Страница:
Другой проблемой, давно занимающей ученых, является начатая в XVIII в. и не прекращающаяся до сих пор дискуссия о местонахождении античной станции Ibliodurum, которая, согласно единственному сохранившемуся описанию, располагалась по дороге из Реймса в Мец через Верден. К сожалению, другое свидетельство о ней, находившееся в записках Марка Аврелия, упоминаемых Адсоном, до нас не дошло, и в нашем распоряжении имеется только один документ, так называемый "Итинерарий Антонина", авторство которого точно не установлено. Со времени своего первого выхода в свет у H.Estienne в 1512г., этот дорожник неоднократно исследовался, породив множество критических изданий, из которых самое известное - P.Wesseling(1735), а самое совершенное G.Parthey,M.Pindes(1848). Этот итинерарий не случайно создал вокруг себя огромную специальную литературу, библиография которой до сих пор не сделана, ибо он является самым полным из дошедших до нас сводом римских военных дорог эпохи расцвета Империи. Все остальные маршрутники либо не столь доскональны, хотя принадлежат той же эпохе - таковы знаменитые карты, переданные в 1508г. неким Мейсселем прославленному библиофилу Конраду Петингеру [10] - либо, как, например, дорожник, высеченный на вазах, открытых в 1852г., посвящены отдельным географическим областям, не ставя перед собой задачи описать все существовавшие к тому времени римские дороги. Таким образом понятно, почему "Итинерарий Антонина" является самым ценным : попросту он самый полный. И вот, хранящий в себе много камней преткновения для ученых, он окутывает дорогу из Вердена в Мец пеленой загадочности, разрешить которую не удалось ещё никому. И это не удивительно ! Как мы увидим, даже во времена Адсона путь из Вердена в Мец был окружен тайнами, и даже тогда, когда в распоряжении наших героев было гораздо больше документов, сохраненных историей, чем у нас, все они ломали голову над загадкой Ibliodurum, разрешив её в итоге лишь благодаря находчивости Герберта Орильякского. Что же представляет собой этот самый пресловутый Ibliodurum в современной исторической науке ? "Итинерарий Антонина" говорит, что между Верденом и Мецем есть всего две промежуточные станции : Fines и Ibliodurum. Расстояние от Вердена до Fines приблизительно равно пути от Меца до Ibliodurum, составляя соответственно девять и восемь галльских лье, величина которого 2,222 км. Все, казалось бы, ясно, но только и историки и географы никак не могут найти на карте ни того, ни другого, осмеливаясь лишь на предположения, которых к настоящему моменту накопилось столь же много, сколь значительно число ученых, занимавшихся этой проблемой. Первым высказался, разумеется, Bouquet [11], не ставший гадать и заявивший откровенно: "De Finibus et Iblioduro nihil est quod dicatur"(т.е. ничего нельзя сказать). Оставляя на время Fines, отмечу, что после Bouquet гипотезы о местонахождении Ibliodurum посыпались одна за другой; вот только некоторые предлагавшиеся варианты его отождествления: Hannonville-sur-Iron (Walckenaer и др.), Beville (Reichard), Gravelotte (De Fortia d'Urban), Chamblay (Gautier), Saint-Marcel (Taissaint) и самое курьезное среди всех - Gorze (Gauchez). Следы Ibliodurum никак не могут отыскать и, исследовав всю литературу по этому предмету, мы вынуждены признать: наука не в силах понять что же за Ibliodurum указан в "Итинерарии Антонина". При этом, как значительно число гипотез о его местонахождении, так много существует и вариантов выяснения этимологии этого названия. С одной стороны у нас есть мнение такого эрудита , как J.Meynier[12]. Господствующее представление, говорит он, состоит в том, что слово "durum", составляющее половину нашего названия, означает "вода", "течение воды" и от того переводилось оно многими как "река". Meynier отрицает подобное истолкование и предлагает свое: "durum" по его мнению есть на самом деле "род галльской крепости, где вода является одним из элементов укрепления". J.Gentil, к замечательной статье которого [13] мы ещё вернемся, говорит, что основная форма "Ibliodurum" - это "Ibleures" или "Ibloire", ограничиваясь этим. Наконец, M.Taissaint [14], сам не осмеливаясь на толкование, упоминает, что в окончании "durum" некоторые видят соответствие латинскому "forum"; автор, очевидно не соглашается с этим мнением, ибо и убедительных доказательств нет, и отсутствуют примеры того, что "durum" где-либо употреблялось самостоятельно, а не в качестве дополнения. Словом, перевести "Ibliodurum" тоже никто до сих пор не смог. Однако вернемся к терзавшей не одно поколение исследователей загадке местонахождения этой таинственной станции. Чтобы продемонстрировать степень разногласий, имеющихся на этот счет, обратимся к двум статьям. Одна из них - это уже упомянутое исследование J.Gentil ; другая опубликована C.Daville [15] почти пол столетия спустя, когда накопилась уже значительная специальная литература. Итак, перед нами два принципиально разных подхода к предмету рассмотрения. Gentil взял за основу строгое следование итинерарию, который говорит, что от Вердена до Fines девять миль, от Fines до Ibliodurum шесть миль, от Ibliodurum до Меца восемь миль. Что, казалось бы яснее, тем более, что общее расстояние в двадцать три мили ( последняя, напомню, равна здесь галльскому лье) полностью совпадает в фактической протяженностью пути, как это следует из тех остатков старой римской дороги, которые время сохранило для нас; при этом надо принять в расчет длину трассы не непосредственно до Меца, а только до излома дороги в направлении Труа по левому берегу Мозеля. Полковник Gentil держал перед собой карту французского военного штаба; в своих размышлениях он следовал и ей и своим глазам, идя метр за метром по участкам дороги и методично отсчитывая расстояния, указанные в итинерарии. Те результаты, которые он получил, он принял за непреложные факты. В его видении Ibliodurum таким образом помещался вблизи реки Iron, что в общем совпадало с не раз высказанными догадками о тождестве этой станции с Hannonville-sur-Iron - те ученые как и Gentil строго отложили по карте мили итинерария - только полковник остановился на рядомстоящем Ville-sur-Iron, ибо там обнаружены руины зданий, относящихся к римскому периоду. Gentil скользит пальцем по карте штаба: от этих развалин до ранее отождествленного им Fines как раз шесть лье, и поэтому он подытоживает: "Il est probable, que la station d' Ibliodurum etait la" [16] (с. 203). Это один взгляд на вопрос, так или иначе объединяющий мнения половины исследователей, кредо которых - буквальное следование дорожнику. Другая половина, также наполненная внутри себя разноголосицей, исходит из ошибочности итинерария, в котором и в самом деле обнаружено много недочетов. Ведь в чем принципиально слабое место теорий, подобных Gentil ? Латинское слово "Fines" означает - тут ситуация значительно легче, чем в случае со смыслом "Ibliodurum" - "предел", "граница", "рубеж". Но там, где буквоеды отмечают Fines, на картах не проходила ни одна из границ древности. Единомышленники Gentil ссылаются на соседствующий с их призрачным Fines Marcheville, корень которого - "marche", то есть "марка", "пограничный район". Значит, говорят они, здесь все же проходила какая-то граница, хотя что она разделяла и когда была проложена - этого они сказать не могут. Но начнем с того, что название "Marcheville" происходит на самом деле от ;"Marcelli villa", то есть "вилла Марцеллуса" [17] и, следовательно, тают доказательства утверждений о том, что Fines, как его размещают те, кто во всем доверяет дорожнику Антонина, в этом случае находится там, где ему полагается в соответствии с его названием. А теперь познакомимся с другой плеядой исследователей. Эта история с Fines заставляет их усомниться в точности данных итинерария, ведь ещё раз повторю, по этим данным станция Fines оказывается расположенной там, где никакая граница не проходила. Искомый рубеж, говорит Daville, это разделительная линия Вердена и Меца, их городская черта. Таким образом Fines четко ложится на реку Senoda, ибо относительно межи этих городов согласны уже все. Так рушится теория Gentil. Fines оказывается расположен не в девяти, а в четырнадцати лье от Вердена. Но тогда - к этому я и вел - и злосчастный Ibliodurum должен быть расположен иначе. Для Daville он - это Saint-Marcel, также хранящий в себе развалины римских времен. При этом он приводит несколько доказательств, похожих скорее все-таки на оправдания - настолько они натянуты и неубедительны. Однако вся остальная половина ученых близка к нему в своих гипотезах, ибо их попытки отождествления топографически близки к Saint-Marcel. Итак, в современной науке есть два центра тяжести, вокруг которых группируются все мнения об Ibliodurum : одни тяготеют к Hannonville-sur-Iron, другие блуждают вокруг Saint-Marcel. Взгляда на карту достаточно, чтобы убедиться, что расстояние между этими версиями покрывает чуть ли не треть всего пути из Вердена в Мец. А сколько ещё натяжек существует, на которые некоторые уже даже не обращают внимания ? Ведь взять хотя бы тот факт, что в "Итинерарие Антонина" все длины даны в "милях плюс минус", таким образом внутренне в этот сбивчивый дорожник уже заложена мина для историка, грозящая подорвать и разнести любое его построение. Итак, существование Ibliodurum до сих пор было тайной, к разгадке которой, казалось, нам так и не суждено приблизиться. Что же, теперь исследователи смогут спать спокойно: Адсон в своем сочинении описывает то, каким образом ему удалось найти Ibliodurum, бывший, оказывается, весьма привлекательным местом для современников; просто никто как тогда, так и сегодня не смог допустить, что все на самом деле настолько парадоксально.
А сколько ещё событий и фактов, описанных Адсоном, либо находят себе объяснение, либо позволяют по новому взглянуть на себя ! Никто ведь никогда не задавался вопросом, чем объясняется в междуречье Мерта и Мозеля столь высокая плотность названий, в состав которых входит имя Карла Великого. Не задумывался об этом даже H.Lepage, дающий их свод в своем словаре [18].С другой стороны понятно, что в том топографическом хаосе, который ему пришлось упорядочивать, не всегда узришь удивительные закономерности, которые теперь уже с легкостью усматриваются нами. Все дело в том, в каком именно порядке следует расположить доступные нам названия с именем Карла Великого ( Charlemagne). Одно из них ville-de-Charlemagne - оказывается явно лишним, выходя далеко из области основной концентрации подобных имен (этот город находится в окружении Сарребурга), и поэтому мы его сразу отбрасываем. Но приглядимся ко всем остальным, и мы увидим странное, необъяснимое по-началу совпадение. Итак, пройдемся немного по старинной карте департамента Мерт-и-Мозель ( в скобках я буду давать латинские формы, если они известны [19]). Мы выйдем с вами из Bouxieres-aux-Dames ( Buxarias) и перейдем на левый берег реки Мерт. Вблизи деревни Champigneules (Campiniola) мы увидим дорогу "Карла Великого" (по-французски - "chemin de Charlemagne"). Но, оказывается, и в самой деревне есть улица с таким же названием. Мы проходим и по ней, выйдя затем к лесу Haye (Heis). Идя далее, мы опять встречаем дорогу "Карла Великого": она идет по лесу, проходя по территории деревни Maron. Мы следуем этому пути, который в конце концов выводит нас на опушку леса к селению Chavigny. Мы так утомились пока шли, и нас так замучила жажда, что теперь нам в самый раз придется вода из источника "Карла Великого", которая вернет нам прежнюю бодрость и позволит продолжать путь. Мы минуем долину "Карла Великого" и выходим в конце концов к реке Мозель. Перебравшись на противоположный берег вблизи Sexey (Sisseiacum) снова натыкаемся на дорогу, носящую имя "Карла Великого". Она начинается на пути из Вердена в Эпиналь, потом проходит через Bicqueley (Bucculiacum) и выводит нас, наконец, на трассу из Pierre (Petra) в Tull (Tullum). Мы с вами пришли. Пройдя все дороги с именем Карла Великого (заметьте, больше подобных названий, тем более в таком количестве, ни в этом департаменте, ни в соседних, нет ) мы с вами ненамеренно проделали обходной путь из Буссьера в Туль. Не удивительно ли это ? Не странно ли, что все отдельные дороги с именем Карла Великого, будучи сложенными вместе, по сути составляют единую трассу, позволяя нам, уклонившись от возможных препятствий, которые подстерегают нас на прямой дороге между этими городами, пройти при этом из одного в другой ? Благодарю Мачкову Н.Ш., превосходного картографа, за то, что она указала мне на подобное сочетание названий, которое служит блестящей, до предела наглядной иллюстрацией повести Адсона. Теперь-то мы знаем, что по той дороге, которой мы с вами прошли, в Х веке из Буссьера в Туль было пронесено тело Карла Великого, а в память об этом событии история (ибо я не знаю кто именно) окрестила весь путь именем перезахороненного императора. Понадобились столетия, чтобы остались лишь фрагменты этой прославленной дороги, разрозненные, ничего не говорящие уму названия; понадобилось ещё больше времени, чтобы мы смогли объединить всех их в своем сознании и увидеть, как несут из Буссьера в Туль саркофаг с прахом величайшего из королей.
Однако, не слишком ли я увлекся, перечисляя те открытия, которые сулит нам сочинение Адсона ? Я сейчас подумал о том, что при такой скрытности, в которую упряталась та далекая эпоха, при таком упорном молчании современников, при такой скудости и противоречивости источников практически любое событие, описанное Адсоном, вносит коррективы в наши представления о том времени. Поэтому, хотя и я и намеревался продолжать, но пора уже остановиться, ибо можно сколь угодно долго смаковать эту рукопись.
Теперь мне бы хотелось сделать короткий палеографический обзор манускрипта Адсона ( как и у Рихера он сохранился в автографе) - рукописи, которая, без сомнения, представляет большой интерес со стороны исследователей, историков письма, ибо она несколько выходит за столбцы каждой из таблиц, классифицирующих известные на сегодня науке так называемые "национальные" или "областные" типа шрифтов IX - X вв. Возьму на себя смелость охарактеризовать его как "люксейльский курсив" - такую структуру почерка, которая при всех метаморфозах обнаруживает, однако, генетическое единство с духовной родиной Адсона. Родство это особенно акцентировано в "а"-типе, то есть в своеобразной манере письма, в которой буква "а" принимает весьма характерный вид, походя на две левых угловых скобки <<. В любом случае рукопись Адсона стоит особняком и это кажется невероятным - от повсеместно победившего тогда "каролингского минускула", ставшего в эпоху Карла Великого детищем первого культурного ренессанса, в котором Европа одерживала победу над варварством, принесенным ей германскими королевскими династиями. Чтобы понять графическое своеобразие рукописи и попытаться осмыслить как его культурно-историческую основу, так и причины средостения, которое возникло между Адсоном и каролингским минускулом, то есть чтобы разглядеть истоки его вопиющего палеографического отщепенства, нам придется сделать небольшой исторический экскурс. В IV - V вв. в Италии развился и быстро вошел во всеобщее употребление новый тип письма прогрессивный, "минускульный" римский курсив, отличавшийся от старого "маюскульного" курсива рядом фундаментальных, переломных в истории почерка черт : во-первых - и это, собственно, отличает минускул от маюскула, буквы теперь укладывались в иное количество строк, которыми линовался пергамент, внутри уже не двух, а четырех горизонталей; проще говоря в книгах наряду с заглавными окончательно закрепились и строчные буквы, имеющие, подчас, крохотные, как у нот тельца и, как у них же, длинные оси (таковы d, p, b, q и т.д.) . Во-вторых, если раньше все литеры писались отдельно, а слова, наоборот, вплотную примыкали друг к другу, составляя "сплошное письмо", то отныне внутри каждой вокабулы буквы плотно вязались друг с другом вязью культивируемых петлей и перемычек, образовывая иногда диковиннейшие лигатуры. Наконец, ранее вертикальный или накрененный влево шрифт наметил прочную тенденцию к повороту вправо. Все эти революционные перемены, проистекавшие из целой совокупности факторов - смены орудия письма, замены самого материала письма ( папирус на пергамент), изменение угла поворота книги относительно скриптора - рождались в Римской Империи и прежде всего в её северо-апеннинских культурных очагах. Новый римский курсив, известный нам большей частью по образцам равеннских грамот, триумфально воцарился и на землях Галлии, утвердившись здесь вместе с новой королевской династией салических франков Меровингами. На все время их царствования он безраздельно господствовал в королевской канцелярии, словно на протяжении двух сотен лет один и тот же секретарь одним и тем же почерком писал их бесчисленные грамоты как один и тот же бесконечный, никогда не кончающийся указ. Но с курсивом при этом произошло одно решительное и чрезвычайно глубокое изменение : вместе с Меровингами он воспринял их зарейнское варварство и, сохранив тем не менее все дериваты своих форм, подернулся какой-то судорогой и, я бы сказал, агонией. Здесь повсюду пугающая крючкообразность, так разнящаяся с гештальтом равеннских грамот, являющихся далеким родственником олимпийски скульптурного рустичного письма. Буквы теперь то ежатся и корячатся, словно охваченные злым духом, то, как оплавленные, удлиняются, норовя стечь со строки.
У меня уже прозвучало сравнение буквы и ноты. И в самом деле, разве разлинованный, как нотоносец, пергамент по мере труда скриптора не становится похожим на партитуру ? Разве не начинаем мы слушать музыку рукописи, едва только откроем её, едва лишь увидим причудливейшую, подчас, криптографию её нотации, говорящей более слуху, чем глазам ? Вот "distinctio maxima" - точка, ставящаяся наверху строки и означающая окончание предложения. Разве эта не та же точка, что, наоборот, прибавляет ноте половину её длительности ? Вот змейка, в раннем средневековье обозначавшая собой тысячу. Но так же, только отраженное в каком-то духовном зеркале - speculum - группетто объединяет собою несколько нот. Их штили и поперечные ребра напоминают нам стержни букв, то ли соединенных между собою лигатурами, то ли покрытых сверху поперечной перекладиной - значком сжатия при контракции. Восьмушки нот - неправда ли красуются, как выпущенные петли минускульных "b" и "l". В аббревиатурах нотных записей знак % обозначает последующее многократное повторение коротких фигур, и как же перекликается это с таким же обозначением слова "est" ("существует", "совершается") в стенографии тиронской системы ! Посмотрите, с одной стороны, надписанные в контракции сверху "litteras suprascriptas" висят в партитурах придыханием форшлагов; с другой же перечеркнутые ноты, или "короткие форшлаги", перешли в рукописные книги, где в словах, подвергнутых суспензии, или сокращению, последние буквы оказываются тоже перечеркнутыми. Так же, подобно скрипичным ключам, в начале строк там стоят инициалы акростихов. Поэтому в рукописях, особенно в древних, слова всегда оживают и начинают источать музыку. И теперь я задаю себе вопрос : какой характер имеет произведение, которое "слышат" наши глаза, глядящие на королевские дипломы Меровингов, где коллапсирует новых римский курсив ? Если библиадность, барочность монументального письма рождает фрески, подобные Баху или Бетховену, то дрожь и испуганность меровингского курсива сродни атональной музыке "Лунного Пьеро" с семнадцатью буквами, "соотнесенными лишь между собой", а не с парадигмой ладов, структурирующих красоту. Как я сказал двести лет активности королевской канцелярии - это кажущееся корпение над одной и той же грамотой, тянущееся, как глиссандо. Здесь хаос выпущен на свободу, и извивающиеся червяки букв символизируют одно - "эмансипацию диссонанса". Таков меровингский стиль. И я подробно остановился на нем, потому что именно он в союзе с ирландским влиянием создал неповторимое "люксейльское письмо", то есть такой почерк, который зародился в родном для Адсона монастыре.
О происхождении "люксейльского минускульного письма" много спорят[20]. То объясняют его результатом влияния северо-итальянских школ, таких как Верона или Боббио, то задаются вопросом, почему этот стиль не унаследовал ни одной из черт, присущих книгам ирландцев - основателей монастыря. Я утверждаю, что он является плодом сочетания меровингского курсива и ирландского унциального письма. Ведь островитяне принесли в Люксейль не привычный им набор шрифтов, а собственное отношение к рукописному труду, свой пиетет к букве. Посмотрите, как любят они каждое слово в книге, как насыщают все буковки естественными красками живой природы, как разнообразно и от души расцвечивают они пергамент, на живом лугу которого буквы не жмутся и не томятся в плену двух или четырех линеечной темницы, а живут, растут подобно цветкам с готовыми вот-вот распуститься бутончиками на изгибающихся, как под действием ветра, украшенных лепестками и листьями стебельках. А какое радостное изумление приносит нам неожиданно, посреди фразы появившаяся буква-чаровница, облаченная по контуру в дрожь кокетливо желтых тычинок ! Влияние ирландцев в Люксейль заключается не в привнесении ими собственных островных традиций, которых справедливо и не находят, а в аккуратности и тщательности, с которыми они регуляризовали меровингское письмо, облагородив его, насытив любовью и четко локализовав, создав, по сути дела, каллиграфическую форму меровингского курсива. Но что такое меровингский стиль ? Мы ведь уже отмечали, что это римский курсив IV - V вв., только страшно запущенный, заглохший в сорняках новой варварской культуры. Поэтому не будет ничего удивительного, если мы сделаем первый важный вывод: когда удивительно живые ирландцы взялись в Люксейль за исправление и косметику меровингского стиля, оказалось, что перед нами предстал воскрешенный ими римский курсив, только приобретший равновесие, стоящий прямо, закованный в четкость и выверенность ирландского унциала. А сделав этот вывод, мы сделаем и второй, самый главный, к которому мы и шли так долго.
А сколько ещё событий и фактов, описанных Адсоном, либо находят себе объяснение, либо позволяют по новому взглянуть на себя ! Никто ведь никогда не задавался вопросом, чем объясняется в междуречье Мерта и Мозеля столь высокая плотность названий, в состав которых входит имя Карла Великого. Не задумывался об этом даже H.Lepage, дающий их свод в своем словаре [18].С другой стороны понятно, что в том топографическом хаосе, который ему пришлось упорядочивать, не всегда узришь удивительные закономерности, которые теперь уже с легкостью усматриваются нами. Все дело в том, в каком именно порядке следует расположить доступные нам названия с именем Карла Великого ( Charlemagne). Одно из них ville-de-Charlemagne - оказывается явно лишним, выходя далеко из области основной концентрации подобных имен (этот город находится в окружении Сарребурга), и поэтому мы его сразу отбрасываем. Но приглядимся ко всем остальным, и мы увидим странное, необъяснимое по-началу совпадение. Итак, пройдемся немного по старинной карте департамента Мерт-и-Мозель ( в скобках я буду давать латинские формы, если они известны [19]). Мы выйдем с вами из Bouxieres-aux-Dames ( Buxarias) и перейдем на левый берег реки Мерт. Вблизи деревни Champigneules (Campiniola) мы увидим дорогу "Карла Великого" (по-французски - "chemin de Charlemagne"). Но, оказывается, и в самой деревне есть улица с таким же названием. Мы проходим и по ней, выйдя затем к лесу Haye (Heis). Идя далее, мы опять встречаем дорогу "Карла Великого": она идет по лесу, проходя по территории деревни Maron. Мы следуем этому пути, который в конце концов выводит нас на опушку леса к селению Chavigny. Мы так утомились пока шли, и нас так замучила жажда, что теперь нам в самый раз придется вода из источника "Карла Великого", которая вернет нам прежнюю бодрость и позволит продолжать путь. Мы минуем долину "Карла Великого" и выходим в конце концов к реке Мозель. Перебравшись на противоположный берег вблизи Sexey (Sisseiacum) снова натыкаемся на дорогу, носящую имя "Карла Великого". Она начинается на пути из Вердена в Эпиналь, потом проходит через Bicqueley (Bucculiacum) и выводит нас, наконец, на трассу из Pierre (Petra) в Tull (Tullum). Мы с вами пришли. Пройдя все дороги с именем Карла Великого (заметьте, больше подобных названий, тем более в таком количестве, ни в этом департаменте, ни в соседних, нет ) мы с вами ненамеренно проделали обходной путь из Буссьера в Туль. Не удивительно ли это ? Не странно ли, что все отдельные дороги с именем Карла Великого, будучи сложенными вместе, по сути составляют единую трассу, позволяя нам, уклонившись от возможных препятствий, которые подстерегают нас на прямой дороге между этими городами, пройти при этом из одного в другой ? Благодарю Мачкову Н.Ш., превосходного картографа, за то, что она указала мне на подобное сочетание названий, которое служит блестящей, до предела наглядной иллюстрацией повести Адсона. Теперь-то мы знаем, что по той дороге, которой мы с вами прошли, в Х веке из Буссьера в Туль было пронесено тело Карла Великого, а в память об этом событии история (ибо я не знаю кто именно) окрестила весь путь именем перезахороненного императора. Понадобились столетия, чтобы остались лишь фрагменты этой прославленной дороги, разрозненные, ничего не говорящие уму названия; понадобилось ещё больше времени, чтобы мы смогли объединить всех их в своем сознании и увидеть, как несут из Буссьера в Туль саркофаг с прахом величайшего из королей.
Однако, не слишком ли я увлекся, перечисляя те открытия, которые сулит нам сочинение Адсона ? Я сейчас подумал о том, что при такой скрытности, в которую упряталась та далекая эпоха, при таком упорном молчании современников, при такой скудости и противоречивости источников практически любое событие, описанное Адсоном, вносит коррективы в наши представления о том времени. Поэтому, хотя и я и намеревался продолжать, но пора уже остановиться, ибо можно сколь угодно долго смаковать эту рукопись.
Теперь мне бы хотелось сделать короткий палеографический обзор манускрипта Адсона ( как и у Рихера он сохранился в автографе) - рукописи, которая, без сомнения, представляет большой интерес со стороны исследователей, историков письма, ибо она несколько выходит за столбцы каждой из таблиц, классифицирующих известные на сегодня науке так называемые "национальные" или "областные" типа шрифтов IX - X вв. Возьму на себя смелость охарактеризовать его как "люксейльский курсив" - такую структуру почерка, которая при всех метаморфозах обнаруживает, однако, генетическое единство с духовной родиной Адсона. Родство это особенно акцентировано в "а"-типе, то есть в своеобразной манере письма, в которой буква "а" принимает весьма характерный вид, походя на две левых угловых скобки <<. В любом случае рукопись Адсона стоит особняком и это кажется невероятным - от повсеместно победившего тогда "каролингского минускула", ставшего в эпоху Карла Великого детищем первого культурного ренессанса, в котором Европа одерживала победу над варварством, принесенным ей германскими королевскими династиями. Чтобы понять графическое своеобразие рукописи и попытаться осмыслить как его культурно-историческую основу, так и причины средостения, которое возникло между Адсоном и каролингским минускулом, то есть чтобы разглядеть истоки его вопиющего палеографического отщепенства, нам придется сделать небольшой исторический экскурс. В IV - V вв. в Италии развился и быстро вошел во всеобщее употребление новый тип письма прогрессивный, "минускульный" римский курсив, отличавшийся от старого "маюскульного" курсива рядом фундаментальных, переломных в истории почерка черт : во-первых - и это, собственно, отличает минускул от маюскула, буквы теперь укладывались в иное количество строк, которыми линовался пергамент, внутри уже не двух, а четырех горизонталей; проще говоря в книгах наряду с заглавными окончательно закрепились и строчные буквы, имеющие, подчас, крохотные, как у нот тельца и, как у них же, длинные оси (таковы d, p, b, q и т.д.) . Во-вторых, если раньше все литеры писались отдельно, а слова, наоборот, вплотную примыкали друг к другу, составляя "сплошное письмо", то отныне внутри каждой вокабулы буквы плотно вязались друг с другом вязью культивируемых петлей и перемычек, образовывая иногда диковиннейшие лигатуры. Наконец, ранее вертикальный или накрененный влево шрифт наметил прочную тенденцию к повороту вправо. Все эти революционные перемены, проистекавшие из целой совокупности факторов - смены орудия письма, замены самого материала письма ( папирус на пергамент), изменение угла поворота книги относительно скриптора - рождались в Римской Империи и прежде всего в её северо-апеннинских культурных очагах. Новый римский курсив, известный нам большей частью по образцам равеннских грамот, триумфально воцарился и на землях Галлии, утвердившись здесь вместе с новой королевской династией салических франков Меровингами. На все время их царствования он безраздельно господствовал в королевской канцелярии, словно на протяжении двух сотен лет один и тот же секретарь одним и тем же почерком писал их бесчисленные грамоты как один и тот же бесконечный, никогда не кончающийся указ. Но с курсивом при этом произошло одно решительное и чрезвычайно глубокое изменение : вместе с Меровингами он воспринял их зарейнское варварство и, сохранив тем не менее все дериваты своих форм, подернулся какой-то судорогой и, я бы сказал, агонией. Здесь повсюду пугающая крючкообразность, так разнящаяся с гештальтом равеннских грамот, являющихся далеким родственником олимпийски скульптурного рустичного письма. Буквы теперь то ежатся и корячатся, словно охваченные злым духом, то, как оплавленные, удлиняются, норовя стечь со строки.
У меня уже прозвучало сравнение буквы и ноты. И в самом деле, разве разлинованный, как нотоносец, пергамент по мере труда скриптора не становится похожим на партитуру ? Разве не начинаем мы слушать музыку рукописи, едва только откроем её, едва лишь увидим причудливейшую, подчас, криптографию её нотации, говорящей более слуху, чем глазам ? Вот "distinctio maxima" - точка, ставящаяся наверху строки и означающая окончание предложения. Разве эта не та же точка, что, наоборот, прибавляет ноте половину её длительности ? Вот змейка, в раннем средневековье обозначавшая собой тысячу. Но так же, только отраженное в каком-то духовном зеркале - speculum - группетто объединяет собою несколько нот. Их штили и поперечные ребра напоминают нам стержни букв, то ли соединенных между собою лигатурами, то ли покрытых сверху поперечной перекладиной - значком сжатия при контракции. Восьмушки нот - неправда ли красуются, как выпущенные петли минускульных "b" и "l". В аббревиатурах нотных записей знак % обозначает последующее многократное повторение коротких фигур, и как же перекликается это с таким же обозначением слова "est" ("существует", "совершается") в стенографии тиронской системы ! Посмотрите, с одной стороны, надписанные в контракции сверху "litteras suprascriptas" висят в партитурах придыханием форшлагов; с другой же перечеркнутые ноты, или "короткие форшлаги", перешли в рукописные книги, где в словах, подвергнутых суспензии, или сокращению, последние буквы оказываются тоже перечеркнутыми. Так же, подобно скрипичным ключам, в начале строк там стоят инициалы акростихов. Поэтому в рукописях, особенно в древних, слова всегда оживают и начинают источать музыку. И теперь я задаю себе вопрос : какой характер имеет произведение, которое "слышат" наши глаза, глядящие на королевские дипломы Меровингов, где коллапсирует новых римский курсив ? Если библиадность, барочность монументального письма рождает фрески, подобные Баху или Бетховену, то дрожь и испуганность меровингского курсива сродни атональной музыке "Лунного Пьеро" с семнадцатью буквами, "соотнесенными лишь между собой", а не с парадигмой ладов, структурирующих красоту. Как я сказал двести лет активности королевской канцелярии - это кажущееся корпение над одной и той же грамотой, тянущееся, как глиссандо. Здесь хаос выпущен на свободу, и извивающиеся червяки букв символизируют одно - "эмансипацию диссонанса". Таков меровингский стиль. И я подробно остановился на нем, потому что именно он в союзе с ирландским влиянием создал неповторимое "люксейльское письмо", то есть такой почерк, который зародился в родном для Адсона монастыре.
О происхождении "люксейльского минускульного письма" много спорят[20]. То объясняют его результатом влияния северо-итальянских школ, таких как Верона или Боббио, то задаются вопросом, почему этот стиль не унаследовал ни одной из черт, присущих книгам ирландцев - основателей монастыря. Я утверждаю, что он является плодом сочетания меровингского курсива и ирландского унциального письма. Ведь островитяне принесли в Люксейль не привычный им набор шрифтов, а собственное отношение к рукописному труду, свой пиетет к букве. Посмотрите, как любят они каждое слово в книге, как насыщают все буковки естественными красками живой природы, как разнообразно и от души расцвечивают они пергамент, на живом лугу которого буквы не жмутся и не томятся в плену двух или четырех линеечной темницы, а живут, растут подобно цветкам с готовыми вот-вот распуститься бутончиками на изгибающихся, как под действием ветра, украшенных лепестками и листьями стебельках. А какое радостное изумление приносит нам неожиданно, посреди фразы появившаяся буква-чаровница, облаченная по контуру в дрожь кокетливо желтых тычинок ! Влияние ирландцев в Люксейль заключается не в привнесении ими собственных островных традиций, которых справедливо и не находят, а в аккуратности и тщательности, с которыми они регуляризовали меровингское письмо, облагородив его, насытив любовью и четко локализовав, создав, по сути дела, каллиграфическую форму меровингского курсива. Но что такое меровингский стиль ? Мы ведь уже отмечали, что это римский курсив IV - V вв., только страшно запущенный, заглохший в сорняках новой варварской культуры. Поэтому не будет ничего удивительного, если мы сделаем первый важный вывод: когда удивительно живые ирландцы взялись в Люксейль за исправление и косметику меровингского стиля, оказалось, что перед нами предстал воскрешенный ими римский курсив, только приобретший равновесие, стоящий прямо, закованный в четкость и выверенность ирландского унциала. А сделав этот вывод, мы сделаем и второй, самый главный, к которому мы и шли так долго.