Страница:
"Какой кошмарный сон", - сказал он себе, перестав стонать, и долго шарил у изголовья, прежде чем зажег свет. Но в комнате было сумрачно и тихо, знакомая мебель словно успокаивала его, удивляясь свету и его волнению. На ближней колокольне размеренно били часы, и он быстро пришел в себя. Погасив свет, он с удовольствием вспомнил объятия Де Гасперис и снова заснул.
Поздно утром его разбудила мать, которая, войдя в темную комнату, сказала:
- Проснись, Туллио... Тебя спрашивает твой друг.
Она открыла ставни и села в ногах постели, глядя на сына с тревогой.
- Знаешь, ты за последнее время очень осунулся... Посмотри на себя... Кожа да кости...
Мать всегда очень заботило, как Туллио выглядит, когда просыпается. Каждое утро, открыв ставни, она первым делом смотрела на его голову, лежавшую на подушке, и по тому, было лицо изнуренное или посвежевшее, судила, в котором часу Туллио вернулся домой и в какой компании был. Но Туллио, которого вдруг разбудили посреди сладкого сна и огорошили неприятной новостью, что его ждет какой-то неизвестный друг, ответил на эти обычные слова матери грубостью.
- Замолчи, бестолочь! - крикнул он, соскакивая с постели и подходя к зеркалу. - С чего ты это взяла? Откуда? Я прекрасно себя чувствую...
Но, быть может, из-за того, что яркое солнце нескромно заливало пыльную комнату, в пожелтевшем зеркале он и в самом деле увидел изможденное лицо, бледное, с каким-то красным пятном, и круги под глазами. От этого он помрачнел еще больше. А мать твердила свое:
- Погляди, погляди на себя... Лицо как у тяжелобольного...
- Да замолчишь ли ты, черт тебя побери!.. С чего ты все это взяла? крикнул он со злобой, приближая лицо к зеркалу. - Замолчишь или нет?
Мать расплакалась.
- Как тебе не стыдно, Туллио, так разговаривать с родной матерью! Да тебя словно подменили... С недавних пор тебя не узнать... И вид ужасный, и характер у тебя испортился... Ты был такой здоровый, упитанный, веселый... А теперь вот стал бледный, как мертвец, и тебе слова нельзя сказать, чтобы ты не накинулся на меня, как дикий зверь...
Эти слова лишь удвоили злобу Туллио.
- Замолчишь ты наконец? Я ничуть не переменился и прекрасно себя чувствую...
- Неправда, ты совсем не такой...
- Замолчи, тебе говорят!.. А еще хочешь, чтоб тебя не обзывали... Только бестолочь может рассуждать так, как ты... - Круто повернувшись, он отошел от зеркала в конец комнаты и стал надевать халат. - И потом, что это ты выдумала насчет какого-то друга? - спросил он. - Кто там меня ждет?..
- Не знаю, - ответила мать, не переставая плакать. - Этот человек сказал, что он твой друг и хочет поговорить с тобой о важном деле...
Брюзжа, Туллио вышел из спальни в коридор. Настроение у него было прескверное. "А ведь мать права, - думал он, - за последнее время я ослабел, изнервничался, раздражаюсь по пустякам". Занятый этими мыслями, он толкнул стеклянную дверь и вошел в гостиную.
Эта комната с массивной светлой мебелью и пустым столом, более чем когда-либо похожая на приемную министерства, была залита солнцем, которое проникало сюда через два окна и освещало толстый слой серой пыли, скопившийся здесь за много недель. Вот уже больше месяца Туллио не приглашал сюда друзей и не вел с ними умных разговоров. У одного окна, ярко освещенный солнцем, которое било ему прямо в морщинистое лицо, сидел Де Гасперис.
Он был по обыкновению в светлом спортивном костюме, но небрит и казался усталым. Когда Туллио увидел его, к нему вернулись все страхи, которые владели им накануне. "Пришел просить денег", - подумал он и твердо решил про себя не давать ничего.
- Добрый день, как поживаешь? - сказал он, подходя к гостю и радушно протягивая руку.
Де Гасперис пожал ее, пробормотав что-то невнятное. Потом оба сели.
- Прости, что я пришел так рано, - начал Де Гасперис тихим и ровным голосом. - Ты спал?
- Да нет же... Что ты! - сказал Туллио. - Как твоя жена?
- Превосходно... Кстати... - Де Гасперис поколебался. - Ты не видел ее?
- То есть как это? - удивился Туллио. - Я видел ее вчера вечером...
- Да, конечно, конечно, - поспешно согласился Де Гасперис. - Я это сказал просто так... Кстати, я пришел просить тебя об одном одолжении...
- Слушаю.
Де Гасперис, казалось, не столько робел, сколько отупел вконец. "Быть может, - подумал Туллио, - он просто пьян с раннего утра". Тот долго ерзал на стуле, щурился от солнца, потом сказал:
- У меня к тебе вот какая просьба: моя жена шьет несколько платьев, а у меня как раз сейчас нет денег, чтобы уплатить. Не можешь ли одолжить мне две тысячи...
- Две тысячи чего?
- Две тысячи лир, - сказал Де Гасперис без смущения, с какой-то забавной твердостью.
Они посмотрели друг на друга. "Вот оно!" - подумал Туллио. И вдруг почувствовал, что Де Гасперис каким-то образом, быть может от самой жены, узнал о том, что произошло между ними накануне в беседке. И теперь, как хороший земледелец, который, засеяв поле, собирает в срок урожай, он пришел получить мзду за новый роман жены. Он ожидал, что Туллио поймет его с полуслова и все будет чинно-благородно, без всяких протестов или - еще хуже - торговли. Это подтверждалось его ссылкой на платья жены. В самом деле, зачем бы стал Де Гасперис говорить о ее платьях, если бы не собирался сыграть на чувствах своего приятеля? И Туллио почувствовал, что у него никогда, не было таких веских оснований быть скупым.
- Мне очень жаль, - сказал он поспешно и встал, - право, жаль, но я ничем не могу тебе помочь.
Де Гасперис принял отказ без удивления, с тем же непроницаемым видом, с каким высказал свою просьбу.
- У тебя нет денег или ты просто не хочешь мне дать? - спросил он, тоже вставая.
- У меня нет, - ответил Туллио. Слова ему ничего не стоили, и поэтому он охотно пустился в объяснения: - Видишь ли, дорогой Де Гасперис... Я не богач; как ты сам можешь убедиться, мы с матерью живем очень скромно... Две тысячи лир в наше время большие деньги... К тому же отчего бы тебе не попросить портниху подождать?.. Эти люди привыкли, чтобы им не платили.
Де Гасперис, казалось, не слушал его. Он словно мог думать только об одном и как будто боялся, что если заговорит о другом, то погрязнет в разговорах и упустит главное.
- Значит, не можешь дать? - повторил он.
- Нет, честное слово, не могу.
Де Гасперис кашлянул в руку, глядя красными, глубоко запавшими глазами в окно, откуда струилось яркое солнце.
- Тогда одолжи мне сто лир, - попросил он, не оборачиваясь к Туллио.
И Туллио понял, что общими разговорами тут не отделаешься. Нужно отказать резко и решительно.
- Мне очень жаль, - сказал он, опуская глаза и разглаживая складки халата, - но и сто лир я дать не могу.
Де Гасперис закурил сигарету и долго молчал.
- Эти деньги нужны мне позарез, - сказал он, как всегда, тихим и непроницаемым голосом.
- Мне очень жаль, но никак не могу.
Наступило долгое молчание. Дым от сигареты Де Гаспериса завивался длинной голубой спиралью, которая постепенно раскручивалась и растворялась в залитом солнцем воздухе.
- Моя жена просила передать тебе привет, - сказал вдруг Де Гасперис и пошел к двери. - Мы оба извиняемся за то, что произошло вчера вечером... Звони.
Он сказал еще несколько слов в этом же духе и вышел в коридор.
Дверь в соседнюю комнату быстро захлопнулась - это подслушивала мать.
- Так ты живешь с матерью? - спросил Де Гасперис. И, не дожидаясь ответа, вышел на площадку, тихонько затворив за собой дверь.
Оставшись один, Туллио облегченно вздохнул и заперся в ванной, в уютном полумраке. Белая ванна была на три четверти полна зеленоватой неподвижной воды. Вода была горячая, над ней змейками вился пар. Туллио с удовольствием разделся, залез в ванну и стал потихоньку приседать, чтобы продлить приятное прикосновение горячей воды, а потом наконец лег, так что из воды торчали только голова и руки. Он замер, наслаждаясь. Никогда еще эта комнатка с почерневшими закопченными стенами, с расшатанным унитазом, мрачная и сырая, никогда еще эта грязная и вонючая комнатка, куда приходили купаться и по нужде, не была так мила его сердцу, как теперь, когда ему надо было защищать свой покой и свои деньги от неутолимой жадности других людей. Время словно замерло, его отмечали лишь капли, падавшие из крана в воду. Замерли и все заботы под действием благодатной теплой влаги. Как мог он бросить на чашу весов свое милое благополучие ради какой-то Де Гасперис? И он почувствовал, что теперь с ней покончено всерьез, что это был лишь перебой в спокойном и ровном ритме его жизни. Разрушив корыстные надежды этой настырной женщины, он вернулся к милым привычкам, вкусной еде, обеспеченным друзьям, которые не просят денег в долг, к простым и покорным женщинам, которые довольствуются красивыми словами. Де Гасперис же нужны шубы из дорогого меха, драгоценности да еще, неизвестно для чего, ореол беззащитной невинности, на которую якобы кто-то посягает. Пусть этому верит наивный мот Варини, а он на эту удочку не попадется. Ведь теперь ясно, что супруги Де Гасперис сговорились и действуют по хорошо продуманному плану, чтобы вытянуть из него, как и из тех троих, побольше денег. При одной мысли, что такой план могли попытаться осуществить, кровь бросилась ему в голову и он пришел в ярость. Так он провел утро, обуреваемый этими мыслями, что не мешало ему тщательно заниматься своим туалетом.
За обедом он ел с таким аппетитом, что мать утешилась и, забыв утреннюю ссору, начала по обыкновению его уговаривать:
- Съешь вот то, отведай этого. Мария, подай адвокату тарелку...
После обеда, поскольку было воскресенье и Туллио не знал, чем заняться, он надел толстое зимнее пальто и пошел прогуляться вдоль Тибра к замку Святого Ангела.
День выдался холодный и ясный, какие часто бывают зимой в Риме. Жмурясь от ласкового солнца, Туллио неторопливо шел вдоль стены, под сплетенными голыми ветвями платанов, лениво поглядывая то на бурную и сверкающую реку, то на широкую улицу, где уже попадались редкие воскресные прохожие. Он направлялся к громадному мавзолею Адриана, выложенному красными кирпичами, который виднелся за укреплениями, высокий и округлый, похожий на корабельную корму. Тележки торговцев стояли на тротуарах, такие же, какими он видел их еще ребенком, проходя здесь с матерью. Как и тогда, при виде пирамид апельсинов, сухих фиг, разложенных рядами, груд фиников, гроздьев бананов у лакомок текли слюнки. Фрукты были нагреты солнцем, и цены, написанные карандашом, четко виднелись на клочках желтой бумаги. Как и тогда, шли дети, глазея на лакомства, а коренастые служанки тащились сзади, болтая с солдатами, получившими увольнительную, и с молодыми парнями из предместья. Много было и старых нищих, седобородых, одетых в зеленые заплатанные пальто, благочестивых старушек в черном, карабинеров и кормилиц. Весь этот люд грелся на солнце, сидя на низких каменных оградах, дети копошились тут же, матери, расстегнув теплые пальто, кормили грудью младенцев. И Туллио невольно подумал, что на солнце, под этими древними укреплениями, оборванные бедняки вполне уместны; они нужны здесь, как нужны под стенами королевских и других роскошных дворцов. И если на тебе теплое толстое пальто и ты только что плотно пообедал, то, глядя на них, испытываешь, если вдуматься, некое тонкое удовольствие. Да, нужны и бедняки, иначе как почувствовать сполна всю сладость обеспеченной и спокойной жизни? Пройдя мимо запертых ворот замка, он пошел к мосту. Он так радовался погожему дню и возврату к своему прежнему благополучному образу жизни, что, дойдя до первой статуи на мосту (это был ангел; подняв к небу белые глаза, он держал копье, которым был пронзен Христос, а на пилястре была надпись: "Vulnerasti cor meum" *), остановился перед нищим, которого всегда видел с протянутой рукой на этом месте, когда направлялся в контору. Туллио отыскал в кармане кошелек и хотел дать ему монетку. Обычно он оставался верен принципу, что не нужно подавать милостыню, ибо это поощряет нищенство - общественную язву. И потом, разве не приходится сплошь и рядом читать в газете, как на мертвом нищем обнаружили тысячи лир мелкой монетой? Кроме того, этот нищий был ему неприятен: какой-то придурковатый, уставился в землю, а вместо руки культя, круглая и гладкая, как колено. Но в этот день ему хотелось как-то отметить свое освобождение от Де Гасперисов, и к тому же Туллио был несколько суеверен, ему нравилось все таинственное. Он открыл кошелек. Нищий, примостившийся под высокой крылатой статуей ангела, уже затянул свое: "Да воздаст вам господь за ваше благодеяние", - но тут Туллио, обнаружив, что у него есть лишь монеты в одну и две лиры, резко, хоть и не без смущения, произнес:
* Вы изранили сердце мое (лат.).
- К сожалению, у меня нет мелочи, подам в другой раз.
На мосту, залитом солнцем, ему пришлось посторониться, чтобы пропустить черные похоронные дроги, раззолоченные, но без гербов, в которые была впряжена одна-единственная тощая вороная лошадь. За ней шли несколько человек - хоронили бедняка. Проклиная в душе судьбу, которая послала ему такую неприятную встречу, и бормоча заклятия против дурного знака, Туллио благопристойно снял шляпу. Но когда маленький похоронный кортеж скрылся из виду, он невольно подумал, что этот труп исхудавшего человека в гробу, который так медленно везут по равнодушным, залитым солнцем улицам, лишь еще один контраст, который заставляет больше ценить преимущества легкой и спокойной жизни. Надо жить в свое удовольствие, наслаждаться всем, что есть хорошего. Занятый этими мыслями, он продолжал свою прогулку через мосты до самого острова. Отсюда через древние римские кварталы он пошел домой.
Он дошел до своего подъезда, когда уже смеркалось и на узкой улице начали загораться скромные витрины лавок. Холодная лестница с низкими каменными ступенями, на которых гулко отдавались шаги, была темна, площадки тускло освещались ночными железными фонарями с мутными стеклами. Туллио медленно поднимался по лестнице, держась за шаткие латунные перила; так он прошел один пролет, потом второй, третий; дойдя до четвертого, он вдруг увидел в тени, которая здесь была особенно густой, высокую и красивую фигуру женщины. Туллио был уверен, что никогда не видел ее здесь, но тем не менее она показалась ему знакомой, и он, охваченный любопытством, ускорил шаги. Он подошел почти вплотную, а женщина по-прежнему тихо стояла, потупив голову, потом вдруг повернулась к нему. Он узнал Де Гасперис.
Ее появление было настолько неожиданным, что у Туллио захватило дух, и мгновение он смотрел на нее с ужасом и недоверием, словно увидел призрак. Она и в самом деле была похожа на призрак, бледная и печальная в этой мрачной темноте. Безмолвная, она, казалось, вот-вот станет прозрачной и исчезнет, а на ее месте останется лишь черная стена.
- Ты не узнаешь меня? - сказала она наконец, развеивая эти чары. - Ты здесь живешь, да?
- Да, - ответил Туллио, испуганный этим "ты" еще больше, чем ее появлением. - Но бога ради...
- Мне нужно с тобой поговорить, - сказала она просто. - Я проходила мимо и решила зайти, если ты...
Тем временем они дошли до площадки, где жил Туллио.
- Ну что ж, войдем, - сказал он, отыскав в кармане ключи и отворяя дверь. Как это ни глупо, его больше всего пугала мысль, что она предложит пойти посидеть в каком-нибудь кафе и ему придется тратить деньги. Но, к его облегчению, не сказав ни слова, она непринужденно вошла в коридор. Когда дверь закрылась, они остались в темноте. Отыскивая ощупью выключатель, он коснулся руки женщины, которая тут же сжала его пальцы. Это пожатие теперь, когда он очутился наедине с ней у себя дома, сильно взволновало Туллио. Ему вдруг показалось, что темнота, застилавшая глаза, стала вдвое гуще, словно он внезапно ослеп, и, не отдавая себе хорошенько отчета, что делает, он привлек женщину к себе. Они обнялись с той же трепетной яростью, что и в первый раз, как враги, раскачиваясь среди мебели в узком коридоре, впиваясь друг другу в губы. С грохотом упал стул. Они отпустили друг друга, и он зажег свет.
Де Гасперис стояла посреди коридора, не сводя с Туллио глаз, пальто ее было распахнуто, одна рука прижата к волнующейся груди. От объятий волосы ее растрепались, как у пьяной; помада, которую размазал Туллио, краснела вокруг губ, словно какое-то воспаление. Но гордые глаза и высокий белый лоб сохраняли, несмотря на этот беспорядок, свой чистый блеск. Туллио даже показалось, что темный коридор, захламленный старой мебелью, весь осветился. Да, было удивительно видеть ее здесь. Она была слишком высокая, и казалось, слетела с неба, а не вошла через дверь.
Мгновение они смотрели друг на друга, не двигаясь, тяжело дыша.
"Что я наделал! Какое скотство!" - подумал он вдруг, снова охваченный страхом. Открыв дверь гостиной, он знаком пригласил женщину войти. Там, боясь, что снова не устоит, он поспешил зажечь свет. Потом закрыл дверь и повернулся к Де Гасперис.
После объятий в коридоре она как будто отчасти утратила свою надменность. Теперь на ее взволнованном красивом лице было по-детски доверчивое выражение.
- Вчера вечером, - начала она прямо, без церемоний, - после твоего ухода произошло многое...
- Вот как, - сказал Туллио холодно. - Что же именно?
- Я поссорилась с Тино и ушла от него... - ответила она поспешно. Сегодня я ночевала не дома, а в гостинице. - И она назвала хорошую гостиницу в центре города. - Я сказала ему, - добавила она, многозначительно глядя на Туллио, - что между нами все кончено и я больше к нему никогда не вернусь... К тому же, подумай только, - она наивно улыбнулась, - у меня нет ни сольдо... Со вчерашнего дня я ничего не ела... Все случилось так быстро... Впрочем, я думаю, что и у Тино ничего не осталось... Признаться, я умираю с голоду...
Услышав все это, Туллио стал еще холоднее. Значит, мало того, что она сбежала из дому, у нее еще нет денег! Значит, он должен сразу раскошеливаться. Он хотел заставить себя улыбнуться, но это ему не удалось.
- Что же ты намерена теперь делать?
- Прежде всего, - ответила она с несколько принужденной шутливостью, пойти поесть, потому что, говорю тебе, я буквально умираю с голоду... А там не знаю, это уж тебе решать. - Она вдруг покраснела до корней волос. Помнишь, ты предлагал мне уехать с тобой?.. Я готова была согласиться... Но тогда я еще надеялась на Тино... А теперь все кончено... Что касается меня, - добавила она нерешительно, - то мне очень нужен покой, я хотела бы побыть на солнце в хорошем, тихом местечке. Вот если б можно было поехать куда-нибудь к морю близ Неаполя и отдохнуть неделю или две, чтобы успокоиться и все обдумать... А потом уж мы решим, как быть.
Этот переход от "я" к "мы" не укрылся от Туллио. Его охватило негодование. Значит, она предлагает уехать и жить вместе. В гостинице. В дорогой гостинице. Совершить путешествие. Словом, тратить деньги. Много денег. "Это верх нескромности, - подумал он, - верх эгоизма". Подобно бумерангу, который возвращается к бросившему его, опрометчивое предложение Туллио вернулось и ударило ему прямо в лицо.
- Но разве у тебя нет родственников, друзей? - спросил он наконец, чтобы как-то оттянуть время.
Она, казалось, была смущена этим вопросом.
- Есть дядя с теткой, - ответила она, - но у меня с ними испортились отношения как раз из-за моего брака с Тино. Ну, а о друзьях лучше не говорить... Нет, - заключила она с грустью, - я, что называется, одна как перст...
"Что ж, - подумал Туллио, - придется мне на пять или десять минут стать гадким, противным, отвратительным, но всего только на пять или десять минут... А потом я свободен". Притворившись, что задумался, он приложил руку ко лбу и отошел на несколько шагов, так что стол, стоявший посреди комнаты, оказался между ним и женщиной.
- Слушай, Элена, - сказал он серьезным тоном, - я предложил тебе уехать со мной в минуту слабости... И сама судьба требует, чтобы мы с тобой расстались... Потому что, обдумав все, я считаю, что твое место рядом с мужем. У него много недостатков, это правда, и он, конечно, заслуживает, чтобы ты его бросила... И все же он твой муж... И твое место только с ним... Кроме того, не нужно терять надежды... Он еще молод, умен, у него много друзей. Он легко может найти выход... И ты должна вернуться к нему... Это самый разумный путь... Единственный... Если хочешь, я сам постараюсь вас помирить... Пойду к нему... Поговорю.
Она смотрела на него, и постепенно ею овладевало удивление.
- Вернуться к Тино? - сказала она наконец. - Это невозможно...
И в глазах ее вдруг заблестели слезы.
- Но почему? - настаивал Туллио, воодушевляясь. - Он же твой муж... И я уверен, что ты его еще любишь.
- Нет, я его больше не люблю... Между нами все кончено.
Наступило молчание. Потом Туллио сделал рукой бессильный жест.
- Тогда уж не знаю, что тебе и сказать... Во всяком случае, таково мое мнение... И я не могу его переменить.
Она в нерешительности смотрела на него. Потом сказала, снова краснея до корней волос:
- Значит, я тебе не нужна? Ты меня гонишь?
"Вот он, самый неприятный, решающий миг, - подумал Туллио. - Зато сейчас все будет кончено". Он покачал головой.
- Нет, с чего ты взяла, что мы не будем видеться?.. Будем... Будем видеться, как и раньше... Ведь мне незачем говорить, что я тебя люблю...
Де Гасперис вдруг побледнела, и к ней вернулась ее обычная надменность.
- Где же мы будем видеться? - спросила она. - У меня дома или где-нибудь в другом месте?
- У тебя... и в другом месте... - ответил Туллио, притворяясь, будто не заметил презрительной иронии вопроса.
- Значит, в другом месте, - настаивала она. - Но где же?.. Например, в меблированных комнатах?
- Да, - согласился Туллио неохотно, так как не хотел ничего обещать. Но не станем теперь думать, где мы увидимся... Важно, что увидимся.
- В меблированных комнатах! - продолжала она все с той же презрительной настойчивостью. - Нужно, чтобы Тино ничего не знал... Я скажу ему, что иду к портнихе... У нас будет любовное гнездышко, да?.. Какой же ты молодец, Туллио!
На этот раз он не мог не заметить насмешки.
- Напрасно ты все так воспринимаешь... - начал он смущенно. - Пойми.".
- Я уже все, все поняла, - перебила она его резко.
- Что же именно? - неблагоразумно спросил Туллио.
- Что ты еще хуже Пароди и остальных, - ответила она, не глядя на него. - И что я ошиблась.
Говоря это, она застегивала пальто, аккуратно, на все пуговицы. Потом пошла к двери.
- Но, Элена! - невольно окликнул ее Туллио и, обойдя вокруг стола, взял ее за руку.
Это прикосновение, казалось, было ей отвратительно.
- Не трогай меня, - сказала она сурово, со своим прежним светским высокомерием. - Не давай воли рукам...
"Вот он, ужасный, постыдный миг, - подумал Туллио. - Но сейчас все кончится, и я буду свободен".
Она подошла к двери, открыла ее и, видя, что он хочет ее проводить, сказала:
- Не надо, я сама найду дорогу... Прощай.
Эти холодные слова не оставляли сомнений в ее чувствах. Неподвижно стоя у стола, Туллио смотрел ей вслед. Через мгновение хлопнула дверь подъезда она действительно ушла.
Оставшись один, Туллио вдруг почувствовал, что не испытывает того облегчения, которого ожидал. Напротив, ему казалось, что она унесла с собой весь свет, который ненадолго озарил старую мебель и мрачную, надоевшую квартиру. Да, в этой женщине действительно было что-то светлое. Он понял это только теперь, оглядевшись и чувствуя, как ему неприятна привычная обстановка гостиной. Он даже заметил наконец, какая она грубая и жалкая. Женщина ушла и унесла с собой все то, что еще оставалось в его душе светлого, молодого, благородного.
Задумавшись, сидел он у стола, обхватив голову руками. Он не был огорчен, его обуревало лишь яростное желание задушить всякое раскаяние, всякий стыд и снова найти самого себя. Стать тем, чем он был и всегда хотел быть. Это стремление все забыть и вернуться к своему обычному состоянию вскоре восторжествовало.
- Пошла к Варини... Или к Пароди... А может, к Локашо, - сказал он себе наконец.
Между тем он привычным движением почесывал голову, покрытую редкими сухими волосами. И перхоть белой пылью тихо оседала на темную, блестящую поверхность стола.
Гроза
Однажды вечером молодой архитектор Лука Себастьяни в нерешительности стоял перед дверью кинотеатра, не зная, войти ему или нет. Наступила середина сентября, но погода держалась необычайно жаркая, душная и в то же время пасмурная, и, наверно, эта погода отнимала у него силы и покой, не давала заняться чем-нибудь всерьез; а может быть, виною тому была усталость последних двух месяцев, когда он работал не отрываясь, не давая себе ни минуты отдыха. Во всяком случае, он инстинктивно чувствовал, что подобно тому, как сумрачный слой облаков, уже несколько дней тяжело нависавший над городом, может быть разогнан лишь сильной бурей, точно так же и ему нечего надеяться выйти из этого состояния нервозности, угнетенности и апатии, если с ним не произойдет чего-то исключительного, не наступит какой-то оздоровляющий кризис; а покуда самое лучшее, что он может делать, это не делать ничего и искать отвлечения, ожидая, пока не грянет надвигающаяся катастрофа. И в самом деле, именно желание отвлечься и забыться заставило его покинуть две душные комнатки, в которых он жил, и привело в этот кинотеатр, где, как он знал, кроме разнообразной программы с музыкой и голыми девицами, показывали фильм, уже нашумевший в городе, безудержно-смешной и в то же время глупый; может быть, думал Лука, все это смягчит его беспричинную и тоскливую неприкаянность. Но сейчас, ступив на порог кинотеатра и рассматривая выставленные в вестибюле фотографии актеров, как бы замерших посреди жеста, посреди гримасы, он уже не находил в них ничего смешного и с отвращением думал о том, что вот сейчас нужно купить билет, войти в огромный затемненный зал, почти пустой и все же душный, и, не обращая внимания на поблескивание бесчисленного множества пустых кресел, уставиться на широкий экран, населенный бегущими серыми тенями, прислушиваться к нелепо-громким, нечеловеческим голосам и в полном согласии с прочими зрителями закатываться раз за разом неизбежным, обязательным смехом. "Мне грустно", - думал он с раздражением и сам чувствовал, насколько это раздражение неоправданно: ведь никто не заставлял его входить в кино. "Мне грустно, я обозлен и расстроен... Ну и что же, я и хочу оставаться грустным, злым, расстроенным... Почему я обязан смеяться? Зачем мне смеяться?"
Поздно утром его разбудила мать, которая, войдя в темную комнату, сказала:
- Проснись, Туллио... Тебя спрашивает твой друг.
Она открыла ставни и села в ногах постели, глядя на сына с тревогой.
- Знаешь, ты за последнее время очень осунулся... Посмотри на себя... Кожа да кости...
Мать всегда очень заботило, как Туллио выглядит, когда просыпается. Каждое утро, открыв ставни, она первым делом смотрела на его голову, лежавшую на подушке, и по тому, было лицо изнуренное или посвежевшее, судила, в котором часу Туллио вернулся домой и в какой компании был. Но Туллио, которого вдруг разбудили посреди сладкого сна и огорошили неприятной новостью, что его ждет какой-то неизвестный друг, ответил на эти обычные слова матери грубостью.
- Замолчи, бестолочь! - крикнул он, соскакивая с постели и подходя к зеркалу. - С чего ты это взяла? Откуда? Я прекрасно себя чувствую...
Но, быть может, из-за того, что яркое солнце нескромно заливало пыльную комнату, в пожелтевшем зеркале он и в самом деле увидел изможденное лицо, бледное, с каким-то красным пятном, и круги под глазами. От этого он помрачнел еще больше. А мать твердила свое:
- Погляди, погляди на себя... Лицо как у тяжелобольного...
- Да замолчишь ли ты, черт тебя побери!.. С чего ты все это взяла? крикнул он со злобой, приближая лицо к зеркалу. - Замолчишь или нет?
Мать расплакалась.
- Как тебе не стыдно, Туллио, так разговаривать с родной матерью! Да тебя словно подменили... С недавних пор тебя не узнать... И вид ужасный, и характер у тебя испортился... Ты был такой здоровый, упитанный, веселый... А теперь вот стал бледный, как мертвец, и тебе слова нельзя сказать, чтобы ты не накинулся на меня, как дикий зверь...
Эти слова лишь удвоили злобу Туллио.
- Замолчишь ты наконец? Я ничуть не переменился и прекрасно себя чувствую...
- Неправда, ты совсем не такой...
- Замолчи, тебе говорят!.. А еще хочешь, чтоб тебя не обзывали... Только бестолочь может рассуждать так, как ты... - Круто повернувшись, он отошел от зеркала в конец комнаты и стал надевать халат. - И потом, что это ты выдумала насчет какого-то друга? - спросил он. - Кто там меня ждет?..
- Не знаю, - ответила мать, не переставая плакать. - Этот человек сказал, что он твой друг и хочет поговорить с тобой о важном деле...
Брюзжа, Туллио вышел из спальни в коридор. Настроение у него было прескверное. "А ведь мать права, - думал он, - за последнее время я ослабел, изнервничался, раздражаюсь по пустякам". Занятый этими мыслями, он толкнул стеклянную дверь и вошел в гостиную.
Эта комната с массивной светлой мебелью и пустым столом, более чем когда-либо похожая на приемную министерства, была залита солнцем, которое проникало сюда через два окна и освещало толстый слой серой пыли, скопившийся здесь за много недель. Вот уже больше месяца Туллио не приглашал сюда друзей и не вел с ними умных разговоров. У одного окна, ярко освещенный солнцем, которое било ему прямо в морщинистое лицо, сидел Де Гасперис.
Он был по обыкновению в светлом спортивном костюме, но небрит и казался усталым. Когда Туллио увидел его, к нему вернулись все страхи, которые владели им накануне. "Пришел просить денег", - подумал он и твердо решил про себя не давать ничего.
- Добрый день, как поживаешь? - сказал он, подходя к гостю и радушно протягивая руку.
Де Гасперис пожал ее, пробормотав что-то невнятное. Потом оба сели.
- Прости, что я пришел так рано, - начал Де Гасперис тихим и ровным голосом. - Ты спал?
- Да нет же... Что ты! - сказал Туллио. - Как твоя жена?
- Превосходно... Кстати... - Де Гасперис поколебался. - Ты не видел ее?
- То есть как это? - удивился Туллио. - Я видел ее вчера вечером...
- Да, конечно, конечно, - поспешно согласился Де Гасперис. - Я это сказал просто так... Кстати, я пришел просить тебя об одном одолжении...
- Слушаю.
Де Гасперис, казалось, не столько робел, сколько отупел вконец. "Быть может, - подумал Туллио, - он просто пьян с раннего утра". Тот долго ерзал на стуле, щурился от солнца, потом сказал:
- У меня к тебе вот какая просьба: моя жена шьет несколько платьев, а у меня как раз сейчас нет денег, чтобы уплатить. Не можешь ли одолжить мне две тысячи...
- Две тысячи чего?
- Две тысячи лир, - сказал Де Гасперис без смущения, с какой-то забавной твердостью.
Они посмотрели друг на друга. "Вот оно!" - подумал Туллио. И вдруг почувствовал, что Де Гасперис каким-то образом, быть может от самой жены, узнал о том, что произошло между ними накануне в беседке. И теперь, как хороший земледелец, который, засеяв поле, собирает в срок урожай, он пришел получить мзду за новый роман жены. Он ожидал, что Туллио поймет его с полуслова и все будет чинно-благородно, без всяких протестов или - еще хуже - торговли. Это подтверждалось его ссылкой на платья жены. В самом деле, зачем бы стал Де Гасперис говорить о ее платьях, если бы не собирался сыграть на чувствах своего приятеля? И Туллио почувствовал, что у него никогда, не было таких веских оснований быть скупым.
- Мне очень жаль, - сказал он поспешно и встал, - право, жаль, но я ничем не могу тебе помочь.
Де Гасперис принял отказ без удивления, с тем же непроницаемым видом, с каким высказал свою просьбу.
- У тебя нет денег или ты просто не хочешь мне дать? - спросил он, тоже вставая.
- У меня нет, - ответил Туллио. Слова ему ничего не стоили, и поэтому он охотно пустился в объяснения: - Видишь ли, дорогой Де Гасперис... Я не богач; как ты сам можешь убедиться, мы с матерью живем очень скромно... Две тысячи лир в наше время большие деньги... К тому же отчего бы тебе не попросить портниху подождать?.. Эти люди привыкли, чтобы им не платили.
Де Гасперис, казалось, не слушал его. Он словно мог думать только об одном и как будто боялся, что если заговорит о другом, то погрязнет в разговорах и упустит главное.
- Значит, не можешь дать? - повторил он.
- Нет, честное слово, не могу.
Де Гасперис кашлянул в руку, глядя красными, глубоко запавшими глазами в окно, откуда струилось яркое солнце.
- Тогда одолжи мне сто лир, - попросил он, не оборачиваясь к Туллио.
И Туллио понял, что общими разговорами тут не отделаешься. Нужно отказать резко и решительно.
- Мне очень жаль, - сказал он, опуская глаза и разглаживая складки халата, - но и сто лир я дать не могу.
Де Гасперис закурил сигарету и долго молчал.
- Эти деньги нужны мне позарез, - сказал он, как всегда, тихим и непроницаемым голосом.
- Мне очень жаль, но никак не могу.
Наступило долгое молчание. Дым от сигареты Де Гаспериса завивался длинной голубой спиралью, которая постепенно раскручивалась и растворялась в залитом солнцем воздухе.
- Моя жена просила передать тебе привет, - сказал вдруг Де Гасперис и пошел к двери. - Мы оба извиняемся за то, что произошло вчера вечером... Звони.
Он сказал еще несколько слов в этом же духе и вышел в коридор.
Дверь в соседнюю комнату быстро захлопнулась - это подслушивала мать.
- Так ты живешь с матерью? - спросил Де Гасперис. И, не дожидаясь ответа, вышел на площадку, тихонько затворив за собой дверь.
Оставшись один, Туллио облегченно вздохнул и заперся в ванной, в уютном полумраке. Белая ванна была на три четверти полна зеленоватой неподвижной воды. Вода была горячая, над ней змейками вился пар. Туллио с удовольствием разделся, залез в ванну и стал потихоньку приседать, чтобы продлить приятное прикосновение горячей воды, а потом наконец лег, так что из воды торчали только голова и руки. Он замер, наслаждаясь. Никогда еще эта комнатка с почерневшими закопченными стенами, с расшатанным унитазом, мрачная и сырая, никогда еще эта грязная и вонючая комнатка, куда приходили купаться и по нужде, не была так мила его сердцу, как теперь, когда ему надо было защищать свой покой и свои деньги от неутолимой жадности других людей. Время словно замерло, его отмечали лишь капли, падавшие из крана в воду. Замерли и все заботы под действием благодатной теплой влаги. Как мог он бросить на чашу весов свое милое благополучие ради какой-то Де Гасперис? И он почувствовал, что теперь с ней покончено всерьез, что это был лишь перебой в спокойном и ровном ритме его жизни. Разрушив корыстные надежды этой настырной женщины, он вернулся к милым привычкам, вкусной еде, обеспеченным друзьям, которые не просят денег в долг, к простым и покорным женщинам, которые довольствуются красивыми словами. Де Гасперис же нужны шубы из дорогого меха, драгоценности да еще, неизвестно для чего, ореол беззащитной невинности, на которую якобы кто-то посягает. Пусть этому верит наивный мот Варини, а он на эту удочку не попадется. Ведь теперь ясно, что супруги Де Гасперис сговорились и действуют по хорошо продуманному плану, чтобы вытянуть из него, как и из тех троих, побольше денег. При одной мысли, что такой план могли попытаться осуществить, кровь бросилась ему в голову и он пришел в ярость. Так он провел утро, обуреваемый этими мыслями, что не мешало ему тщательно заниматься своим туалетом.
За обедом он ел с таким аппетитом, что мать утешилась и, забыв утреннюю ссору, начала по обыкновению его уговаривать:
- Съешь вот то, отведай этого. Мария, подай адвокату тарелку...
После обеда, поскольку было воскресенье и Туллио не знал, чем заняться, он надел толстое зимнее пальто и пошел прогуляться вдоль Тибра к замку Святого Ангела.
День выдался холодный и ясный, какие часто бывают зимой в Риме. Жмурясь от ласкового солнца, Туллио неторопливо шел вдоль стены, под сплетенными голыми ветвями платанов, лениво поглядывая то на бурную и сверкающую реку, то на широкую улицу, где уже попадались редкие воскресные прохожие. Он направлялся к громадному мавзолею Адриана, выложенному красными кирпичами, который виднелся за укреплениями, высокий и округлый, похожий на корабельную корму. Тележки торговцев стояли на тротуарах, такие же, какими он видел их еще ребенком, проходя здесь с матерью. Как и тогда, при виде пирамид апельсинов, сухих фиг, разложенных рядами, груд фиников, гроздьев бананов у лакомок текли слюнки. Фрукты были нагреты солнцем, и цены, написанные карандашом, четко виднелись на клочках желтой бумаги. Как и тогда, шли дети, глазея на лакомства, а коренастые служанки тащились сзади, болтая с солдатами, получившими увольнительную, и с молодыми парнями из предместья. Много было и старых нищих, седобородых, одетых в зеленые заплатанные пальто, благочестивых старушек в черном, карабинеров и кормилиц. Весь этот люд грелся на солнце, сидя на низких каменных оградах, дети копошились тут же, матери, расстегнув теплые пальто, кормили грудью младенцев. И Туллио невольно подумал, что на солнце, под этими древними укреплениями, оборванные бедняки вполне уместны; они нужны здесь, как нужны под стенами королевских и других роскошных дворцов. И если на тебе теплое толстое пальто и ты только что плотно пообедал, то, глядя на них, испытываешь, если вдуматься, некое тонкое удовольствие. Да, нужны и бедняки, иначе как почувствовать сполна всю сладость обеспеченной и спокойной жизни? Пройдя мимо запертых ворот замка, он пошел к мосту. Он так радовался погожему дню и возврату к своему прежнему благополучному образу жизни, что, дойдя до первой статуи на мосту (это был ангел; подняв к небу белые глаза, он держал копье, которым был пронзен Христос, а на пилястре была надпись: "Vulnerasti cor meum" *), остановился перед нищим, которого всегда видел с протянутой рукой на этом месте, когда направлялся в контору. Туллио отыскал в кармане кошелек и хотел дать ему монетку. Обычно он оставался верен принципу, что не нужно подавать милостыню, ибо это поощряет нищенство - общественную язву. И потом, разве не приходится сплошь и рядом читать в газете, как на мертвом нищем обнаружили тысячи лир мелкой монетой? Кроме того, этот нищий был ему неприятен: какой-то придурковатый, уставился в землю, а вместо руки культя, круглая и гладкая, как колено. Но в этот день ему хотелось как-то отметить свое освобождение от Де Гасперисов, и к тому же Туллио был несколько суеверен, ему нравилось все таинственное. Он открыл кошелек. Нищий, примостившийся под высокой крылатой статуей ангела, уже затянул свое: "Да воздаст вам господь за ваше благодеяние", - но тут Туллио, обнаружив, что у него есть лишь монеты в одну и две лиры, резко, хоть и не без смущения, произнес:
* Вы изранили сердце мое (лат.).
- К сожалению, у меня нет мелочи, подам в другой раз.
На мосту, залитом солнцем, ему пришлось посторониться, чтобы пропустить черные похоронные дроги, раззолоченные, но без гербов, в которые была впряжена одна-единственная тощая вороная лошадь. За ней шли несколько человек - хоронили бедняка. Проклиная в душе судьбу, которая послала ему такую неприятную встречу, и бормоча заклятия против дурного знака, Туллио благопристойно снял шляпу. Но когда маленький похоронный кортеж скрылся из виду, он невольно подумал, что этот труп исхудавшего человека в гробу, который так медленно везут по равнодушным, залитым солнцем улицам, лишь еще один контраст, который заставляет больше ценить преимущества легкой и спокойной жизни. Надо жить в свое удовольствие, наслаждаться всем, что есть хорошего. Занятый этими мыслями, он продолжал свою прогулку через мосты до самого острова. Отсюда через древние римские кварталы он пошел домой.
Он дошел до своего подъезда, когда уже смеркалось и на узкой улице начали загораться скромные витрины лавок. Холодная лестница с низкими каменными ступенями, на которых гулко отдавались шаги, была темна, площадки тускло освещались ночными железными фонарями с мутными стеклами. Туллио медленно поднимался по лестнице, держась за шаткие латунные перила; так он прошел один пролет, потом второй, третий; дойдя до четвертого, он вдруг увидел в тени, которая здесь была особенно густой, высокую и красивую фигуру женщины. Туллио был уверен, что никогда не видел ее здесь, но тем не менее она показалась ему знакомой, и он, охваченный любопытством, ускорил шаги. Он подошел почти вплотную, а женщина по-прежнему тихо стояла, потупив голову, потом вдруг повернулась к нему. Он узнал Де Гасперис.
Ее появление было настолько неожиданным, что у Туллио захватило дух, и мгновение он смотрел на нее с ужасом и недоверием, словно увидел призрак. Она и в самом деле была похожа на призрак, бледная и печальная в этой мрачной темноте. Безмолвная, она, казалось, вот-вот станет прозрачной и исчезнет, а на ее месте останется лишь черная стена.
- Ты не узнаешь меня? - сказала она наконец, развеивая эти чары. - Ты здесь живешь, да?
- Да, - ответил Туллио, испуганный этим "ты" еще больше, чем ее появлением. - Но бога ради...
- Мне нужно с тобой поговорить, - сказала она просто. - Я проходила мимо и решила зайти, если ты...
Тем временем они дошли до площадки, где жил Туллио.
- Ну что ж, войдем, - сказал он, отыскав в кармане ключи и отворяя дверь. Как это ни глупо, его больше всего пугала мысль, что она предложит пойти посидеть в каком-нибудь кафе и ему придется тратить деньги. Но, к его облегчению, не сказав ни слова, она непринужденно вошла в коридор. Когда дверь закрылась, они остались в темноте. Отыскивая ощупью выключатель, он коснулся руки женщины, которая тут же сжала его пальцы. Это пожатие теперь, когда он очутился наедине с ней у себя дома, сильно взволновало Туллио. Ему вдруг показалось, что темнота, застилавшая глаза, стала вдвое гуще, словно он внезапно ослеп, и, не отдавая себе хорошенько отчета, что делает, он привлек женщину к себе. Они обнялись с той же трепетной яростью, что и в первый раз, как враги, раскачиваясь среди мебели в узком коридоре, впиваясь друг другу в губы. С грохотом упал стул. Они отпустили друг друга, и он зажег свет.
Де Гасперис стояла посреди коридора, не сводя с Туллио глаз, пальто ее было распахнуто, одна рука прижата к волнующейся груди. От объятий волосы ее растрепались, как у пьяной; помада, которую размазал Туллио, краснела вокруг губ, словно какое-то воспаление. Но гордые глаза и высокий белый лоб сохраняли, несмотря на этот беспорядок, свой чистый блеск. Туллио даже показалось, что темный коридор, захламленный старой мебелью, весь осветился. Да, было удивительно видеть ее здесь. Она была слишком высокая, и казалось, слетела с неба, а не вошла через дверь.
Мгновение они смотрели друг на друга, не двигаясь, тяжело дыша.
"Что я наделал! Какое скотство!" - подумал он вдруг, снова охваченный страхом. Открыв дверь гостиной, он знаком пригласил женщину войти. Там, боясь, что снова не устоит, он поспешил зажечь свет. Потом закрыл дверь и повернулся к Де Гасперис.
После объятий в коридоре она как будто отчасти утратила свою надменность. Теперь на ее взволнованном красивом лице было по-детски доверчивое выражение.
- Вчера вечером, - начала она прямо, без церемоний, - после твоего ухода произошло многое...
- Вот как, - сказал Туллио холодно. - Что же именно?
- Я поссорилась с Тино и ушла от него... - ответила она поспешно. Сегодня я ночевала не дома, а в гостинице. - И она назвала хорошую гостиницу в центре города. - Я сказала ему, - добавила она, многозначительно глядя на Туллио, - что между нами все кончено и я больше к нему никогда не вернусь... К тому же, подумай только, - она наивно улыбнулась, - у меня нет ни сольдо... Со вчерашнего дня я ничего не ела... Все случилось так быстро... Впрочем, я думаю, что и у Тино ничего не осталось... Признаться, я умираю с голоду...
Услышав все это, Туллио стал еще холоднее. Значит, мало того, что она сбежала из дому, у нее еще нет денег! Значит, он должен сразу раскошеливаться. Он хотел заставить себя улыбнуться, но это ему не удалось.
- Что же ты намерена теперь делать?
- Прежде всего, - ответила она с несколько принужденной шутливостью, пойти поесть, потому что, говорю тебе, я буквально умираю с голоду... А там не знаю, это уж тебе решать. - Она вдруг покраснела до корней волос. Помнишь, ты предлагал мне уехать с тобой?.. Я готова была согласиться... Но тогда я еще надеялась на Тино... А теперь все кончено... Что касается меня, - добавила она нерешительно, - то мне очень нужен покой, я хотела бы побыть на солнце в хорошем, тихом местечке. Вот если б можно было поехать куда-нибудь к морю близ Неаполя и отдохнуть неделю или две, чтобы успокоиться и все обдумать... А потом уж мы решим, как быть.
Этот переход от "я" к "мы" не укрылся от Туллио. Его охватило негодование. Значит, она предлагает уехать и жить вместе. В гостинице. В дорогой гостинице. Совершить путешествие. Словом, тратить деньги. Много денег. "Это верх нескромности, - подумал он, - верх эгоизма". Подобно бумерангу, который возвращается к бросившему его, опрометчивое предложение Туллио вернулось и ударило ему прямо в лицо.
- Но разве у тебя нет родственников, друзей? - спросил он наконец, чтобы как-то оттянуть время.
Она, казалось, была смущена этим вопросом.
- Есть дядя с теткой, - ответила она, - но у меня с ними испортились отношения как раз из-за моего брака с Тино. Ну, а о друзьях лучше не говорить... Нет, - заключила она с грустью, - я, что называется, одна как перст...
"Что ж, - подумал Туллио, - придется мне на пять или десять минут стать гадким, противным, отвратительным, но всего только на пять или десять минут... А потом я свободен". Притворившись, что задумался, он приложил руку ко лбу и отошел на несколько шагов, так что стол, стоявший посреди комнаты, оказался между ним и женщиной.
- Слушай, Элена, - сказал он серьезным тоном, - я предложил тебе уехать со мной в минуту слабости... И сама судьба требует, чтобы мы с тобой расстались... Потому что, обдумав все, я считаю, что твое место рядом с мужем. У него много недостатков, это правда, и он, конечно, заслуживает, чтобы ты его бросила... И все же он твой муж... И твое место только с ним... Кроме того, не нужно терять надежды... Он еще молод, умен, у него много друзей. Он легко может найти выход... И ты должна вернуться к нему... Это самый разумный путь... Единственный... Если хочешь, я сам постараюсь вас помирить... Пойду к нему... Поговорю.
Она смотрела на него, и постепенно ею овладевало удивление.
- Вернуться к Тино? - сказала она наконец. - Это невозможно...
И в глазах ее вдруг заблестели слезы.
- Но почему? - настаивал Туллио, воодушевляясь. - Он же твой муж... И я уверен, что ты его еще любишь.
- Нет, я его больше не люблю... Между нами все кончено.
Наступило молчание. Потом Туллио сделал рукой бессильный жест.
- Тогда уж не знаю, что тебе и сказать... Во всяком случае, таково мое мнение... И я не могу его переменить.
Она в нерешительности смотрела на него. Потом сказала, снова краснея до корней волос:
- Значит, я тебе не нужна? Ты меня гонишь?
"Вот он, самый неприятный, решающий миг, - подумал Туллио. - Зато сейчас все будет кончено". Он покачал головой.
- Нет, с чего ты взяла, что мы не будем видеться?.. Будем... Будем видеться, как и раньше... Ведь мне незачем говорить, что я тебя люблю...
Де Гасперис вдруг побледнела, и к ней вернулась ее обычная надменность.
- Где же мы будем видеться? - спросила она. - У меня дома или где-нибудь в другом месте?
- У тебя... и в другом месте... - ответил Туллио, притворяясь, будто не заметил презрительной иронии вопроса.
- Значит, в другом месте, - настаивала она. - Но где же?.. Например, в меблированных комнатах?
- Да, - согласился Туллио неохотно, так как не хотел ничего обещать. Но не станем теперь думать, где мы увидимся... Важно, что увидимся.
- В меблированных комнатах! - продолжала она все с той же презрительной настойчивостью. - Нужно, чтобы Тино ничего не знал... Я скажу ему, что иду к портнихе... У нас будет любовное гнездышко, да?.. Какой же ты молодец, Туллио!
На этот раз он не мог не заметить насмешки.
- Напрасно ты все так воспринимаешь... - начал он смущенно. - Пойми.".
- Я уже все, все поняла, - перебила она его резко.
- Что же именно? - неблагоразумно спросил Туллио.
- Что ты еще хуже Пароди и остальных, - ответила она, не глядя на него. - И что я ошиблась.
Говоря это, она застегивала пальто, аккуратно, на все пуговицы. Потом пошла к двери.
- Но, Элена! - невольно окликнул ее Туллио и, обойдя вокруг стола, взял ее за руку.
Это прикосновение, казалось, было ей отвратительно.
- Не трогай меня, - сказала она сурово, со своим прежним светским высокомерием. - Не давай воли рукам...
"Вот он, ужасный, постыдный миг, - подумал Туллио. - Но сейчас все кончится, и я буду свободен".
Она подошла к двери, открыла ее и, видя, что он хочет ее проводить, сказала:
- Не надо, я сама найду дорогу... Прощай.
Эти холодные слова не оставляли сомнений в ее чувствах. Неподвижно стоя у стола, Туллио смотрел ей вслед. Через мгновение хлопнула дверь подъезда она действительно ушла.
Оставшись один, Туллио вдруг почувствовал, что не испытывает того облегчения, которого ожидал. Напротив, ему казалось, что она унесла с собой весь свет, который ненадолго озарил старую мебель и мрачную, надоевшую квартиру. Да, в этой женщине действительно было что-то светлое. Он понял это только теперь, оглядевшись и чувствуя, как ему неприятна привычная обстановка гостиной. Он даже заметил наконец, какая она грубая и жалкая. Женщина ушла и унесла с собой все то, что еще оставалось в его душе светлого, молодого, благородного.
Задумавшись, сидел он у стола, обхватив голову руками. Он не был огорчен, его обуревало лишь яростное желание задушить всякое раскаяние, всякий стыд и снова найти самого себя. Стать тем, чем он был и всегда хотел быть. Это стремление все забыть и вернуться к своему обычному состоянию вскоре восторжествовало.
- Пошла к Варини... Или к Пароди... А может, к Локашо, - сказал он себе наконец.
Между тем он привычным движением почесывал голову, покрытую редкими сухими волосами. И перхоть белой пылью тихо оседала на темную, блестящую поверхность стола.
Гроза
Однажды вечером молодой архитектор Лука Себастьяни в нерешительности стоял перед дверью кинотеатра, не зная, войти ему или нет. Наступила середина сентября, но погода держалась необычайно жаркая, душная и в то же время пасмурная, и, наверно, эта погода отнимала у него силы и покой, не давала заняться чем-нибудь всерьез; а может быть, виною тому была усталость последних двух месяцев, когда он работал не отрываясь, не давая себе ни минуты отдыха. Во всяком случае, он инстинктивно чувствовал, что подобно тому, как сумрачный слой облаков, уже несколько дней тяжело нависавший над городом, может быть разогнан лишь сильной бурей, точно так же и ему нечего надеяться выйти из этого состояния нервозности, угнетенности и апатии, если с ним не произойдет чего-то исключительного, не наступит какой-то оздоровляющий кризис; а покуда самое лучшее, что он может делать, это не делать ничего и искать отвлечения, ожидая, пока не грянет надвигающаяся катастрофа. И в самом деле, именно желание отвлечься и забыться заставило его покинуть две душные комнатки, в которых он жил, и привело в этот кинотеатр, где, как он знал, кроме разнообразной программы с музыкой и голыми девицами, показывали фильм, уже нашумевший в городе, безудержно-смешной и в то же время глупый; может быть, думал Лука, все это смягчит его беспричинную и тоскливую неприкаянность. Но сейчас, ступив на порог кинотеатра и рассматривая выставленные в вестибюле фотографии актеров, как бы замерших посреди жеста, посреди гримасы, он уже не находил в них ничего смешного и с отвращением думал о том, что вот сейчас нужно купить билет, войти в огромный затемненный зал, почти пустой и все же душный, и, не обращая внимания на поблескивание бесчисленного множества пустых кресел, уставиться на широкий экран, населенный бегущими серыми тенями, прислушиваться к нелепо-громким, нечеловеческим голосам и в полном согласии с прочими зрителями закатываться раз за разом неизбежным, обязательным смехом. "Мне грустно", - думал он с раздражением и сам чувствовал, насколько это раздражение неоправданно: ведь никто не заставлял его входить в кино. "Мне грустно, я обозлен и расстроен... Ну и что же, я и хочу оставаться грустным, злым, расстроенным... Почему я обязан смеяться? Зачем мне смеяться?"