Страница:
С крохотной, окруженной серыми глыбами площадки горы Оцулаго были почти не видны, зато в розоватом теле утеса открылся вход в пещеру, из которой на северянина дохнуло холодом и тайной.
— Мы называем это место Лиловым гротом и редко посещаем его, — промолвила Омата. — Я вижу, ты предпочитаешь смотреть в бескрайнюю даль, а не под ноги. Подземные цветы не так прельщают тебя, как вид зеленеющих долин и тянущихся в небо утесов. У тебя душа уробора, хотя ты и не хочешь в этом признаться.
— Я люблю горы, но каждый должен идти своей дорогой. И моя ждет меня внизу, вне зависимости от того, нравится это мне или нет.
— Это хорошо, — сказала Омата, и вновь северянин не понял, что она имеет в виду. — Ты еще насмотришься на горы, а пока я прошу тебя — войди в грот.
Пожав плечами, Мгал шагнул к устью пещеры и, войдя в нее, едва удержался от изумленного возгласа. Неглубокая, шагов восемь в длину, вся она искрилась и сияла голубовато-фиолетовыми кристаллами, густой щетиной покрывавшими ее стены и потолок. Аметисты! Маленькие — с фасолину, побольше — с гороховый стручок и громадные — с ладонь взрослого мужчины, камни мерцали таинственным светом, заставляя вспомнить истории о блистающих чертогах небожителей.
— Поразительно! Никогда бы не поверил, что такое возможно, не доведись мне увидеть это собственными глазами! — Мгал повернулся к Омате и с удивлением заметил, что ее бьет крупная дрожь. — Что с тобой? Почему ты трясешься?
Припомнив рассказы Оматы о том, что драгоценные камни способны якобы влиять на судьбы людей, он, подхватив молодую женщину под локоть, поспешно вывел ее из Лилового грота.
— Со мной все в порядке. Но… Я привела тебя сюда не для того, чтобы показать аметисты. Мы не берем подземные цветы из этого грота. Женщины и мужчины приходят сюда, дабы испросить у Подземной Богини детей. Посетить Аметистовое чрево — самый верный способ обрести потомство, однако случается, что не помогает даже обращение к Подземной Богине. — Омата говорила запинаясь, и видно было, что слова даются ей нелегко, но все же она продолжала: — Ты, быть может, заметил, что у нас с Бехлемом нету детей, хотя мы живем вместе уже семь лет. Четырнадцать раз приходили мы в Аметистовое чрево, и все же Подземная Богиня осталась глуха к нашим мольбам…
Омата говорила что-то еще, но северянин уже понял, чего ждут от него эта женщина и ее муж. Сильный, удачливый незнакомец, который намеревается вскоре покинуть горы Оцулаго, — это как раз то, что нужно, если Бехлем хочет и не может иметь детей. И если причина этого в нем, а не в его жене…
— Сделай так, чтобы в чреве моем зашевелилось дитя, и мы с мужем вечно будем просить Подземную чету о том, чтобы она оберегала тебя на всех дорогах, по которым придется ступать твоим ногам. Сделай это как гость и как друг, как человек, чья душа столь похожа на души Народа Вершин! Твой труд будет вознагражден так, как ты того пожелаешь. Что же ты молчишь? — Омата подняла, наконец, на северянина расширившиеся глаза, и он, склонив голову, коротко ответил, что исполнит ее желание, которое почитает великой для себя честью.
— Благодарю! Благодарю тебя и… не медли, пожалуйста. Мне так страшно. Я никогда не делала этого ни с кем, кроме Бехлема, и боюсь… боюсь… — Продолжая трястись и бормотать что-то невразумительное бескровными губами, Омата отвернулась от северянина и, опустившись на четвереньки, закинула на спину подол белой, расшитой синими цветами юбки, обнажив смуглые ягодицы и плотные округлые бедра.
Мгал с трудом подавил готовые сорваться с языка проклятия. Вот так раз! Наверно, Омата считает, что выбрала лучшую позу для зачатия, но не думает же она…
— Хм! Э-э-э… Омата… Клянусь Вожатым Солнечного Диска, я исполню все, о чем ты просишь… Однако, видишь ли… — Северянин скрипнул зубами. Разъяснять двадцатипятилетней женщине, что орудовать он будет не кулаками, а другим инструментом, который при виде дрожащего, заикающегося существа, ведущего себя как овца перед закланием, теряет всякую пригодность к работе, — это уж, ведьмин сок, слишком! — Послушай… Я… Понимаешь, я не могу вот так просто взять и сделать тебе ребенка! Ну вспомни сама, Бехлем же не бросается на тебя ни с того ни с сего!
Омата повернула голову и покорно спросила:
— Я что-нибудь должна сделать?
— Нет! Сделаю я сам! Ты только не должна мне мешать. Представь, что я и есть Бехлем, и перестань, наконец, трястись!
Ее губы не сразу сделались мягкими и послушными. Она не знала, куда девать мешающие ей руки, а сменившая дрожь окаменелость соблазнительного тела сперва просто испугала северянина. Он целовал лицо Оматы, гладил ее покатые плечи, прикрытые безрукавкой из тонкой шерсти и рубашкой с открытым воротом, но с тем же успехом мог целовать и гладить каменное изваяние, и лишь когда язык его коснулся мочки уха молодой женщины, она вздрогнула и попыталась отстраниться. Но окрыленный первым успехом Мгал крепко сжал ее в объятиях и принялся с воодушевлением целовать шею, горло…
— Не надо… — прошептала жена вождя, силясь оттолкнуть его и отступая к утесу. — Не надо, прошу тебя…
Мгал опустился к ее ногам, руки его пробежали от щиколоток к коленям и обратно, освобождая узкие ступни от мягких кожаных башмачков. Омата глубоко вздохнула, перестала вырываться, и северянин, неожиданно для себя самого, потерся щекой о ее ноги, коснулся губами теплой кожи. Женщина замерла, потом чуть приподняла юбку, и губы северянина последовали за ее краем вверх. В этот миг он, без сомнения, любил Омату и с радостью умер бы за нее. И, наверно, Она почувствовала это, потому что пальцы ее погрузились в густую копну черных волос, прижали голову Мгала к своим ногам…
Руки его между тем скользили от щиколоток к коленям, от колен к бедрам, ласкали крепкие ягодицы, и вот уже юбка, не удерживаемая распущенными завязками, упала на землю. Омата сделала движение, чтобы подхватить ее, наклонилась, и губы северянина впились в ее рот. А мгновением позже она сама уже целовала его со страстью и упоением, срывая безрукавку и рубаху, подставляя рукам и губам Мгала темные, твердые и тяжелые груди с крупными сосками. Бедра сами раздвигались ему навстречу, а частое прерывистое дыхание говорило о том, что сейчас жена Бехлема меньше всего думает о муже и чаде, которое должен подарить ей чужеземец.
Она забыла о том, что знает этого мужчину всего два дня, о том, что очень скоро он навсегда исчезнет из ее жизни и они никогда больше не увидятся. А может быть, помнила? Быть может, потому-то и скользила по его телу руками и губами так, словно собиралась навеки запечатлеть в памяти каждый изгиб, каждый мускул, каждую мышцу? О, эта темнокожая женщина с круглым лицом и шапкой курчавых волос на голове была похожа на лесной пожар, и вскоре северянин почувствовал, что вот-вот сгорит в нем, и заставил Омату встать так, как ей казалось правильнее для зачатия новой жизни. А потом так, как это было принято у дголей, потом — у батракалов, обитателей Края Дивных Городов и бай-баланцев…
Три дня они приходили к Лиловому гроту, а Бехлем встречал их на площадке, где у основания двух утесов сходилось множество тропинок, и лицо его было совершенно непроницаемым. Он вел себя как радушный хозяин и больше не отпускал Омату из пещеры побеседовать с северянином на берегу озера, так что едва ли кто-нибудь из уроборов заподозрил вождя, его жену и чужеземца в чем-то предосудительном. Не заподозрила даже Лив, вопившая каждую ночь в «гостевой» пещере вовсе не от ревности или разочарования. А на четвертый день дозорный сообщил, что видел плывущий по Ситиали плот…
— Жаль, что мы не могли задержаться подольше в Озерной твердыне, — промолвила Лив, глядя вслед исчезающим в вышине шуйрусам. — На редкость гостеприимный народ. И по горам Оцулаго я бы не отказалась полазить. Досадно, что не прошедшим посвящения женщинам они не позволяют охотиться за подземными цветами.
— Ты же знаешь, я нашел несколько камешков, — рассеянно успокоил ее Мгал, рассматривая поселок, притулившийся с юга к подножию Приграничного кряжа. — Богатеями они нас не сделают, но лодку нам за них продадут, может, еще и на пропитание останется.
— Да, — согласилась дувианка, — ты не зря бродил по горам. Не знаю уж, как Омата, но Бехлем тобой совершенно очарован. Я ведь еще не говорила тебе о том, какой прощальный подарок он нам сделал? — Видя, что северянин совсем не слушает ее и целиком поглощен созерцанием стоящего на берегу Ситиали поселка, она, отцепив висевший на поясе под рубахой мешочек, развязала стягивавший его горловину ремешок. — Ну-ка, подставь руку.
Мгал подставил ладонь, и Лив высыпала на нее из мешочка дюжины полторы крупных самоцветов, которые, даже не будучи ограненными должным образом, сияли и светились в лучах заходящего солнца так, что от них трудно было отвести глаз.
— Вождь озерных уроборов мудрый человек и понимает, что на самом-то деле подземные цветы — это меньшее из сокровищ, которыми он владеет, — сказал северянин после непродолжительного молчания. — К тому же он верит, что Подземная Богиня любит щедрых людей и заботится о том, чтобы они ни в чем не испытывали нужды.
— Единственное, в чем Бехлем по-настоящему нуждается, так это в наследнике. И я от души желаю ему в ближайшее время обзавестись им. — Лив аккуратно завязала мешочек с самоцветами и спрятала под рубаху. — Ну что, спустимся в селение или будем высматривать плывущий по реке плот отсюда?
Присланный Хранителем веры слепой певец нежно погладил длинными пальцами облезлый бок старенькой, но удивительно звучной скейры и произнес лишенным всякого выражения голосом:
— Блистательная ай-дана не любит переложенные на музыку вирши про любовь. Ей не нравятся песни, которые мланго сочинили об ее отце и его славных походах, увеличивших земли империи чуть ли не на треть. Сердцу высокородной госпожи немилы баллады о заморских богах и героях. Душу ее не волнуют истории о чудесах, которые случались и со знатными, и с ничем не примечательными людьми. Я не осмелюсь оскорбить ее слух рыбацкими байками и не вполне пристойными куплетами, столь любимыми простонародьем, и, если бы она подсказала своему недостойному слуге тему, которая созвучна нынешнему настроению дочери Богоравного Мананга, я был бы ей признателен сверх всякой меры.
Тимилата стиснула руки и окинула полупустой зал Светлого дождя ненавидящим взглядом. Больше всего ей хотелось заорать, что нынешнему ее настроению были бы в высшей степени созвучны вопли расчленяемых имперским палачом заговорщиков, но сделать этого она не могла по целому ряду причин. Прежде всего наследнице престола не следовало давать воли своим чувствам и выглядеть сумасшедшей дурой как в глазах неспособного что-либо видеть чужеземца, так и в глазах двух с половиной дюжин высокородных гостий, почтивших ее своим присутствием. Необходимо было также помнить, что все сказанное ею, очень может статься, еще до ночи будет доведено до сведения Базурута и Баржурмала, а им вовсе ни к чему знать, в каком состоянии пребывает ай-дана. И, наконец, в каком глупом положении она окажется, если этот чудной Лориаль возьмет и спросит: почему же тогда ай-дана теряет время в зале Светлого дождя, в обществе безмозглых парчовохалатных хрычовок и слепого певца, пение которого ее совершенно не трогает, а не спустится в подземную тюрьму и не удовлетворит там свое, столь естественное для неудачивой претендентки на трон, желание послушать крики казнимых? С него станется — он спросит, и что тогда отвечать? Что предводители заговорщиков: и сын рабыни, и Хранитель веры — так же далеки от заточения в подземную тюрьму Большого дворца, как она — от того, чтобы воссесть на престол Повелителя империи? А схваченные пособники их были отпущены ее старшим секретарем — Флидом, когда тот решил предать свою госпожу и перекинуться к Баржу рмалу?..
— Я слыхала, прежде чем стать певцом, ты был мореходом. Так спой же нам о море, которого мне до сих пор не довелось увидеть.
— Если блистательной ай-дане будет угодно, я спою о море, далеких краях и отважных людях. О людях, которые мерились силами с грозной стихией и неумолимым роком, вместо того чтобы проливать кровь таких же, как они сами, смертных, чей век короток до смешного и печален до слез. — Лориаль пробежал чуткими пальцами по струнам и негромко начал:
В седой простор уходят корабли, И берег, растворяясь, в дымке тает, А птичий крик — как зов родной земли — В последний раз вернуться умоляет.
Нас звать назад, поверьте, труд пустой, Богами ветер послан нам попутный. Три корабля вернутся ли домой? Дождутся ли их в гавани уютной?..
По солнцу и по звездам правим путь, Который день к чужой земле несемся… Горячий воздух разрывает грудь. Вода протухла. В трюме течь. Прорвемся.
Шторма и мели, рифы и жара. Не люди плачут, палуба — смолою. Слезает кожа, мозг кипит — пора Нам приобщиться к вечному покою.
295
Но на пределе сил, на склоне дня,
Сквозь крови гул и скрип снастей усталых,
Ушей достиг, отчаянье гоня,
Крик чаек, что с небес раздался алых…
Ай-дана знала эту балладу, повествующую о трех кораблях, отправившихся из какого-то северного порта, лежащего по ту сторону Жемчужного моря, из Шима, кажется, к полуострову Танарин, чтобы проникнуть в сокровищницу Маронды — возлюбленного сына Кен-Канвале. Прослушав начало баллады, она, предоставив возможность гостьям своим наслаждаться дивным голосом певца, погрузилась в тягостные раздумья, не дававшие ей покоя с тех пор, как Баржурмал учинил в Золотой раковине великую бойню высокородных.
Весь ужас происшедшего дошел до Тимилаты не сразу, и, хотя обычно соображала она достаточно быстро, на этот раз ей потребовалось целых два дня и длительный разговор с командовавшим дворцовой стражей Гуноврасом, чтобы осознать — совершилось худшее из того, что могло произойти. Хранитель веры, при помощи ее и попустительстве, руками сторонников Вокама и сына рабыни уничтожил едва ли не всех преданных ей высокородных. В это трудно было поверить, однако в конце концов у нее хватило ума понять, что затеянная им в Золотой раковине резня — коварная ловушка и союз с ней нужен был Базуруту только для того, чтобы лишить ее в дальнейшем, после рассправы с Баржурмалом, возможности противостоять его амбициям сделаться полновластным Владыкой империи. Понять-то она это поняла, но позднее прозрение уже ничего не могло изменить и исправить. Без поддержки высокородных она становилась игрушкой, с которой Хранитель веры мог поступать как ему заблагорассудится, а в том, что парчовохалатная знать отступилась от нее, теперь уже не оставалось ни малейших сомнений.
Ай-дана обвела взглядом полупустой зал — еще три дня назад, до устроенного Баржурмалом побоища, он был бы набит битком. Никому из высокородных не пришло бы в голову проигнорировать приглашение Тимилаты посетить ее. Никто бы не посмел с наглой ухмылкой заявить ее посыльным, что у него нет настроения слушать заморского певца или что траур по родичу, убиенному в Золотой раковине, не позволяет ему принять приглашение. От нее отступились все, включая самых осторожных и предусмотрительных, ибо две дюжины высокородных дам, восторженно ахавших и охавших после каждой исполненной Лориалем песни, явились сюда и в самом деле послушать слепого певца и приняли приглашение ай-даны, скорее всего, без ведома своих семейств. Это было окончательное поражение, и сколько ни ломала себе Ти-милата голову над тем, как ей удержаться на краю пропасти, в которую толкали ее Баржурмал и Базурут, ничего путного придумать не могла. Две сотни дворцовых стражников и полсотни мефренг — вот все, чем она располагала. И винить в этом, кроме себя самой, ей было решительно некого.
Тимилата вспомнила рассказ Уго о сражении чернокожих дев с грабителями Мисюма и содрогнулась. Отряд ее неустрашимых и непобедимых телохранительниц был вырезан подкарауливавшими их в парке, на подступах к Золотой раковине, наймитами Вокама почти полностью, а захваченные Мисюмовыми подонками девы имели все основания завидовать павшим. Пришедших некогда из-за гор Оцулаго воительниц, заносчивость и жестокая исполнительность которых давно уже стали нарицательными, боялось и ненавидело все мужское население Ул-Патара, и столичное отребье не упустило случая поглумиться над гордыми пленницами, о чем свидетельствовали три подброшенные к воротам Большого дворца трупа. Искусники Мисюма не ломали жертвам костей и не резали их на части — вместо этого они начинили несчастных женщин солью и перцем, объяснив свои действия в записке, пересланной вместе с телами замученных, тем, что «мужчины кажутся чернокожим дамам слишком уж пресными». Это не было просто изуверством: Тимилата видела, какое впечатление трупы мефренг произвели на уцелевших чернокожих воительниц и дворцовых стражников, и полагала, что в ближайшее время многие из них последуют примеру Флида.
На их месте ай-дана именно так бы и поступила — кому охота ни за чих, за здорово живешь пропадать? Теперь уже она и сама готова была вступить в переговоры с сыном рабыни, да вот беда, не поверит он ей, ох не поверит! Еще до похода на Чивилунг Баржурмал, по совету Вокама, надо думать, предлагал ей стать наместницей в любой присоединенной Манангом к империи провинции, но она отказалась, причем в самой оскорбительной форме, — сыну рабыни должно было указать его место! Жалеть о сделанном ай-дана не собиралась: одним оскорблением больше, одним меньше — какое это имеет значение? Общеизвестно ведь, что она сделала все возможное, дабы заслужить ненависть и недоверие Баржурмала, и, что еще хуже, настроила против себя «тысячеглазого», относившегося к ней прежде как к собственной дочери. Опасаясь происков со стороны дочери Мананга, они не позволят ей укрыться в загородном имении, принадлежавшем когда-то ее матери, не позволят покинуть столицу и, даже если она по всей форме отречется от титула ай-даны, будут чувствовать себя неуютно, пока не отправят на свидание с Предвечным. Оставалась еще, правда, надежда на то, что Сокама сумеет привести к ней Пананата.
Чтобы не стать невестой Кен-Канвале, не сделаться игрушкой Хранителя веры и доказать Вокаму, что она в самом деле отказывается от борьбы за власть, у нее был лишь один выход — выйти замуж, объявив себя при этом входящей в клан супруга. До сегодняшнего утра Тимилата и думать не хотела о том, что ей придется прибегнуть к этому последнему и крайне унизительному, на ее взгляд, способу спасения: себя — от убийц, которых неминуемо подошлет к ней Вокам или Баржурмал, и империи — от власти Хранителя веры. Однако после того, как она убедилась, что никто из высокородных не откликнулся на ее приглашение, ей стало ясно, что надеяться больше не на что и пора прибегнуть к оставленному на самый крайний случай средству.
Никакими силами ей не удастся разубедить парчово-халатную знать в том, что она не предавала их высокородных братьев, отцов и сыновей ни Баржурмалу, ни Базуруту. В глазах одних она виновна в том, что помогла сыну рабыни избавиться от своих противников, в глазах. других — в том, что сговорилась с Хранителем веры и способствовала обогащению ярундов за счет земель и домов убитых в Золотой раковине высокородных, не позаботившихся о том, чтобы загодя обзавестись наследниками…
— Тимилата, не позволишь ли ты Лориалю сыграть и спеть нам что-нибудь по-нашему выбору?
Ай-дана вздрогнула и устремила на Калахаву вопрошающий взор, не в состоянии понять, чего понадобилось от нее престарелой госпоже.
— Ты, милочка, все равно его не слушаешь, а нам эти баллады о парусах, ужасных вишу и гзаморских землях уже порядком прискучили, — доверительно зашептала Калахава, поощряемая взглядами и перешептываниями сидящих в некотором отдалении от ай-даны высокородных дам. — Голос у него замечательный, и если бы он спел нам что-нибудь душевное…
— Разумеется. Я услышала уже все, что хотела. Теперь ваш черед высказывать свои пожелания, — разрешила Тимилата, с запоздалым раскаянием сообразив, что все это время Лориаль, выполняя ее заказ, терзал почтенных дам жуткими байками о вещах, нисколько их не занимающих. Зато теперь слепого, ясное дело, заставят спеть все любовные вирши, которые тот сумеет припомнить.
Она прислушалась. Ну так и есть.
Имперский казначей не был неприятен Тимилате, тем более что искренность его чувства не вызывала сомнения. Если уж на то пошло, оно, чувство это, даже льстило ей, но Пананат слышал произнесенное Манангом на смертном одре завещание в пользу Баржурмала и не мыслил себе нарушить последнюю волю глубокочтимого им Повелителя империи. Простить ему этого Тимилата не могла, однако если уж она вынуждена прибегнуть к замужеству, дабы сохранить жизнь и относительную свободу, то Бешеный казначей в качестве супруга был далеко не худшим вариантом. А точнее сказать — единственным…
— Повелительница! — негромко позвал ай-дану выглянувший из арочного проема Вугвал, и Тимилата поднялась с вышитого пестрыми цветами дивана. Сделав высокородным знак не обращать на нее внимания и не прерывать слепого певца, она быстрым шагом пересекла зал. Именно Вугвал должен был уведомить ее о возвращении Сокамы. И сделать это немедленно.
— Повелительница! Блистательная ай-дана!.. Сокама… Ее схватили люди Баржурмала! — выпалил после некоторой заминки слуга, прижимая руки к груди. — Из посланных сопровождать ее стражников уцелел только Тулхаб. Его ранили в грудь и…
— Веди меня к нему!
Поздно. Сын рабыни жаждет ее крови и не позволит Пананату жениться на ней. Следуя за Вугвалом, Тимилата в бессильной ярости кусала губы, мысленно призывая на голову Баржурмала самые страшные напасти, но успокоения это не приносило. Она попыталась убедить себя, что сын рабыни всегда был неравнодушен к Блюстительнице ее опочивальни и велел схватить Сокаму лишь для того, чтобы затащить в свою постель, однако поверить в это не смог бы и самый распоследний поваренок, проживший в Большом дворце хотя бы пяток дней…
— Как это случилось? — гневно вопросила Тимилата, переступив порог комнаты, где стражники отдыхали после дежурств.
Наскоро перевязанный раненый приподнялся на локте.
— Мы возвращались по улице Алых цветов, когда нас нагнало семеро всадников. На шлемах у них были серебристо-голубые значки яр-дана…
— Хорошо, я верю, что вы сражались как должно. Скажи, выполнила ли Сокама поручение? Говорила ли она с Пананатом?
— Да. Я не знаю, о чем у них шел разговор, но, кажется, она не услышала от него ничего утешительного. Она назвала Бешеного казначея предателем и…
— Ну?
— И пожелала, чтобы трупоедки отгрызли ему во время сна его мужское достоинство.
— Тьфу на тебя! — Тимилата стиснула зубы и без сил привалилась к стене.
Поздно. Пананат догадался, зачем она пригласила его к себе, и, не жалая говорить «нет» ей в лицо, отказался прийти. Бешеный казначей слишком горд и слишком честен, чтобы позволить использовать себя в качестве ширмы. Она пожертвовала Сокамой и отвергнута единственным человеком, который любил ее, дурнушку и задаваку, мечтавшую править империей и не сумевшую за полгода переманить на свою сторону ул-патарских ичхоров. Отец был прав — бремя власти слишком тяжело для нее. Ну что ж, придется поискать другого претендента на роль мужа.
Ай-дана прекрасно сознавала, что желающих взять ее в свой род она может искать до самой смерти, которая, судя по всему, уже не за горами. Искать может, но вряд ли найдет. Предвечный, испокон веку благоволящий к роду Эйтеранов, предложил ей на выбор лучшее из того, что могла пожелать смертная: пожизненную должность наместника провинции или Пананата. Но ненависть и презрение к сыну рабыни, сводной сестрой которого она имела несчастье быть, затмили ей разум, и Кен-Канвале отвернулся от нее, разочарованный, по-видимому, еще больше, чем Бешеный казначей. Теперь ей предстояло выбрать либо смерть, либо заточение в одном из святилищ, где ярунды приготовят для невесты Кен-Канвале прекрасное питье, освобождающее человека от всех забот, хлопот и стремлений. За исключением, быть может, только желания жрать и испражняться…
Двор, коридоры и галереи Золотой раковины были безлюдны. Состоящая из увечных ветеранов стража заменена набранными Вокамом из городских ичхоров дюжими молодцами, вооружение и ухватки которых наводили Пананата на мысль, что обитатели дворца яр-дана готовятся выдержать длительную осаду, и это, до известной степени, соответствовало истине. Предположение имперского казначея о том, что Хранитель веры вызвал войска из южных провинций, полностью подтвердилось, и, согласно донесеням соглядатаев «тысячеглазого», первые отряды мятежников уже через несколько дней следовало ожидать в Ул-Патаре.
— Мы называем это место Лиловым гротом и редко посещаем его, — промолвила Омата. — Я вижу, ты предпочитаешь смотреть в бескрайнюю даль, а не под ноги. Подземные цветы не так прельщают тебя, как вид зеленеющих долин и тянущихся в небо утесов. У тебя душа уробора, хотя ты и не хочешь в этом признаться.
— Я люблю горы, но каждый должен идти своей дорогой. И моя ждет меня внизу, вне зависимости от того, нравится это мне или нет.
— Это хорошо, — сказала Омата, и вновь северянин не понял, что она имеет в виду. — Ты еще насмотришься на горы, а пока я прошу тебя — войди в грот.
Пожав плечами, Мгал шагнул к устью пещеры и, войдя в нее, едва удержался от изумленного возгласа. Неглубокая, шагов восемь в длину, вся она искрилась и сияла голубовато-фиолетовыми кристаллами, густой щетиной покрывавшими ее стены и потолок. Аметисты! Маленькие — с фасолину, побольше — с гороховый стручок и громадные — с ладонь взрослого мужчины, камни мерцали таинственным светом, заставляя вспомнить истории о блистающих чертогах небожителей.
— Поразительно! Никогда бы не поверил, что такое возможно, не доведись мне увидеть это собственными глазами! — Мгал повернулся к Омате и с удивлением заметил, что ее бьет крупная дрожь. — Что с тобой? Почему ты трясешься?
Припомнив рассказы Оматы о том, что драгоценные камни способны якобы влиять на судьбы людей, он, подхватив молодую женщину под локоть, поспешно вывел ее из Лилового грота.
— Со мной все в порядке. Но… Я привела тебя сюда не для того, чтобы показать аметисты. Мы не берем подземные цветы из этого грота. Женщины и мужчины приходят сюда, дабы испросить у Подземной Богини детей. Посетить Аметистовое чрево — самый верный способ обрести потомство, однако случается, что не помогает даже обращение к Подземной Богине. — Омата говорила запинаясь, и видно было, что слова даются ей нелегко, но все же она продолжала: — Ты, быть может, заметил, что у нас с Бехлемом нету детей, хотя мы живем вместе уже семь лет. Четырнадцать раз приходили мы в Аметистовое чрево, и все же Подземная Богиня осталась глуха к нашим мольбам…
Омата говорила что-то еще, но северянин уже понял, чего ждут от него эта женщина и ее муж. Сильный, удачливый незнакомец, который намеревается вскоре покинуть горы Оцулаго, — это как раз то, что нужно, если Бехлем хочет и не может иметь детей. И если причина этого в нем, а не в его жене…
— Сделай так, чтобы в чреве моем зашевелилось дитя, и мы с мужем вечно будем просить Подземную чету о том, чтобы она оберегала тебя на всех дорогах, по которым придется ступать твоим ногам. Сделай это как гость и как друг, как человек, чья душа столь похожа на души Народа Вершин! Твой труд будет вознагражден так, как ты того пожелаешь. Что же ты молчишь? — Омата подняла, наконец, на северянина расширившиеся глаза, и он, склонив голову, коротко ответил, что исполнит ее желание, которое почитает великой для себя честью.
— Благодарю! Благодарю тебя и… не медли, пожалуйста. Мне так страшно. Я никогда не делала этого ни с кем, кроме Бехлема, и боюсь… боюсь… — Продолжая трястись и бормотать что-то невразумительное бескровными губами, Омата отвернулась от северянина и, опустившись на четвереньки, закинула на спину подол белой, расшитой синими цветами юбки, обнажив смуглые ягодицы и плотные округлые бедра.
Мгал с трудом подавил готовые сорваться с языка проклятия. Вот так раз! Наверно, Омата считает, что выбрала лучшую позу для зачатия, но не думает же она…
— Хм! Э-э-э… Омата… Клянусь Вожатым Солнечного Диска, я исполню все, о чем ты просишь… Однако, видишь ли… — Северянин скрипнул зубами. Разъяснять двадцатипятилетней женщине, что орудовать он будет не кулаками, а другим инструментом, который при виде дрожащего, заикающегося существа, ведущего себя как овца перед закланием, теряет всякую пригодность к работе, — это уж, ведьмин сок, слишком! — Послушай… Я… Понимаешь, я не могу вот так просто взять и сделать тебе ребенка! Ну вспомни сама, Бехлем же не бросается на тебя ни с того ни с сего!
Омата повернула голову и покорно спросила:
— Я что-нибудь должна сделать?
— Нет! Сделаю я сам! Ты только не должна мне мешать. Представь, что я и есть Бехлем, и перестань, наконец, трястись!
Ее губы не сразу сделались мягкими и послушными. Она не знала, куда девать мешающие ей руки, а сменившая дрожь окаменелость соблазнительного тела сперва просто испугала северянина. Он целовал лицо Оматы, гладил ее покатые плечи, прикрытые безрукавкой из тонкой шерсти и рубашкой с открытым воротом, но с тем же успехом мог целовать и гладить каменное изваяние, и лишь когда язык его коснулся мочки уха молодой женщины, она вздрогнула и попыталась отстраниться. Но окрыленный первым успехом Мгал крепко сжал ее в объятиях и принялся с воодушевлением целовать шею, горло…
— Не надо… — прошептала жена вождя, силясь оттолкнуть его и отступая к утесу. — Не надо, прошу тебя…
Мгал опустился к ее ногам, руки его пробежали от щиколоток к коленям и обратно, освобождая узкие ступни от мягких кожаных башмачков. Омата глубоко вздохнула, перестала вырываться, и северянин, неожиданно для себя самого, потерся щекой о ее ноги, коснулся губами теплой кожи. Женщина замерла, потом чуть приподняла юбку, и губы северянина последовали за ее краем вверх. В этот миг он, без сомнения, любил Омату и с радостью умер бы за нее. И, наверно, Она почувствовала это, потому что пальцы ее погрузились в густую копну черных волос, прижали голову Мгала к своим ногам…
Руки его между тем скользили от щиколоток к коленям, от колен к бедрам, ласкали крепкие ягодицы, и вот уже юбка, не удерживаемая распущенными завязками, упала на землю. Омата сделала движение, чтобы подхватить ее, наклонилась, и губы северянина впились в ее рот. А мгновением позже она сама уже целовала его со страстью и упоением, срывая безрукавку и рубаху, подставляя рукам и губам Мгала темные, твердые и тяжелые груди с крупными сосками. Бедра сами раздвигались ему навстречу, а частое прерывистое дыхание говорило о том, что сейчас жена Бехлема меньше всего думает о муже и чаде, которое должен подарить ей чужеземец.
Она забыла о том, что знает этого мужчину всего два дня, о том, что очень скоро он навсегда исчезнет из ее жизни и они никогда больше не увидятся. А может быть, помнила? Быть может, потому-то и скользила по его телу руками и губами так, словно собиралась навеки запечатлеть в памяти каждый изгиб, каждый мускул, каждую мышцу? О, эта темнокожая женщина с круглым лицом и шапкой курчавых волос на голове была похожа на лесной пожар, и вскоре северянин почувствовал, что вот-вот сгорит в нем, и заставил Омату встать так, как ей казалось правильнее для зачатия новой жизни. А потом так, как это было принято у дголей, потом — у батракалов, обитателей Края Дивных Городов и бай-баланцев…
Три дня они приходили к Лиловому гроту, а Бехлем встречал их на площадке, где у основания двух утесов сходилось множество тропинок, и лицо его было совершенно непроницаемым. Он вел себя как радушный хозяин и больше не отпускал Омату из пещеры побеседовать с северянином на берегу озера, так что едва ли кто-нибудь из уроборов заподозрил вождя, его жену и чужеземца в чем-то предосудительном. Не заподозрила даже Лив, вопившая каждую ночь в «гостевой» пещере вовсе не от ревности или разочарования. А на четвертый день дозорный сообщил, что видел плывущий по Ситиали плот…
— Жаль, что мы не могли задержаться подольше в Озерной твердыне, — промолвила Лив, глядя вслед исчезающим в вышине шуйрусам. — На редкость гостеприимный народ. И по горам Оцулаго я бы не отказалась полазить. Досадно, что не прошедшим посвящения женщинам они не позволяют охотиться за подземными цветами.
— Ты же знаешь, я нашел несколько камешков, — рассеянно успокоил ее Мгал, рассматривая поселок, притулившийся с юга к подножию Приграничного кряжа. — Богатеями они нас не сделают, но лодку нам за них продадут, может, еще и на пропитание останется.
— Да, — согласилась дувианка, — ты не зря бродил по горам. Не знаю уж, как Омата, но Бехлем тобой совершенно очарован. Я ведь еще не говорила тебе о том, какой прощальный подарок он нам сделал? — Видя, что северянин совсем не слушает ее и целиком поглощен созерцанием стоящего на берегу Ситиали поселка, она, отцепив висевший на поясе под рубахой мешочек, развязала стягивавший его горловину ремешок. — Ну-ка, подставь руку.
Мгал подставил ладонь, и Лив высыпала на нее из мешочка дюжины полторы крупных самоцветов, которые, даже не будучи ограненными должным образом, сияли и светились в лучах заходящего солнца так, что от них трудно было отвести глаз.
— Вождь озерных уроборов мудрый человек и понимает, что на самом-то деле подземные цветы — это меньшее из сокровищ, которыми он владеет, — сказал северянин после непродолжительного молчания. — К тому же он верит, что Подземная Богиня любит щедрых людей и заботится о том, чтобы они ни в чем не испытывали нужды.
— Единственное, в чем Бехлем по-настоящему нуждается, так это в наследнике. И я от души желаю ему в ближайшее время обзавестись им. — Лив аккуратно завязала мешочек с самоцветами и спрятала под рубаху. — Ну что, спустимся в селение или будем высматривать плывущий по реке плот отсюда?
Присланный Хранителем веры слепой певец нежно погладил длинными пальцами облезлый бок старенькой, но удивительно звучной скейры и произнес лишенным всякого выражения голосом:
— Блистательная ай-дана не любит переложенные на музыку вирши про любовь. Ей не нравятся песни, которые мланго сочинили об ее отце и его славных походах, увеличивших земли империи чуть ли не на треть. Сердцу высокородной госпожи немилы баллады о заморских богах и героях. Душу ее не волнуют истории о чудесах, которые случались и со знатными, и с ничем не примечательными людьми. Я не осмелюсь оскорбить ее слух рыбацкими байками и не вполне пристойными куплетами, столь любимыми простонародьем, и, если бы она подсказала своему недостойному слуге тему, которая созвучна нынешнему настроению дочери Богоравного Мананга, я был бы ей признателен сверх всякой меры.
Тимилата стиснула руки и окинула полупустой зал Светлого дождя ненавидящим взглядом. Больше всего ей хотелось заорать, что нынешнему ее настроению были бы в высшей степени созвучны вопли расчленяемых имперским палачом заговорщиков, но сделать этого она не могла по целому ряду причин. Прежде всего наследнице престола не следовало давать воли своим чувствам и выглядеть сумасшедшей дурой как в глазах неспособного что-либо видеть чужеземца, так и в глазах двух с половиной дюжин высокородных гостий, почтивших ее своим присутствием. Необходимо было также помнить, что все сказанное ею, очень может статься, еще до ночи будет доведено до сведения Базурута и Баржурмала, а им вовсе ни к чему знать, в каком состоянии пребывает ай-дана. И, наконец, в каком глупом положении она окажется, если этот чудной Лориаль возьмет и спросит: почему же тогда ай-дана теряет время в зале Светлого дождя, в обществе безмозглых парчовохалатных хрычовок и слепого певца, пение которого ее совершенно не трогает, а не спустится в подземную тюрьму и не удовлетворит там свое, столь естественное для неудачивой претендентки на трон, желание послушать крики казнимых? С него станется — он спросит, и что тогда отвечать? Что предводители заговорщиков: и сын рабыни, и Хранитель веры — так же далеки от заточения в подземную тюрьму Большого дворца, как она — от того, чтобы воссесть на престол Повелителя империи? А схваченные пособники их были отпущены ее старшим секретарем — Флидом, когда тот решил предать свою госпожу и перекинуться к Баржу рмалу?..
— Я слыхала, прежде чем стать певцом, ты был мореходом. Так спой же нам о море, которого мне до сих пор не довелось увидеть.
— Если блистательной ай-дане будет угодно, я спою о море, далеких краях и отважных людях. О людях, которые мерились силами с грозной стихией и неумолимым роком, вместо того чтобы проливать кровь таких же, как они сами, смертных, чей век короток до смешного и печален до слез. — Лориаль пробежал чуткими пальцами по струнам и негромко начал:
В седой простор уходят корабли, И берег, растворяясь, в дымке тает, А птичий крик — как зов родной земли — В последний раз вернуться умоляет.
Нас звать назад, поверьте, труд пустой, Богами ветер послан нам попутный. Три корабля вернутся ли домой? Дождутся ли их в гавани уютной?..
По солнцу и по звездам правим путь, Который день к чужой земле несемся… Горячий воздух разрывает грудь. Вода протухла. В трюме течь. Прорвемся.
Шторма и мели, рифы и жара. Не люди плачут, палуба — смолою. Слезает кожа, мозг кипит — пора Нам приобщиться к вечному покою.
295
Но на пределе сил, на склоне дня,
Сквозь крови гул и скрип снастей усталых,
Ушей достиг, отчаянье гоня,
Крик чаек, что с небес раздался алых…
Ай-дана знала эту балладу, повествующую о трех кораблях, отправившихся из какого-то северного порта, лежащего по ту сторону Жемчужного моря, из Шима, кажется, к полуострову Танарин, чтобы проникнуть в сокровищницу Маронды — возлюбленного сына Кен-Канвале. Прослушав начало баллады, она, предоставив возможность гостьям своим наслаждаться дивным голосом певца, погрузилась в тягостные раздумья, не дававшие ей покоя с тех пор, как Баржурмал учинил в Золотой раковине великую бойню высокородных.
Весь ужас происшедшего дошел до Тимилаты не сразу, и, хотя обычно соображала она достаточно быстро, на этот раз ей потребовалось целых два дня и длительный разговор с командовавшим дворцовой стражей Гуноврасом, чтобы осознать — совершилось худшее из того, что могло произойти. Хранитель веры, при помощи ее и попустительстве, руками сторонников Вокама и сына рабыни уничтожил едва ли не всех преданных ей высокородных. В это трудно было поверить, однако в конце концов у нее хватило ума понять, что затеянная им в Золотой раковине резня — коварная ловушка и союз с ней нужен был Базуруту только для того, чтобы лишить ее в дальнейшем, после рассправы с Баржурмалом, возможности противостоять его амбициям сделаться полновластным Владыкой империи. Понять-то она это поняла, но позднее прозрение уже ничего не могло изменить и исправить. Без поддержки высокородных она становилась игрушкой, с которой Хранитель веры мог поступать как ему заблагорассудится, а в том, что парчовохалатная знать отступилась от нее, теперь уже не оставалось ни малейших сомнений.
Ай-дана обвела взглядом полупустой зал — еще три дня назад, до устроенного Баржурмалом побоища, он был бы набит битком. Никому из высокородных не пришло бы в голову проигнорировать приглашение Тимилаты посетить ее. Никто бы не посмел с наглой ухмылкой заявить ее посыльным, что у него нет настроения слушать заморского певца или что траур по родичу, убиенному в Золотой раковине, не позволяет ему принять приглашение. От нее отступились все, включая самых осторожных и предусмотрительных, ибо две дюжины высокородных дам, восторженно ахавших и охавших после каждой исполненной Лориалем песни, явились сюда и в самом деле послушать слепого певца и приняли приглашение ай-даны, скорее всего, без ведома своих семейств. Это было окончательное поражение, и сколько ни ломала себе Ти-милата голову над тем, как ей удержаться на краю пропасти, в которую толкали ее Баржурмал и Базурут, ничего путного придумать не могла. Две сотни дворцовых стражников и полсотни мефренг — вот все, чем она располагала. И винить в этом, кроме себя самой, ей было решительно некого.
Тимилата вспомнила рассказ Уго о сражении чернокожих дев с грабителями Мисюма и содрогнулась. Отряд ее неустрашимых и непобедимых телохранительниц был вырезан подкарауливавшими их в парке, на подступах к Золотой раковине, наймитами Вокама почти полностью, а захваченные Мисюмовыми подонками девы имели все основания завидовать павшим. Пришедших некогда из-за гор Оцулаго воительниц, заносчивость и жестокая исполнительность которых давно уже стали нарицательными, боялось и ненавидело все мужское население Ул-Патара, и столичное отребье не упустило случая поглумиться над гордыми пленницами, о чем свидетельствовали три подброшенные к воротам Большого дворца трупа. Искусники Мисюма не ломали жертвам костей и не резали их на части — вместо этого они начинили несчастных женщин солью и перцем, объяснив свои действия в записке, пересланной вместе с телами замученных, тем, что «мужчины кажутся чернокожим дамам слишком уж пресными». Это не было просто изуверством: Тимилата видела, какое впечатление трупы мефренг произвели на уцелевших чернокожих воительниц и дворцовых стражников, и полагала, что в ближайшее время многие из них последуют примеру Флида.
На их месте ай-дана именно так бы и поступила — кому охота ни за чих, за здорово живешь пропадать? Теперь уже она и сама готова была вступить в переговоры с сыном рабыни, да вот беда, не поверит он ей, ох не поверит! Еще до похода на Чивилунг Баржурмал, по совету Вокама, надо думать, предлагал ей стать наместницей в любой присоединенной Манангом к империи провинции, но она отказалась, причем в самой оскорбительной форме, — сыну рабыни должно было указать его место! Жалеть о сделанном ай-дана не собиралась: одним оскорблением больше, одним меньше — какое это имеет значение? Общеизвестно ведь, что она сделала все возможное, дабы заслужить ненависть и недоверие Баржурмала, и, что еще хуже, настроила против себя «тысячеглазого», относившегося к ней прежде как к собственной дочери. Опасаясь происков со стороны дочери Мананга, они не позволят ей укрыться в загородном имении, принадлежавшем когда-то ее матери, не позволят покинуть столицу и, даже если она по всей форме отречется от титула ай-даны, будут чувствовать себя неуютно, пока не отправят на свидание с Предвечным. Оставалась еще, правда, надежда на то, что Сокама сумеет привести к ней Пананата.
Чтобы не стать невестой Кен-Канвале, не сделаться игрушкой Хранителя веры и доказать Вокаму, что она в самом деле отказывается от борьбы за власть, у нее был лишь один выход — выйти замуж, объявив себя при этом входящей в клан супруга. До сегодняшнего утра Тимилата и думать не хотела о том, что ей придется прибегнуть к этому последнему и крайне унизительному, на ее взгляд, способу спасения: себя — от убийц, которых неминуемо подошлет к ней Вокам или Баржурмал, и империи — от власти Хранителя веры. Однако после того, как она убедилась, что никто из высокородных не откликнулся на ее приглашение, ей стало ясно, что надеяться больше не на что и пора прибегнуть к оставленному на самый крайний случай средству.
Никакими силами ей не удастся разубедить парчово-халатную знать в том, что она не предавала их высокородных братьев, отцов и сыновей ни Баржурмалу, ни Базуруту. В глазах одних она виновна в том, что помогла сыну рабыни избавиться от своих противников, в глазах. других — в том, что сговорилась с Хранителем веры и способствовала обогащению ярундов за счет земель и домов убитых в Золотой раковине высокородных, не позаботившихся о том, чтобы загодя обзавестись наследниками…
— Тимилата, не позволишь ли ты Лориалю сыграть и спеть нам что-нибудь по-нашему выбору?
Ай-дана вздрогнула и устремила на Калахаву вопрошающий взор, не в состоянии понять, чего понадобилось от нее престарелой госпоже.
— Ты, милочка, все равно его не слушаешь, а нам эти баллады о парусах, ужасных вишу и гзаморских землях уже порядком прискучили, — доверительно зашептала Калахава, поощряемая взглядами и перешептываниями сидящих в некотором отдалении от ай-даны высокородных дам. — Голос у него замечательный, и если бы он спел нам что-нибудь душевное…
— Разумеется. Я услышала уже все, что хотела. Теперь ваш черед высказывать свои пожелания, — разрешила Тимилата, с запоздалым раскаянием сообразив, что все это время Лориаль, выполняя ее заказ, терзал почтенных дам жуткими байками о вещах, нисколько их не занимающих. Зато теперь слепого, ясное дело, заставят спеть все любовные вирши, которые тот сумеет припомнить.
Она прислушалась. Ну так и есть.
Вот подлец! Ведь это же он о ней поет! Или нет? Ай-дана обежала взглядом лица присутствующих, но никто из дам не думал коситься в ее сторону. Странно, а ей-то показалось, что песня содержит явный намек на Пананата…
Мне кажется, ты, голову склоня,
Лишь из приличья слушаешь меня.
Ты рассудительна, и мой влюбленный бред
Привычный и холодный ждет ответ.
Что делать, нежное твое «люблю»
Не для меня. И я глазами пью
Прохладу, свежесть твоего лица,
Пока ты слушаешь… и речи ждешь конца.
Имперский казначей не был неприятен Тимилате, тем более что искренность его чувства не вызывала сомнения. Если уж на то пошло, оно, чувство это, даже льстило ей, но Пананат слышал произнесенное Манангом на смертном одре завещание в пользу Баржурмала и не мыслил себе нарушить последнюю волю глубокочтимого им Повелителя империи. Простить ему этого Тимилата не могла, однако если уж она вынуждена прибегнуть к замужеству, дабы сохранить жизнь и относительную свободу, то Бешеный казначей в качестве супруга был далеко не худшим вариантом. А точнее сказать — единственным…
— Повелительница! — негромко позвал ай-дану выглянувший из арочного проема Вугвал, и Тимилата поднялась с вышитого пестрыми цветами дивана. Сделав высокородным знак не обращать на нее внимания и не прерывать слепого певца, она быстрым шагом пересекла зал. Именно Вугвал должен был уведомить ее о возвращении Сокамы. И сделать это немедленно.
— Повелительница! Блистательная ай-дана!.. Сокама… Ее схватили люди Баржурмала! — выпалил после некоторой заминки слуга, прижимая руки к груди. — Из посланных сопровождать ее стражников уцелел только Тулхаб. Его ранили в грудь и…
— Веди меня к нему!
Поздно. Сын рабыни жаждет ее крови и не позволит Пананату жениться на ней. Следуя за Вугвалом, Тимилата в бессильной ярости кусала губы, мысленно призывая на голову Баржурмала самые страшные напасти, но успокоения это не приносило. Она попыталась убедить себя, что сын рабыни всегда был неравнодушен к Блюстительнице ее опочивальни и велел схватить Сокаму лишь для того, чтобы затащить в свою постель, однако поверить в это не смог бы и самый распоследний поваренок, проживший в Большом дворце хотя бы пяток дней…
— Как это случилось? — гневно вопросила Тимилата, переступив порог комнаты, где стражники отдыхали после дежурств.
Наскоро перевязанный раненый приподнялся на локте.
— Мы возвращались по улице Алых цветов, когда нас нагнало семеро всадников. На шлемах у них были серебристо-голубые значки яр-дана…
— Хорошо, я верю, что вы сражались как должно. Скажи, выполнила ли Сокама поручение? Говорила ли она с Пананатом?
— Да. Я не знаю, о чем у них шел разговор, но, кажется, она не услышала от него ничего утешительного. Она назвала Бешеного казначея предателем и…
— Ну?
— И пожелала, чтобы трупоедки отгрызли ему во время сна его мужское достоинство.
— Тьфу на тебя! — Тимилата стиснула зубы и без сил привалилась к стене.
Поздно. Пананат догадался, зачем она пригласила его к себе, и, не жалая говорить «нет» ей в лицо, отказался прийти. Бешеный казначей слишком горд и слишком честен, чтобы позволить использовать себя в качестве ширмы. Она пожертвовала Сокамой и отвергнута единственным человеком, который любил ее, дурнушку и задаваку, мечтавшую править империей и не сумевшую за полгода переманить на свою сторону ул-патарских ичхоров. Отец был прав — бремя власти слишком тяжело для нее. Ну что ж, придется поискать другого претендента на роль мужа.
Ай-дана прекрасно сознавала, что желающих взять ее в свой род она может искать до самой смерти, которая, судя по всему, уже не за горами. Искать может, но вряд ли найдет. Предвечный, испокон веку благоволящий к роду Эйтеранов, предложил ей на выбор лучшее из того, что могла пожелать смертная: пожизненную должность наместника провинции или Пананата. Но ненависть и презрение к сыну рабыни, сводной сестрой которого она имела несчастье быть, затмили ей разум, и Кен-Канвале отвернулся от нее, разочарованный, по-видимому, еще больше, чем Бешеный казначей. Теперь ей предстояло выбрать либо смерть, либо заточение в одном из святилищ, где ярунды приготовят для невесты Кен-Канвале прекрасное питье, освобождающее человека от всех забот, хлопот и стремлений. За исключением, быть может, только желания жрать и испражняться…
Двор, коридоры и галереи Золотой раковины были безлюдны. Состоящая из увечных ветеранов стража заменена набранными Вокамом из городских ичхоров дюжими молодцами, вооружение и ухватки которых наводили Пананата на мысль, что обитатели дворца яр-дана готовятся выдержать длительную осаду, и это, до известной степени, соответствовало истине. Предположение имперского казначея о том, что Хранитель веры вызвал войска из южных провинций, полностью подтвердилось, и, согласно донесеням соглядатаев «тысячеглазого», первые отряды мятежников уже через несколько дней следовало ожидать в Ул-Патаре.