Моравиа Альберто. Дом, в котором совершено преступление (Рассказы)

   - Ты опустила глаза, потом подняла руку. Вот так, молодец. Взяла мою руку и на мгновение прижала ее к лицу. Вот так, правильно. Потом повернула ее и поцеловала ладонь. И все это - не открывая глаз.
   Он помнил, что тогда он наклонился и обнял ее. Так началась их любовь, и вновь у него появилась надежда, что благодаря этому мгновению, так совершенно воспроизведенному, все повторится, как будто и в самом деле не прошло столько времени. Но Джорджия оттолкнула его руку и встала:
   - Не могу больше. Довольно, довольно, довольно!
   Серджо, растерянный, тоже встал с дивана.
   - Тогда это было прекрасно, а теперь просто неприятно. Не могу понять, зачем ты заставляешь меня разыгрывать эту комедию. Может быть, ты надеешься начать все сначала? В таком случае ты ошибаешься. У меня нет ни малейшего желания.
   - Нет, - сказал Серджо, - я не хочу начинать все сначала. Это было бы уже что-то другое, я же хочу именно того, что было, и ничего другого. Я заставил тебя повторить, как ты говоришь, комедию, потому что хотел вновь пережить то далекое мгновение. Может быть, это было самое прекрасное мгновение в моей жизни.
   - Оно ушло навсегда и никогда больше не вернется, - уже не так резко, почти с сожалением произнесла она, подойдя к окну, и стала глядеть в него.
   - Но я не могу себе представить, что оно ушло. Оно здесь, у меня в памяти, живое, настоящее. Это мгновение должно повториться.
   Женщина медленно повернулась и с сочувствием посмотрела на него:
   - И именно тебе приходится говорить мне это, а ведь как раз ты так хорошо объяснил мне в тот день, что такое подделка. То мгновение тогда стоило миллионы, миллиарды, оно было дороже всех сокровищ мира. Но то, что мы проделали сегодня утром, это подделка, цена которой - несколько лир. Разве не так?
   Она отошла от окна и, похлопывая себя по ноге длинными черными перчатками, которые держала в руке, направилась к двери.
   - Я уже не та, какой была в то утро, и ты не тот, что прежде. Мы оба другие. И потом мы совсем не актеры, которые в совершенстве могут повторить какую-нибудь сцену. Даже если бы мы и были ими, то для кого нам играть? Для самих себя? Актеры играют не для себя, а для публики. До свиданья.
   Серджо ничего не ответил и подошел к окну. Майский ветер, веселый и порывистый, шевелил листву глицинии, совсем как в то утро. И все могло бы быть, как в то утро. Дверь за его спиной закрылась.
   Тревога
   Лоренцо остановил машину и повернулся к юноше.
   - Ну так как, поднимешься наверх или будешь дожидаться здесь?
   Тот пожал плечами, и на губах его появилась наглая и ленивая усмешка:
   - А зачем я туда пойду? Чего я там не видал!
   Лоренцо, не говоря ни слова, с минуту смотрел на него. Это красивое и порочное лицо - необыкновенно смуглое, с черными блестящими глазами, величиной и разрезом напоминавшими женские, с коротким чувственным носом, с мясистыми и припухшими яркими губами - будило в нем отвращение; с удивлением он спрашивал себя: как умудрялись родители ничего не замечать? Ведь это лицо кричало. Он с досадой сказал:
   - Лионелло, если ты так относишься ко всему, что случилось, то уж лучше бы ты ко мне не обращался.
   - Но, милейший адвокат, как я должен ко всему этому относиться?
   - Ты хоть понимаешь, что можешь угодить в тюрьму?
   Молодой человек взглянул на адвоката и лишь удобнее устроился на сиденье: он привалился к мягкой спинке, запрокинул голову, так что его сильная и круглая шея выступила из воротника летней рубашки. Он хранил молчание - то была его излюбленная манера отвечать на щекотливые вопросы. Лоренцо, однако, настаивал:
   - Могу я по крайней мере узнать, зачем ты это сделал?
   Снова молчание. Сквозь полуопущенные длинные ресницы юноша лениво смотрел на адвоката, и это выводило того из равновесия.
   - Зачем ты в таком случае явился ко мне? - спросил он.
   На сей раз Лионелло соблаговолил ответить. Он заговорил медленно и с нескрываемым пренебрежением:
   - Я пришел к вам, рассчитывая, что вы человек понятливый. Но теперь, раз вы задаете подобные вопросы, я должен признать, что допустил оплошность и дал маху.
   - В каком смысле дал маху?
   - Да в том, что обратился к вам.
   Лоренцо выскочил из машины и с силой захлопнул дверцу.
   - Ладно, оставайся тут, я поднимусь наверх.
   Но когда он огибал машину, то увидел, что молодой человек томно делает ему какой-то знак рукою, не меняя, однако, при этом своей ленивой и удобной позы. Адвокат остановился и с раздражением спросил:
   - Чего тебе еще?
   - Сигарету.
   - Держи!
   Лоренцо швырнул пачку сигарет прямо в лицо мальчишке и вошел в подъезд. Подойдя к лифту, он оглянулся и краем глаза увидел, что какая-то молодая женщина подбежала к автомобилю и заговорила с Лионелло. И тут же он узнал ее: это была сестра юноши, Джиджола. Если Лионелло выражением лица и манерами - адвокат не мог бы сказать, врожденными или благоприобретенными, походил на хулигана из городского предместья, то Джиджола, в свою очередь, походила на уличную девчонку: у нее было гибкое тело, вихляющая походка, на ее плоском лице с низким лбом выделялись непомерно большие глаза и огромный рот. Лоренцо задержался возле лифта, ожидая, пока она подойдет. И действительно, девушка вскоре появилась: она ступала по блестящим мраморным плитам, которыми был выложен просторный вестибюль, ее короткое платьице, казалось, было выкроено из косынки: оно оставляло открытыми спину Джиджолы, руки, верхнюю часть груди и ноги выше колен. Лоренцо отметил, что модная прическа в форме высокого овального гребня особенно подчеркивала ее необычайно низкий лоб - он был не шире двух пальцев, - мощные челюсти и тяжелый подбородок. Джиджола вошла в лифт и, не здороваясь, спросила у адвоката:
   - Что стряслось с Лионелло? Почему он не идет домой? Почему прячется в машине?
   Лоренцо тоже вошел в лифт, прикрыл дверцу и сказал:
   - У Лионелло неприятности.
   - И серьезные?
   - Очень серьезные.
   - Что ж он такое натворил?
   - Ну, моя милая, если я тебе скажу, то вскоре об этом узнает весь Рим.
   - Я и сама догадываюсь. Лионелло и его приятели постоянно твердили, что они выкинут какую-нибудь штуку... А то так жить скучно!
   Джиджола произнесла эту фразу, точно затверженный урок, и в ее тоне прозвучала такая простодушная и бездумная уверенность в правоте брата, что Лоренцо невольно улыбнулся.
   - Ах, они так говорили? - вырвалось у него.
   - Да, и еще говорили, что натворят такого, что все газеты заговорят о них. Я тоже просилась в их компанию, но они меня не взяли. Сказали, что это, мол, не женское дело.
   Лифт остановился, девушка и адвокат вышли и оказались на просторной лестничной площадке: как и вестибюль, она была выложена мрамором. Лоренцо повернулся к Джиджоле и взял ее за руку:
   - Будь осторожна. Если желаешь брату добра, то никому не повторяй того, что ты мне сказала.
   - Я буду молчать, если вы мне расскажете, что натворил Лионелло. А не расскажете...
   Она не успела договорить - адвокат схватил ее за плечи обеими руками и крикнул:
   - Не строй из себя дурочку! Ты ни о чем не должна болтать, и все тут.
   Он с силой сжимал плечи девушки и вдруг заметил, что она спокойно смотрит на него, нисколько не испугавшись; напротив, она почти с восхищением проговорила: "Ну и манеры!" И одновременно, с вызывающим видом вильнув бедрами, подалась вперед. Тогда он быстро отпустил ее и поспешно сказал:
   - Одним словом, Лионелло скомпрометирован меньше, чем другие. Если ты будешь держать язык за зубами, его, пожалуй, удастся вызволить из беды. И не строй из себя дурочку.
   - Ну и обращенье! А еще адвокат! - усмехнулась Джиджола.
   В эту минуту дверь отворилась, и камердинер в белом пиджаке впустил их в переднюю.
   Девушка сказала: "До свиданья, адвокат!" - и, напевая, танцующей походкой двинулась по темному коридору. Камердинер провел Лоренцо в гостиную.
   Мать Лионелло, Джулия, ходила по комнате с низеньким лысым человеком, у которого в руках был метр. Она на ходу пожала руку адвокату и проговорила:
   - Извините меня, я должна еще несколько минут потолковать с обойщиком насчет летней обивки для мебели. Я скоро освобожусь.
   Лоренцо спросил себя, не следует ли ему сначала переговорить с Джулией и только потом с ее мужем; в конце концов он решил, что так будет лучше: в сущности, здесь, в этом доме, все зависело от Джулии. Он сидел в кресле и наблюдал за нею, а она тем временем разговаривала с мастером. Джулия высокая, худощавая и подтянутая, любившая носить серый и черный цвета, отличалась той строгой элегантностью, какая присуща очень богатым женщинам, у которых много досуга. В ее старательно причесанных темных волосах уже виднелось несколько серебряных нитей; в маленьких, глубоко посаженных голубых глазках мерцал тревожный огонек; лицо ее безупречно овальной формы казалось слегка припухшим, быть может, потому, что нос у нее был крошечный.
   Наконец Джулия отпустила обойщика, уселась рядом с адвокатом и принялась с ним беседовать; как всегда, она говорила о семье, о которой якобы неустанно пеклась и которая, по ее словам, совершенно лишала ее покоя. Джулия говорила очень быстро, стремительно нанизывая одну фразу за другой, и не слишком заботилась при этом о смысле - так некоторые завзятые курильщики прикуривают новую сигарету от еще непотухшего окурка предыдущей. Казалось, она боится, что Лоренцо прервет ее, и заранее знает, что он непременно заговорит с нею о неприятных вещах. Несколько раз адвокат уже готов был произнести вертевшуюся у него на кончике языка фразу: "Послушайте, Джулия, кстати о детях... ведь я должен потолковать с вами о Лионелло...", но при каждой попытке он неизменно наталкивался на сплошную стену слов, одновременно легковесную и непроницаемую. "Как странно, - подумал Лоренцо, хотя в речах Джулии сквозит самодовольное спокойствие человека, у которого совесть чиста и которому не в чем себя упрекнуть, ее возбуждение и торопливая манера говорить словно бы указывают на глубокую, хотя, быть может, и неосознанную тревогу". Сперва Джулия болтала о летней обивке для мебели, с обивки она перескочила на морское путешествие и поездку в горы, морское путешествие навело ее на рассуждение о яхтах или, как она выражалась, лодках, от лодок она перешла к своим детям, которые все еще оставались для нее "малышами" (ее сын и дочь были как раз приглашены кататься на одной из этих лодок); затем безо всякой видимой связи, безо всякой передышки Джулия с жаром принялась рассказывать о вечеринке, которую Джиджола и Лионелло устроили накануне для своих друзей на террасе их дома.
   - Они даже представляли сценки, какие обычно видишь в варьете,захлебывалась Джулия. - А нас, Федерико и меня, они выпроводили из дому, заявив: "Взрослым смотреть не рекомендуется. Это только для несовершеннолетних, моложе восемнадцати лет". Не правда ли, остроумно?
   Дверь открылась, и на пороге появился Федерико, муж Джулии; он двигался медленно, поступью утомленного человека, который только что вышел из состояния долгой и вынужденной неподвижности. Это был высокий, атлетически сложенный, хотя и несколько сутулый человек; у него были правильные и красивые черты лица, но вокруг синих глаз и еще свежего рта залегла густая сеть тонких морщинок; на первый взгляд могло показаться, будто у Федерико широкий ясный лоб, однако, присмотревшись внимательнее, нетрудно было заметить, что это были просто залысины. В противовес Джулии, которая болтала без умолку, Федерико, как это было известно адвокату, отличался чрезмерной молчаливостью: он говорил односложно, не заканчивал фразы, часто вместо ответа лишь кивал головой, и в этой немногословности, казалось, сквозила тревога, в сущности мало отличавшаяся от тревоги, владевшей его супругой. Федерико подошел к Лоренцо и, подчеркнуто не замечая присутствия жены, сердечно поздоровался с ним, хотя это явно стоило ему неимоверных усилий. Адвокат посмотрел на приятеля и понял, что тот по обыкновению дурно провел ночь: он страдал бессонницей, и, по его собственному выражению, нервы у него были совершенно издерганы. Федерико отрывисто и негромко сказал:
   - Пойдем на террасу?
   Они вышли на просторную террасу - своего рода висячий сад, откуда открывалась широкая панорама города. Было жарко. Летнее солнце, против которого была бессильна слабая тень, отбрасываемая растениями в ящиках, накаляло выложенный плитками пол. Федерико направился в тот угол террасы, откуда видны были Тибр и Монте Марио, и оперся о перила. Он двигался медленно и судорожно вертел головой, как человек, которому трудно дышать и он жадно ловит воздух ртом. Когда они оба отошли достаточно далеко от дверей гостиной, Лоренцо сказал:
   - Слушай, мне надо поговорить с тобой.
   Федерико в это время смотрел вниз; похоже было, что он внимательно разглядывает машину адвоката, стоявшую возле тротуара; на фоне огромной площади, покрытой серым асфальтом, она казалась маленькой и одинокой. Обернувшись, он спросил:
   - Тебе надо поговорить со мной? Очень жаль, но сегодня это невозможно.
   Лоренцо с удивлением посмотрел на него:
   - Невозможно? А почему?
   У Федерико перекосилось лицо, как от укола или какой-то другой внезапной боли. Он повторил:
   - Невозможно. - И прибавил. - Мне трудно сосредоточиться. Я всю ночь не сомкнул глаз, хотя принял снотворное; одним словом, я нездоров.
   Он продолжал говорить что-то в том же духе; при этом лицо его подергивалось и искажалось, он то и дело останавливался и запинался, видно было, что он плохо себя чувствует. И при взгляде на него Лоренцо подумал, что, быть может, благоразумнее не говорить с ним о сыне. И все же адвокат продолжал настаивать:
   - Видишь ли, речь идет о деле, которое не терпит отлагательства.
   Федерико снова бросил взгляд на стоявшую внизу машину, в которой сидел Лионелло, и ответил:
   - Нет таких дел, которые нельзя отложить. Дела постоянно кажутся нам крайне срочными, а потом... Прошу тебя, приходи завтра хоть с самого утра, надеюсь, я этой ночью немного посплю, и мы сможем спокойно поговорить.
   - Но это действительно важное дело.
   - Именно потому, что оно важное, я ничего не хочу о нем знать. Я не в силах заниматься сейчас важными делами.
   - Стало быть, ты решительно отказываешься?
   - Прошу тебя, не настаивай.
   Федерико положил руку на плечо адвоката и слегка подталкивал его к дверям гостиной. Лоренцо заметил, что при каждой фразе по лицу Федерико пробегает судорога, и в конце концов решил ничего не говорить приятелю. Он, Лоренцо, сам сделает для Лионелло все, что в его силах; Джулия и Федерико, которые - каждый на свой лад - не желали ничего слышать, позднее узнают о проделках своего сына из газет, а может, и вообще не узнают. Лоренцо отклонил вялое приглашение Федерико остаться завтракать, простился с ним, вернулся в гостиную, пожал руку Джулии и затем вышел в переднюю.
   Из темноты выскочила Джиджола, она, видимо, подстерегала его.
   - Ну как, поговорили с папой и с мамой?
   - Нет, и прошу тебя ничего им не рассказывать.
   - Очень надо! Но только вы должны признать...
   - Что именно?
   - Что в этом доме единственный человек, которому можно все рассказать, это я.
   - Возможно, ты и права.
   Лоренцо захлопнул дверцу лифта. Кабина начала опускаться.
   Грамотность
   Встреча была назначена на перекрестке, там, где проселочная дорога, окаймленная бузинными изгородями, отходит от шоссе к предместью.
   Джироламо выехал на проселок и поставил машину впритык к изгороди. Все утро шел дождик, а теперь сквозь хмурые лохмотья облаков прорвался ликующий солнечный свет, от которого сверкали все лужи на дороге. Джироламо вынул из кармана свое письмо и снова пробежал его. Читая, он не мог не признаться себе, что поступает как трус, письменно сообщая Анне о своем решении расстаться с ней, вместо того чтобы сказать ей это в лицо. Но он тут же нашел себе оправдание, что всему виною несносный характер девушки.
   Дверца автомобиля внезапно распахнулась, и Анна влетела в машину, запыхавшись:
   - Ну скорей, давай поехали!
   Джироламо включил мотор, и машина двинулась.
   Выехав на шоссе, Джироламо влился в поток грузовиков и легковых автомобилей, направлявшихся за город. Ведя машину, он искоса поглядывал на Анну, словно желая утвердиться в своем решении, и ему вновь пришла та же мысль, что и при их первой встрече: изящный овал личика, как у мадонны, но уж никак не кроткие очи; наоборот, их взор всегда омрачен каким-то бессмысленным, беспричинным гневом. В этом сердитом взгляде, однако, сквозило что-то жалкое, и поэтому, смотря на девушку, Джироламо всякий раз ощущал чувство сострадания.
   Он вздрогнул от резкого звука ее голоса. Анна спрашивала:
   - Где у тебя сигареты?
   - В ящичке.
   Он увидел, как Анна протянула маленькую руку ("маленькие руки бывают у холериков", - вспомнил он недавно прочитанный трактат по хиромантии) и стала дергать ручку вещевого ящика, который, однако, никак не открывался. Сейчас же покраснев от раздражения, она вскрикнула:
   - Да открой мне эту штуку! Разве не видишь, что у меня не получается!
   - Нетерпением ничего не возьмешь, - мягко ответил Джироламо, протянув руку и открывая крышку ящичка. - Ты слишком нетерпелива.
   Она тут же взорвалась, полная гнева:
   - Ах, отстань ты со своими проповедями. Точь-в-точь мой отец. Смотри не вздумай читать мне мораль сегодня, не то...
   - Не то что?
   - Вот открою дверцу и выброшусь - немедленно, тут же!
   - Да что с тобой творится?
   - Со мной то, что отец с утра взялся читать мне мораль, и в результате у меня на голове здоровенная шишка.
   Джироламо знал, что отец Анны, строительный рабочий, - очень спокойный и рассудительный человек.
   - Отец тебя ударил? - изумился он.
   - Ну нет, выдумал тоже! Если б он рукам волю дал, я б его убила. Я сама себя ушибла.
   - Как же это вышло?
   - Довели меня его поучения. Говорил без конца, пока я не взвыла, а потом я как стукнусь головой об стенку. Потрогай, какую шишку набила.
   Она оттянула руку Джироламо от руля и приложила к своей голове. Под шапкой густых тонких волос он ощутил нежную и хрупкую девичью головку и подивился, как может она извергать такие бури гнева.
   - Да ты прямо сумасшедшая.
   - Еще немного - и я выбросилась бы из окошка.
   - Неужели нельзя себя сдержать? Для этого так немного нужно...
   - Слушай, я уже тебе сказала: хватит морали, сегодня не тот день.
   - Ладно, ладно, только, пожалуйста, успокойся.
   Джироламо замолчал и продолжал вести машину в безмолвии. Теперь они уже выехали за черту населенного пункта и ехали по спокойной загородной дороге среди полей. После долгой паузы Джироламо заговорил о посторонних вещах, желая, чтобы Анна успокоилась и приняла письмо со своей отставкой в более благодушном настроении. Он стал рассказывать о лекциях в университете, о профессорах, товарищах. Затем, все еще стремясь перевести беседу на нейтральную почву, он завел речь о книге, которую читал в последнее время; книга эта лежала в машине на сиденье. Анна, по-видимому, теперь совершенно успокоилась и, когда Джироламо упомянул о книге, спросила, какая это книга. Джироламо, довольный этой неожиданной любознательностью, без лишних слов взял книгу с сиденья и бросил Анне на колени. Это была история Италии, заглавие было написано на обложке большими красными буквами.
   Повертев книгу в руках, девушка спросила:
   - Что тут есть, в этой книге?
   - Как что в ней есть?
   - Ну, о чем в ней написано?
   - Да разве ты не видишь? Это ясно из заглавия.
   Анна ничего не ответила; она смотрела на книгу как бы в нерешительности. Джироламо добавил:
   - Великолепная история. Действительно интересная.
   - Да о чем?
   - Ну, ты просто дурочка! Об Италии же!
   Внезапно, со своей обычной дикой и необузданной порывистостью, Анна вскипела:
   - Не смей, слышишь, не смей мне так отвечать, я тебе сказала, что сегодня неподходящий день. Вот что я с твоей книгой сделаю, смотри!
   Яростным жестом она опустила стекло окна и вышвырнула книгу на дорогу.
   Скорее изумленный, чем возмущенный, Джироламо остановил машину.
   - Что тебя так разбирает? - воскликнул он и, не дожидаясь ответа, вышел, чтобы подобрать книгу.
   Здесь, совсем близко от дороги, находился небольшой аэродром с несколькими самолетами, сидящими на взлетной дорожке. Небо вновь заволакивалось тучами. Какие-то зеваки, глазевшие на аэродром сквозь щели в заборе, обернулись и с любопытством посмотрели на Джироламо, бежавшего за книгой. Он нагнулся, чтобы поднять ее; в это время самолет, шедший на посадку, с оглушительным рокотом пронесся над его головой, и в тот же момент у него столь же внезапно мелькнула мысль, что поведение Анны чересчур странное и не может не иметь определенной причины. Но какой? Занятый этой мыслью, Джироламо вернулся к машине, бросил книгу на сиденье и снова уселся рядом с девушкой. Но вместо того, чтобы включить мотор, он остался неподвижным, словно обдумывая что-то.
   - Ну, что же мы не едем? - спросила Анна с оттенком раскаяния в голосе. - Ты на меня разозлился? Нужно стерпеться. Я уж такая: меня либо взять, либо бросить.
   "Бросить", - хотелось сказать Джироламо. Но он вовремя сдержался.
   - Нет, я не разозлился, - ответил он. - Но теперь сделай милость, прочти, пожалуйста, это письмо.
   Он вынул письмо из кармана и бросил ей на колени.
   Девушка посмотрела на письмо, но не взяла его.
   - А что в этом письме?
   - Прочти. Я написал его именно потому, что предпочитаю не рассказывать тебе его содержания устно.
   - Но скажи мне, что там такое?
   - Так прочти же.
   Анна взяла письмо, вынула из конверта листок и мельком поглядела на него.
   - Ладно, - сказала она. - Я возьму его домой и там прочту на досуге.
   Внезапно Джироламо захотелось без проволочек разделаться со всей этой историей.
   - Нет, - потребовал он. - Ты должна прочесть здесь, у меня на глазах; скажи мне, что ты об этом думаешь, - и кончен разговор.
   Снова краска гнева бросилась Анне в лицо.
   - Я это прочту, где и когда мне вздумается.
   Разозлившись в свою очередь, Джироламо хотел было сказать: "Да почему ты не хочешь прочесть? Неграмотная, что ли?" И вдруг он заметил, что Анна держит письмо вверх ногами, так что при всем желании не может его прочесть. Весь его гнев разом пропал: у него мелькнула мысль, что девушка, может быть, и в самом деле не умеет читать.
   - Отдай мне письмо, - сказал он мягко.
   - Я отдам, - ответила она недоверчиво и нерешительно, - но сначала скажи, что в нем написано.
   Он поколебался и ответил:
   - Ничего особенного. Я написал, что люблю тебя.
   - Разве для этого надо было обязательно письмо писать?
   - Ну, сказать по правде, я там тебе еще кое-что высказал.
   - Что?
   - То, что ты называешь моралью. Я написал, что ты не должна быть всегда такой нервной, бешеной, злиться на всех и вся.
   - Я уже тебе сказала: такой я создана.
   Джироламо включил мотор, и машина вновь помчалась среди полей.
   - Это не ответ,- сказал он. - Ты действительно такой создана, но ты можешь себя изменить.
   - Не желаю я меняться.
   - По-моему, ты всегда так злишься потому, что есть много вещей, которых ты не знаешь, не понимаешь. Это тебя раздражает, и ты приходишь в ярость.
   - Да откуда ты это взял?
   - Это уж точно. Ты выкинула книгу за окно потому... потому что в ней есть кое-что для тебя недоступное.
   Он увидел, как Анна сделала нетерпеливый жест, потом притворно зевнула:
   - Ладно, хватит морали. Я голодная. Поедем обедать.
   - Так отдашь мне письмо?
   - На, держи.
   Джироламо взял письмо и спрятал его в ящичек. Теперь машина выехала на дорогу, которая вьется вокруг озера Кастельгандольфо, мимо садов и вилл, расположенных на его берегу.
   - Посмотри на карту, - сказал Джироламо. - Где надо свернуть на озеро Неми? Там надписано: "Озерное шоссе".
   Это было последним испытанием. Анна взяла карту, развернула ее и в замешательстве стала разглядывать.
   - Не вижу я здесь этого озерного шоссе.
   - Оно должно там быть. Что наверху написано?
   - Где?
   - Наверху, в верхней части карты.
   "Посмотрим, как она теперь выпутается", - подумал Джироламо не без оттенка жестокости. Но Анна подняла голову, посмотрела в окно и внезапно заявила:
   - А чего нам ехать на Неми? Это слишком далеко, я есть хочу. Давай зайдем вон в ту тратторию, я тут уже бывала, они вкусно кормят.
   - На этой ограде прикреплено объявление, а в объявлении сказано, отчего нам нельзя пообедать в этой траттории.
   - Что такое?
   - Написано: закрыто на ремонт.
   На этот раз девушка ничего не ответила.
   Несколько минут прошло в молчании, потом Джироламо заговорил снова:
   - Но вон на той ограде, подальше, есть вывеска, а на вывеске написано: Ресторан Бельведер. Дичь. Пойдем туда?
   - Пойдем куда хочешь, лишь бы поесть.
   Машина подъехала к ограде. Джироламо притормозил, повернул, и автомобиль въехал в садик, миновав вывеску, на которой большими буквами по зеленому фону было выведено:
   Траттория "На озере". Озерная рыба.
   Настоящая любовь
   Они шли по той самой тропинке, по которой ходили столько раз шесть лет назад, и яростно спорили:
   - Не понимаю, что ты хочешь этим сказать. "Мы могли быть очень счастливы". Мы были счастливы настолько, насколько могли, ни больше, ни меньше.
   - Ты никогда ничего не понимаешь. Ты умный только в том, что касается твоей работы, но во всем, что касается любви, ты просто кретин.
   - Сама кретинка.
   - Я хотела сказать, что мы могли быть очень счастливы, если б только поняли, что то были лучшие годы нашей жизни и что нужно было ими насладиться. А мы все испортили.
   - Опять фраза. Интересно, что же мы испортили?