовывавшейся академии.
«Привилегия» состояла из предисловия и восемнадцати пунктов, согласно смыслу которых академия представлялась как бы высшим трибуналом по делам веры во всех событиях, угрожавших чистоте православия. Академия мыслилась как автономная корпорация, на содержание которой следовало выделить ряд монастырей.
По словам историка С. М. Соловьева, «Московская академия по этому проекту – цитадель, которую хотела устроить для себя православная церковь при неизбежном столкновении своем с неверным Западом. Это не училище только – это страшный инквизиционный трибунал: произнесет блюститель с учителями слова: „виновен в неправославнии“, и костер запылает для преступника».
Однако «Привилегия» осталась неутвержденной. А высшим расцветом Московской академии стало начало XIX века, когда число ее студентов достигало полутора тысяч.
Часть 3
Ивановский монастырь
В 1822 году обветшавшее здание Коллегиума разобрали и возвели заново. В 1880-х годах произошел раздел территории между духовным училищем и монастырем, причем была восстановлена западная монастырская граница. К обители отошла большая часть Братского корпуса, надстроенная затем третьим этажом.
На рубеже ХIХ—ХХ веков по линии Никольской улицы, после слома старых зданий, был построен по проекту архитектора М. Т. Преображенского Торговый дом (№ 7) и новая надвратная колокольня, спроектированная с псевдорусскими деталями архитектором З. И. Ивановым. Новая колокольня включила в себя объемы старой. На сегодняшний день помимо перечисленных зданий сохранились Спасская церковь, Братский корпус и дом Заиконоспасского духовного училища.
Здесь стоит вспомнить, что всего в Российской империи существовало четыре духовных православных академии. Самой старой была Киевская, основанная еще в 1615 году в виде Киево-братской школы для изучения классических языков, риторики, богословия и некоторых предметов элементарного образования. Киевский митрополит Петр Могила превратил школу в высшее учебное заведение – Киево-Могилянскую коллегию (1631—173l). После Заиконоспасской в 1721 году по указу Петра I при Александро-Невском монастыре появилась школа для обучения азбуке, письму, псалтыри, арифметике, грамматике и толкованию евангельских блаженств. В 1726 году ее переименовали в Славяно-греко-латинскую семинарию, в 1788-м – в Главную семинарию, а в 1809-м на ее базе была создана Санкт-Петербургская духовная академия.
Наконец, четвертая академия – в Казани начиналась в 1723 году с архиерейской элементарной школы, преобразованной в 1732-м в семинарию по образцу Киевской духовной академии, из которой и были приглашены первые наставники. В 1797 году семинария преобразована в академию с высшим богословским курсом. Для пополнения образования воспитанники должны были посещать лекции в Казанском университете. С 1818 по 1842 год академия не функционировала. С 1854 года в ней были открыты миссионерские отделения. Большую ценность представляла академическая библиотека, куда перевезли около 2000 славянских рукописей из Соловецкого монастыря еще в XIX веке.
Храм Заиконоспасского монастыря представляет один из лучших образцов архитектуры так называемого московского барокко. Складывался он постепенно. В 1701 году к нижней церкви 1661 года пристроили трапезную. До 1709 года получила существующий поныне облик и верхняя церковь. С запада и севера под папертью верхнего храма было устроено два этажа келий для студентов академии, число которых достигало в то время четырехсот человек.
Братский, или Учительский, корпус может быть датирован последней четвертью XVII века. Нижний его этаж служил для хозяйственных потребностей. Здесь размещались хлебня с погребом, кладовые и даже конюшня, а также кухня. Верх занимало жилье, украшением которого служили очень хорошие изразцовые печи. В 1886 году здание надстроили третьим этажом и декорировали в псевдорусском стиле по проекту архитектора Н. А. Шера.
К западу, по линии Братского корпуса, располагается здание Заиконоспасского духовного училища, выстроенное в 1821–1822 годах по проекту знаменитого московского зодчего О. И. Бове, причем на фундаменте Учительского корпуса, но с значительным расширением общего плана в сторону Китайгородской стены.
Заиконоспасское духовное училище предназначалось главным образом для детей духовенства Москвы. Оно имело четырехклассную программу, по окончании которой ученики могли поступать в духовные семинарии. Общежития в последнее время его существования в нем не имелось. «Властьми» его, как и Ставропигиального Заиконоспасского мужского монастыря, были перед Октябрем управляющий – архиепископ Владимир, благочинный – архимандрит Алексий, смотритель Владимирской церкви – иеромонах Рафаил. В монастырском штате числилось три иеромонаха, три иеродьякона и один послушник.
И любопытная подробность. Деятельный соратник царевны Софьи, талантливый ученик Симеона Полоцкого, монах местного монастыря, поэт и богослов Сильвестр Медведев поднес царю Федору Алексеевичу на утверждение «Академическую Привилегию», являвшуюся уставом образовывавшейся академии.
«Привилегия» состояла из предисловия и восемнадцати пунктов, согласно смыслу которых академия представлялась как бы высшим трибуналом по делам веры во всех событиях, угрожавших чистоте православия. Академия мыслилась как автономная корпорация, на содержание которой следовало выделить ряд монастырей.
По словам историка С. М. Соловьева, «Московская академия по этому проекту – цитадель, которую хотела устроить для себя православная церковь при неизбежном столкновении своем с неверным Западом. Это не училище только – это страшный инквизиционный трибунал: произнесет блюститель с учителями слова: „виновен в неправославнии“, и костер запылает для преступника».
Однако «Привилегия» осталась неутвержденной. А высшим расцветом Московской академии стало начало XIX века, когда число ее студентов достигало полутора тысяч.
Часть 3
Белый город
Ивановский монастырь
Салтычиха, Балтычиха,
И Высоцкая дьячиха;
Власьевна, Герасимовна,
Дмитриевна, Васильевна,
Саввишна – давишня барышня!
А у нас пироги
Горячи, горячи,
С рыбкой, с вязичкой,
С говядиной, с яичком.
Пожалуйте, у нас для вас
В самый раз!
В нашей лавке
Атлас, канифас,
Ситцы, полуситцы,
Шпильки, булавки,
Чирьи, бородавки...
Песенка, которую москвичи распевали у окна тюрьмы Салтычихи. 1770-е гг.
Из двадцати существовавших в предреволюционной Москве монастырей справка во всех справочниках об Ивановском девичьем была едва ли не самой краткой. Настоятельница – игуменья Епифания, казначея – монахиня Артемия, протоиерей отец Василий Дмитриевич Лебедев, один священник, два дьякона, один псаломщик. И никаких исторических сведений. Впрочем, писать даже о возрасте обители действительно было нечего.
«А когда оный монастырь построен, при котором государе, и по какой государственной грамоте, и в котором году, о том в означенном монастыре точного известия нет», – сообщала монастырская опись 1763 года. Сегодняшние архитекторы склонны считать временем основания обители XV век. Легенда относит его ко времени правления Василия III, когда великая княгиня Елена Васильевна Глинская захотела таким образом отметить рождение своего первенца – будущего Ивана Грозного.
Существует и еще одно соображение, что Ивановский монастырь появился даже на рубеже XIV–XV веков как один из форпостов, защищавших густонаселенный Великий посад вместе с Иоанно-Златоустинским монастырем, полностью уничтоженным в 1930-х годах и оставившим память о себе только в названиях Большого и Малого Златоустинских переулков в начале Маросейки. Во всяком случае, само по себе положение Ивановского монастыря на достаточно крутой Ивановской горке позволяло «сторожить» чрезвычайно важную для Москвы дорогу на Владимир и Коломну.
Ивановский монастырь в XIX в.
Но в действительности уже со времен Ивана Грозного обитель стала выполнять свою главную роль – места заключения опальных женщин высокого происхождения. Сюда привезут из Владимира насильно постриженную на Белоозере вторую жену царевича Ивана Ивановича Прасковью Михайловну Соловых. Здесь же кончит свои дни другая невестка Грозного – первая супруга царевича, Евдокия Богдановна Сабурова, в иночестве Александра. В 1610 году в Ивановском монастыре была насильно пострижена разлученная с супругом, низвергнутым царем Василием Шуйским, Мария Петровна.
В XVII веке рядом с Ивановским монастырем возник Соляной двор, в амбарах которого хранилась составлявшая государственную монополию соль. Все добытчики соли обязаны были сдавать ее в казну, а мелкие продавцы приобретать у государства из амбаров Соляного двора и продавать по установленной цене. Отсюда улица, на которой стоял монастырь (ныне – Большой Ивановский переулок), стала называться Солянкой, тогда как нынешняя Солянка еще в XVIII столетии была Яузской улицей. Государственная монополия отменена лишь в 1733 году, что лишило Соляной двор его былого значения.
Страшные московские пожары 1737 и 1748 годов, опустошив монастырь, казалось, навсегда прервали его историю. Но императрица Елизавета Петровна возобновляет его непосредственно перед своей смертью в 1761 году. Здесь учреждается приют для вдов и сирот «заслуженных людей», который предвосхищал институт будущего Вдовьего дома. Снова появляется настоятельница с грошовым жалованьем в три рубля сорок пять копеек годовых и сорок три монахини с половинным содержанием – в один рубль семьдесят две копейки на год.
Но так же быстро восстанавливается и былая роль монастыря как страшной «потаенной» тюрьмы. По-прежнему присылались сюда узницы из Тайной канцелярии и Сыскного приказа, Раскольничьей конторы, лица, замешанные в политических и особо важных уголовных делах, «очистившиеся» перед тем во время следствия «кровью», иначе – прошедшие через все самые изощренные пытки. Монахиням оставалось быть тюремщицами. Только крамола свивала гнезда и среди них.
Еще в первой четверти XVIII века были похоронены в монастырских стенах казненные «лжеучители» так называемых людей божьих – лжехристы Иван Тимофеевич Суслов и Прокопий Лупкин. Суслов был одним из самых деятельных помощников Данилы Филиппова в распространении хлыстовской секты. Уроженец Муромского уезда, он в тридцать три года «по благословению» Филиппова пошел на проповедь по Оке и Волге, повсюду приобретая фанатичных последователей. С 1672 года Суслов жил в Москве под именем «темного богатины», имел собственный дом, называвшийся «домом Божиим», «сионским» и «новым Иерусалимом», где происходили хлыстовские моления.
В 1716 году Суслова не стало. Его погребли в Ивановском монастыре, где над могилой поставили памятник с надписью: «Погребен святой угодник Божий». Могила и памятник открыто чествовались хлыстами до 1739 года, когда по повелению императрицы Анны Иоанновны труп Суслова, как и Прокопия Лупонина, был выкопан из земли палачами, вывезен в поле, сожжен, а прах развеян по ветру. Тайный приказ открыл, что в келье одной из стариц продолжали собираться по праздникам для молитв последователи Суслова. Старица вместе с четырьмя другими монахинями была казнена, все остальные после наказания кнутом сосланы навечно в Сибирь.
К. Флавицкий. Княжна Тараканова. 1864 г.
Во второй половине XVIII века печальную славу монастыря умножают две заключенные: Дарья Николаевна Салтыкова, иначе Салтычиха, и таинственная узница, признанная народной молвой княжной Таракановой.
Вдова в двадцать пять лет, Салтычиха к тридцати двум годам буквально вогнала в гроб 139 из 600 принадлежавших ей крепостных. Деревни Д. Н. Салтыковой были и в Вологодской, и в Костромской губерниях, но всем своим владениям она предпочитала «вотчинников двор» в подмосковном селе Троицком. Главными ее жертвами стали крестьяне Верхнего Теплого Стана. Это их безымянные могилы, наспех выкопанные, еще поспешнее зарытые, окружили старую Троицкую церковь.
Среди жертв Салтычихи оказался и Николай Андреевич Тютчев, предок поэта. В самом начале 1750-х годов Салтычиха обращает свое благосклонное внимание на соседа по поместью – секунд-майора. Воспылав к нему «любовною страстию», как писал в жалобе на имя властей незадачливый майор, Дарья Салтыкова решила сначала избавиться от его молодой жены Пелагеи Денисовны, в девичестве Панютиной. Но, не встретив взаимности со стороны Тютчева, перенесла и на него свою ненависть. Над молодоженами нависла смертельная опасность. Не доверяя вмешательству властей, Тютчевы бежали из родных мест ночью, лесными тропами, обманув выставленных Салтычихой вокруг их деревни соглядатаев. Дорога беглецов лежала на Брянщину, в поместье Овстуг, где спустя полвека и родился поэт Федор Иванович Тютчев.
Возмущавшая современников и историков снисходительность властей к теплостанской помещице – семь лет была Салтычиха полновластной хозяйкой своих крепостных, шесть последующих лет находилась под следствием – имела совершенно особые причины.
Первые годы вдовства Дарьи – последние годы правления Елизаветы Петровны. Усиливающаяся болезнь императрицы пророчит скорую смену правительства. Около престола есть объявленный наследник – будущий Петр III, но ни для кого не секрет, что Елизавета Петровна не желает его видеть, всерьез подумывает о высылке его супруги – будущей Екатерины II. Ходят слухи о передаче власти малолетнему сыну незадачливой четы, Павлу Петровичу, при регентстве последнего фаворита императрицы И. И. Шувалова.
Верно и то, что по приказу императрицы в Петербург тайно привозили находившегося почти от рождения в одиночном заключении императора Иоанна Антоновича, – даже он оказался в числе возможных кандидатов на престол, а пришедшая затем к власти Екатерина Вторая допускала возможность своего брака с полупомешанным и недоразвитым человеком.
Ф. Рокотов. Иван Иванович Шувалов в 1760 г.
Но ветвь старшего брата Петра I, внуком которого был Иоанн Антонович, – это и ветвь Салтыковых, в семью которых вошла Дарья, в девичестве Иванова. В подобной ситуации связи ее сестер – Марфы, вышедшей замуж за полковника В. И. Измайлова, Феодоры, жены генерал-поручика А. С. Жукова, Аграфены, супруги действительного статского советника И. Н. Тютчева, или Татьяны Муравьевой бесконечно уступают значению салтыковской семьи.
Существовала у Дарьи и иная связь с потомками старшего брата и соправителя Петра I. Родная тетка Салтычихи Аграфена Автономовна Иванова и царевна Прасковья Иоанновна были золовками – женами братьев Дмитриевых-Мамоновых: Ивана Ильича-старшего и Ивана Ильича-младшего.
Именно поэтому следствие по делу Салтычихи Екатерина II начнет, только полностью перехватив власть, а разрешит довести до конца только после убийства Иоанна Антоновича, несмотря ни на что, представлявшего для нее серьезную угрозу. Со смертью императора-арестанта суровость суда над Салтычихой приобретала смысл и как угроза связанной с престолом семье, и как наглядное свидетельство человеколюбивых начинаний нового правления в духе принципов французских просветителей, с которыми так упорно заигрывала Екатерина II.
Первоначальный смертный приговор императрица заменила пожизненным одиночным заключением. Перед тем как отвезти Салтычиху в приготовленную для нее особую подземную тюрьму, под сводами подклета церкви в Ивановском монастыре, преступницу поставили на один час на эшафот с надписью на груди: «Мучительница и душегубица». Отныне Дарья Салтыкова-Иванова лишалась всего своего состояния, дворянства и самого права называться фамилией отца или мужа, даже считаться женщиной.
Екатерина II.
В 1778 году Салтычиху перевели в застенок, пристроенный к монастырской церкви и имевший закрывавшееся снаружи зеленой занавеской окошко, через которое желающие могли рассматривать преступницу. Именно тогда и родилась издевательская песенка, которую распевали москвичи.
Салтычиха умерла в 1801 году, просидев в застенке двадцать два года, и похоронена в Донском монастыре вместе с членами семьи Салтыковых. Застенок же вместе с церковью был разобран в 1860 году.
И еще одна история тоже об узнице Ивановского монастыря. ...Надежды не оставалось теперь уже никакой. Два года метаний по трактам Сибири. Дальний Восток. Даже Камчатка. Даже Сахалин. Вопросы нетерпеливые. Упрямые. Ответы недоуменные. Всегда одинаковые.
Шубин Алексей Яковлевич. Ссыльный. Не видели. Не слышали. Лейб-курьер не знал о секретной приписке Тайной канцелярии: сослать безвестно. Без имени, роду, племени, под строжайшим наказом о них забыть, ни при каких обстоятельствах не поминать. Бессилен был бы помочь даже портрет: десять с лишним лет жестокой ссылки меняли человека до неузнаваемости. Между тем Елизавета Петровна торопила, напоминала, отпускала все новые и новые деньги – курьер оставался бессильным.
И все-таки на одном из становищ дымящаяся оловянная кружка чая. Мутный свет набухшего жиром фитиля. Молчаливые серые лица. И осипший голос: «Разве правит в России Елизавета Петровна?» Только после утвердительного ответа со всеми обстоятельствами дворцового переворота: «Тогда я и есть Шубин. Был». Седой. Беззубый. С перечеркнувшими задубевшую кожу морщинами. «Прапорщик Ревельского гарнизона Алексей сын Яковлев Шубин». Последний раз названный давний чин, на котором остановилась жизнь.
Елизавета не знала предела монаршим щедротам. «За невинное претерпение» – его и свое собственное, за незабывшуюся обиду и горечь унижения, за навсегда разделившие с любимым годы всего было мало: орденских лент, чинов, деревень, денег. Ведь когда-то приходилось себе отказывать в скатертях, чтобы подарить приглянувшегося камер-пажа парой золотых запонок. Единственного родового шубинского владения – сельца Курганихи в окрестностях Александровой слободы едва хватало на пропитание да на одного верхового коня. И знакомство с тогдашней цесаревной состоялось не где-нибудь – в отъезжем поле, на охоте.
Была во всех наградах и доля неловкости. Уверившаяся в себе, торжествующая, властная, готовая подчас расчувствоваться, чаще развеселиться, императрица всероссийская ничем не напоминала цесаревны из подмосковной слободы. Иная повадка, иные люди вокруг. Угрюмая настороженность новоявленного генерал-поручика тяготила, неумение «камчадала» принять участие в придворном обиходе раздражало. С каждым днем все сильнее. Императрица безуспешно «выговаривала, чтоб был повеселее».
Кавалер ордена Александра Невского сторонился других придворных чинов, отговаривался от приглашений на праздники и балы, избегал театральной залы, где кончался чуть не каждый день императрицы. Он по-прежнему вздрагивал от скрипа двери, бледнел от мелькнувшей за спиной тени. И молчал. «Племянникам госпожи Шмитши», около которых было отведено место Шубину за царским столом, радости от соседа слишком мало. «Племянники госпожи Шмитши» – брат и сестра, подростки, судя по товарищам их игр, четырнадцати или пятнадцати лет.
Орден Александра Невского.
Воспоминания о былой близости оказались куда лучше общения новых дней. Для Шубина срочно полученные награды не смягчали необходимости каждый день видеть торжество певчего слободских времен – «друга нелицемерного», по выражению Елизаветы Петровны, Алексея Разумовского. Пока лейб-курьер ездил по Сибири, блистательная карьера Алексея Григорьевича достигла апогея. В день восшествия Елизаветы Петровны на престол – действительный камергер, вскоре затем обер-егермейстер, 25 апреля 1742 года – кавалер ордена Андрея Первозванного и уже в присутствии Шубина – граф сначала Римской, затем и Российской империи. Даже в милостях императрицы Шубин оставался «бывшим».
Елизавета не удержалась от слез, давая Шубину «апшит» – увольнение от двора, на котором он стал настаивать. Генерал-поручик волен был ехать в свое только что полученное село Роботки Макарьевского уезда Нижегородской губернии – две тысячи душ крестьян, пашни, крутой берег Волги.
Знак на орденской цепи и звезда ордена Святого апостола Андрея Первозванного.
Перед отъездом оставалась одна забота – прощальный визит во дворец к «племянникам госпожи Шмитши». У Шубина дрожал голос, выпала из руки шляпа – «племянники» торопились на представление французской комедии. Другой встречи не состоялось. Брат и сестра вскоре исчезли из придворных хроник.
Подхваченные депешами дипломатов придворные слухи утверждали, что несколькими годами раньше на попечении «госпожи Шмитши» находился еще один племянник. Его еще в бытность Елизаветы Петровны цесаревной удалось «с великим поспешением» пристроить на службу. Судьбой «племянника Шмитши» занялся Александр Борисович Бутурлин. Правда, не сам. В этой любезности ему не отказал Иван Юрьевич Трубецкой. Богдана (иначе – Ивана) Васильевича Умского, значившегося по документам сыном «шляхтича польской нации», зачислили в феврале 1738 года копиистом в Сенат. От десятилетнего недоросля действительной службы никто требовать не стал – опека И. Ю. Трубецкого давала вполне ощутимые результаты.
Зато в двадцать лет Умской становится поручиком Ингерманландского пехотного полка, а всего несколькими годами позже – капитаном Эстляндского полка. Не отличавшийся служебным рвением, он имел средства для широкого образа жизни, а с основанием Московского Воспитательного дома получил удобную и почетную гражданскую должность его опекуна.
Обычная в конечном счете жизнь обычного средней руки дворянина, если бы не напряженное внимание двора. Умского не продвигали по служебной лестнице, зато поощряли монаршей лаской, деньгами и... не спускали с него глаз. Тем лучше, что он не причинял никаких дополнительных беспокойств. Одно слово – родной и старший сын Елизаветы Петровны. Так, во всяком случае, настойчиво утверждала народная молва.
А толков об императрицыных сыновьях было множество. Упорно избегали небезопасной темы только современники. Зато даже сам граф Д. Н. Блудов, министр юстиции, министр внутренних дел, главноуправляющий II Отделения Собственной его императорского величества канцелярии при Николае I, признавал, что в одном из монастырей Переславля-Залесского провел всю свою жизнь необычный узник – побочный сын императрицы, горько сетовавший на свою участь. Всякие выезды за пределы монастыря ему были запрещены, посетителей видеть не приходилось. За всю свою долгую жизнь – он умер после 1800 года – забытый узник не услышал, чтобы кто-нибудь им интересовался. Клобуки. Рясы. Мутный дурман ладана. Безысходная смена молитв, постов, покаяний и снова молитв. Без попыток изменить собственную судьбу, вырваться из заключения, хоть на шаг приблизиться к престолу. За таким потомком царствующего дома отказывались следить даже вездесущие дипломаты. Ни для кого никакого интереса он представлять не мог.
И еще был любитель естественных наук. Тоже без имени. Известный тем, что изучал горное дело и получил возможность заниматься в лаборатории профессора химии Ломана. Ядовитые испарения от взорвавшейся реторты привели к гибели учителя и ученика.
То, что Ломан действительно погиб во время опыта, общеизвестно. Кто из сотрудников разделил его участь – ни тогдашних газетчиков, ни позднейших историков не заинтересовало.
В том же списке современники уверенно называли Закревского, действительного тайного советника, президента Медицинской коллегии, видного чиновника времен Екатерины II.
Еще во времена фавора у Елизаветы-цесаревны «другу нелицемерному» – Разумовскому удалось скопить достаточно денег для пухнувших от голода малороссийских родных. Мать открыла корчму и сумела пристроить дочерей. Приданого хватило, чтобы выдать Агафью за ткача Власа Климовича, Веру – за «регистрового казака» Ефима Дарагана, Анну – за закройщика Осипа Лукьяновича Закревского. Понадобилось всего несколько месяцев правления Елизаветы-императрицы, чтобы все они оказались включенными в круг высшей придворной знати. На свадьбу наследника престола, будущего Петра III, родственникам Разумовского было предписано явиться всем.
Но особенно хлопочет Елизавета об Анне Закревской, пытавшейся избежать поездки в столицу из-за близких родов. Императрица отдает распоряжение, чтобы Анна отправилась в путь ровно через неделю после родов, чтобы ехала «без промедления денно и нощно», для чего ее будут ждать на каждой станции по десяти подставных лошадей, а в пути на всякий случай (от чего Боже избави!) станет сопровождать лекарь Киевского гарнизона.
Анна Закревская родила девочку, но и считавшийся по документам ее сыном будущий президент Медицинской коллегии Андрей Иосифович имел тот же год рождения. Ошибка? Или родственная помощь оказавшейся в затруднительном положении императрице? Не нужно ли было по возможности скорее передать под опеку Закревских другого новорожденного младенца? Задачи, сложные для цесаревны, приобретали особую сложность для царицы, и пренебрегать ими не приходилось.
Прожил А. И. Закревский сравнительно недолгую жизнь – малоприметный, исполнительный, чуждый честолюбия чиновник, допускавшийся только в самые задние ряды придворных кругов. И все же. Не случайно Г. А. Потемкин, так безошибочно умевший угадывать каждое затаенное желание или колебание Екатерины Великой, спешит женить своего любимого племянника на дочери именно Закревского. Возможных врагов следовало «замирять», тем более что Павел Сергеевич Потемкин только выигрывал от подобной партии.
«А когда оный монастырь построен, при котором государе, и по какой государственной грамоте, и в котором году, о том в означенном монастыре точного известия нет», – сообщала монастырская опись 1763 года. Сегодняшние архитекторы склонны считать временем основания обители XV век. Легенда относит его ко времени правления Василия III, когда великая княгиня Елена Васильевна Глинская захотела таким образом отметить рождение своего первенца – будущего Ивана Грозного.
Существует и еще одно соображение, что Ивановский монастырь появился даже на рубеже XIV–XV веков как один из форпостов, защищавших густонаселенный Великий посад вместе с Иоанно-Златоустинским монастырем, полностью уничтоженным в 1930-х годах и оставившим память о себе только в названиях Большого и Малого Златоустинских переулков в начале Маросейки. Во всяком случае, само по себе положение Ивановского монастыря на достаточно крутой Ивановской горке позволяло «сторожить» чрезвычайно важную для Москвы дорогу на Владимир и Коломну.
Но в действительности уже со времен Ивана Грозного обитель стала выполнять свою главную роль – места заключения опальных женщин высокого происхождения. Сюда привезут из Владимира насильно постриженную на Белоозере вторую жену царевича Ивана Ивановича Прасковью Михайловну Соловых. Здесь же кончит свои дни другая невестка Грозного – первая супруга царевича, Евдокия Богдановна Сабурова, в иночестве Александра. В 1610 году в Ивановском монастыре была насильно пострижена разлученная с супругом, низвергнутым царем Василием Шуйским, Мария Петровна.
В XVII веке рядом с Ивановским монастырем возник Соляной двор, в амбарах которого хранилась составлявшая государственную монополию соль. Все добытчики соли обязаны были сдавать ее в казну, а мелкие продавцы приобретать у государства из амбаров Соляного двора и продавать по установленной цене. Отсюда улица, на которой стоял монастырь (ныне – Большой Ивановский переулок), стала называться Солянкой, тогда как нынешняя Солянка еще в XVIII столетии была Яузской улицей. Государственная монополия отменена лишь в 1733 году, что лишило Соляной двор его былого значения.
Страшные московские пожары 1737 и 1748 годов, опустошив монастырь, казалось, навсегда прервали его историю. Но императрица Елизавета Петровна возобновляет его непосредственно перед своей смертью в 1761 году. Здесь учреждается приют для вдов и сирот «заслуженных людей», который предвосхищал институт будущего Вдовьего дома. Снова появляется настоятельница с грошовым жалованьем в три рубля сорок пять копеек годовых и сорок три монахини с половинным содержанием – в один рубль семьдесят две копейки на год.
Но так же быстро восстанавливается и былая роль монастыря как страшной «потаенной» тюрьмы. По-прежнему присылались сюда узницы из Тайной канцелярии и Сыскного приказа, Раскольничьей конторы, лица, замешанные в политических и особо важных уголовных делах, «очистившиеся» перед тем во время следствия «кровью», иначе – прошедшие через все самые изощренные пытки. Монахиням оставалось быть тюремщицами. Только крамола свивала гнезда и среди них.
Еще в первой четверти XVIII века были похоронены в монастырских стенах казненные «лжеучители» так называемых людей божьих – лжехристы Иван Тимофеевич Суслов и Прокопий Лупкин. Суслов был одним из самых деятельных помощников Данилы Филиппова в распространении хлыстовской секты. Уроженец Муромского уезда, он в тридцать три года «по благословению» Филиппова пошел на проповедь по Оке и Волге, повсюду приобретая фанатичных последователей. С 1672 года Суслов жил в Москве под именем «темного богатины», имел собственный дом, называвшийся «домом Божиим», «сионским» и «новым Иерусалимом», где происходили хлыстовские моления.
В 1716 году Суслова не стало. Его погребли в Ивановском монастыре, где над могилой поставили памятник с надписью: «Погребен святой угодник Божий». Могила и памятник открыто чествовались хлыстами до 1739 года, когда по повелению императрицы Анны Иоанновны труп Суслова, как и Прокопия Лупонина, был выкопан из земли палачами, вывезен в поле, сожжен, а прах развеян по ветру. Тайный приказ открыл, что в келье одной из стариц продолжали собираться по праздникам для молитв последователи Суслова. Старица вместе с четырьмя другими монахинями была казнена, все остальные после наказания кнутом сосланы навечно в Сибирь.
Во второй половине XVIII века печальную славу монастыря умножают две заключенные: Дарья Николаевна Салтыкова, иначе Салтычиха, и таинственная узница, признанная народной молвой княжной Таракановой.
Вдова в двадцать пять лет, Салтычиха к тридцати двум годам буквально вогнала в гроб 139 из 600 принадлежавших ей крепостных. Деревни Д. Н. Салтыковой были и в Вологодской, и в Костромской губерниях, но всем своим владениям она предпочитала «вотчинников двор» в подмосковном селе Троицком. Главными ее жертвами стали крестьяне Верхнего Теплого Стана. Это их безымянные могилы, наспех выкопанные, еще поспешнее зарытые, окружили старую Троицкую церковь.
Среди жертв Салтычихи оказался и Николай Андреевич Тютчев, предок поэта. В самом начале 1750-х годов Салтычиха обращает свое благосклонное внимание на соседа по поместью – секунд-майора. Воспылав к нему «любовною страстию», как писал в жалобе на имя властей незадачливый майор, Дарья Салтыкова решила сначала избавиться от его молодой жены Пелагеи Денисовны, в девичестве Панютиной. Но, не встретив взаимности со стороны Тютчева, перенесла и на него свою ненависть. Над молодоженами нависла смертельная опасность. Не доверяя вмешательству властей, Тютчевы бежали из родных мест ночью, лесными тропами, обманув выставленных Салтычихой вокруг их деревни соглядатаев. Дорога беглецов лежала на Брянщину, в поместье Овстуг, где спустя полвека и родился поэт Федор Иванович Тютчев.
Возмущавшая современников и историков снисходительность властей к теплостанской помещице – семь лет была Салтычиха полновластной хозяйкой своих крепостных, шесть последующих лет находилась под следствием – имела совершенно особые причины.
Первые годы вдовства Дарьи – последние годы правления Елизаветы Петровны. Усиливающаяся болезнь императрицы пророчит скорую смену правительства. Около престола есть объявленный наследник – будущий Петр III, но ни для кого не секрет, что Елизавета Петровна не желает его видеть, всерьез подумывает о высылке его супруги – будущей Екатерины II. Ходят слухи о передаче власти малолетнему сыну незадачливой четы, Павлу Петровичу, при регентстве последнего фаворита императрицы И. И. Шувалова.
Верно и то, что по приказу императрицы в Петербург тайно привозили находившегося почти от рождения в одиночном заключении императора Иоанна Антоновича, – даже он оказался в числе возможных кандидатов на престол, а пришедшая затем к власти Екатерина Вторая допускала возможность своего брака с полупомешанным и недоразвитым человеком.
Но ветвь старшего брата Петра I, внуком которого был Иоанн Антонович, – это и ветвь Салтыковых, в семью которых вошла Дарья, в девичестве Иванова. В подобной ситуации связи ее сестер – Марфы, вышедшей замуж за полковника В. И. Измайлова, Феодоры, жены генерал-поручика А. С. Жукова, Аграфены, супруги действительного статского советника И. Н. Тютчева, или Татьяны Муравьевой бесконечно уступают значению салтыковской семьи.
Существовала у Дарьи и иная связь с потомками старшего брата и соправителя Петра I. Родная тетка Салтычихи Аграфена Автономовна Иванова и царевна Прасковья Иоанновна были золовками – женами братьев Дмитриевых-Мамоновых: Ивана Ильича-старшего и Ивана Ильича-младшего.
Именно поэтому следствие по делу Салтычихи Екатерина II начнет, только полностью перехватив власть, а разрешит довести до конца только после убийства Иоанна Антоновича, несмотря ни на что, представлявшего для нее серьезную угрозу. Со смертью императора-арестанта суровость суда над Салтычихой приобретала смысл и как угроза связанной с престолом семье, и как наглядное свидетельство человеколюбивых начинаний нового правления в духе принципов французских просветителей, с которыми так упорно заигрывала Екатерина II.
Первоначальный смертный приговор императрица заменила пожизненным одиночным заключением. Перед тем как отвезти Салтычиху в приготовленную для нее особую подземную тюрьму, под сводами подклета церкви в Ивановском монастыре, преступницу поставили на один час на эшафот с надписью на груди: «Мучительница и душегубица». Отныне Дарья Салтыкова-Иванова лишалась всего своего состояния, дворянства и самого права называться фамилией отца или мужа, даже считаться женщиной.
В 1778 году Салтычиху перевели в застенок, пристроенный к монастырской церкви и имевший закрывавшееся снаружи зеленой занавеской окошко, через которое желающие могли рассматривать преступницу. Именно тогда и родилась издевательская песенка, которую распевали москвичи.
Салтычиха умерла в 1801 году, просидев в застенке двадцать два года, и похоронена в Донском монастыре вместе с членами семьи Салтыковых. Застенок же вместе с церковью был разобран в 1860 году.
И еще одна история тоже об узнице Ивановского монастыря. ...Надежды не оставалось теперь уже никакой. Два года метаний по трактам Сибири. Дальний Восток. Даже Камчатка. Даже Сахалин. Вопросы нетерпеливые. Упрямые. Ответы недоуменные. Всегда одинаковые.
Шубин Алексей Яковлевич. Ссыльный. Не видели. Не слышали. Лейб-курьер не знал о секретной приписке Тайной канцелярии: сослать безвестно. Без имени, роду, племени, под строжайшим наказом о них забыть, ни при каких обстоятельствах не поминать. Бессилен был бы помочь даже портрет: десять с лишним лет жестокой ссылки меняли человека до неузнаваемости. Между тем Елизавета Петровна торопила, напоминала, отпускала все новые и новые деньги – курьер оставался бессильным.
И все-таки на одном из становищ дымящаяся оловянная кружка чая. Мутный свет набухшего жиром фитиля. Молчаливые серые лица. И осипший голос: «Разве правит в России Елизавета Петровна?» Только после утвердительного ответа со всеми обстоятельствами дворцового переворота: «Тогда я и есть Шубин. Был». Седой. Беззубый. С перечеркнувшими задубевшую кожу морщинами. «Прапорщик Ревельского гарнизона Алексей сын Яковлев Шубин». Последний раз названный давний чин, на котором остановилась жизнь.
Елизавета не знала предела монаршим щедротам. «За невинное претерпение» – его и свое собственное, за незабывшуюся обиду и горечь унижения, за навсегда разделившие с любимым годы всего было мало: орденских лент, чинов, деревень, денег. Ведь когда-то приходилось себе отказывать в скатертях, чтобы подарить приглянувшегося камер-пажа парой золотых запонок. Единственного родового шубинского владения – сельца Курганихи в окрестностях Александровой слободы едва хватало на пропитание да на одного верхового коня. И знакомство с тогдашней цесаревной состоялось не где-нибудь – в отъезжем поле, на охоте.
Была во всех наградах и доля неловкости. Уверившаяся в себе, торжествующая, властная, готовая подчас расчувствоваться, чаще развеселиться, императрица всероссийская ничем не напоминала цесаревны из подмосковной слободы. Иная повадка, иные люди вокруг. Угрюмая настороженность новоявленного генерал-поручика тяготила, неумение «камчадала» принять участие в придворном обиходе раздражало. С каждым днем все сильнее. Императрица безуспешно «выговаривала, чтоб был повеселее».
Кавалер ордена Александра Невского сторонился других придворных чинов, отговаривался от приглашений на праздники и балы, избегал театральной залы, где кончался чуть не каждый день императрицы. Он по-прежнему вздрагивал от скрипа двери, бледнел от мелькнувшей за спиной тени. И молчал. «Племянникам госпожи Шмитши», около которых было отведено место Шубину за царским столом, радости от соседа слишком мало. «Племянники госпожи Шмитши» – брат и сестра, подростки, судя по товарищам их игр, четырнадцати или пятнадцати лет.
Воспоминания о былой близости оказались куда лучше общения новых дней. Для Шубина срочно полученные награды не смягчали необходимости каждый день видеть торжество певчего слободских времен – «друга нелицемерного», по выражению Елизаветы Петровны, Алексея Разумовского. Пока лейб-курьер ездил по Сибири, блистательная карьера Алексея Григорьевича достигла апогея. В день восшествия Елизаветы Петровны на престол – действительный камергер, вскоре затем обер-егермейстер, 25 апреля 1742 года – кавалер ордена Андрея Первозванного и уже в присутствии Шубина – граф сначала Римской, затем и Российской империи. Даже в милостях императрицы Шубин оставался «бывшим».
Елизавета не удержалась от слез, давая Шубину «апшит» – увольнение от двора, на котором он стал настаивать. Генерал-поручик волен был ехать в свое только что полученное село Роботки Макарьевского уезда Нижегородской губернии – две тысячи душ крестьян, пашни, крутой берег Волги.
Перед отъездом оставалась одна забота – прощальный визит во дворец к «племянникам госпожи Шмитши». У Шубина дрожал голос, выпала из руки шляпа – «племянники» торопились на представление французской комедии. Другой встречи не состоялось. Брат и сестра вскоре исчезли из придворных хроник.
Подхваченные депешами дипломатов придворные слухи утверждали, что несколькими годами раньше на попечении «госпожи Шмитши» находился еще один племянник. Его еще в бытность Елизаветы Петровны цесаревной удалось «с великим поспешением» пристроить на службу. Судьбой «племянника Шмитши» занялся Александр Борисович Бутурлин. Правда, не сам. В этой любезности ему не отказал Иван Юрьевич Трубецкой. Богдана (иначе – Ивана) Васильевича Умского, значившегося по документам сыном «шляхтича польской нации», зачислили в феврале 1738 года копиистом в Сенат. От десятилетнего недоросля действительной службы никто требовать не стал – опека И. Ю. Трубецкого давала вполне ощутимые результаты.
Зато в двадцать лет Умской становится поручиком Ингерманландского пехотного полка, а всего несколькими годами позже – капитаном Эстляндского полка. Не отличавшийся служебным рвением, он имел средства для широкого образа жизни, а с основанием Московского Воспитательного дома получил удобную и почетную гражданскую должность его опекуна.
Обычная в конечном счете жизнь обычного средней руки дворянина, если бы не напряженное внимание двора. Умского не продвигали по служебной лестнице, зато поощряли монаршей лаской, деньгами и... не спускали с него глаз. Тем лучше, что он не причинял никаких дополнительных беспокойств. Одно слово – родной и старший сын Елизаветы Петровны. Так, во всяком случае, настойчиво утверждала народная молва.
А толков об императрицыных сыновьях было множество. Упорно избегали небезопасной темы только современники. Зато даже сам граф Д. Н. Блудов, министр юстиции, министр внутренних дел, главноуправляющий II Отделения Собственной его императорского величества канцелярии при Николае I, признавал, что в одном из монастырей Переславля-Залесского провел всю свою жизнь необычный узник – побочный сын императрицы, горько сетовавший на свою участь. Всякие выезды за пределы монастыря ему были запрещены, посетителей видеть не приходилось. За всю свою долгую жизнь – он умер после 1800 года – забытый узник не услышал, чтобы кто-нибудь им интересовался. Клобуки. Рясы. Мутный дурман ладана. Безысходная смена молитв, постов, покаяний и снова молитв. Без попыток изменить собственную судьбу, вырваться из заключения, хоть на шаг приблизиться к престолу. За таким потомком царствующего дома отказывались следить даже вездесущие дипломаты. Ни для кого никакого интереса он представлять не мог.
И еще был любитель естественных наук. Тоже без имени. Известный тем, что изучал горное дело и получил возможность заниматься в лаборатории профессора химии Ломана. Ядовитые испарения от взорвавшейся реторты привели к гибели учителя и ученика.
То, что Ломан действительно погиб во время опыта, общеизвестно. Кто из сотрудников разделил его участь – ни тогдашних газетчиков, ни позднейших историков не заинтересовало.
В том же списке современники уверенно называли Закревского, действительного тайного советника, президента Медицинской коллегии, видного чиновника времен Екатерины II.
Еще во времена фавора у Елизаветы-цесаревны «другу нелицемерному» – Разумовскому удалось скопить достаточно денег для пухнувших от голода малороссийских родных. Мать открыла корчму и сумела пристроить дочерей. Приданого хватило, чтобы выдать Агафью за ткача Власа Климовича, Веру – за «регистрового казака» Ефима Дарагана, Анну – за закройщика Осипа Лукьяновича Закревского. Понадобилось всего несколько месяцев правления Елизаветы-императрицы, чтобы все они оказались включенными в круг высшей придворной знати. На свадьбу наследника престола, будущего Петра III, родственникам Разумовского было предписано явиться всем.
Но особенно хлопочет Елизавета об Анне Закревской, пытавшейся избежать поездки в столицу из-за близких родов. Императрица отдает распоряжение, чтобы Анна отправилась в путь ровно через неделю после родов, чтобы ехала «без промедления денно и нощно», для чего ее будут ждать на каждой станции по десяти подставных лошадей, а в пути на всякий случай (от чего Боже избави!) станет сопровождать лекарь Киевского гарнизона.
Анна Закревская родила девочку, но и считавшийся по документам ее сыном будущий президент Медицинской коллегии Андрей Иосифович имел тот же год рождения. Ошибка? Или родственная помощь оказавшейся в затруднительном положении императрице? Не нужно ли было по возможности скорее передать под опеку Закревских другого новорожденного младенца? Задачи, сложные для цесаревны, приобретали особую сложность для царицы, и пренебрегать ими не приходилось.
Прожил А. И. Закревский сравнительно недолгую жизнь – малоприметный, исполнительный, чуждый честолюбия чиновник, допускавшийся только в самые задние ряды придворных кругов. И все же. Не случайно Г. А. Потемкин, так безошибочно умевший угадывать каждое затаенное желание или колебание Екатерины Великой, спешит женить своего любимого племянника на дочери именно Закревского. Возможных врагов следовало «замирять», тем более что Павел Сергеевич Потемкин только выигрывал от подобной партии.